Так уж тут повелось, что если бы я вдруг захотел заговорить с Вами о чем-нибудь, мне непременно нужно было бы размахивать руками, как если бы я изображал птицу, сраженную птичьим гриппом. Но, какое вам до меня дело? Ах, если бы вновь Вас довелось увидеть! Но даже, если бы это и случилось, Вы наверняка прошли бы мимо, а я остался бы сидеть у стены, рисуя мелками на мраморном полу ваше лицо в перерыве между игрой, и я как всегда, не успею взять в руки инструмент и сыграть для Вас “el condor pasa” (или что-нибудь еще). И по обычаю ко мне вновь подскочит Марина Антоновна (тучная и грозная женщина в годах – смотрительница станции метро, или как их там называют), и вновь будет меня упрекать в том, что я развожу грязь, и что я, эдакий мерзавец, никак ей не верну какие-то двадцать рублей, которые я занимал еще прошлым летом на то, что бы купить хлеба. Помнит же, зараза! Жаль я этого не помню. Да, и наверняка, я на эти деньги вовсе не хлеб купил. Какой там хлеб. Скорее всего, мне просто была необходима (какая глупость!) бутылка дешевого пива, что б хоть чуточку прийти в себя, и избавиться от тошнотворного и болезненного похмелья, хотя может быть мне как раз нужны были деньги на то, что бы на следующий день я вновь умирал бы от дешевого и отвратительного пойла. Да уж. То лето было жутким. Пьяным и голодным. В то лето я вообще не помню, что бы я хоть раз отведал хоть маленького кусочка мяса. Только и делал, что забивал свои кишки и, испещренный язвами, желудок дешевыми спиртными напитками, что бы изо дня в день стараться заглушить боль бедственного положения уличного музыканта. Напрочь забывая об еде, и напрочь забывая по вечерам о том, что на утро я снова буду лежать где-нибудь во дворе или на каком-нибудь чердаке в собственной рвоте, корчась от мучительных болях в желудке, радуясь лишь одному, что моя гитара – Изольда, все еще со мной, цела и невредима в отличие от меня. Изольда – моя спасительница и кормилица, дарящая тепло и нежность, восторг и упоительное наслаждение от собственной игры. И так изо дня в день. Снова и снова. Пока не появились в моем переходе Вы, моя голубка.

Ох, никогда не забуду тот день! Никогда не забуду, как Изольда ревностно заиграла печальные мелодии, вгрызаясь во все вокруг, круша мраморные стены, взрывая воздух, останавливая подземные поезда, и готовая просто на всё, лишь бы я отвел от Вас свои глаза. Но, это было невозможно! Вы шли отрешенно по переходу, в ярком оранжевом пальто, из-за которого складывалось впечатление, будто по переходу идет огромная плюшевая игрушка. Помнится еще в тот момент, я подумал, что сошел с ума, и что, судя по всему, у меня таки случилась белая горячка, ввиду моих каждодневных алкогольных истязаний. Но нет. Я ошибался! Хотя сейчас я вовсе и не уверен, что белая горячка была таким уж плохим вариантом, поскольку именно из-за этого видения я и потерял покой. Вы шли со странным выражением недоумения на лице. Ваши черные, как смоль, волосы прядями падали Вам на плечи, а голубые глаза так глубоко всматривались во все окружающие Вас предметы и людей, что казалось, будто еще мгновение и все вокруг исчезнет. И когда Вы посмотрели на меня, мгновенно разразившийся приступ ревности Изольды нашел свой предел. Порвалась первая струна, и чуть не выбила мне глаз (струна угодила мне в бровь). Музыка тут же стихла, и настала моя очередь недоумевать. Я стоял и не знал, что делать, словно впал в ступор. Но тут Вы улыбнулись, и подошли ко мне. Вы положили купюру в пятьдесят рублей в платье Изольды, и посмотрели мне в глаза. Внутри у меня в момент разгорелось жгущее пламя, которое изжигает меня изнутри и по сей день. Вы достали носовой платочек, пахнущий Вашими прекрасными, чуть сладковатыми духами, и приложили его к моей брови. Я придержал его своей рукой. И когда я слегка прикоснулся рукой до Вас – Вы тут же отпрянули от меня, с непонятным для меня страхом в глазах. Вы стояли напротив меня, нахмурив лоб, о чем-то задумавшись, а затем и вовсе пошли дальше своей дорогой. А я остался стоять и смотреть Вам в след, с плачущей Изольдой на руках. Я стоял все смотрел куда-то вдаль, поверх голов, шагающих в переходе людей, а Вас уже и след простыл, и лишь Изольда отдавала холодом в руках, но я не мог с этим ничего поделать, да чужой платок у меня оставался в руке, который и по сей день со мной.

Я не мог её согреть. Казалось, она и вовсе ко мне не вернется. Казалось, она больше никогда не будет заигрывать с моими пальцами, смеяться, и плакать от голода с моей душой. Ах, Изольда, неужели ты не понимаешь, что ты для меня как сестра? Как старшая сестра, которая заботится о младшем брате-растяпе? Но в тот же вечер я пошел и купил ей новые струны в знак примирения, и даже хватило денег на кое-какую еду и на дешевый алкоголь, которых должно было хватить на пару дней. Я несколько дней копил деньги на этот отдых. Пока будут струны приживаться к моей Изольде. Она, как и все девушки, любила «покрасоваться перед зеркалом». Любила присматриваться к своим новым подругам. Сначала издали, потом все ближе и ближе, а потом и вовсе они уже пускались в пляс. И через пару дней мы снова дружный оркестр. Бедный, голодающий, дурно пахнущий, маленький, но весьма отлаженный механизм. Я даже вроде стал забывать о том видении, и снова жил в гармонии с самим собой и с моей единственной и незабвенной подругой Изольдой.

Прошло несколько дней, струны прижились к Изольде, и мы снова стояли в переходе, и, переваривая в себе вчерашний алкоголь и любовные заклинания Изольды, я вновь играл наши любимые мелодии. Играл и играл для нас. Только для нас. Новые струны выдавали очень приятный и мягкий звук, так, словно они с Изольдой всегда были одно целое. Но музыка приводила меня к Вам. С музыкой я уносился куда-то в далекие края, где могли быть только я и Вы. Я представлял нас в мексиканских прериях, представлял, как Вы в красном платье в черный горошек, с розой в волосах, танцуете, словно Кармен под мою гитару, и платье Ваше развивается на ветру. Я представлял, как мы сидим около не большой заводи у водопада, и слушаем завораживающие звуки ниспадающей воды, или быть может, мы вообще плаваем на небольшой лодке в открытом море на закате дня. Или сидим у костра в сосновом бору, и я Вам играю на гитаре, а Ваша голова лежит у меня на коленях. Изольда Вас несомненно полюбит, дайте только ей время, и будет петь Вам лучшие свои заклинающие песни. Ах, если бы это было так. Я прекрасно осознавал, что это просто несбыточные мечты. И наигрывал какую-то джазовую мелодию, импровизировал. Играл то, что Изольде приходило в её беспорядочную, но весьма красивую голову. Играл тот прекрасный хаос, что творился у неё в душе. Словно я обыгрывал некий калейдоскоп - картинки менялись с каждым новым прикосновением к струнам, но цвета оставались теми же. Изольда была прекрасна как никогда. Пела так, словно хотела мне что-то доказать, словно это было в последний раз. Я просто был в восторге от нашей игры, и даже закрыл глаза, мне было совершенно не важно, сколько монет упадет ей в платье, мне был не важен весь мир, словно его и вовсе не существовало. Но всему приходит конец.

Я почувствовал, что Изольда устала и притомилась, и, завершив тему, я остановился и открыл глаза. Вокруг по прежнему ходили люди, и я уже было хотел нагнуться, что б завернуть Изольду в платье и отправиться гулять по городу, когда вновь увидел Вас. Помню, наши взгляды встретились, Вы мне улыбнулись и чуть похлопали в ладоши. А я же, как дурак, вновь впал в ступор и стоял столпом, не зная как мне быть и что мне делать. Словно паралич меня хватил внезапно. Каким был всю жизнь дураком, таким видать и помру! Вы подошли ко мне и вновь бросили на платье Изольды купюру в пятьдесят рублей. Я тут же начал рыскать в кармане рукой в поисках вашего платка, но никак не мог его найти. Вы же, ничуть не постеснявшись того, что я конченный алкоголик, подошли ко мне поближе и молча провели пальцем по брови. Я лишь кивнул головой в ответ на Ваш немой вопрос, что мол да, бровь вполне зажила, а сам в тот момент продолжал искать Ваш платок. Вы посмотрели на меня, улыбнулись и снова оставили меня в дураках, снова оставили меня в глупом одиночестве – Вы по обычаю снова ушли от меня. И тут как назло я нащупал этот платок, тут же наспех упаковав свою гитару Изольду, побежал за Вами, но Вас уже и след простыл.

Я стоял на улице обдуваемый всеми осенними ветрами Петербурга, и ощущал на себе недоуменные взгляды прохожих. «Что ж, видимо так надо кому-то» - подумал я. И побрел одиноко в сторону Спаса на Крови. Мимо проходили и исчезали за спиной люди с сумками и с пакетами, из которых доносился резкий и приятно опьяняющий аромат колбас и сыров, твороженных масс с изюмом, свежего хлеба и рыбы. Но я двигался наперекор всем своим гастрономическим желаниям в обычный ларек за пивом. Да, тут уж ничего не попишешь. Я сам у себя вызывал отвращение, но, в конце концов, пиво довольно сытный продукт, да и помогает заполнить одинокую пустоту, что образовалась у меня на душе. Я купил в ларьке бутылку пива, и отправился на более безлюдный мост грибоедовского канала. Я встал спиной к Спасу на Крови (я и так давным-давно уже отвернулся от всего святого) открыл бутылку крепкого пива, и стал всматриваться в манящую черноту воды. Мне казалось, что когда-нибудь я точно окажусь на самом дне этого канала, паду камнем вниз, и так и останусь лежать на дне, обхватив руками один из подводных камней, до полного разложения этого больного тела. Душа же, быть может, заполнится водой словно канистра (хоть чем-нибудь, лишь бы не пустотой прискорбного одиночества!) и наконец-то заслужит ту свободу мысли, которую я так и не достиг – быть хоть кому-то нужен, или чему-то. Может, пресловутым речным духам я понадоблюсь? Хоть бутылки пивные со дна собирать, все равно. Совершенно все равно. Вот только Изольда. Как же она без меня то будет? Куда же она пойдет? Кто еще её так обогреет, как не я? Кто еще её так будет любить и лелеять? Держать всегда в напряжении, всегда быть на пике страсти, словно балансируя на натянутом канате, брошенном через пропасть. Флиртовать с нею, как она любит, наигрывая простые мелодии, постепенно переходя к сложным пассажам, доводить её до иступленного оргазма. И вот он потрясающий взрыв! И последний стон ноты медленно затухает в душном пространстве моего проклятого перехода. Кто, скажите мне, пожалуйста? Кто с таким трепетом, как я будет её убаюкивать и заворачивать в её лучшее и, к моему величайшему сожалению единственное одеяние?

Но Изольда, послушай меня, ведь все равно рано или поздно мне придется уйти из этого мира к праотцам. Уйти от сюда в мир иной, который, я очень надеюсь на это, будет куда лучше этого, навсегда отвергнутого мною. Впрочем, я тоже давно являюсь для него отверженным. Вот такая взаимная ненависть приводит к необдуманно страшным поступкам, моя Изольда. Но я верю, что ты сможешь постоять за себя. Ты переживешь нашу разлуку. Я верю в тебя. В тебе же течет настоящая испанская горячая кровь! Быть может когда-нибудь тебя на мосту найдет какая-нибудь милая красивая девочка с черными, как смоль волосами и с голубыми глазами, и будет тебя согревать холодными зимними ночами теплым домашним уютом, и ей будет, также как и мне, нравится слушать перед сном твои, успокаивающие и настраивающие на позитивный лад, волшебные колыбельные. А быть может, эта маленькая девочка будет петь вместе с тобой тонким голоском? А? Как ты думаешь, Изольда?

«Что за пессимизм в наших кругах, Павел? Не вешай нос, моя любовь! Допивай свое пиво, и пойдем куда-нибудь в тепло, пока я совсем от мороза не продрогла, а то вот струны мои сейчас расстроятся и будут плакать хлюпающими, вязкими и нестройными голосами, а ты знаешь, что я этого на дух не переношу. Купи себе еще зелья, и пойдем искать теплый ночлег. Я бы, честно говоря, предпочла, что бы это был какой-нибудь теплый чердак. Там хоть безлюдно. А то от людей меня уже тошнит», - нашептывала мне на ветру Изольда.

«Как хочешь, любовь моя незабвенная. Как хочешь», - согласился я со своей чистокровной испанской любовницей (которой, видимо, не стоит изменять, ввиду её горячих нравов). Она и впрямь не переносила холода. Да и я что-то замерз уже стоя на этом ужасном ветру. Я поставил пустую бутылку на мост, повесил на спину чехол с гитарой и отправился бродить по городу в поисках уютного чердака. В очередной раз идти на московский вокзал мне совершенно не хотелось. Тут я был согласен с Изольдой – там слишком много людей. А от них и впрямь уже тошнит. Хотелось просто забиться в угол, в теплый угол, прижать колени к груди, и просто смотреть в пустоту, которая таилась у меня внутри. И быть может взять еще с собой бутылочку портвейна. Так всегда бывает. Хочешь стакан виски со льдом, а покупаешь пару бутылок дерьмового портвейна. Дешево и сердито. Такова суровая реальность дней моих. Я решил рискнуть, и отправиться снова на тот чердак, на котором я уже ночевал последние несколько дней, и хотя мое присутствие уже было замечено, ввиду полупьяных нецензурных выкриков во сне, и я был с позором выдворен в то утро. Подойдя к заветному дому, я обнаружил на двери новенький кодовый замок. Помнится, я тогда от злости охватившей меня, снова стал себя ругать на весь двор за безалаберность и излишнее пьянство. Со стороны, мне кажется, это выглядело несколько странно, когда какой-то бомжеватого вида молодой человек стоит в арке и кроет сам себя трехэтажным матом. Таким место в психушке - подумал бы каждый, и тут же побежал звонить в скорую помощь. Искать новый чердак мне не хотелось, подавленное настроение не могло меня воодушевить на поиски ночлега. Я извинился перед Изольдой за такой промах и за то, что нам вновь придется ночевать на московском вокзале, столь ненавистном мне. И что меня тут держит? Каждое утро я задавался одним и тем же вопросом, пока не повстречал Вас. Теперь я точно знал, что меня тут держало. Мне просто нужно было повстречать Вас. Как бы Вам это нелепо не показалось, но именно Вас я искал всю жизнь. Именно то божественное сияние, что нисходит от Вас, я должен был увидеть, почувствовать тепло этого сияния. Провести его внутрь себя и навсегда поселить в своей душе, наполнив её светом.

Что ж делать было нечего, и я отправился ночевать на вокзал. Та ночь прошла довольно таки тихо. Я прихватил пару бутылок портвейна с собой, дабы разделить свою участь неудачника с такими же отбросами общества, с таким же социальным мусором, который нуждается в срочной утилизации, ибо источает довольно нелицеприятный запах. Время помчалось прочь от меня, от Изольды, и еще от парочки бомжей присоединившихся к моему портвейну (надо отдать им должное – они не бормотали зловонными беззубыми ртами: «эй, музыкант сыграй что-нибудь», как это обычно бывает), после первого же глотка. На этот раз меня даже не стошнило, чему я был несказанно рад. Мне вовсе не хотелось отдавать в очередной раз очередные последние денежные средства (хотя, надо полагать, что они всегда и у всех последние – таковые у них печальные свойства – каждый раз быть последними).

На утро я отправился в свой переход, где уже к тому времени я играл несколько месяцев. По-крайней мере там хоть тепло и нет этого ужасного ветра. Да и Изольде он нравился. Было в нем что-то уютное, что домашнее. Но, когда мы пришли, встали на свое место, и я только распаковал Изольду и подстроил её, как тут же подошла ко мне Марина Антоновна, служащая станции, в сопровождении двух милиционеров, и снова меня выдворили вон, как обоссавшуюся псину. И здесь я получил от ворот поворот. Жизнь снова нещадно продолжала меня избивать, и выбивать из меня всю душу. Мне нужно было подумать, что делать дальше. Идти в другой переход мне не очень то и хотелось сегодня, слишком уж мрачные чувства на меня накатили. Я отправился на мост, на котором стоял за день до этого и пил пиво. Я чувствовал тепло поддержки Изольды. И что б тепло не пропадало, а постоянно поддерживалось, я прикупил на последние деньги бутылочку портвейна, к которому мой желудок уже несколько привык и уже не реагировал столь бурно и довольно омерзительным образом.

Я решил в тот день играть прямо на мосту. Я начал с Let it be, что б чуточку разыграться, плавно перейдя к Hotel California (отвратительная музыка, но народ это любит, а народ мне иногда жертвует деньги, ради которых мы с Изольдой проглатываем и перевариваем собственные желания и вкусы, что б потом были силы переварить друг друга). Но потом мне вдруг захотелось послать всех к черту, и играть то, что нравится нам с Изольдой. Я начал с темы из Since I’ve been loving you, плавно переходя к блюзовым импровизациям (и хоть, многие будут утверждать, что классическая гитара не для блюза, Изольда им наверняка рассмеется в ответ и пошлет куда-нибудь в область женских или мужских гениталий и пожелает им там умереть – она очень любит блюз и порой выдает очень сказочный и искренне красивый звук и мелодию), от которых я уже переключился на Джорджа Бенсона. И не смотря на жуткий холод, я играл до тех пор, пока пальцы и вовсе не закоченели, и уже Изольда сама настаивала на том, что б я хоть на минуту остановился и дал рукам согреться. Я достал из кармана старого пальто бутылку портвейна и сделал большой глоток прямо из горла, затем закупорил её пластиковой пробкой, и убрал обратно. Я стоял и дышал на руки, поднеся их лодочкой ко рту, и смотрел на пустой чехол Изольды. Прошло уже довольно много людей, но никто так и не положил денег. Еще один отвратный день можно записать в свой актив. Я сел рядом с чехлом, спиной к железным перилам моста, закурил папиросу и уставился в небо, вопрошая к кому-то (совершенно чуждому мне), за какие такие ужасные грехи у меня такое хроническое невезенье. Единственный ответ, который мне приходил в голову от редких облаков, что это все для земного баланса, что иначе и быть не может. И тут даже не зависит от людей. Если кому-то очень хорошо, обязательно найдется тот, кому очень плохо. Как влруг я заметил краем глаза какое-то движение рядом с собою. Я тут же вскочил, и приготовился к самому худшему – к милиции, или к прочим гадским представителям гомосапиенсов.

Но передо мной снова стояли Вы. Все в том же оранжевом пальто, ваши черные волосы все так же разметались на ветру, и голубые глаза по-прежнему сияли самым чистым и невинным ярким огнем. И вы вновь мне улыбнулись свой очаровательной улыбкой, словно ребенок, который увидел своего родителя после долгой разлуки. И как всегда вы положили пятьдесят рублей на повседневное платье Изольды, словно это была моя такса для Вас. Я почувствовал невероятный прилив энергии от Изольды, словно она благодарила Вас, навсегда потушив в себе свое ревностное пламя. Она была благодарна Вам, только за то, что сегодня я, возможно, не умру, что сегодня я еще продержусь, и что завтра настанет очередной день, в который быть может, нам наконец повезет, и удача мне улыбнется, а не будет стоять ко мне своим огромным задом и пускать мне в лицо свои удушающие газы. Я стал играть El condor pasa – пожалуй, самую любимую мелодию Изольды. Это было воистину изыскано и красиво, словно Изольда играла в знак примирения для Вас, словно протягивала свою хрупкую и изящную ладонь в знак знакомства и дружбы. И Вы поступили очень благородно и тактично! Вы не рассмеялись ей в лицо, а наоборот вы остались стоять со мной на мосту и слушать нашу с Изольдой игру. Я играл и играл только для Вас, ничто меня не интересовало, ни люди, ни их деньги, которые я бы непременно спустил бы на алкоголь, ни сам город, а лишь время, словно хотел задержать его, или вовсе остановить. Но после очередной мелодии, Вы молча сделали шаг в сторону от меня, с явным намерением уйти, даже не сказав мне прощального «до свидания». И когда Вы уже собрались было уходить, улыбнувшись мне на прощание, я совершил, пожалуй, самый дерзкий и смелый поступок в своей жизни. Я чуть прихватил Вас за рукав и сказал Вам, глядя прямо в глаза: «Постойте, неужели Вы не видите, что я Вас люблю! Глупо, конечно, ведь я даже не знаю вашего имени. Но это так. Вы подарили мне смысл жизни. В Вас я нашел то, что искал всю жизнь…». Я говорил и говорил не переставая, уж и сам не помню что, слова забывались очень моментально после того как произносились, но я помню лишь о том, что я пытался Вам объяснить, как сильно я Вас люблю. Но Вы в ответ стали что-то быстро показывать руками. Я никак не мог понять, что же Вы хотите мне сказать, пока не осознал, что Вы мне пытаетесь донести какую-то важную информацию на языке глухонемых. Я стоял и ошалело смотрел на Вас, и не знал, что и сказать. Изольда смеялась надо мной. Потом Вы вздохнули с улыбкой на лице и извлекли из своей сумочки листок и ручку, и что-то написав там, протянули его мне. Но потом, посмотрели мне еще раз в глаза, но в этот раз с большой горечью, скомкали листок, и засунули его мне в карман пальто. А затем Вы попятились назад, постоянно отрицательно мотая головой из стороны в сторону, и увидел, как на Вашем лице проступили слезы. Я сделал шаг Вам навстречу, но вы еще яростнее замотали головой, а потом и вовсе бросились бежать от меня, словно от призрака какого-то, впрочем, я таковым и являюсь. Вы бежали от меня, не оглядываясь ни на что. А я снова ощущал пустоту внутри, и притворную грусть Изольды. Я достал листок из кармана, а там было написано красной ручкой: «Меня зовут Лиза. Жаль я не могу услышать вашу музыку, наверняка она красивая. Навряд ли мы теперь свидимся. Мне очень жаль…».

Что ж мне тоже очень жаль, Лиза. Но у меня все-таки есть, любящая меня такого, какой я есть, Изольда, которая до конца моей короткой (теперь то уж определенно и неизбежно!) жизни будет мне верна. Мне жаль, что мы с Вами так никогда не увидимся ни в переходе, ни на мосту. И даже если бы нам довелось встретиться, и я стал размахивать яростно руками, как если бы изображал птицу, сраженную птичьим гриппом, навряд ли б Вы, Лиза, стали бы ко мне подходить. А жаль… Я уверен, что Вы с Изольдой подружились все-таки – она такая баловница… строптивая молодая девчонка… Но, я её люблю. Чуть меньше, чем Вас, но все же люблю…