Исчезает надобность задавать вопросы о смысле жизни когда видишь, как их маленькие, все в пузатеньких складках, ручки тянутся к огромному папиному лицу, как эти глазки-бусинки, зацепившись за мамины волосы, заставляют маленький ротик изгибаться в улыбке, честней и чище, которой нет на всём белом свете.

…когда слышишь первый их вопль, приносящий весть вечной радости, или их громкое покряхтывание во время преодоления тяжелейших препятствий в виде родительских подушек…

 

***

 

Вот идёт папа-хлыщ с лицом программиста и за одну из его длиннющих рук цепко держится малыш: вприпрыжку за длинным и тонким, как ствол очищенной от прутьев молодой берёзы, папой.

 

- Папа! Па! Папа! А я! А я, знаешь, какой сильный уже! Могу камень большой прибольшой раскачать!

- Ммм…

- А вырасту, когда, вообще знаешь какой сильный буду!? Знаешь? Знаешь?

- Ммм…

 

Я думаю, папа знает.

Этот бутуз однажды обязательно превратится в такого же, как он сам, смешного очкарика-каланчу. Если ему не повезёт попасть под опеку местного хулигана, то до самого последнего класса он будет предметом насмешек жестоких одноклассников. Скорее всего, у мальца начнут развиваться многочисленные комплексы. Возможно, в скором времени после окончания школы, полностью разочаровавшись в жизни, он покончит с собой. При этом он не станет малахольно закидывать в себя граммы аспирина, как его одноклассница за год до этого. Он убьёт себя с сильным желанием напоследок показать всем, насколько он храбр и решителен. Он, наверняка, подумает о самураях, но не найдя достаточно длинного для «сипукку» ножа – отбросит идею о благочестивой японской смерти. Может ему в голову даже придёт мысль снять всё на видео, но, немного поразмыслив и представив, как глумятся над ним подростки всего мира, случайно закачав «убойный» ролик вместо жёсткого порно, передумает – точно передумает.

 

В итоге это будет крыша ближайшей высотки.

 

Возможно поднявшись наверх, он долго, даже до самого вечера, будет просто сидеть у края, и смотреть в ясное, ничего не подозревающее, небо понедельника. Иногда на него будут находить приступы бешеного сердцебиения и, жёстким ритмом пульсирующая на лбу, синяя венка будет вещать на весь его тонкий организм: «ВОТ-ВОТ! ВОТ-ВОТ! ДАВАЙ! ДАВАЙ! ВОТ-ВОТ! ВОТ-ВОТ! СЕЙЧАС! СЕЙЧАС!» - но прыгнет он только, когда успокоится – это точно.Уж я-то знаю.

 

Слабый ветерок, слегка дотрагиваясь до жиденьких его волос, начнёт заигрывать, но, не ощутив густой копны, улетучится в штиль. Чёрная крыша, нагреваясь на жгучем солнце, превратится в огромную сковородку, и мальчик отползет от края - думать - в тень лифтёрского козырька. Две чёрных птицы, поспорив из-за мясистой личинки майского жука изобразят на бледно синем холсте петлю и мёртвыми карандашами спикируют вниз. Тут мальчик перестанет думать – хватит. Он услышит, как кто-то начал играть самую печальную в мире песню. Он еле заметно кивнёт головой. Глаза – закроет – откроет. Встанет. Встанет в весь свой каланчовый рост. На нём обязательно будут короткие джинсы тёмно синего цвета и какая-то нелепая бледно зелёная рубашка. Он снимет свои очки со слегка выгнутой левой дужкой и аккуратно сложит их в карман глупой рубашки. Вот апогей самой печальной песни в мире – ветерок, немного взволновавшись, подхватит высокие ноты, выбиваемые рояльными молоточками по самым тонким струнам, и бросит их горстью в лицо нашего героя. Это призыв – песня – это вызов – ветер. Шаг – другой – ещё – прыжок – глаза его закрыты – руки в стороны – доля доли мельчайшего в мире мига невесомости и ветер с земли плюнет шквалом в прыщавое лицо нашей юной ласточки…

 

- РАСПРАВЛЯЙ КРЫЛЬЯ, ПТАХА, ТЫ СЕГОДНЯ СТАНЕШЬ НАШИМ БОГОМ! -

 

…а может – и, даже, скорее всего, - на крыше он будет не один. Там – с исписанными чёрным стенами, заплёванным зелёным - заблёванным жёлтым бетоном под ногами – всегда кто-то есть. Они обычно смеются, как-будто кашляют, а потом, громко втягивая воздух ноздрями сквозь сопли харкают под себя смачно. Дело в том, что в этом доме и даже в этом подъезде, через который на небеса решил отправиться наш малыш, на первом, втором и четвёртом продают спирт, а на пятом приторговывают чем-то белым и иногда серым. На шестом обычно распечатывают, ведя долгие разговоры «за жизнь», медленно пробираясь через длинные – одиннадцать ступеней – пролёты, ближе к небу - на крышу, жгущую котлом. Ступив на чернеющую плоскость шестнадцатого этажа, Птаха не заметит рвотной компании, греющей ложку над огнём векового прогресса. А они замолкнут пахнущими ртами и, оглядев безобидную нашу чайку, скажут – мол, баклан, те чё здесь надо-то ваще?! Птаха перед смертью смел – он ляпнет в банду правдой. Когда хищник не встречает привычного страха в глазах обычной с виду жертвы, он убегает – голодный тигр, выскочивший перед слепо-глухой газелью поджимает хвост при виде её недрогнувшей морды, продолжающей важно пережёвывать жёсткую пищу в мякиш. Так и наша хищная с виду компания вдруг увидит доселе неизведанную силу молодого орла и свою обычную «бычку» за район и плёванное место оставит, а предложит Птахе другого рода полёт. Всемогущий Птаха, сплюнув сквозь зубы пену, пустит под кожу одну единственную мысль, которая перевернёт всю его жизнь, превратив миг ожидания прыжка в годы, которые в итоге приведут его однажды в то же место, с той же самой целью. Мысль называется просто - «а почему нет?».

Пропавшая враждебность, сменившись на острое понимание всех проблем мирового масштаба, созревших в голове длинного ребёнка начнёт втираться в мозг, задавать вопросы типа «ну зачем так сразу прыгать-то?!», в основополагающие истины и жизнеутверждающие догмы типа «ширева не впускал – жизни не видел – кайфа не узнал – есть рай на земле – рано тебе ещё уходить, братишка». И Птаха наш будет любоваться разбухающими под жгутом синеющими венами-канатами, жизнь давно уж забытую перекачивающими – Птаха наш углядит незабываемую красоту момента «контроля» - он будто бы даже услышит шипение станка, втягивающего тающую красную кляксу его тела внутрь прозрачной размеченной на миллиграммы колбы. Эта же игла ровным движением уйдёт в тело другого «разочаровавшегося» и уже он откинет голову назад и как-будто сладко потягиваясь, простонет что-то сладострастное и пустит слюнку запекаться на обветренной губе. А наш взрослый Пташка всё будет сидеть и ждать, «ты чё? Не прёт? Да ну нах! Такая сила!». Птаха – растяпа малый, от возбуждения и перенасыщения дня событиями совсем плох на мозг станет – забудет пустить шальную кровь в тельце девственно чистое своё – будет сидеть, продолжая держать жгут натянутым, крася в синий бледную руку свою – «вжжжжжжжух!» - как свору борзых спустит – жгут размотает – взорвётся сразу. Вот тут-то Птаха ощутит полёт – в затылок вопрётся сонливая тяжесть вдавливающая голову в тёплый бетон – словно чья-то неимоверно огромная, но в то же время нежная, как у самой искусной любовницы, познавшей материнство, рука запустит пальцы свои длинные в волосы его, лаская и массируя точки отключающие память, кожа медленно начнёт покрываться мурашками от самой макушки - словно по телу ползёт электрический разряд, превосходящий по силе тысячу оргазмов – Птаха раскинет руки в стороны и, пронзивший позвоночник, разряд превратит его тело в лёгкое перо – один ветряной стяжёк подхватит Птаху-пёрышко – перекинет другому – тот третьему – Птаха будет кружить над крышей и серая обыденность города потеряется в ярких шлейфах оставляемых его крыльями в воздухе, словно подсвеченные дымовые шашки, сбрасываемые с реактивных самолётов на представлениях в день десантника.

 

Он долго будет колесить по тёплым воздушным волнам – очнувшись, будет долго разминать затёкшую челюсть – солнце зажарит левую половину его лица – он приземлится в полное одиночество. НО! В его голове теперь будет жить память о Великом Моменте Красоты Взятого Контроля – он никогда не забудет радужные шлейфы своих крыльев, больших, как слоновьи уши – не денутся из его памяти ощущения лёгкости и всеобъемлющего понимания бытия. Так он подумает в первый – второй – десятый – тридцатый раз... Так он подумает, убивая мать, вернувшуюся домой с зарплатой, в этом он будет уверен, снимая с мёртвого отца-хлыща очки со слегка выгнутой левой дужкой.

 

Будет ли он думать о радуге, снова поднявшись на крышу с первоначальной целью?

 

***

 

Этого я не знаю.

 

Я знаю только то, что навсегда запомню, как увидел, мелькнувшую в свете белой луны, фигуру Птахи-длинного, сиганувшего с крыши шестнадцатиэтажного дома. Я запомню, как врос тяжёлой глыбой в землю , когда его, казалось бы иссохшее, тело лопнуло, словно гнилой помидор прямо передо мной. Я запомню, как при падении с такой высоты лопаются даже тонкие пальцы, как кровь с бордюра, смешиваясь с пылью, скатывается ртутными шариками. Я запомню, заткнувшую в тот момент весь мир, тишину.

Я буду помнить его синюшные дырки в руках, которые он нам иногда с гордостью демонстрировал.

 

Я запомню Птаху-длинного.

***

Вот идёт папа-хлыщ с лицом программиста и за одну из его длиннющих рук цепко держится малыш: вприпрыжку за длинным и тонким, как ствол очищенной от прутьев молодой берёзы, папой.

 

Я думаю, папа уже всё знает.