В том мае мне исполнилось девятнадцать лет. В том мае настало время собирать камни. Камни, которые не я разбросала. Перед тем, как до меня дошло, что пора приниматься за камни, много чего случилось: я сделала аборт, напилась до отвращения на собственном дне рождения, бухнулась на колени перед своим бывшим парнем, умоляя того вернуться, потом бросила университет и поругалась с отцом. Событий хватит на три или даже четыре мая. Но у меня все убралось в один.

Май подходил к концу и был, явно, прожит зря, но у меня оставалось еще одно дело – прибраться на поле. Камни валялись, как попало, громоздясь, они закрывали собой горизонт. Из-за них я никак не могла рассмотреть, что дальше делать со своей жизнью.

 

Я ехала разбираться с камнями.

 

Лёльки во дворе не было. Дрыхнет, зараза. Я набрала номер ее мобильника. Спустя семь гудков Лёля взяла трубку.

- Алло.

- Дрыхнешь, зараза?

- Дрыхну. Зараза, - согласилась Леля. - А чё?

- Ты помнишь, что в девять ноль-ноль должна ждать меня во дворе?

- Помню, - задумчиво сказала Лёлька, помолчала чуть-чуть и добавила:

- Ни хрена не помню.

- Ну мы же вчера с тобой договаривались.

- Слушай, я вчера так нажралась… Что-то про камни, да?

- Короче, жду тебя двадцать минут, и уезжаю.

Я нажала на кнопку отбоя. Улыбнулась, представив как Лёлька сползает с кровати и плетется умываться в ванную, бурча себе под нос грязные ругательства в мой адрес.

 

Я познакомилась с Лелькой в ночном клубе. Тогда мы договорились встретиться там со своим парнем, а он не пришел. Знакомые в клубе были, но мне было не в настроение с ними тусоваться. Я сидела за столиком и смотрела на свой «Мохито». Музыка громыхала, девушки «гоу-гоу» грели толпу, словно водовороты в омуте, закручивая вокруг себя реальность, время и музыку. Я ни о чем особо не думала, просто смотрела на «Мохито» и все. Закручивала трубочкой свои водовороты в отдельно взятом коктейле.

Ко мне подошла девушка. Обтягивающие джинсы, белая блузочка в этническом стиле – рукава-фонарики. Волосы забраны в высокий хвост, блондинка. В общем-то, симпатичная, только нижняя челюсть чуть-чуть великовата.

- Эй, - закричала она мне, продираясь сквозь грохот клуба, - я сяду?

Я кивнула и подвинула свой коктейль с середины столика поближе к себе, как бы говоря: милости просим.

Девушка плюхнулась на диван. Уже сильно набралась, подумала я. Движения резкие – так пьяные, потеряв осторожность, промахиваются мимо стула.

- Одна? – пытаясь сфокусировать взгляд на моем лице, задала вопрос девушка.

Я опять кивнула.

- Немая? – опять с интересом посмотрела на меня девушка.

Делать нечего, пришлось кивнуть еще раз. Девушка задрала голову наверх и улыбнулась. Потом заорала, перекрикивая музыку:

- А я отдыхаю. Козел тут меня триппером заразил, блин. Я, блин, чистый, только с тобой сплю, давай без презерватива… Теперь никакой работы. Все зудит, какая работа…

- А кем ты работаешь? – спросила я, хотя и так было понятно кем.

- Проституткой.

Я все равно удивилась, хотя ответ был ожидаемый.

- Непохоже… - неуверенно протянула я.

- А как я должна выглядеть?

Я вытащила ногу из-под столика и чиркнула рукой поперек бедра.

- Ботфорты.

Девушка запрокинула голову и засмеялась.

- Красотка? – спросила она отсмеявшись.

Я поняла, что она имела в виду фильм «Красотка» с Ричардом Гиром и Джулией Робертс. Мне тоже стало смешно, я кивнула.

- Я – Лёля, - представилась Лёля.

- Я – Аня, - представилась я.

- У тебя чё, «Мохито»? Дай попью. Не боись, триппер так не передается. Не заразишься.

 

Лёля появилась во дворе спустя сорок три минуты после моего звонка. Недовольная. С похмельем, плещущемся в глазах. Она открыла автомобильную дверцу и осторожно устроилась на переднем сидении.

- Езжай тихо, а то меня вырвет.

- Слушаюсь.

- И остановись около киоска. Пива куплю.

- И чего? Я тебя пьяной привезу?

- Да я одну бутылку. Все болит, ничего не помогает, - дурным голосом процитировала она известную рекламу, - сигареты есть?

- В бардачке, - мотнула я головой, не отрывая взгляда от дороги.

Лёлька достала из бардачка пачку «Вога», извлекла сигарету и прикурила. Затянулась.

- Все, щас точно вырвет, - сказала она и вдруг заверещала, - ой, вон, вон киоск, останавливайся, блин.

Я затормозила.

Лелька вернулась из киоска с открытой бутылкой пива и уже более уверенно разместилась на сидении. Достала еще одну сигарету, прикурила.

- Куда едем то?

- Я ж тебе…

- … вчера говорила, - продолжила за меня Лёля. - А я тебе говорила, что ни хрена не помню.

- Тебе с начала?

- Да уж, будьте любезны.

- Сия история началась в маленьком городишке Вязанки, что расположен на юге нашей области. Городок издавна славился… своим названием… нет, своей свинофермой… Ладно, ничем он не славился и, наверное, уже не прославиться. Маленький, убогий городишко. Подозреваю, что там даже кинотеатра нет. Но суть не в этом. А в том, что в Вязанках родилась моя мама. Родилась, пошла в школу, а в пятнадцать лет залетела. Судя по моей внешности, залетела от какого-то абрека, торговавшего на местном рынке апельсинами. Сама то она о моем настоящем родителе наотрез отказывается рассказывать, но наличие южных кровей явно читается на моем лице…

Лёлька выкинула окурок и задумчиво покачала головой.

- Да уж что есть, то есть… Давай дальше, только не умничай много.

Я продолжила:

- Куда делся тот парень с гор, я не знаю. А мама родила меня в шестнадцать лет без мужа, что, конечно, стало позором для всей улицы. Когда мне исполнилось два года, мама решила ехать в наш город строить новую жизнь. При этом ребенка (то есть меня) она хотела оставить со своей мамой (моей бабушкой), но та наотрез отказалась. Они поругались и больше никогда не виделись. Ну а дальше ты, вроде, знаешь: мама подцепила моего отца, тот удочерил меня. Потом они развелись. Я осталась со своим приемным папой, который ни за что не хотел отдавать ребенка моей маме-вертихвостке. Мама особо не возражала. Она снова вышла замуж, потом снова развелась. Теперь опять в поиске. Тридцать пять лет – самый подходящий возраст. А мы жили с папой, не тужили, он пытался воспитывать меня хорошими книжками и героическими примерами. Уж как у него это получилось, я судить не могу. По-моему, не очень…

Я помолчала, пытаясь сформулировать для Лельки, за каким бесом мы едем туда, куда едем.

- А вот что бы было, если бы бабушка оставила меня у себя?

- Терпеть не могу такие разговоры – «а что бы было?». А что бы было, если бы я родилась наследной княгиней в княжестве Лихтенштейн, блин? Давала бы я мужикам за бабки? Тошно становится, когда подумаю, что давала бы. Тут у меня есть отмазочки: мать-алкашка, денег надо, не хочется в говне всю жизнь колупаться. А если бы и в этом «что бы было?» я тоже была бы проституткой… Ну сказали бы мне: иди работай, куда умеешь, пока мы тебя замуж за принца Монако не выдали. А я бы в проститутки… Как бы я себя тогда отмазывала?

- Глупости. Личность человека на сколько-то процентов формируется социальной средой, а на сколько-то там природными склонностями. Не помню, чего там сколько процентов… Ну что у тебя, природная склонность к проституции? Нет, же? Просто обстоятельства так сложились…

Лёлька сделала последний глоток и закинула пустую бутылку назад, развалилась на сидении, вытянув свои длиннющие ноги.

- Ой, только не надо из меня падшего ангела делать. Когда я сама себя оправдываю – это одно. А если ты щас начнешь, мол, бедная-несчастная, жизнь тяжелая, денег неоткуда брать, я… Я вот пустой бутылкой тебя по башке огрею, выкину и угоню машину. А ты будешь лежать в кювете и, истекая кровью, причитать: «все люди добрые». Как, блин, Безруков в «Мастере и Маргарите». Смотрела?

Я кивнула:

- Читала.

- Это все… лажа, понимаешь? Все равно, в душе, любой из вас меня осудит. Никто не представляет себя на моем месте. И не надо накручивать себя: ах, она бедняжка, так сложились обстоятельства, ее можно понять… Мне эта жалость показная… хуже, чем осуждение или брезгливость.

Лёлька замолчала. Опять вытащила сигарету и закурила, уставившись в окно. Мы пересекли железнодорожные пути и выехали из города. Ветер свистел в открытых окошках, «вжииить» - проносились встречные машины, «бух-бух-бух» - обгоняли мы грузовики. Все эти звуки были не в счет. На меня прямо-таки навалилась непривычная тишина. Как будто нас с Лелькой поместили в сказки Роома – березки в неизгаженной весенней листве, кудрявые кустарники у дороги, поля, застеленные изумрудным сукном озимых (или как там они называются?). До одури голубое небо. Уютно притулившаяся между двумя холмами деревенька в десять домов. И убегающая в небо дорога, расчерченная свежей, белой разметкой. Все только что вылупилось, запылиться не успело. Фотообои для медитации. Идиллическая картинка. Сейчас появятся прекрасные пейзанки с венками на голове и начнут плавно водить хороводы вокруг нашей машины.

Я задумалась: куда я еду, что я там хочу найти? В голове рисовалась картинка, написанная такими же наивными красками, что и вид за окном автомобиля: березка и сказочная старушка на лавочке под ней. Бабушка. Добрые глаза, расписной платочек… Но так же не будет? Мне захотелось развернуться.

- Да не жалею я тебя, Лёль. Мне и в голову это никогда не приходило.

- Да я знаю. Я и… сошлась с тобой, потому что в тебе нет ни этой жалости, ни брезгливости. Для тебя я просто человек… э-э-э… с экзотическим родом занятий. Просто не заводи таких разговоров, тошных. Ладно, проехали. Ну и чё ты хотела сказать этим «что бы было»?

- Мама мне часто рассказывала, как жестоко обошлась с ней бабушка. Одна, с маленьким ребенком в незнакомом городе… Денег, привезенных с собой, хватило, что бы снять квартиру на три месяца. Есть нечего, ходить не в чем. Я расту, нужны шмотки. Мама устроилась продавщицей в соседний с домом магазин и каждые три часа бегала меня проверять – не померла? А я ору, плачу, ору, ору… Денег на няню нет, лишь бы выжить. Маме никуда не выйти вечером, торчит, как привязанная, со мной. И всю эту веселую жизнь, мол, устроила нам бабушка, которая отказалась оставить меня у себя. А почему отказалась? Мама бы встала на ноги и приехала за мной. Вот ведь бабушка, стерва какая.

Лёлька молчала. Пейзаж за окном был все таким же умиротворяющим.

- А недавно я стала задаваться вопросом: вернулась бы мама за мной? Я ведь для нее балласт была. Она ведь, понимаешь, и сейчас любовь материнскую разыгрывает потому что… Другое поведение вызвало бы… отторжение… у людей. А ей для того, что бы выжить, нужно мимикрировать… как палочнику… под ветку дерева.

Я запуталась в словах. Не отрывая взгляда от дороги, открыла бардачок, нащупала сигареты, вынула из пачки зубами одну, прикурила.

- Понимаешь, в нашем обществе принято любить своих детей. Ну, это норма такая. Любить внуков или племянников не обязательно. А любить своих детей – это уж будьте любезны. Попробуй, скажи – терпеть не могу своего ребенка. Или там: я к своему ребенку равнодушна. Соберется толпа и начнет показывать на тебя пальцем. А почему? Я не возражаю против того, что мать меня не любит. Ну не вовремя я родилась и не к месту. Любить только из-за того, что я развилась из ее яйцеклетки? Так ведь и я к ней любви не испытываю. Общаюсь, да. Отдаю должное общественным установкам. Но любить – нет, такого она от меня не слышала. К чему я это? Ах, да! В общем, сомневаюсь, что она бы вернулась за мной. Зачем ей в новой жизни ненужный ребенок? И бабушка это знала, поэтому и не захотела, что бы мать меня оставляла. Решила, наверное, что у ребенка обязательно должна быть мать. Вот как я думаю.

- И мы едем разыскивать твою бабушку затем, что бы…

Лёля выразительно замолчала, понуждая закончить за нее фразу.

- Ох, Лёляще… Да не знаю я зачем. Просто познакомиться, посмотреть на нее. Да узнать, в конце концов, жива ли она. У меня же есть бабушка, а я о ней ничего не знаю.

- У тебя и другая бабушка есть. И дедушка, до кучи. Отцовские.

- Знать они меня не хотят. Чужое племя. Когда была маленькая, общались. А теперь…

- Бедная ты, несчастная. Бабушка с дедушкой знать тебя не хотят, мать не любит, с отцом поругалась. Хочешь, я тебя пожалею?

- А бутылкой?

- Согласна. Будет киоск, остановись.

- Зачем?

- Пива куплю.

- Остановлюсь, - обреченно сказала я.

 

Столько времени испарилось с того мая… Иногда оно закручивалось в бурные водовороты, иногда медленно текло мимо полноводной рекой. Иной раз оно становилось раствором, залитым в капельницу, и медленно стекало мне в вену. Но все это время превратилось в пар. И вылилось дождями на чужом поле. Мне остался только вечерний туман на пустыре – зыбкий призрак того, что я прожила за эти годы. И только время, заключенное в том дне, когда мы с Лёлькой ехали разыскивать мою бабушку, почему-то досталось мне целиком. Я до последних деталей помню ту дорогу – до одури голубое небо, Лёльку, развалившуюся на переднем сидении с бутылкой пива, шоссе, размеченное белыми штрихами.

 

- Далеко еще до твоих Вязанок? - спросила Лёля, допив вторую бутылку пива.

- Да хрен его знает… Наверное, не близко. Я по карте смотрела – нам все время по этому шоссе надо ехать, в направлении на Москву. Шоссе, вроде как, и через Вязанки проходит, не проедем.

- Тогда остановись.

- Пива что ли еще?

Лёлька посмотрела на меня укоризненно – мол, к бабушке едем, какое пиво…

- Я на заднее сидение пересяду. Посплю. А то чё то мне, один хрен, хреново. Пиво с похмелья уже ни хрена не помогает, надо переходить на более крепкие спиртные напитки по утрам, - помолчала немного и добавила: - Шутка.

Я остановилась, Лелька перебралась на заднее сидение.

- Анька, я бы на твоем месте из своей жизни такую конфетку сделала… Красивая девчонка… Умная, учись – не хочу… Выучилась бы на адвоката и шпильками по паркету цокала… Эх, какой бы я была адвокатшей… Не веришь?

- Почему? Ты бы стала. Без базара.

- Вот, вот. Жалко только бабла нет, да и в школе некогда было учиться… Было бы бабло, пошла бы на адвоката… А ты, блин? – Лёлька принялась передразнивать меня унылым голосом, искривив рот и прищурив один глаз. – В университете тошно… Юристом быть не хочу… Учителя тупые… Одногруппницы – суки… Одногруппники – овцебыки вонючие… Одна я такая непонятная. Как мы в школе «Преступление и наказание» проходили… Читала?

Я кивнула.

- Ангел с бледным лицом. Вот.

Я засмеялась и выехала на встречку, чтобы обогнать грузовик.

- Так я ж и не говорю, что я лучше. Может быть даже и хуже… Ну чё ты пристала? Не хочу я быть юристом. Я тебе как-нибудь лекцию прочитаю про то, как одни люди сочиняют законы, а другие ломают копья, чтобы применить их на практике, пишут книжки о том, что же все-таки имел в виду чувак, который все это сочинил. Переливание из пустого в порожнее, круговорот дерьмовых правил в природе.

Лёлька зевнула.

- Ну точно, с бледным лицом… Все в этом дерьме копаются, а Анька решила устраниться – мол, я пока в сторонке постою, бабушку навещу.

Я кивнула – правильно говоришь.

- Анька хочет быть бездельником, - продолжила Лёля свою разоблачительную отповедь. – Бездельником номер 2.

- Почему «номер 2»?

- Цоя слушала когда-нибудь?

Я кивнула.

- У него есть две песни, обе называются «бездельник», номер один и номер два. Видимо, этому перцу тоже пришлось побездельничать, пока его песни народ не начал слушать… Ну вот… Первый бездельник такой… беспечный. Сразу видно, что человеку в кайф ничего не делать. А второй, как ты – парится, что его все грузят, мол, ты определись в жизни, чё ты болтаешься, как какашка в проруби. А он хочет только одного – остаться собой. Ну, примерно так…

Все говорят, что надо кем-то мне становиться,

А я хотел бы остаться собой.

Мне стало трудно, теперь просто разозлиться

И я шагаю поглощенный толпо-ой

 

Я лишь начнется новый день,

Хожу отбрасываю тень с лицом нахала.

Наступит вечер я опять,

Отправлюсь спать, что б завтра встать

И все с начала.

- Очень похоже на одного японского писателя – Харуки Мураками, - сказала я, когда Лёля закончила петь. – Я у него книжек пять прочитала и везде одно и то же – главный герой не вписывается в систему японского трудоголизма, с утра до вечера слоняется по городу, ищет себя. Иногда овец.

- Во-во! Анька – бездельник номер два. Житие от Цоя и Мураками. Бабушка будет рада такой продвинутой внучке, - подвела итог Лёля и, сняв с себя кофту, затолкала ее под голову. Ноги задрала к потолку.

- Язва!

Я прикурила и сбавила скорость. Не умела тогда курить за рулем. Когда стряхивала пепел в окошко, машину уводило влево. Посмотрела в зеркало, Лёлька спала. За окном идиллия - сказка Роома, воплощенная в реальность. Солнце стало припекать по-летнему жарко. Я закрыла окна и включила кондиционер. Прохлада быстро утвердилась в салоне, наполнив собой все автомобильные закоулки. Даже под сидения, наверное, забралась. Странное чувство вызывает включенный в машине кондиционер… Кусок холодного воздуха, проносящийся в жарком пространстве…

 

Когда я въехала в Вязанки, Лёлька еще спала. Я обогнала старичка, тащившего за собой коляску с привязанной к ней хозяйственной сумкой. Затормозила. Вышла, дождалась, пока старичок дотащит до меня коляску, и спросила его про улицу Костяевскую. Это на другом конце города, частные дома – ответил он. Спросил, к кому я еду. Я ответила, что к бабушке, к Павловой Ирине Георгиевне. Он покивал головой. Я так и не поняла – знал он такую? Спрашивать не стала, страшно почему-то сделалось… Предложила подвезти, он отказался.

Я села в машину и не могла поднять руку, что бы завести двигатель. Еще раз спросила себя – куда я еду? Еще раз ответила себе, что не знаю. Просто прибраться на поле. Камней навалено по горлышко. Ни горизонта не видно, ни трава толком не растет из-за них. Маме наплевать на камни, она всегда в процессе обустройства своей личной жизни, отцу не до камней – он работает. А я – бездельник № 2, вот мне и заниматься этими камнями.

 

Когда я подъехала к забору, на котором висела табличка «ул. Костяевская, д. № 64», солнце было в зените. Это солнце, да еще лопухи вдоль забора и пыльная грунтовая дорога, да еще сгоревший дом напротив, разметали роомовскую сказку, обнажив другую реальность – что-то из Маркеса в период упадка города Макондо. Лёлька спала.

Я припарковала машину к забору и вышла. Калитка не заперта, я толкнула, она открылась. Двор ухоженный – две клумбы с неопределившимися еще цветами, досчатая постройка, по-видимому, сарайного назначения, вытоптанная желтая земля. Деревенский домик с голубыми наличниками. Два окна смотрят на меня. Лавочка вдоль стены, аккуратные ступеньки на крыльцо. Я сделала пару шагов и остановилась, вглядываясь в голубые окошки. Из-за слепящего света казалось, что в домике спрятался весь мрак с улицы, потревоженный беспощадным майским солнцем. Где-то близко замычала корова. Я сделал еще два шага. И тут из-за крыльца вышла бабушка. С ведром молока.

Она приставила руку козырьком и посмотрела на меня. Но мне тогда показалось, что она разглядывала одуревшее от солнца голубое небо, а вовсе не меня. Я сделала еще два шага и посмотрела на небо. Что надо сказать? Слов на небе не осталось, я молчала.

- Аня? – спросила бабушка.

Как она поняла? Я кивнула. Она нагнулась и поставила ведро с молоком на землю. Ведро упало, молоко, закипая белой пенкой, полилось ей под ноги.

Бабушка подошла ко мне и обняла. Она была совсем маленькой, затылок с пучком волнистых волос не доставал мне и до подбородка. Я заплакала. Как плачет собака, у которой забрали топить щенков. Как плачет под напором ветра одинокое дерево, стоящее посреди поля. Ему не к кому прислониться. Навзрыд. Бабушка тоже заплакала, только беззвучно. Как плачет голубое небо, сжигаемое майским солнцем.

К нам подошла проснувшаяся Лёлька. Положила руки нам на плечи. По одной руке – на одно плечо.

- Здрасти. Я – Лёля. А чё вы рыдаете?

Из-за дома замычала корова. Как мычит корова, чье молоко досталось земле.

- А у вас чё, еще и корова есть? – спросила бодрым голосом Лёлька.

Бабушка, не отнимая своего лица от моей груди, сказала:

- Это Зорька. Она ногу повредила, пастись не ходит.

И Лёлька тоже заплакала.

 

О чем мы плакали тогда? Втроем? Обнявшись посреди двора? Я никак не могу вспомнить. Причина слез испарилась вместе с тем временем, которое выпадает иногда вечерним туманом на моем поросшем лопухами пустыре. А может быть, я и тогда этого не знала.

 

Бабушка умерла через год. От рака. Мы с отцом забрали ее тело из больницы, куда поместили ее за месяц до этого. Мы везли тело в Вязанки, что бы похоронить там, на кладбище, приголубившемся на пригорке между старых берез, совсем недалеко от бабушкиного дома. Мы ходили с ней на это кладбище, и она показывала мне кресты, оставшиеся на память от людей, которые были ей дороги. Бабушкины родители, сестра, родители мужа, сам муж – мой дедушка, подруга Антонина…

Гроб стоял посередине Пазика, мы с отцом сидели друг напротив друга на лавочках, присобаченных вдоль обеих стенок. Я смотрела в окно, около которого сидел отец, отец – в мое. Тот май тоже был жарким. Только природа успела запылиться, покрыться тонким слоем серого мха. Небо больше не было одуревшим. Просто голубое. То майское солнце, когда я ехала к бабушке, все-таки спалило его.

Я посмотрела на отца. Ему сорок пять. На десять лет моложе бабушки.

Я достала телефон и набрала мамин номер. Мама ласково протянула:

- Да, Анюта…

Значит, с ней рядом кто-то есть. Стала бы она называть меня Анютой... Я набрала воздуха, но голос все равно не смог удержать дрожи.

- Мам, твоя мама умерла. Завтра похороны в Вязанках.

Молчание. Переваривает. Тормоз, блин!

- А ты откуда узнала?

Самый нужный в этой ситуации вопрос!

- Мам, ты приедешь?

Опять молчание.

- Постараюсь. Не знаю. Я так ужасно себя чувствую… Простыла, наверное…

Ну что за крокодил моя мама? И я поняла, как правильно сделала, что в прошлом мае поехала разбираться с камнями. Так бы и жила в окружении крокодилих, затерявшаяся среди камней.

- Мне, в принципе, все равно, приедешь ты или нет. Да и ей, наверное, тоже. Я просто хотела, что б ты знала…

Я нажала на кнопку отбоя и уставилось в окно.

 

Мама приехала. На следующее утро. В черном обтягивающем платье с кокетливой стоечкой. Идиотка, в такую жару… На шпильках.

Я была во дворе, когда она, толкнув калитку вошла, и подплыла ко мне, увязая шпильками в желтой земле. Мы были одни и она торжественно спросила меня:

- Где можно проститься с телом?

Я посмотрела на небо. Моя мама – палочник. И крокодил. Это ужасно. Небо согласилось, но нужных слов не подсказало.

Я только мотнула головой и пошла в дом. Мама поплыла за мной.

Она подошла к гробу, долго разглядывала маленькое лицо моей маленькой бабушки. Вдруг сгорбилась и опустилась на диван рядом с гробом. Уткнула лицо в руки и заплакала. Как собака. И как одинокое дерево посреди поля. Как небо, сжигаемое майским солнцем. Как корова, молоко которой отдали земле.

 

О чем она плакала? Наверное, о том же, о чем плакали мы с Лёлей и бабушкой, обнявшись посреди двора. Не знаю, не помню о чем. Время не оставило мне подсказок.