I. Вспоминая о любви. Помнить чувство – полная блажь. Прекращается чувство – исчезает желание его помнить. Это как написанное на листке: подожжено, и, превратившись в пепел, развеяно по ветру. Она поверила в сказку Из облаков, Плывущих по небу, Ей было просто и ясно, Что мир таков, Как он ей поведал… Простая по сказочности и естественности встреча. Он приехал к ней. Поезд подходил к вокзалу областного русского старинного города, само название которого намекало на его царское происхождение. Зима. Поздний вечер. Снег прочно лег на выстуженную недельными крещенскими морозами землю. Мысли как-то странно осели, зажглось внутри табло с предупреждением о первом взгляде, о первых спорных мыслях, барахтающихся на поверхности ожидания и стремления к неизвестному. Год общения по Интернету. Почти год. Общение по Интернету не приводит к хорошим встречам, к долгому знакомству. Хотя бы к долгому знакомству, не говоря уже о том, о чем думалось сейчас. Нет… Нет, он не мог оставить так то, что скопилось за этот год. Никуда никто не денет интуицию, способность иногда предвидеть, желание дать себе шанс. Не могло быть случайным то, что происходило весь этот год. Он не тянул желание из себя, он не выжимал интерес насильно, он не погонял «жарких лошадок влечения кнутом нетерпения». Он жил, постепенно впуская что-то новое, приятное. Это новое ложилось очень естественно на сформировавшийся ландшафт ощущений в этой жизни. Поражаясь легкости и плавности вхождения всего, что связано было с ней, внутрь, иногда ругаясь и бесясь от этой простоты и естественности, он раскрывался навстречу, не препятствовал, но и не торопил. Долгие разговоры по сети усталыми вечерами, когда офис пустел, когда одним светлым пятном оставалась настольная лампа над столом в его кабинете, когда в раскрытой настежь голове селились безмятежность и наполнение мечтой о чувстве. Можно считать, что их познакомила подруга, ее подруга, с которой он был знаком раньше, на пару месяцев раньше, через какой-то там «главный» чат. Случайное поздравление с майскими праздниками попало на ее день рождения. Так вышло. Потом он будет часто повторять эти слова. Видимо, кто-то еще хотел, могущественный и шутивший исподволь, чтобы они были вместе. Поезд-экспресс из Москвы медленно подходил к перрону. Пассажиры спешно одевались, хотели быстрее оказаться дома, обменивались малозначащими словами, заворачивались в шарфы. Динамики объявили, что поезд прибывает на конечную станцию, и что они желают всем пассажирам удачи и теплого вечера. Запахнувшись в куртку, положив на сумку между ручками букет из пяти белых роз, он вышел. Фотографий пересмотрено много. Ассоциаций тоже достаточно. Но все было новым, ничем не повторяло его предыдущий опыт, его предыдущую уже достаточно долгую жизнь. Зачем ненужные клятвы, О том, что он Весь мир отдать за нее готов… Было небо высоким и чистым, Были губы Нежнее цветов. Почему она такая? Почему ее большие глаза такие тревожные, а руки такие чуткие? Губы такие открытые… сразу открытые. Видно было, как она волнуется, как сдерживает свою дрожь, то ли от холода, то ли не от холода, а от себя. Когда она привстала на носочки, целуя его, вернее, отдавая свои губы ему, когда он обнял ее одной рукой и чувствовал вытянутую страхом, ожиданием и влечением ее спину, когда, передавая цветы, белые розы, он заглянул в ее темные, переполненные всем, чем только можно, глаза, он понял, что никогда не сможет в дальнейшем не только обидеть, но и оттолкнуть ее нечуткостью, неверием или непониманием. - Привет, — сказал он. - Привет, — сказала она. - Это тебе. - Это мне? Смущаясь, она отчаянно смотрела ему прямо в глаза, пытаясь понять, понравилась ли. Нет? Да? Да? Нет? Он обнял ее и не выпускал, взял руку в перчатке. - Ты дрожишь. Холодно? - Нет, — говорила она. — Но у меня дрожат коленки. Я боюсь. - Дрожат? Не надо бояться, я не страшный. Видишь? - Конечно! Но ничего не могу с собой поделать… На улице был мороз. Градусов пятнадцать. Пассажиры быстро разошлись с перрона, а они стояли. - Нам куда дальше? Далеко гостиница? — спросил он. - Нет, совсем не далеко. Вверх на горку, пять минут. - Пошли? - Пошли… Он не догадывался, что уже любил ее. Она уже знала, что любила его. Это предопределило дальнейшее. Она все решила заранее. Он думал, что его ждет. Но она уже стала близкой. Во время общения по Интернету они поняли, что явные половинки друг друга. Теперь эти половинки быстро, легко и правильно склеились. За пять минут. Оказалось, что так может быть. В центральную гостиницу они не попали – не было мест. Вернувшись на улицу, тут же поймали такси, она сказала водителю название гостиницы на окраине города, и водитель рванул машину с места, словно пришпорил, а он, сняв с нее холодные перчатки, одной рукой сжал обе стиснутые между собой ладошки, притянул всю к себе, обнял и стал греть… - Хорошо, что ты приехал… — так сказала она, что он сразу понял, что хочет ее. Какие странные тени На потолке, Похожи на лица… Какие жесткие вены В ее руке… И сердце боится. Эта песня Иванова стала их песней уже потом. Позже. Перед их второй встречей. Они боялись, что песня станет пророческой. Смысл в том, что по сценарию песни могут развиваться три четверти отношений, в которых люди любят. Могут. Но он берег ее. А она думала о нем больше, чем о себе. Даже в первую ночь, в их первую ночь в полупустой загородной гостинице, от этого казавшейся промерзшей. Обступившие гостиницу сосны и ели делали их совсем отшельниками-любовниками, которых сразу видно улыбающейся женщине-администратору. - Самый теплый! — говорила она, передавая ключи от номера ему. - Поужинать у вас еще можно? - Да, конечно. Ресторан работает. Как только они зашли в номер… Как только они зашли в номер, он понял, что, скорее всего, ужинать они не будут. Так сильно потянуло их друг к другу. Сильно – не то слово. Сильно – это не мысли, это реакции, одежда, руки на теплом и вздрагивающем. Они задохнулись, когда он сел на край кровати и потянул ее к себе. Руки под свитером – мельчайшее движение рождало ее вздох, стон, движение в ответ. Все это нравилось, возбуждало, губы были близко друг к другу, но не целовали. Проверяли, могут ли скатиться они, он и она, в темноту открытых, но не видящих глаз сразу, или… сначала поужинать? - Ты хочешь кушать? - Хочу… — и она засмеялась. — Очень хочу. - Мы можем не добраться в ресторан, если… еще немного. - У нас же еще целая ночь. - И целая жизнь, — сказал неожиданно он. - Почти, — сказала она. В ресторане они оказались одни. Играла музыка, работал огромный плоский телевизор. Там пела вечно живущая Шер. Тут же подбежал молодой обрадовавшийся им официант. Все было для них: ночь, гостиница, старые ели вокруг гостиницы, музыка, мясо, вино и неловкий официант, вечно невпопад меняющий пепельницу, при этом смущенно извиняющийся не из-за того, что ошибался, а оттого, что мешал их уединению. Она смеялась, глаза смеялись, ей наконец-то, стало тепло. И врач беседовал долго О том, что жизнь Не стоит подлости и дураков… Было небо высоким и чистым, Были губы Нежнее цветов. Больше всего, он боялся, что она растворится в нем, что станет несвободной. Он не мог ей закрыть жизнь собой. Он был женат. Пошлость. Обыденность. Но это было так. Поэтому, он долго не признавался себе, что любил ее. Три-четыре встречи в году. По три-семь-десять дней. Он хотел и давал ей во время этих встреч все, что мог. Он подарил ей Крым, Киев, небо, руки, спрессованный миг. И себя. Деньги, подарки, поездки – все это было второстепенным и не главным. Жить, ожидая, было не просто. Жить, взвешивая, было невыносимо. И, все-таки, она стала несвободной. Но стал несвободным и он. Заложники своей любви. Когда книгу закрывают, кладут закладку. Так вот, эта закладка была самым важным в их жизни. Годы. Годы чтения прекрасной книги… Первый и второй год были особенно трудными. Ее «блокнотики» до сих пор живут отдельно от них. «Блокнотики», в которых она тяжелыми вечерами, долгими днями и холодными утрами разговаривала с ним, почти как с собой. Тяжесть сильного расширяющегося чувства в груди, физическая боль и постоянные размышления о странном и постоянном единстве и единении… на расстоянии. Расстояние, казалось, не имело значения. Для них. Их чувствование друг друга, осязание за тысячу километров – ответы без вопросов, диалоги без букв, – было чудным и тонким. Где они жили? Точно, не на земле. Но и не на небе. На перекрестке. Между небом и землей. На том далеком перекрестке с мигающими предупредительными огнями светофора в далекую белую ночь его сна с открытыми глазами… Какая разница сколько Постылых рук Ласкают ей тело… Душа давно разомкнула Запретный круг, И окаменела… Она могла не выдержать. Она могла не остаться собой. Но он верил, что пока есть любовь, все остальное будет прикладываться, но не заменять. Они были счастливы, в реальности достигая той внутренней эйфории, к которой шли во время ожидания, когда уставшие, изможденные разбросанным вокруг них великолепным просветлением, они отдыхали, обнявшись и слившись. Море шумит. Ветерок забегает в приоткрытое окно. Гладит разгоряченную, но, одновременно, прохладную кожу обнаженных чутких тел. Мысль… ощущения… осознание времени… почти остановка дыхания… прикосновения к выгравированной желанием коже… прошлое, будущее, руки, влага на пальцах, страх, простынка, раскрытые губы и ноги, звуки – все жило отдельно, не сливаясь, крутилось по кругу, переливаясь и светясь предназначением и перспективой. Дальше? Не имеет значения. А то, утреннее прошлое, что привело к этому состоянию, висело паутиной в мозгу: небольшая площадка черной дикой горы, солнце вокруг, простор, долина в утренней дымке, высоченное голубое небо и… она, вдыхая плотный восходящий поток воздуха на краю пропасти, щурилась на солнце, медленно раздевалась, подставлялась и ждала… То прошлое стало значимым, необходимым именно таким, каким оно было, именно таким, каким они его еще помнили. Как еще объяснить? Сдвинуть время, войти в озеро сомнений, рубануть узел мирских забот, а потом выстроить сложно-подчиненное предложение, объясняющее их счастливые минуты, и молча ответить на вопрос, почему этих минут может не быть потом. Тогда им не понималось, зачем думать о том, что будет. Зачем? Когда так хорошо сейчас. Слова песни предрекали худшее. Худшего было больше в проекциях на результат. Поэтому они и не думали о будущем. Опять же, почти. Магниты, разнесенные на расстояние, укрепленные крепкими зажимами, через некоторое время теряют свою силу. Их поле привыкает к новым условиям. Электроны бегут медленнее. Нет, не потому, что они хотят меньше достичь другого полюса. Нет. Просто образуется еще и ближний круг движения электронов. Часть нерастраченной энергии поля закручивает пылинки- былинки, которые рядом. И уже появляются вопросы, а нужно ли? А как же без ближнего круга? Так и образовались три дня в Киеве на пятый год любви, все еще любви. Он стал неожиданно холодным. Каждый из них думал о своем. В это свое, конечно же, входил и другой, но главным была любовь, живущая только в тебе одном. Они положили свою любовь в стеклянную колбу, пытаясь спрятать ее даже друг от друга. Слова песни могут стать пророческими – они знали это. И сразу стало больно. Обоим. Но если честь — это правда, Она права… Ведь где-то там позади грехов, Было небо высоким и чистым, Были губы Нежнее цветов… Но был снова древний русский город, только летом. Он как-то необыкновенно сильно волновался. Суматошный рабочий день в Киеве: три встречи, две из них почти пустые, и к вечеру опять вокзал, опять поезд и блаженный сон на второй полке с предчувствием. И снова белые розы, купленные в Москве, и снова мартини, купленный в Москве. «Наш экспресс прибывает на конечную станцию…», и снова перрон вокзала почти пустой, только теперь теплый. Ее не было на перроне. Она была на работе. Был звонок на его мобильный перед тем, как телефон навсегда разрядился. - Ну, где же ты?? Не звонишь. Я же волнуюсь! – ее голос сразу овладел его желанием. - Я еду, подъезжаю уже. Буду через полчаса… — и телефон умер. Ее уютная квартирка в центре города была теплой. Нет, не температурой – внутренним. Он это чувствовал. Он это знал. Знал, что она обязательно сейчас прибежит, запыхавшись, раскрывшись, потянувшись. Она опоздала только на пять минут. Подоконник в ее подъезде оказался почти метровым, он сидел на нем и думал, касаясь пальцами белых раскрывающихся лепестков роз. Через окно он увидел тонкую фигурку в джинсовом костюме и сумкой через плечо. Короткая прическа, бегущая нетерпеливая походка, и… что возникает, когда она входит в него, что получается из воздуха, или что спускается с неба – не было объяснений. Она: шаг, второй третий… по лестнице, к нему. Близкая… - У меня почти ничего нет, нужно в магазин, — целуя, целуя, целуя, заботилась она. - Конечно, магазин, — целуя, обнимая, целуя, дарил цветы он. – Мы же голодные. - О, какие мы голодные, — иронизирует улыбкой она, чувствуя. Она поверила в сказку Из облаков, Плывущих по небу… Ей было просто и ясно, Что мир таков, Как он ей поведал… II. Краем глаза он заметил несущийся слева в лицо кулак. Выставить локоть и уйти вправо, выбросить одновременно руку снизу в челюсть нападавшему, казалось, просто, но в поле зрения появились и другие кулаки, и локти – тяжелые, свистящие. От встречного движения не уйти сразу, если уже двинулся и пойман инерцией. Оставалось только закрываться, прижав руки к телу и ладони к голове. Их было трое. Сразу сбить, а потом добивать – спокойно, монотонно, целенаправленно – это желание угадывалось и напрашивалось по смыслу и казалось естественным сейчас даже ему. По прочерченной боли он понял, что удары прошли в ухо и по спине. Качнулся вправо-влево, присел, рванулся вбок – нога одного из нападавших по касательной резанула по макушке. Его кувырок был остановлен чей-то ногой в бок, с оттяжкой, грубо, явно на поражение и с желанием завершить все сразу. Но он опять подставил под удар свою руку, и она сразу зажглась дикой болью – наверное, перелом. Темнота ушла, хотя глаза он еще не открывал. - Я сплю с другим мужчиной, — сказала она. - Ну и как? – почти тут же спросил он. - Ничего, — сказала она. Ее слова с образами ночи делали интересную штуку – они становились цветными и жили. Сами по себе. Образы, выстроив психованный театр теней, не давали думать рассудительно и расчетливо. Он знал, понимал, что она на все имеет право. Знал, но принять это не мог. Выходило как-то не так, не правильно. Жестко, дико и неестественно. Брать с собой это чувство неестественности он не имел права, поэтому и поехал налегке, забив себя необработанными досками крест-накрест. Если окна разбиты, то пусть хоть дом сохранится. И еще одно знание тлело фитильком в адском холоде внутренней снежной зимы. Он знал, что их дом все еще им нужен… Опять кулаки сверху вниз пытались попасть в лицо. Дернулся, контролируя дистанцию – вправо-влево привычным маятником – и они прошли мимо, сдирая кожу на подбородке. Тяжелые ботинки неслись в живот – пришлось принять их опять на ту же руку – боль! – но похоже перелома нет. Он позвонил в знакомую дверь. Как он ехал – это отдельный рассказ. К этой поездке больше подойдут известные строчки любимого поэта – «… трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал…». Поезд снова ехал в ее город с царским именем через снежные заносы; в купе было холодно, и укачивающий стук колес не давал ему очнуться от странного анабиоза. Он позвонил в знакомую дверь. Истерической драки с проносящимися кулаками в голове уже не было. Тени образов застыли по уголкам сознания, загнанные туда упорным желанием узнать и увидеть все целиком, как будто бы эти знания разгонят эти тенистые образы вообще или расстреляют их перед «стеной плача». Зачем-то вынимал из кармана перчатки, желая их надеть, словно холодно было здесь, в знакомом подъезде на третьем этаже ее дома, или все еще не мог согреться после вагонных четверостиший. Он позвонил в знакомую дверь и сразу услышал ее легкие шаги – дверь открылась. Он хотел войти, но только прислонился к косяку двери. Или ноги не держали, или дальше пройти не смог… Остановился, поднял к своему подбородку белую розу, одну белую розу, которую всю дорогу из Москвы держал в руке, не надевая перчатку. Роза, которая должна была насквозь промерзнуть при минус десяти, завянуть, осыпаться, лечь лепестками под ноги – плакала крупной росою, была строга в своей величавой чистой красоте изыска и… пахла: свежестью, весной, стойкостью и непонятно откуда взявшимися силами сохранить в феврале не сохраненное раньше. О своей руке он не думал. Минуту назад он позвонил в знакомую дверь, а гул звонка еще стоял эхом. Он сделал шаг в квартиру и прислонился к косяку. Увидел ее глаза, смог смотреть прямо, не мигая, чувствовал, что нужно улыбнуться, смягчить, развести это эхо звонка, висевшее и не падавшее почему-то. Напряжение легко развесить сетью, выпутаться из этой сети странно тяжело. А она… она знала, как себя вести с этой ватной тишиной, которая залезла ватой в уши, в ноги, в глаза. Она сделала два шага вперед, рука легла ему на грудь, пальцы коснулись щеки, губы – подбородка, нижней губы, верхней, провела щекой, словно продолжая поцелуй к шее, прижалась. Шепнула: - Прости… И еще раз: - Прости. И снова удары по голове, в бок, сшибающий с ног удар в подбородок, в живот в солнечное сплетение – пропустил! – и в завершение по позвоночнику кованым ботинком с оттяжкой. Он знал, что она не отойдет, пока он не скажет что-то в ответ. Сумка в руке, дверь открыта, снизу кто-то шел вверх, тяжело ступая, и роза… роза застыла между ними: ее шипы кололи его через свитер, ее – через легкий халатик. - Тебе больно… роза… исколола всю тебя. Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая. * * * Сидя среди ночи возле кухонного окна у себя дома он накручивал, накручивал, накручивал, представляя. Вспоминал ее слова: - Я сплю с другим мужчиной… - Часто? - Не очень. Он не смог спросить, как это «не очень». Сколько раз в неделю? Или сколько раз в день? Сидя на своей кухне, он представлял ее там, у себя, сидящую и курящую, также смотрящую в кухонное окно, за которым шумели автобусы и машины центральной улицы, шли прохожие. И «другой мужчина» подходил к ней сзади, обнимал, целовал в макушку, потом в ушко, как это делал он. Потом, обнимая, запускал ладони под мышки, накрывая груди перекрестьем, захватывая большими и указательными пальцами соски, а она запрокидывала голову назад, подставляя открытые губы… а он… не он, а «другой мужчина», медленно и, в то же время, настойчиво впивался губами в ее губы, тут же чувствуя ее податливость и желание быть… с ним. Он… он ли?.. брал ее за руку и, преодолевая шутливое сопротивление, вел на диван-кровать, обнимая сзади, скрадывая ее всю, подталкивая и шаля губами в волосах и на изгибе шеи, вдыхая ее запах, такой родной, близкий, и горький тем, что это был НЕ ОН, а… «другой мужчина». Что дальше? Он закрывал и без того закрытые глаза руками, стискивал зубы, боялся закричать. Он опять вспоминал их разговор: - И как он в сексе? - Хорошо. Нормально. - Ты… влюблена? - Нет. Наверное, нет… - А он? - Вряд ли… «Ну и почему тогда ты с ним?» – хотелось закричать в трубку, но он молчал, чего-то ждал, не чувствуя времени и ее слез. - Я очень хочу, чтобы ты приехал, — говорила она. И плакала. - Прости… — говорила она. И плакала. И снова видения такие яркие! А окно на кухне такое черное. Темнота способна резонировать не только звуки, но и чувства. За окном мороз, пока не большой, но хрусткий. Ночь способна все усилить, а может быть и взорвать… потом. Болит сердце. Ноющая боль не дает расслабиться, сбросить надуманное, нафантазированное, а, главное, остановиться. «Ты ложись, — говорит она. – Я сейчас в ванную и… к тебе». Когда шум в ванной закончился, она появилась в светлом дверном проеме в одном полотенце вокруг талии, как она любит, щелкнула выключателем, прошлепала по паркету, сбросила полотенце и еще в капельках… тело к телу… до спазма в горле, до судорог, до самой невыносимой нежности… губы к губам, ноги целуются, руки застывают в наслаждении мигом дурящего мозг счастья, а по коже поднимается где-то там рожденный внутри… внизу… озноб удушающего удовольствия! С «другим». А дальше… А дальше сброшенное в пропасть счастье раздавлено проникновением плотью в плоть, видением дикости со стороны, наблюдением за движением. И только? Нет. Два близких тела были красивы в игре полутеней и света фонаря из не зашторенного окна. Они были медленны сначала, притаившиеся и не желающие вспугнуть тонкость первых минут; потом, как на качелях, раскачивая маятник равновесия, готовились подхватить движение вниз, вместе, вдвоем. Как будто собираясь прыгнуть с шаткого подвесного мостика в бурлящий поток внизу. Странно так. Разговор пульсирует. Может ли так быть? И повторяется по кругу. Думается словами разговора и отвечается словами разговора. Как будто других слов нет, и мыслей нет, и трубку у уха ощущаешь только из- за поднятой руки. - А почему не влюблена? - Не знаю. - А кто он? - Наш технический директор. - Все-таки, у меня интуиция, — странно, но улыбается он. - Я хочу, чтобы ты приехал. Знаю, что это нелегко, но… - … - Я знаю, тебя невозможно обмануть, поэтому и не могла не сказать. - … - Тем более что ты знаешь и чувствуешь меня, как никто другой. Первый же полностью пропущенный удар пришелся в висок. Темнота набежала, как будто накрыли черным покрывалом. Или посадили в мешок. Последнее было точнее. Остальные удары преобразовывали и его самого в мешок. Технический директор. Работа в одном офисе. Как хорошо видеть и постоянно чувствовать рядом близкого человека! Особенно, если ночи такие… Если при виде друг друга хочется переглянуться незаметно и улыбнуться, сдерживаясь и думая «только о работе», вспоминая при этом какие-то мелочи и приятные мгновения, известные только двоим. Иметь одну тайну на двоих – не это ли, ради чего стоит жить? Столько поводов прикоснуться, дотронуться, испытав при этом приятное томление и знание того, куда это может завести. Ведь этой ночью, всего каких-то пять часов назад эти нежные губы ласкали его тело, забираясь иногда в такие места, откуда один путь – на эшафот страсти часов на пять!.. – снова и снова, с повторениями и мольбами бегущему времени поставить на паузу весь этот цирк вокруг, оставив жить вечно только эти минуты. И когда они опускались вниз, взлетев перед этим немыслимо высоко, так жестоко… ТАК ЖЕСТОКО!.. думать о каких-то проектах, монтажах и сертификации нового персонала! Просто встать сейчас у нее за спиной, почти касаясь нежного, светящегося ушка, и, заглядывая в бумажки, чувствовать ее тепло и такой легкий, но убивающий волю запах. Украдкой, когда вдруг в коридоре офиса никого не окажется, склонившись с улыбкой, ткнуться губами в волосы, в память ночи, целуя и слыша: - Ну, ты что? Увидят же… – и взгляд потемневших глаз, в которых скользит истома кошки от памятного всплывающего наслаждения. А обеденные перерывы! О, эти обеденные перерывы. Так сбежать незаметно пораньше и вернуться тихо, чтобы никто не искал и не связывал воедино их приход поодиночке. Позже пусть связывают – все равно, точно сказать никто не сможет. А то, что происходит в ее маленькой уютной квартирке, которая очень удобно и близко расположена от офиса, будет тайной только их, их бесценной собственностью, их блаженным переходом от обыденности к празднику. И уже соседка говорит ему спокойное «здравствуйте», и даже кот, рыжий, тигровый, ласковый к своим и когтистый к чужим, принял его, и устраивается на коленях, когда они, усталые, молча или тихо переговариваясь, кушают быстро приготовленное за круглым столом. Холодно. Чай остыл. Время пролетело незаметно. За окном кухни все та же ночь. Спит ли она? Как она спит? Так, как она любит – на животе, голая, подтянув одну ногу вверх, раскрыв всю себя, доверившись тому, кто рядом с ней, кто смотрит на ее доверчивость и может спокойно провести ладошкой по низу спины и дальше, повторяя все изгибы и ложбинки, продолжить по внутренней стороне бедра и, увидев гримаску во сне, прижаться к ее теплу, накрываясь вместе одеялом. Он набирает и отсылает ей смс: «Тебе тепло?..» Ее телефон включен, смску получила, но не ответит. Он знает это. Пусть поздно – 00.30… – она прочитает, но не ответит. Потому, что она знает, что в этом вопросе. Потому, что ответить нечего. Ему было все равно, какой он, кто… пусть технический директор. - Он заботится обо мне, по-своему, — вспомнились ее слова. Нет никаких неприятных чувств, ненужных ассоциаций, не было желания обосновать все логически. Было одно. Казалось, что уничтожается память счастья, накопленного за все эти годы. Кто-то крал эту память, запихивая ее отрываемые части рукой в черной кожаной перчатке в какой-то темный душный мешок, спеша украсть побольше, хватая наиболее яркое и близкое. Вот, запихнул слова «я тебя люблю», которые он сказал ей летом, в одной из проток Днепра, на пляже, купаясь, шепотом на ушко. Сказал так, что она задохнулась от неожиданности, растерялась, судорожно сжала его руками, целовала. Они стояли почти по грудь в воде, целовались, доводя себя до изнеможения осознанием. Вот, первый их Крым – санаторий с редким названием «Украина». Тогда в не сезон еще полупустой корпус у самой воды: тишина внутри, море и чайки снаружи, ветер с йодистым запахом, постоянная нежность руками, губами, глазами. Легкость, с которой делалось все: когда они, напившись текилы, в один из первых вечеров, вернувшись в номер, решили посидеть на балконе со свечами и бутылкой шампанского, а плетеной мебели так им и не доставили, он перелез на уровне третьего этажа на балкон соседнего номера, пока еще пустого, и они украли два кресла и стол. Он передавал, а она принимала, при этом громко смеясь и крича друг другу: «Тише! Ну, тише же ты! Сейчас поймают!» Луна светила ярко, море было спокойное, цикады скрипели, и было до ужаса хорошо. Второй, третий, четвертый… ненасытная рука в перчатке все успеет запихнуть в мешок. И танец на палубе прогулочного теплохода под челентановскую «Confessa» после пива и слов в глаза о многом. И поле маков где-то посреди южной степи: огромное красное поле, и они, казалось, плавающие в этом поле, одурманенные яркостью и блаженным шепотом извне. А купание в святом источнике женского монастыря в центральном Крыму – почти покрестились по второму разу. И он знал, что она загадала, когда трижды с головой погружалась в студеную темную воду. И опять драка с предсказанием. Кулаки наваливаются со спины, лупят по затылку. А защищаться и даже уворачиваться почему-то не хочется. Удары стихают. Даже им, мистическим иноходцам в черных кованых ботинках и масках на лицах, не интересно бить, когда не защищаешься. Он вдруг понял, что бой идет по иным правилам, чем драка в темной подворотне. Внутри стиралась память счастья, накопленного за эти годы. Кто-то крал эту память. И только сейчас он понял, что это был он сам. * * * Он знал, понимал, что она на все имеет право. Знал, но принять это не мог. Выходило как-то не так, не правильно. Жестко, дико и неестественно. Брать с собой это чувство неестественности он не имел права, поэтому и поехал налегке, забив себя необработанными досками крест-накрест. Если окна разбиты, то пусть хоть дом сохранится. И еще одно знание тлело фитильком в адском холоде снежной зимы. Он знал, что их дом все еще им нужен. Он позвонил в знакомую дверь. Как ехал – это отдельный рассказ. И если кому-то когда-то это будет нужно, вспомнит и расскажет. Он хотел войти, но только прислонился к косяку двери. Или ноги не держали, или дальше пройти не смог… Она сделала два шага вперед, рука легла ему на грудь, пальцы коснулись щеки, губы – подбородка, нижней губы, верхней, провела щекой, словно продолжая поцелуй к шее, прижалась. Шепнула: - Прости… И еще раз: - Прости. Он знал, что она не отойдет, пока он не скажет что-то в ответ. Сумка в руке, дверь открыта, снизу кто-то шел вверх, а роза… роза застыла между ними: ее шипы кололи его через свитер, ее – через легкий халатик. - Тебе больно… роза… исколола всю тебя. Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая. И он улыбнулся. III. «Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая. И он улыбнулся», — дочитал я листки, которые мне подсунул Олег, а сам дальновидно отошел к барной стойке. В этом подземном кафе, расположенном под перекрестком центральных улиц города и периодически сглаживающем наше перманентно-стрессовое состояние своей зелено-золотой стильной расцветкой скатертей и штор, мы с Олегом периодически встречались. Разговаривали, пили что-то, всегда разное, по настроению и необходимости, не сдерживались в оценках, эмоциях и проявлениях – своеобразный психоневрологический диспансер для двоих. Причем, врачом мог быть любой из нас. Кому нужнее, тот и срывался. Сейчас врачом был явно я. Читал этот не совсем профессиональный текст, выкраивал мысли из чувств, а не наоборот. Чувств Олежа уже наковырял. Я прочитал, вернее, почти скопировал в свой мозг расплывающиеся строчки, понимая, что это не конец рассказа, понимая, что поставить точку Олегу здесь явно не получится, что образы, нападающие на него, за последние несколько суток живут сами собой, что накопившееся выплеснуто, желание и разум, поменявшись местами вначале, теперь соединились в одно целое и преследуют Олега, делая его мысли туманней Туманности Андромеды. На вопрос Олега – «Вот ты скажи, ты отправил бы это… это… ей?!», — я ответил бы, не задумываясь: «Отправил!». А если бы задумался, если бы принес к тому же написанное — по журналистской привычке? — кому-то, пусть и своему лучшему другу, понял бы, что это разум начинает обычные разборки с чувствами в пределах диапазона от «распилить» до «четвертовать и разбросать по мусорникам». А это тупик. Я поднял глаза на Олега, все еще стоявшего за стойкой. Он заметил. Сейчас придет пытать. А я? Вечно ратующий за чувство, а живущий по разуму, практически всегда избегающий «судных дел», должен что-то ответить ему. Могу не отвечать, но внутри чувствовал, что должен. Олег последним глотком допил виски, подошел к нашему столику и молча сел. Зашипела зажигалка. Отвлеченно заскользили колечки дыма. Мы молчали, настраиваясь. Друг на друга. Заново. Так уже было, раньше, всегда, по несколько раз за вечер. Тишина в кафешке раскроилась какой- то восточной мелодией: танец живота, кальян, душистые пряности, призраки из мыслей, а может призрачные мысли. «Будем опиум курить…» Внутри успокаивалось, несмотря на прочитанное. Так всегда было с Олегом. Мы молча смотрели друг на друга, курили, делали маленькие глотки минералки, и когда-то там, где-то там, на десятой затяжке явственно слышался щелчок замка внутри. И все расслаблялось: затянутое, зашнурованное до поры до времени перебинтованное. Щелкающее устройство я представлял себе похожим на центральный нагрудный замок летчика; при нажатии на круглую блестящую металлическую кнопку на груди, отстегивалось все: снаряжение, вооружение, парашют. Ощущение было, словно кто-то ударял по груди – и все освобождалось, улучшалось, забывалось. Я услышал, как в паузе между музыкальными восточными шарадами отчетливо прозвучали два щелчка. Официантка Люба вовремя принесла еще две порции виски и кофе. Скользнула взглядом по нам, и молча отошла, что-то поняв. - Ты знаешь, а я уже отослал, — глухо сказал Олег, не поднимая глаз. – Не надо было? Я затянулся сигаретой, потом вмял ее в пепельницу, снова заводясь. - Утром пришла от нее смс, — продолжил Олег и хлебнул из бокала. – Всего несколько слов: «Так лучше, чем молчать. Но больно». Вряд ли. Не отсылал. И смс не было. Но мне оставалось только слушать. - Я не ответил. Нужно было работать, делать много всяких мелочей, ненужных… разговаривать с выпускающим, отвечать пристающему стажеру, редактировать материал. Сам знаешь. Когда посмотрел на часы, было уже 14.30. Запустил «аську»… — Олег поднял глаза, поставил бокал на стол, потер лоб двумя руками, снова взял бокал, хлебнул. — «Не могу сегодня говорить. Не смогу. Извини» — написала там она. Эти паузы. Что-то хотелось сказать, и от этого странного усердия каждое мое возможное слово было с какой-то нарочитостью, фальшивым. Оставалось молчать и морщиться, перебирая листы на столе. - Не задумываясь, набираю ее номер с обычного телефона. Этот дурацкий шум редакции вокруг… мешал, – продолжал Олег. – Отвечает мужской голос. Кладу трубку. Руки сразу немеют, представляешь? В голове пустота, сердце застучало, и мыслишка – это он! Что-то случилось явно. Наташка никогда свой телефон чужому не отдаст. Наташка в таком состоянии! Понимая умишком, что это мои дурацкие строчки, моя искусная писанина о… своих безумствах так могла подействовать. - Не такие они дурацкие. - Прочитав, она плакала, думала, искала выход, — не слышит меня Олег. – И пошла к нему. Благо, что все рядом. Офис один. У Олега виски в бокале закончился и он закурил. Снова привычно зашипела яркая струйка, и дымок заскользил за музыкой. Enigma была как дым… - А к кому ей идти? — скользнул Олег пустым взглядом вокруг, как будто ища выход. – Она ничего не рассказывала, не объясняла, только сказала ему, что ей сейчас плохо, что она не может так, не хочет. Так же, как мне. Только я не сразу понял, а он… а он рядом там – надежный мужчина – забрал ее в машину и везет. Да, в трубке шум дороги был. И раздраженный мужской голос. Дико раздраженный, даже сердитый. - Ты это все представил? – спрашиваю я, пакостя чувству. - Нет. Я это все видел, пока звонил. - А не слишком… - Телефон долго никто не снимал, — перебил Олег, забирая мой виски и хлебая от души. — Потом мужской голос: «Да!», и я положил трубку. Потому что она не хотела, наверное, разговаривать, а он ответил за нее. И я понял, что если все так, если она уезжает сейчас там с ним, с этим техническим директором, то я ее теряю. Совсем. Все теряю. Конечно же, снова снимаю трубку, давлю на клавишу повтор. Снова долго слушаю гудки. И снова мужской голос. «Да!» – слышу я жестко и грубо. «Здравствуйте…» — это я со своей вежливостью. «Что?!» –возмущение в трубке, все еще шум машины и какой-то разговор фоном. «Добрый день!» – повышаю я голос, не понимая ничего от всего, что внутри. И он кладет трубку. - Не иначе ты его очень разозлил. Своей вежливостью. - Он же видит по дисплею, кто звонит, думаю, и конечно разговаривать не хочет. Поэтому получился хороший содержательный разговор. Информативный. И слышно и видно. У меня сердце стучит, выпрыгивает. Уверен полностью и целиком, что я ее потерял. Безвыходная ситуация. Ничего не сделать. Черт! Дурость полная и без вариантов. Ожесточенно начинаю жать на клавиши своего мобильного – пишу смс. Что пишу?! А что писать? Что пишут. Уговаривать? Кричать? Просить?! Разбивать телефон о стенку. Последнее интереснее, но малоэффективно. Набрал: «Наташка, возьми трубку!!!» Отвечает: «Звони на мобильный». Ожесточенно думаю: «А я куда звонил? На мобильный. Решила взять трубку? Наверное. Решила взять трубку». Начинаю звонить с обычного телефона: нажимаю клавишу повтора снова на офисном – конечно, зачем свои деньги тратить на звонок за границу. И тут! До меня! Начинает! Доходить! Я звонил до этого не туда! Не Наташке! Не моей Наташке, а какому-то левому мужику, который явно сидя за рулем своего долбанного джипа, каждый раз видя чужой заграничный номер, бесился, давился злобой, но все-таки отвечал, рискуя врезаться в сугроб или встречную машину на заснеженной дороге. Благородный! Похолодели руки, затылок, заныло в солнечном сплетении – это облегчение так действует, думаю, или пора в психушку?! Набираю номер заново, сверяясь с каждой цифрой, проверяю дважды, а самого так и распирает от счастья и понимания, что… Гудок! Гудок! И внимательный, немного грустный, но такой родной ее голос: «Привет, мой хороший. Как ты?» У Олежи выступают слезы на глазах. Настрадался, бедный. Допивает мой виски, берет чашку с кофе, делает рефлекторный глоток, и я понимаю, что ему сейчас все равно, что пить. - Я молчал. Видел свое счастливое отражение с телефоном в стеклянном шкафу, улыбался и молчал. Горло перехватило, но было так легко. Сразу, Сереж. – Он впервые посмотрел мне в глаза более-менее разумно. – Я смотрел в стекло офисного шкафа, медленно закрывал и открывал глаза, и также медленно, как филин, крутил и покачивал головой, освобождаясь от навязчивой… глупости. И каким мелким оказалось то, что еще недавно, трое суток назад, занимало мой бедный мозг на все сто процентов! Да пусть все в тысячу раз будет хуже, пусть я узнаю еще какую-нибудь дикость или небылицу, пусть мне будет трижды больно или трудно, пусть, но мне нужно слышать ее голос! Именно этот голос: нежный, легкий. И, знаешь, любящий, не смотря ни на что. Это чувствуется, ты знаешь, Сереж. - Ну, тебя и понесло, Остап Ибрагимович! - Не глупи. Я еще и не то сейчас скажу. Теперь можно многое, – пряча глаза в дым, говорил Олег. – Я и ей сказал: «Теплая, ты знаешь, а я сейчас так испугался! По-настоящему, испугался…» И я ему верил. Он на самом деле очень, очень испугался. Потом мы сидели молча. Слушали Enigma. Растекались, делились чем-то. Наверное, пониманием. И я, обманывая себя, еще думал, что нужно обязательно отправить написанное Олегом, потому что, зная его, понимал, что рассказанное сейчас им здесь или сочиненная блажь, или паническая правда, которая как может быть, так и не может быть никогда. Я все еще думал, додумывал: «Зачем отправлять? Оставить за порогом растерянность, задабривая некие легкие непослушные мыслишки и важные, но уже прирученные мысли, которые гонялись сейчас по кругу друг за другом в глупой голове Олега, требуя от его Наташки полного, открытого и, главное, повинительного!.. чувства, а от него самого – осознания свершившегося по важности и по нужности или вредности для обоих. Опять разум. Опять одновременно крещение и истязание благостью чувствования в этой жизни. Кретинизм, не позволявший жить свободно…» - Отошли, Олежа, — сказал я, настаивая и хитря, одновременно. — Ты же знаешь, так будет честнее. - Хорошо, завтра, — после стойкого молчания «в никуда» сознался Олег. — Ты знаешь, отошлю еще и потому, что надеюсь, что обратной волной накроет и меня самого. Снова. А то что-то грустно совсем… Олег усмехнулся расслабленно, крутя в руках мой пустой бокал. - ...и она выточит внутри чистые хрусталики живого, притаившегося, подставит солнцу, и будет снова тепло и спокойно, — перебирая буквы, как четки, задумчиво продолжил он, словно древнеиндийскую мантру, и закрыл глаза. - Эгоист ты, друг, — сказал я, скручивая белые стандартные листы с буковками в трубку. – И виски мой выпил. Продолжение, как и жизнь, обычно заканчивается неожиданно. © Май 2017 | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
