А ты стихам веришь? Тока не спрашивай, что я имею ввиду. Ты знаешь. Это если взять Реквием Моцарта и переложить его на мотив детской считалки. Ты не поверишь не тому не другому. А стихам нельзя не верить – это выдохнутые слова. Это пузыри в крови сознания. Послушай, как их выплевывает тот, кто написал, каждое слово отпузыривая, каждую букву. Они уже не его, они уже существуют. Но он был еще до того, как они существовали. Он знает, как это стоять на грани «Да» и «Нет», на грани «Ты» и «Оно» . Он стал для них воздушным стеклодувом. Несколько строк – коленное железо в кислородной камере. Смотрю. В глазах темнеет. Хочется просто взять пальцами изогнутую проволоку строчек, и уже ни одна сила на свете не сможет мне запретить смять их, скатать в один колющий ладони клубок и раздавить каблуком ботинка на полу. Нужно всего лишь выдрать их из бумаги. Со скрежетом , как ржавые гвозди. Потому что они не мои. Они уже не я. Они существуют там, внутри бумаги. Как можно верить стихам если, как только ручка отрывается от написания слова, принимаясь за другое, то первое начинает колдовать свой хоровод с уже существующими. Они берутся за руки и всё… У них уже своя магия . Как же им теперь поверишь? Пригвожденные убийцы. Ни страха, ни тоски, - кардиограмма сумасшествия, подсознательного бегства от них. Но всё. Ни здесь – нигде тебе не скрыться. Они врезали тебя в свою память. Как на живой березе иероглифы, - хоть соком истекают, всё равно останутся тусклым упреком остывшей гордости.

 

 

 

 

 

 

 

Надо писать. Пусть мысли прилипнут к бумаге и перестанут быть частью меня. Я устал покрывать их. Они убивают меня свои хамоватым постоянством.

Так. Она говорила. Говорила не для того чтобы, а потому что я ее слушал. Наркотические дозы искренности становятся для меня невыносимыми, но, вероятно, и смертельными. Смотрела. Да, говорила и смотрела на меня. Это без сомнения. Не вовнутрь, а на меня. Но она не искала поддержки в словах, ей не требовалось никаких слов в ответ. Просто крупицы тухнущего вечернего, которые преломлялись в слезной окантовке ее глаз… им нужно было отразится в чьих то… Столь же коньячно-карих, столь же глубоких, сметенных. Она говорила, я ее слушал, мы нырнули туда вместе. И никаких недонамеков. Говорить и знать, что тебя слушают. Слушать и знать, что говорят в твои глаза. Но когда думаешь о пропасти, о слабости, о невозможности силы… есть еще «что-то». Всегда есть «что-то». Даже когда человек живет на асфальтированном квадратном метре, окруженный глухим забором , и где изредка пробегает кошка. Даже там, даже у него есть «что-то», что заставляет чувствовать себя несвободным перед выбором безвременья. Наверное, у него эта ниточка назовется памятью. И у нас той теплой ночью было «что-то», что и она и я держали в руках. «Ты сильная, ты сильная», - убеждал я себя… О чем речь…? Я страшно боялся, что она остановится. Я чувствовал себя нужным этим словам. И, - пауза перед аккордом, - у меня не было ощущения словесности. Я не видел слова, всё выстроилось в эмоциональность подсознания. Появился другой я, который жил в ее словах, жестах, глазах, улыбке. И, - вот оно, - я влюбился в того другого. Он был совсем не похож на меня. Какой-то молодой что-ли, не дающий нафталиновых наставлений, с молчаливыми красивыми глубокими глазами. Липкой тоски, будто, и не было никогда. И как, как теперь уставшему от всего мне, найти того с коньячного цвета глазами, спокойно сумасходящего мальчишку??! Мальчишку, облизывающегося после Тирамису, мальчишку сомкнутых рук, ночных парков и полосатых коричневых или синих свитеров…?