КУДАСИК

 

Стасик-кудасик, мурлыкала мама, поправляя сползающие чулочки. Резинки лифчика растянулись, и чулочки норовили собраться гармошкой на толстеньких ножках. А Стасик выгибался у мамы на руках от крика. Куда тетя пошла? Требовательно вопрошал он, хватаясь за круглые мамины щеки и пребольно щипля их. Мама, смеясь, отворачивала голову и отвечала, на кудыкину гору!!

Она сидела с ним на полусгнившем бортике песочницы и, пытаясь отвлечь, ковыряла круглой алюминиевой ложкой заскорузлую землю. Смотри, сейчас куличик слепим. Но Стасику было чрезвычайно важно узнать, куда пошла тетка, битый час рассказывающая маме про идиота мужа и негодяйку портниху, которая испортила ей отрез крепдешина и представляешь, хоть бы хны, бесстыжие ее глаза!

Около мамы постоянно кто-нибудь останавливался, и после долгих задушевных разговоров он слышал прощальное, ну я пошла! Стасик, набирая в старую треснутую чашку грязную землю, именуемую почему-то песком, поднимал голову и смотрел вслед с завистью, представляя себе места, прекрасные, волшебные, куда по силам попасть только взрослым, а маленьким туда хода нет. У них нет даже своих денег на билеты и поэтому они должны ездить со взрослыми, как багаж. А может, если попроситься, они его возьмут? Вряд ли. Хоть они и разговаривали с мамой, но ровней себе ее не считали.

Мама не работала, была матерью-одиночкой, а значит шлюхой, которая нагуляла, принесла в подоле, и еще много странных слов. Они произносились с напором, с обидой и злостью вслед Стасику, ковыляющему на толстеньких ножках вокруг лавки с тетками, караулящими белье.

Из их семьи работала одна бабушка. Она приходила поздно вечером усталая, раскладывала на обеденном столе какие-то бумаги, и машинально черпая ложкой горячий суп, что-то читала, черкая карандашом. Когда Стасик был маленький и не мог еще связать двух слов, он, понаблюдав за усталой бабулей, решил ей помочь. Забравшись на стул, когда бабушка пошла занимать очередь в туалет, а мама побежала на кухню за чайником, он яростно закалякал все лежащие на столе листы. Бабушка, вернувшись, схватилась за голову и заплакала. Мама с виноватым видом оправдывалась, держа Стасика на руках. Больше Стасик таких ошибок не допускал.

Он многое понял за прошедшие годы, научился соразмерять силу своей любви и осторожно использовать свои способности, стараясь не навредить близким. Он требовал, чтобы мама каждый раз отчитывалась перед ним, уходя. Так он продлевал с ней общение, перемещаясь в пространство, появляющееся благодаря его воображению.

Он ненавидел людей, которые говорили, ну, я пошел. Его желание сопровождать и охранять, казалось навязчивым, но он чувствовал, что за пределами его сознания с ними могло произойти все, что угодно. Это Стасик понял, когда, мысленно сопровождая мать, буквально вытащил ее из-под машины. Она видно что-то почувствовала, и, вбежав в комнату, прижала его к груди, шепча слова благодарности.

Стасик ощущал пространство, как продолжение своего тела, где был хозяином. Тоска, возникающая от невозможности оказаться во всех тех местах, куда уходили знакомые взрослые, исчезла. Он понял, что ему делается с каждым днем все легче мысленно следовать за близкими. Достаточно было представить себе это место, и он начинал перемещаться, следуя путеводной нити своего воображения. Но слово «куда», еще долго раздражало слух людей, слышащих его стонущее: «Мама, куда эта тетя пошла?» Однажды он так оказался на работе у бабушки, понял смысл ее труда и больше не пытался ей помочь.

Через какое-то время дворовые тетки вдруг начали прислушиваться к нему и подробно рассказывать, куда и зачем они направляются. Все заметили странную закономерность, когда перед Кудасиком отчитывались, путь оказывался легок и дела успешны. Когда же от него отмахивались, приходилось или возвращаться, или потом сетовать на всевозможные трудности. Так и повелось, даже вечером, когда он засыпал, его будили и жарко нашептывали свои планы. Он становился талисманом двора. Его начали оберегать, и чужих, прослышавших о его способностях, яростно изгоняли.

Но прозвище осталось, и все детство во дворе его ласково называли наш Кудасик. Бабушка посмеивалась, да и сам Стасик был изрядно смущен, но протестовать не решались, понимая, что его слава является их охранной грамотой.

Потом его повели в школу, в первый класс, и счастье кончилось. Первого сентября мама, держа в одной руке букет, в другой влажную ладошку сына, торжественно вышагивала по знакомым переулкам. Вдруг Стасик почувствовал неладное. Глухая, тяжелая ненависть придавила воздух вокруг квартала. Чем ближе он подходил к школе, тем явственнее ощущал волны не просто страха, ужаса, исходящего от мальчиков, собравшихся на школьном дворе. У него заболел живот, и ноги стали ватными.

А мама радовалась погоде, большому скоплению людей, своему новому платью и что она такая молоденькая, просто девочка, ведет взрослого сына в школу. Ей казалось, что все смотрят на нее с умилением и думают, наверное, это его старшая сестра, какая хорошенькая. Стасик замедлил шаг, мама тревожно наклонилась над ним и заглянула в лицо. Глаза были зажмурены, губы сжаты, и лоб покрылся бисеринками пота. Я туда не пойду. Там страшно. Пойдем домой, прошептал он. Мама растерянно оглянулась. Потом посмотрела на сына и дрогнувшим голосом спросила. Ты что? Обалдел? Ты же так радовался… Что тебя напугало? Она попыталась взглянуть на темно-серую колышущуюся толпу глазами ребенка, и резкая боль полоснула ее по животу. Она почувствовала страх приведенных насильно детей, вырванных из тихой дворовой жизни. Казалось, страх этот окрасил все вокруг. Поседели начинающие желтеть деревья, загустились облака, как-то враз закрывшие солнце, даже здание школы начало расплываться и пришлось сощуриться, чтобы рассмотреть стоящего на крыльце директора. А Стасик остановился, и, подняв глаза, посмотрел вдруг на мать тяжелым взрослым взглядом. Как ты не понимаешь, нельзя мне туда, я только сейчас это почувствовал. Тебе же не хочется, чтобы я страдал? Нет, пролепетала мать. Тогда идем домой. Мать молча развернулась и повела сына домой.

Через месяц к ним нагрянула комиссия из РОНО и толстая женщина в мужских ботинках зажав в коленях перепуганного Стасика, начала его расспрашивать. Перед этим она быстрым профессиональным взглядом оглядела углы комнаты в поисках образов, и, не найдя, недоверчиво взглянула на мать. Тебя молиться учат? Нет? Чего же тогда в школу не идешь? Ах, боишься? Мамаша, это вы его так настроили, что он боится идти в советскую школу? Домашнее? Как это домашнее? Придется его тогда в детский дом, а вас, мамаша, будем лишать родительских прав. Вы еще набегаетесь, чтобы я вас в обычную школу записала. Домашнее, видите ли, образование… придумали тоже, вы ему еще гувернантку наймите. Члены комиссии угодливо засмеялись, а на Стасика навалилась тяжелая тоска.

После ухода комиссии, дождавшись бабушку, сели думать, как быть. Бабушка робко спросила, может, пойдешь в школу? Нет, твердо ответил Стасик. Бабушка покивала. Веруша, после долгого молчанья произнесла бабушка, надо звонить. Вызови его к нам, хотя нет, лучше к Атоннам.

Сестры были их железобетонной стеной, на которую можно было опереться в случае крайней нужды. На третий день, оставив Стасика одного под честное Ленинское, что он будет сидеть дома и тихо ждать, мать с бабушкой уехали. Проследить мысленно за их поездкой и пребыванием у Атонн, не составило труда. Он с бабушкой достаточно часто у них бывал, поэтому, лежа на тахте с закрытыми глазами, увидел как в кино щуплого большеносого мужчину в окружении четырех женщин.

Мужчина, сидя на диване, старательно пялил на маму глаза. Разговор был бурным, но, судя по умиротворенному выражению лиц, закончился благополучно. Верочка, проводите меня, потребовал носатый. Куда? Куда она пошла? зазвенело в голове у бабушки. Не волнуйся, проводит его до метро и поедет домой. Не укрыться, учет и контроль, иногда это бывает так утомительно. У Веруши совсем нет личной жизни, пожаловалась она Атоннам. Я понимаю, современная школа кого хочешь напугает, но Веруше надо работать, денег не хватает, да и потом забудет ведь все, что изучала в институте… Но главное, она же людей не видит, мы так надеялись, исполнится ему семь и будем немножко посвободнее, в сад не водили, жалели, он так орал, что оставлять его там ни у кого рука не поднималась.

Да, Кудаська еще вам преподнесет сюрпризы. Сестры переглянулись, может на два дня в неделю к нам его закидывать? Мы его любим, надо только попробовать реализовать то, что Борис предложил.

Мама приехала вечером, угрюмо взглянув на сына, сказала. Ну вот, устроил ты, милок, всем веселую жизнь. Теперь придется немного постоять на ушах, и если выстоим и не загремим в тюрьму или еще куда, то считай, легко отделались. Кудасик опустил голову. Идти в школу было равносильно незнамо чему, наверное, это было еще хуже тюрьмы, хотя ни то ни другое, он, слава Богу, пока не испытал.

Через несколько дней, мама, одевшись победней, вышла на тропу войны. Роль Кудасика была несколько раз тщательно отрепетирована. Полем битвы – назначена школа. Физические контакты с жертвами были необходимы для успешного дебюта. В очередной понедельник мама с Кудасиком отправились в школу. В этот раз он был настроен решительно: или пан, как говорила бабушка, или пропал. Что за пан и куда он пропадает, было неясно, но тот молодецкий тон, которым она это говорила, настраивал на боевой лад.

Школа высилась черной глыбой над двухэтажными домишками, стоящими по обе стороны переулка. Она была построена до революции как реальное училище. По огромному вестибюлю с бюстом вождя, стоящим в специальной нише, неслась с криком безликая толпа, наступила перемена. Недавно ввели форму: серые, толстого сукна мундирчики. На многих были повязаны красные галстуки. Не на всех конечно, а только на тех, кого уже приняли в пионеры. Комсомольцы вышагивали степенно, презрительно поглядывая на орущую малышню, изредка, особо надоедливых, лупили по макушке. Не со зла, а просто, так видимо полагалось. Тут и там возникали водовороты драк, с особо громкими криками, но так же быстро восстанавливался порядок.

Вдруг все затихло. На лестнице появился директор. Сухой, хищно оскаленный профиль, быстро склонился, как клюнул, и вот уже директор рассматривает пойманную добычу. Крючковатый палец поддел мундирчик маленького лопоухого сорванца. Остальные замерли, с жадным ужасом рассматривая неудачника. Охота завершилась и, развернувшись, директор потащил добычу за собой. По ступенькам за ними вверх поползла мокрая дорожка. Никто даже не засмеялся. Все тихонько разошлись по углам, и только дежурные с красными повязками продолжали, как изваяния, охранять бюст.

Вскоре прозвенел звонок и вестибюль опустел. Из боковой двери вышла нянечка с ведром и, что-то ворча, начала протирать лестницу. «Теперь веришь?» - выдохнул Кудасик. Мама быстро покивала, отводя взгляд. Подождали еще немного. Подошла нянечка и хмуро спросила чего им тут надо. Мать сказала, директора. А ты у нас учишься? Я тебя вроде не помню, нет, мы недавно переехали, пришли записываться. Мама для убедительности вынула из сумки какие-то бумаги и потрясла ими. Ирод, прости Господи, прошептала старуха, зверь. Он веселый ходит, только если кого выгонит.

Горько плача, по лестнице спускался давешний лопоухий. В руках у него был старый растерзанный портфель, им играло в футбол видимо не одно поколение. Нянечка смотрела, пригорюнившись, как парень пересекал вестибюль. Мама с Кудасиком даже отвернулись, не в силах вынести человеческое унижение. Он его караулил, поделилась с ними нянечка, когда за парнишкой захлопнулась тяжелая дверь. Уж кого невзлюбит, будет в засаде сидеть, ждать. А потом сразу выгоняет. Начальство его уважает. У нас еще руки на себя никто не наложил, а вот в соседней – один выпрыгнул с окна, а другой повесился. Там училка есть, на весь город славится. У нас – хорошие, сами просят за ребят.

Она критически оглядела Кудасика, тот свел глаза и приоткрыл рот. Нянька шмыгнула носом и махнула рукой. Не приживется он здесь. Да, горестно вторила мама и справка имеется. Он не буйный, неусидчивый только, и не запоминает ничего, бормотала мать, явно репетируя роль. Ладно, пойдем.

Широкая лестница с кованой ограждающей решеткой и выщербленными перилами, привела их в холл второго этажа. В центре висел огромный портрет вождя, перед ним в вазах стояли красные гладиолусы. По обе стороны уходили мрачные коридоры, блестя натертым старым паркетом. Мама посмотрела по сторонам и безошибочно потянула сына к незаметной коричневой двери, на которой висела треснутая стеклянная табличка со словом «директо». Последняя буква была залеплена коричневой краской.

Она приоткрыла дверь и внезапно осипшим голосом пискнула «Можно?» Директор пил чай. Массивный потемневший подстаканник хранил в своем чреве маленький тонкий стакан с золотой каемочкой, в глубокой тарелке с клеймом «общепит» горкой лежали золотистые жареные пирожки. Кудасик сглотнул. Вот оказывается, какие запахи витали в коридоре. С повидлой, подумал он с вожделением. Директор взглянул на мать и отставил стакан. Накрыв салфеткой пирожки, он вытер пальцы и кивнул головой.

Мама, стараясь занять как можно меньше пространства, бочком вползла в образовавшуюся щелочку. Следом, приволакивая ногу и пуская пузыри из носа, вошел Кудасик. Мама вытащила заготовленное заявление и протянула директору. «Грамоте обучен?» – грозно спросил тот. «Он наблюдается, сейчас не опасен», – поспешно пробормотала мать. «Дурку валяет, знаем мы таких, не хочет в школу ходить, вот и придуряется. Ну-ка, поди сюда». – Кудасик подошел и выдул совершенно особенный пузырь, которым тут же загордился.

Подняв глаза на директора, он увидел, что ноздри острого хищного носа будто присыпаны белой пудрой. Кокаин, понял он. Он знал, что это за зараза, двор давал энциклопедически исчерпывающие знания по всякого вида порокам. Расширенные, остановившиеся зрачки делали взгляд безумным, но держался он хорошо, что, видимо, давалось ему с трудом. Выправка была военной, во всех действиях сквозила равнодушная жестокость опытного муштровика.

Одной рукой директор подцепил Кудасика за рубашку, другой – тетрадным листочком стал вытирать нос. Кудасик от испуга и боли заорал и попытался вывернуться, но неожиданно встретился с обидчиком взглядом. Тот что-то в них усмотрел…, брезгливо оттолкнув от себя, пробурчал: «Говорил ведь, дуркует. В карцер, розгами запорю», вдруг завизжал он. У Кудасика намокли штанишки и он прижался к маме.

Мама преобразилась. Она защищала детеныша, и все средства стали хороши. Мамин голос из испуганного сделался вкрадчивым. «Вы бы нас отпустили, мальчик болен, в школе он не приживется. Нам от Вас только заявление подписать, а дальше мы сами. – Директор сделал движение в их сторону, мама шарахнулась и уже у самой двери голосом, полным отчаяния быстро-быстро проговорила, - где деньги, выделенные на ремонт? Как вела себя во время оккупации Ваша сестра? Вы же про нее нигде не пишите? А потом, что делает сейчас ваша жена?» Лицо директора дрогнуло, глаза сделались больными и весь он как-то вдруг опал. Мать наклонилась к его лицу и прошептала, прижимая к себе сына, – он все видит, и главное болтлив не в меру, я же говорю – болеет сильно, мы уже у всех врачей перебывали. Вот и бумаги в порядке. Нам все в один голос твердят – домашнее воспитание, его и в интернат не берут. Только дома. Подпишите. – Требовательно сказала она. – Вот заявление. Будем приходить к вам, сдавать темы, докучать не станем». Она слегка встряхнула Стасика. Тот набрал воздуха и заорал так громко, что директор от неожиданности зажал уши.

«Хорошо, я напишу письмо в вышестоящие органы, но учтите, чтобы духу вашего здесь не было, ищите другую школу, где будете ваши темы сдавать». Он поднялся со стула, огромный, в лоснящемся костюме, засыпанном перхотью и крошками, трясущимися руками переставил стакан, салфеткой смахнул со стола невидимые соринки и сипло гаркнул: «Пошли во-о-он!»

Мама подхватила Кудасика поперек живота и, оглядываясь, потрусила в коридор. Схватка была выиграна. «А письмо? – Уже из коридора закричала мама, – когда мне за ним зайти?» «В канцелярии возьмете», – прозвучало почти миролюбиво, видимо директор подумал, что поле битвы осталось за ним.

Вечером мама звонила носатому Боре и благодарила за точную информацию. А на другой день пришла со свидания совсем поздно. Видно Борино могущество произвело на маму большое впечатление. Так и повелось. Иногда Борис заходил к ним пообедать. Он тыкал Кудасика пальцем в живот и спрашивал: «Ты маму сегодня слушался?» Не дожидаясь ответа, он легким движением фокусника вытаскивал из кармана какой-нибудь подарок. В его бездонных карманах могло находиться все что угодно: от конфеты до гильзы.

Поначалу он втягивал Кудасика в игру: «Угадай – живое-неживое? Большое-маленькое? Твердое-мягкое?» Кудасику это было неинтересно, поскольку он просто видел, что принес на этот раз дядя Боря.

Когда Кудасик заканчивал второй год домашнего обучения, при очередном Борином визите, он увидел в его кармане пистолет. Он лежал такой маленький, блестящий, такой соблазнительный, что Кудасик не смог преодолеть искушение, он его украл. Понимая, что сделал очень плохо, так плохо, как никогда, он спрятал его под кровать.

А через день мама пришла заплаканная и сказала, что Борю убили. Боря был адвокатом и бандитская шелупонь свела с ним счеты. И тут впервые Кудасик понял, каким монстром он может вырасти, ведь если бы не эта его особенность, он не увидел бы пистолета, а значит, Боря смог бы себя защитить. Правда, трудно было вообразить, как он тонкими нежными пальцами пианиста нажимает на курок, целясь при этом в живого человека. Об этом бабушка говорила с приехавшими утешить и поддержать сестрами Атоннами.

А через несколько дней к ним пришли с обыском. Понятыми были две соседки. Они стояли, горестно поджимая рты, и теребили фартуки на толстых животах. Но когда нашли пистолет под матрацем Кудасика, они возмущенно залопотали, бросая на мать и бабушку гневные взгляды. Обомлевший Кудасик смотрел, как уводят мать. Он понимал, куда, и понимал, почему. Кинулся было с криком, что это он виноват, но милиционер резко оттолкнул его и уже на руках у бабушки он потерял сознание.

На мамино счастье Борю убили ножом, обыск делали формально, поскольку все Борино и немалое имущество по завещанию переходило к маме. Но хранение оружия в те годы было еще большим преступлением, нежели убийство, поэтому присудили матери по полной программе, еще и с конфискацией. А это означало, что купленный с огромными трудностями «Саратов» и достояние всей их огромной коммуналки «КВН», теперь будет украшать дачу, кого-то важного и нужного. Бабушкины и Атоннины украшения пошли на оплату адвоката, все оказалось зря. Принадлежность пистолета была установлена, правда маминых пальцев на нем не обнаружили, но оставалась грозная статья за хранение.

Кудасик заболел. Происшествие было настолько ужасно, что никакие объяснения перепуганной бабушки не могли его утешить. Он уже не чувствовал за собой вины, как в тот первый вечер, когда арестовали маму. Просто его маленький безопасный мир в одночасье рухнул, и видимо не подлежал восстановлению. Лежа на диване, он пытался увидеть внутренним взором маму. Но он не представлял, как выглядит тюрьма, и образ мамы расплывался и ускользал. Бабушка носила передачи, хлопотала, писала прошения. Вскоре маму перевели в лагерь где-то в Сибири, и связь с ней окончательно нарушилась.

Приходили редкие письма, бабушка все дольше пропадала в поисках вещей и продуктов, разрешенных к отправке. Кудасик все чаще оставался у Атонн на несколько дней. Он лежал на диване, сжавшись в комок, и сосал палец. Денег не было. Еды тоже. Атонны на свою нищенскую пенсию пытались их кормить, но Кудасик, потерявший интерес к жизни, к еде его тоже не проявлял. Так прошли два долгих года. Кудасик совсем утратил связь с действительностью, он уже не реагировал на рассказы бабушки, как прошли ее свидания с мамой, что на этот раз она ей привезла и как мама волнуется о нем, о Кудасике, и мечтает его побыстрее увидеть. В его душе происходила странная работа. По вечерам, когда измученная бабушка засыпала, к нему приходил Боря, садился в кресло, и начинались длинные разговоры. Больше всего Кудасика интересовало, как живется там, где сейчас находится Борис. Хорошо, мечтательно отвечал он. Никакой политики, насилия, тюрем… гармония. Другие миры, другие планеты, другие знания. Вот ты знаешь, например, сколько планет в вашей солнечной системе? То-то. Еще несколько штук не открытых. А Бог есть? Бог это все мы и вы, единая сущность, если кто-то несовершенен, Ему очень больно. Ты вспоминаешь маму? Спрашивал Кудасик. Еще как, это моя последняя любовь. Давай ей как-нибудь поможем, просил он. До нее не достучаться, сетовал Борис. Устает сильно, слабая, боюсь, что увижу ее раньше, чем ты. Еще, говорил Борис, можно попробовать через хорошего адвоката, но я это только для тебя делаю, ей было бы лучше со мной, поверь. Хотел сразу вам нужный телефон дать, но вы были закрыты для общения, а как иначе достучишься… Скажешь по телефону, что от меня и назовешь такие цифры, записывай. Это шифр моего сейфа. Там мои деньги лежат. Заплатишь, сколько он попросит. Скажешь, что твоя мать была моей женой. Ну и все остальное. Если что непредвиденное случится, отдавать не захочет или еще как-то неправильно себя поведет, скажи, что ты знаешь о Михаиле, сразу станет шелковым.

Кудасик все тянул, не решался позвонить. Беседы с Борисом становились с каждым разом более сложными, но иногда у него не хватало сил даже начать разговор. Все чаще он засыпал, не успев поздороваться. Настал день, когда бабушка, не смогла его разбудить, и пришлось вызывать скорую помощь. Питание хорошее нужно, вздыхал врач, одевая пальто. Кормильцы то есть? Вон, какой истощенный, прямо блокадник. Подержим в больнице, сколько сможем, а там я бы советовал в детский дом его определить. Кудасик резко открыл глаза и сказал, что в больницу не поедет, а в детский дом и подавно. Пусть его все немедленно оставят в покое. А то хуже будет. Бабушка развела руками, врач тоже развел руками и уехал.

Тогда Кудасик попросил бабушку отнести его в коридор и посадить на стул у телефона. Вытащив из-под подушки смятую бумажку, он попросил бабушку набрать номер и прижать ему трубку к уху. Михаила поминать не пришлось, и скоро к подъезду подъехала новенькая «Победа», и из ее недр шофер извлек огромного мужчину на костылях. Они торжественно под присмотром оторопелых соседей прошествовали в комнату и, убедившись, что никто не подсматривает и не подслушивает, раскрыли принесенный чемоданчик. С трудом приподнявшись, Кудасик окинул взглядом принесенное богатство, и удовлетворенно опустился на подушку, засунув в рот сразу три пальца. Договорились о делах быстро. Собственно пришедший договаривался и расспрашивал подробности, а бабушка только кивала, заворожено разглядывая содержимое чемоданчика.

Но препятствием к выздоровлению Кудасика неожиданно стал ужас бабушки перед соседями, которые могли узнать о появлении у них денег. Пришлось Илье Ильичу, так звали благодетеля, перевести бабушку с Кудасиком к себе на дачу и поселить в маленький домик садовника. Через месяц Кудасик начал вставать и делать первые робкие шаги. А еще через три, в их домик влетела счастливая мама, и, подхватив на руки прозрачное тело сына, начала кружить по комнате, смеясь беззубым ртом.

Теперь у них все хорошо, мама сидит дома, подергиваясь, смолит папиросу за папиросой. Воспоминаниями она не делится. Бабушка хлопочет по хозяйству, иногда вбегает в комнату и истово их целует. Атонны, счастливые, когда приезжают, не спускают с мамы глаз, а Кудасик, очень располневший, и как-то враз поглупевший, живет, все больше погружаясь в свой младенческий мир. Единственно, он начинает тревожиться, когда кто-то уходит. Тогда он стонущим голосом тянет: «Мама, куда тетя пошла?».

28 августа 2006 год. Виктория Л. Жукова