Настороженно смотрят чуть прищуренные глаза. Полощутся на ветру выбившиеся из тонкой косички пряди. Держат, не отпускают рвущуюся из рук нить исцарапанные детские пальцы. Воздушный змей – так просто и так сложно. Кажется – только отпусти, дай размотаться нити и полетит, понесется вверх освобожденной птицей красавец-змей, распластает по воздуху разноцветный хвост, позовет с собой: за облака, за радугу, за горизонт. Но нет – бьется у самой земли занозистая крестовина, скребет по сухим, острым травинкам ветхая ткань, лежит на колючем рыжеватом песке длинный запылившийся хвост. Не летит змей, не зовет за собой восьмилетнюю Соньку.

 

Свист над пустырем. Поворачивает Сонька голову, плещется в распахнутых глазах страх. Мальчишки! На взлетающем к окраинам города холме – мальчишки. Свистят, топочут, улюлюкают - еще секунда и сорвутся с места. Бежать! Бежать изо всех сил, нырнуть в сумрачные переулки, петляя, пронестись мимо ржавых мусорных баков и гулких дворов-колодцев, затаиться в подъезде – замолчать, замереть, задержать дыхание.

Но рвется вверх, режет пальцы грубая нить, поднялся, пляшет на длинном поводке змей. Нет, нет, нет!!! Не сейчас! Сонька хлюпает носом, торопливо сматывает в клубок суровую нитку, тянет змея к земле. Успеть, только бы успеть!

Но поздно. Мальчишки уже ринулись вниз - по сухому, поросшему колючим кустарником склону холма. Пылит, поднимает песчаные облачка дюжина мальчишеских ног, всё громче голоса, всё ближе опасность. Сонька взвизгивает и летит прочь. Трепещет за спиной опустившийся почти до самой земли змей, расстегнулась, болтается на левой ноге старая сандалия, клокочет, булькает где-то внутри сбившееся дыхание.

– От кого сбежать пытаешься, дура?! – перерезает Соньке дорогу Хлыбрь.

Сонька замирает, безвольно опускает руки, прячет глаза. Не двигаться, не поднимать взгляда, не отвечать. Может, свезёт, может отпустят.

Но нет – протягивает руку Хлыбрь, дергает Соньку за подбородок.

– Это почему ж такая красотка, – ухмыляется он щербатым ртом, - одна гуляет?

Молчит Сонька – только побелели костяшки на сжатых в кулачках пальцах да быстрее забилась на виске тонкая голубая жилка.

– А какая у нас иглюсеська! – сюсюкает Хлыбрь, дергает за ленты запутавшегося в колючем кусте воздушного змея. Подается змей, отзывается хрустом рвущейся ткани, повисает на ладони Хлыбря. – Ой, слома-а-ался… – притворно расстраивается Хлыбрь. Обступившие его мальчишки дружно гогочут.

– А, может, у нас еще что-нибудь есть? – Хлыбрь нахально притягивает Соньку к себе, по-хозяйски шарит по карманам короткого сарафанчика, вытаскивает на свет надкусанный шоколадный пряник.

– На какой помойке подобрала?

Вихрастая орда не замедляет разразиться хохотом. Сонька шумно сглатывает и молчит.

– А здесь у нас что? – дергает Хлыбрь за маленький нагрудный кармашек. Отскакивает, катится по рыжему песку кроха-пуговка, повисает увядшим листом оборванная ткань. Сонька вскидывает голову, хватается за кармашек, но поздно – маленькая черно-белая фотография уже в руках Хлыбря.

– Отдай, - сквозь слезы просит Сонька, – пожалуйста, отдай.

– А это у нась кто? Мамоська? – Хлыбрь смеется, перекидывает фотографию приятелям.

– Отдайте!!!

– Догони сперва! – бросает через плечо Хлыбрь и срывается с места.

Сонька бежит, кружит, спотыкается, падает - распахивает сухую землю голыми коленками и снова встает:

– Отдай! Отдай! Отдай! Отдай!

Хлыбрь хохочет, вьется юлой, поглядывает на приятелей – вот, мол, как с такими надо.

– Отдай! – Сонька подпрыгивает, хватается за край фотографии, тянет вниз. Хлыбрь хохочет и дергает черно-белый кусочек картона на себя.

Сонька замирает, смотрит на клочок картона в своей руке, переводит взгляд на обрывок в пальцах Хлыбря, бросает в небо резкий, высокий крик и бьет. Бьет больно, хлестко, отчаянно. Мелькают в воздухе сжатые кулачки, несется ввысь уже несдерживаемый плач - бледнеет, пятится Хлыбрь.

– Ты чё, ты чё?!!! – уворачивается он от Сонькиных ударов.

– Аааааа!!! – не слышит его Сонька: полыхает в глазах ярость, превратились в машину тоненькие ручки, застыл на девчоночьем лица оскал волчонка.

– Да, н-ну её, – отскакивает к своим Хлыбрь, бросает на землю половинку фотографии, – ч-чокнутая!!!

 

Сбежали, растворились в переулке мальчишки, сидит на колючем песке Сонька – шмыгает носом, размазывает по сбитой коленке смешавшуюся с рыжей пылью кровь. Смотрит на Соньку с фотографии лицо – хмурое, неприветливое. Да только, что с него взять? Тётка она и есть – Тётка.

 

* * *

 

Тётка появилась в доме задолго до того, как туда переехали Сонька с дядей. А хоть и жила она там, почитай всю жизнь, никто ее иначе, как Тёткой не называл. «Вон, Тётка пошла» или «Гляди, у Тётки-то второй день свет не горит. Уехала что ль?». Тётка, Тётка, Тётка, Тётка…

Сонькин дядя Тётку не одобрял. Говорил, странная она. А только нравилась Соньке эта странность: затеет Тётка постирушку, белье на двор вывесит – значит, точно на речку бежать можно: не будет в тот день ни дождя, ни облачков обидчивых. А пройдет Тётка мимо скамейки, где соседки день-деньской сидят, всем кого заприметят, кости перемывают, глянет на них, нахмурится – и замолчат они, как одна. Посидят на лавочке еще полчаса, да и давай по домам разбредаться. Тихие все, молчаливые.

– Нехорошая она, - грозил пальцем Сонькин дядя, - не одобряю.

Впрочем, не одобрял он всех до одного жильцов, дворовых собак и кошек, номера припаркованных под окнами машин и даже цвет молочной цистерны, что ежедневно вкатывалась во двор, будя сонных жителей неизменно-надрывным «Ма-ла-ко-о!». Единственным лекарством, спасавшим дядю от пессимистического взгляда на мир был мутный, отдающий керосином самогон, что тайком нацеживала в дядин бидон бабулька из соседнего переулка.

– Они все, - прикладывался к погнутой железная кружке дядя, - сволочи. И дармоеды. Поняла?

Сонька кивала и пыталась дотянуться до подобранной на помойке перепелесой кошки Люськи. Люська выворачивалась, надменно задирала хвост и шла к двери – надрывно мявкать до тех пор, пока кто-нибудь не выпустит ее на лестницу.

– Все кошки, – звучно икал Сонькин дядя, - дуры. Чего ей, спрашивается, не хватает?

Сонька молчала и втайне завидовала Люське, которая могла уйти и не возвращаться до тех пор, пока в волшебном дядином бидоне не заканчивался всеми правдами и неправдами добытый самогон. В такие дни дядя добрел, часами рассматривал старые фотографии, рассказывал, как служил на границе с Монголией и жарил Соньке вкуснейшую яичницу с помидорами.

Но бабулька из переулка самогон гнала с исправностью королевского винодела, так что такие дни были редкостью. Вечерами Сонька громыхала старой, фантастически неудобной раскладушкой и поскорее укладывалась спать, а с утра, перехватив на кухне чашку испитого чаю, сбегала на улицу.

– К ней не ходи! – выглядывал из спальни, сонно грозился дядя.

И Сонька не ходила. Пока не звали.

Но Тётка как будто знала, когда Сонька будет подниматься по лестнице, будто ждала – резко распахивалась перед Сонькиным носом массивная железная дверь, возникала на пороге высокая, сухопарая Тёткина фигура.

– Заходи, - Тётка отступала вглубь квартиры, и Сонька повиновалась, покорно шла за ней. – Туда, - кивала в сторону кухни Тётка.

Сонька просачивалась между мойкой и стареньким холодильником и вопросительно смотрела на высокий стакан молока и круглую мисочку с овсяным печеньем.

– Ешь, - хмурилась Тётка.

Сонька взбиралась на высокий табурет, болтала ногами, грызла печенье и раздумывала над тем, отчего Тётка всегда такая хмурая, отчего никогда не улыбается, не шутит.

– Наверное, - неизменно приходила к одному и тому же выводу Сонька, - это потому, что ей никто подарков не дарит.

Тётке и в самом деле никто не дарил подарков, зато она, бывало, одаривала Соньку: то книжку про летающий домик принесет, то маковый бублик, то безделушку блестящую. Прятать бы Соньке подарки эти, да нет же – книжка такая, что в сторону не отложишь, бублик непременно дома съесть хочется, а уж заколку с камешками не надеть – вообще грех.

– Это что?! – выдирал заколку из Сонькиных волос дядя. – Это откуда? Откуда, я спрашиваю?!

– На свалке нашла, – оправдывалась Сонька и прятала взгляд.

– Врешь! Всё врешь!!! Это она, она тебе дала! Ууу, стервь!!! – дядя размахивался и швырял заколку о стену. Жалобно хрустнув, заколка раскалывалась надвое, засыпая пол дюжиной радужных камешков.

– Дома сидеть будешь! – резюмировал дядя. – Неделю!

И Сонька оставалась дома – бродила по комнатам, собирала из наполовину растерявшейся мозаики скучные картинки или сидела на балконе, просунув голову между витых, подпирающих перила прутьев.

Иногда Сонька видела Тётку. И снова удивлялась. Сегодня – одному, завтра – другому: словно заприметив Тётку, выравнивался прежде скособоченный заборчик палисадника, замолкал, поджимал хвост гавкучий и злопамятный пёс Янтарь, а уж если Тётка шла с рынка и в обеих руках несла по сумке, дверь подъезда, скрипнув, открывалась сама собой.

Но порой происходили и вовсе удивительные вещи.

 

Старушку Михалну Сонька заметила еще у ворот. Михална переступала медленно и чинно, обеими руками прижав к себе большущую картонную коробку. Заметили бабульку и приятели Хлыбря – засуетились, заметались по двору, откуда-то моток лески вытащили.

Остается до подъезда не больше десятка метров, осторожно шагает Михална, тащит свою ношу, оступиться боится. Да только бойся или нет – поблескивает натянутая поперек дорожки леска, ждет. И хочется Соньке вскочить, закричать, предупредить, да только смотрит на нее из кустов Хлыбрь, кулак показывает. Страшно Соньке, боится она.

Шаг, другой, и падает старушка, летит наземь коробка, разносится по всему двору звон.

– Разбии-и-ила!!! – поднимается, тянет к себе коробку Михална.

– Что разбили? - выходит из подъезда Тётка.

– Подарок сыну разбила!!! Свадьба у него завтра - бокалы там! Стекло Богемское… – плачет, утирает слезы бабулька. – Полпенсии на них…

– Да не разбили вы ничего, - хмурится, недобро косится на кусты Тётка. – Сами посмотрите.

Распечатывает Михална коробку, а в ней бокалы – один к одному, целехонькие. Ойкает Сонька, чешет обгоревший нос, удивляется.

 

А потом Тётка уехала. Не успела Сонька с ней ни свидеться, ни попрощаться. Только отпрыгнула в сторону от грузовика со скарбом, да махнула рукой – мол, удачной дороги. И закончилось овсяное печенье и старые книжки, маковые бублики и веселые яркие побрякушки. Только и осталось у Соньки, что фотография. Да и то, маленькая, старая, нецветная. Да и Тётка на ней не одна, а с двумя дядьками. Хмурые эти дядьки, недовольные. Да только знает Сонька, что с ними делать. Раз – черный фломастер в руки, два – колпачок долой, три – заштриховать, зарисовать, замазюкать, четыре – и нет больше дядек, одна Тётка на фотографии: неулыбчивая, суровая, словно ледышка мартовская холодная.

 

* * *

 

Сидит на колючем песке Сонька, половинки фотографии составляет, носом шмыгает. Поглядит на фотографию, Тётку вспомнит, себя пожалеет. И лезут Соньке в голову мысли одна другой чернее и берет ее зависть – вспоминает Сонька ребят дворовых: у всех отец с матерью есть, а у нее? Дядя один. Несправедливо как-то. Хотя – это как посмотреть. Фимка, вот, из седьмой квартиры говорит, без родителей лучше: никто пенку с молока есть не заставляет и шапку, когда тепло, зазря не нахлобучивает.

Соглашается с Фимкой Сонька: и пенка молочная – та еще мерзость, и шапки Сонька ух, как не любит - а всё ж хочется, чтоб, как у людей.

– Давай, ты моей мамой будешь? – смотрит на фотографию Сонька. – Ну, пожа-а-алуйста! Я никому-никому не скажу! Честное Сонькино!

Молчит фотография, не отвечает.

– Ну, чего тебе, сложно что ли? – обижается Сонька. – Ты вон какая вечно хмурая да недовольная ходишь, я ж тебе не выговариваю! И мамой быть не каждому, между прочим, предлагаю!

Вздрагивает Сонька, на фотографию таращится – а половинок-то разорванных словно и не было, лежит на разбитой коленке целёхонькая фотография. С Тёткой и двумя дядьками черным фломастером зарисованными. Да только не хмурится больше тётка: разошлась, исчезла морщинка на лбу, взгляд подобрел, да улыбка в глазах так и светится.

 

Идет Сонька домой, фотографию в ладошке сжимает, улыбается. Эх, рассказать бы кому, да нельзя: честное Сонькино дала, как ни крути – не вывернешься.

Проходит Сонька мимо забора соседского, глядит, ветка у яблони сломана – высохла вся, на чем держится - неизвестно.

– Жалко, - думает Сонька, - хорошие яблоки были, вкусные.

Не успела подумать, а ветка оп – и как не бывало на ней сухих листьев: сама над забором поднялась, среди зелени спряталась, а Соньке в благодарность – яблоко наливное в ладошку – прыг!

Заходит Сонька во двор, а у подъезда Хлыбрь с компанией.

– Ой, некстати-то как, - замирает у ворот Сонька. Да только стоять там нужды никакой нет, сдуло Хлыбря как ветром и ораву его разбойничью заодно.

Проходит Сонька по двору, со старушками на лавочке раскланивается, в подъезд ныряет. Глядит: сидит на ступеньках Люська, которую никто целую неделю, почитай, не видел.

– Вернулась? – треплет Люську за ухо Сонька.

– Мрр, - соглашается Люська, вверх по ступенькам спешит.

Быстра Люська, да Сонька быстрее, взлетает она на этаж, останавливается. Выметена площадка – ни пылинки не видать, половичок вымыт, да аккуратно разложен, дверь на цепочку приоткрыта, а из квартиры – зажмуривается, не верит себе Сонька – разносится по всему подъезду запах вкуснее некуда: яичницу дядя жарит. С помидорами.