Своими словами.

Рай – это не место, расположение которого возможно указать.

Рай – это Его неотлучное присутствие, которому нет и не может быть конца. Легко возразить, что и в мире, Им сотворенном, Он присутствует неотступно. Справедливо. Однако рай есть постоянное переживание этого присутствия. Переживание это осуществляется двумя несовместимыми в обыденной жизни путями, двумя равными долями, из которых оно и состоит в течение всей единовременности. Доли эти – погружение и удивление. Ты погружен в его присутствие – точно рыба погружена Им в океан или звезда в черное пространство – в Него и в черное пространство, и точно рыба, и точно звезда ты не можешь вообразить ничего иного, и тем не менее ты изумлен – может быть тем, что ты не рыба, и не звезда, и не дерево клен, не дерево слива, не дерево ясень, не дерево береза, не дерево хлебное дерево… И удивление это само рождает имена.

Телесность мира в Раю не слабее нашей, обыденной, как принято думать, а напротив гораздо чувствительней и значительно чувственней. Но эта ее небывалая интенсивность своей же собственной перенасыщенностью себя же испепеляет. Как солнце, брызжа через край той силой, Которую вложил в него Создатель. И так всякая телесность. Например, рысь. Я бродил за нею и лежал рядом с ней на утесе, и потом мчался за нею вниз. Я как-будто бы видел сияющий сгусток, и на нем ее тугое мясо, и жилы и кожу, и только потом ее пятнистую шерсть, я не буквально насквозь ее видел, но весь ее замысел был мне словно бы открыт. Собственно, он и источал интенсивность.

Недавно я наблюдал, как воробей заглатывает мохнатую зеленую гусеницу, покрытую оранжевыми кругами <глаз>. Он заглатывал ее порциями и <глаза> пропадали в нем по одному, а остальные от этого делались еще огромней и смотрели на меня еще более пристально. Они сами так смотрят, но еще и Он – через них.

А ведь он и лукав.

Я однажды проснулся, только небо было и облака – низко. А подо мною – очень мягкий, изумрудно-зеленый, с ноготь пальца моего – лес! Я лежал на лесах и лесах. И подумал: значит я – это Он. Леса подо мной были еще удивительней тех лесов, которые бывали над. Я их гладил и рукой, и щекою, и они не ломались, я был невесом, я был Он. Я уже был в этом уверен и чрезмерно доволен. И раздвигал вершины деревьев, и разглядывал гибкие стволы и густые ветви – и ничего прекрасней, мне казалось я еще не производил. Я приложил к ним ухо, Чтобы услышать птиц и в испуге вскочил. В ухо мне вгрызлась боль. Цепь кустов, я не видел их лежа, была неподалеку и обычного роста. Ухо мое кусала козявка. Я был я. Быть Им я не мог. И в насмешку – я теперь это так понимаю – тот лесок под ногами я назвал тогда <.могх>. Было стыдно. Но Он вел меня. И в самшитовой роще я снова гладил ветви, а потом я нашел смоковное дерево, и когда укусил его плод, то внутри его увидел звезды и ночь. И я понял: Он хочет, чтобы я тоже это пережил. И мне перестало быть стыдно.

Потом я сидел на берегу реки и смотрел на птицу чайку, какая она белая и какая у нее черная голова, и как плавно Он вылепил ей грудь и всю ее – как плавно. А потом прилетела и стала ходить по песку тоже птица и тоже чайка, но намного меньшая, и черный цвет Он разместил на белом теперь иначе. Он им еще не обвел крылья и на белую шею добавил черный ремешок. И чуть сплюснул ее по всей длине и расширил грудь. И я не знал, какая из них плавне и какая больше чайка. И был ли у них один замысел или два разных. Но вдруг я ощутил занывшим ребром и крыльями рук, как он был счастлив оба раза. И я ненадолго заплакал. Не знаю отчего. А потом я стал думать о ребре. Оно мне мешало – сначала немного, а затем всё сильней. И он навел на меня сон, и , еще не проснувшись, я почувствовал облегчение. А когда я проснулся, я понял, что ребра во мне больше нет, и обрадовался, что опять больше ничего не стоит между нами. И я сел и увидел ее. Только что сотворенная, она излучала свой замысел сильнее всего вокруг, сильнее рыси, сильнее смоквы, - когда она в первый раз зевнула, ее рот был больше похож на ночь.

И я перестал разговаривать с Ним. Я водил ее повсюду и говорил: это дерево слива, это дерево ясень, это зверь крокодил, это зверь бык, это зверь серна, это тело Луна… И она изумлялась всему, что я показывал ей. Я же был изумлен только тем, что она сделана из кусочка меня… Не сотворена Им, а сделана из меня. Теперь я думаю, это было началом конца.

Но она первой сказала: <Смотри, тело Луна так похожа на тот плод, который Он запретил нам срывать>. Она ради этого разбудила меня. Луна была полной. А еще через три ночи она опять разбудила меня: <Смотри, этот плод на небе! Кто его надкусил? Он?! Мне страшно, может быть Он от этого умер? > Я сказал: <.Он не может умереть> И мы снова заснули.

Был день, было жарко и мы лежали в реке. Только головы лежали на берегу. Она сказала : <Он так любит меня! Почему он так любит меня? Я не думаю, что Он любит нас одинаково!>. Я не успел ей ответить, она первой сказала: <Не говори! Ты все равно не знаешь всего!> - и при этом у нее были незнакомые рыбьи глаза. Но ведь она была сделана из кусочка меня, она не могла знать большего. Это я говорил ей: вот дерево слива, а вот бабочка стрекоза… Она улыбалась песку и молчала. А я умыл лицо рекой, и поэтому я не сразу заметил, что плачу. У меня больше не было Его. И у меня уже не было ее И даже слезы вместо того, чтобы сразу стать рекой, затекали в меня через уши.

.<Может быть, Он и тебя любит ничуть не меньше, - вдруг сказала она. – Это можно легко проверить> Я снова умыл лицо рекой и спросил: <А как?> Она сказала: <Ведь я не умерла! Видишь, я не умерла! Ты теперь тоже пойди и сорви ее. Она так хорошо утоляет жажду!> - и стала смотреть на крокодила, который медленно плыл мимо нас. Он уже не казался мне таким изумительно изумрудным как прежде. <Это животное крокодил>, сказал я ей. Она сказала: <А вдруг ты умрешь? Я очень боюсь за тебя! Лучше не надо не пробуй!>

А потом она встала и пошла. И я тоже пошел за ней. Сначала я думал только о том, что если Он любит меня меньше, мне и в самом деле лучше умереть. Эта мысль лежала во всю длину пологого склона, и я прошел ее всю до конца, лишь когда мы взобрались на поляну. И поляна опять лучилась, и сущность дождевого червя, хотя он был спрятан осотом, просвечивала сквозь лист. А она шла впереди меня и через плечо мне улыбалась: <Это ягода волчья ягода, это ягода земляника… это ягода – запретная ягода!> - и возле дерева остановилась. Его плоды были в самом деле чем-то похожи на полную луну. Я немного постоял в ожидании смерти и , не дождавшись, потянулся и сорвал. И снова немного постоял в ожидании. Мне начинало казаться, что он любит меня не меньше, когда она вдруг закрыла лицо руками и жалобно всхлипнула: <Не ешь! Я боюсь!>. Меня удивило, что на вкус эта ягода фрукт была горькой и только возбуждала жажду. И я сорвал еще одну и мне стало нравится, что во рту немного горчит. И, подпрыгнув, я схватился за ветку, и стал карабкаться вверх, и оттуда кричал <Господи! Как же Ты любишь меня! Благодарю тебя , Господи! Я так люблю Тебя, Господи! Не молчи, Господи, Только не молчи!>.

Листья вокруг меня стали мелко дрожать. А потом на меня на них стали падать капли. Она страшно вскрикнула внизу. И я стал к ней спускаться. Она тоже дрожала как листья, и бормотала: <Он плачет, Он плачет … Он плачет из-за меня!> Я сказал ей: <Прикройся !- И увел ее в высокий куст и там сказал ей: - Это природное явление дождь>.

Дождь быстро прошел. И она перестала дрожать, и погладила мне щеку, и сказала: <Я так рада, что Он любит нас одинаково!> - и у нее опять были незнакомые рыбьи глаза. Я сказал ей: <Почему-то Он перестал говорить со мной. Он говорит теперь с тобой?!> Она молчала. Я громко сказал: <Он говорит с тобой? Ты слышишь Его голос?>. Сверкнула молния, мы оба вскрикнули, это был огненный меч, он вращался во тьме и приближался, и в ужасе мы побежали. И сначала мы спрятались в пещере, но меч разнес ее, словно она была из песка, и мы опять бежали, и я уже знал, что не будет спасения. И я кричал: <Она – первая, Господи! Мне бы и в голову не пришло! Я люблю Тебя, Господи! Я люблю Тебя как и раньше! Нет сильнее, сильнее, чем раньше!> - и я больше не мог бежать и упал. И я думал, что умер. А когда я поднял лицо, меч был так далеко, как зарница. Вся трава и кусты были мутного серого цвета. Я поднялся и нигде ее не увидел. Я стал искать ее и нигде не мог найти. И тогда я понял, Он обратил ее в прах, чтобы больше нам никто уже не мешал. И я плакал от страха от радости. И шел в ту сторону, где зарницей горел меч. Я шел долго, но меч не делался ближе. И тогда я решил взойти на пригорок, чтобы лучше увидеть оставшийся путь. На пригорке сидела чумазая женщина. Она что-то толкла в скорлупе большого ореха. Я смотрел и не знал, она та же или ту Он прибрал, и эта – другая. Она сказала: <Будешь ужинать?> - и голос у нее оказался совсем незнакомым. Тогда я почувствовал голод и сказал <Буду>.

Там, где раньше горел меч, просто горел закат. И я понял, что идти мне некуда. И стал есть из скорлупы толченые зерна, приправленные белым соком, а она сидела рядом и смотрела, как я ем. Сначала я хотел спросить: та же она или только что сделанная другая и один ли у них замысел, но потом я подумал, что это теперь неважно, что я здесь тоже, конечно, совсем не тот…И от этого мне стало весело, и я бил себя по коленям и кричал, передразнивая того: <Господи! Она первая!> И она тоже от этого развеселилась и давала себя гладить руками. И мне стало еще веселей. А потом мы играли друг с другом, как это делают звери и птицы. И она от этого кричала: <Боже мой! Как сильно ты любишь меня! Люби еще, еще сильней!> И мне снова стало казаться, что она не другая, а та же самая женщина, из-за которой все произошло. И когда она заснула, я долго ее разглядывал, но так и не смог ничего понять. И это мне не понравилось. И я подумал, что это и есть Его проклятье и что будет оно всегда. И забыть его можно на одно недолгое мгновение. И я разбудил ее и снова, как делают звери и птицы, это мгновение стал в ней искать.