Что хочет автор. Литературные конкурсы

Каждое утро старик выкатывался на коляске на балкон с видом на клумбу. Некогда он разбил её сам. Старик подолгу считал цветы и обычно грубо кричал, если обнаруживал пропажу. Скаредный, он не разрешал рвать цветы. Они увядали прямо на клумбе. Ему приходилось упрашивать домашних убирать их останки, а те из вредности это не делали. Впрочем, каждую весну домашние возились на клумбе, старик молча наблюдал за ними с балкона. Помню хрупкую девочку со спутанными рыжими волосами, плохо одетую. Почему её держали в чёрном теле?… Как-то я проходил мимо клумбы. Отвлекшись от цветов, она сидела на корточках и смотрела куда-то вдаль. Мне её лицо, особенно глаза, показались прекрасными. Из забытья её вывел вопль старика с балкона…

Но вот Нахаловки не стало. Сюда пришёл большой город. Дома снесли. Огромную территорию огородили забором. Чудом уцелела клумба. Мимо как угорелые носились машины. В жаркую погоду они поднимали пыль, которая оседала на цветах и листьях, от чего они становились блеклыми, а в ненастье - обдавали клумбу грязной водой из луж. Клумба благоухала только ранним свежим утром. С наступлением суматошного дня аромат исчезал.

Мэрия заломила очень высокую цену за высвобожденную территорию. Покупателей не нашлось. Уже стал ветшать забор. Время шло, а клумба продолжала расцветать. По весне сначала появлялись нарциссы, потом - тюльпаны. Они опоясывали несколько кустов роз. Розы цвели целый год. В сырую декабрьскую погоду тянулись вверх, красовались бутоны розы. Поближе к ноябрю появлялись дубки. Мало кто обращал внимание на клумбу. Бывало, кто-то сорвёт тюльпаны с грядки, они тут же поникают и начинают терять один лепесток за другим. Оставался торчать только пестик. Роза начинала опадать, будто в панике теряя весь свой убор .

Как-то один пьянчуга нарвал с клумбы букет дубков. Не хватало денег на пиво. Вечерело, и не видно было, что дубки были ржавыми от грязи.

- Сколько стоит? - спросил проходящий мимо мужчина с маленьким мальчиком.

- Меньше нельзя?

- Восемьдесят.

- Хорошо, давай за шестьдесят.

Пьянчуга согласился. Прохожий взял букет, а того прохвоста след простыл. Опомнился любитель цветов, что купил не букет, а веник, в сердцах сплюнул и бросил дубки в урну. Отец обещал купить сыну конфет, но купил цветы жене и неудачно.

Жизнь клумбы текла своим чередом, подчинялась своим законам. Так бывает. После того, как умерла моя бабушка, посаженный ею сад ещё долго расцветал с наступлением весны. Гости хвалили меня за красоту, которую будто бы я развёл. Я молчал и не рисковал беспокоить грядки - не ковырял их лопатой, боясь нарушить естественное бытие сада.

Наконец, начальство порешило с бывшей Нахаловкой. Место купили иностранцы, которые должны были возвести здесь цветочный маркет. Я удосужился побывать на презентации проекта. Подряд на строительство взяла крупная частная фирма. Строение должно быть манерным. Тонированные стёкла, кричащая роскошь. Архитектор тоже показался мне манерным, даже несколько феминным. Цветы должны привозить из Голландии. Шикарные. Их бальзамировали и замораживали, чтоб не увядали. Во время презентации я обратил внимание на букет сирени в вазе. Припал к нему понюхать. Удивлялся, сирень отцвела ещё в мае, а на улице уже август. Цветы были похожи на живые и не пахли.

Между тем строители начали разворачивать свои порядки. Понаехала техника. Разобрали забор. Открылась вдруг необъятная ширь пустыря, поросшего бурьяном. Первым обратил внимание на клумбу прораб. Её не было в проекте. Он обратился к архитектору. Дескать, объект непредусмотренный. Площадь - четыре на метр.

- В чём проблема? - архитектор посмотрел на него из салона своего серебристого "Мерседеса".

- Господин архитектор, на том самом месте, где разрешено строительство, находится цветочная клумба.

- Клумба? Место, где растут цветы? Излюбленное место прогулок и отдыха трудящихся? - съехидничал архитектор.

Чуть позже мужланистого типа прораб, передразнивая женоподобного архитектора, давал команду рабочим убрать непредвиденное препятствие.

Но стали происходить непонятные вещи. Рабочие затоптали клумбу... На следующее утро приходят строители, а цветы растут, как ни в чём не бывало - те же цветы, в том же количестве. Строители пожали плечами, вырвали цветы, высыпали на клумбу самосвал песка. Следующим утром опять те же цветы растут уже из песка. Прораб был в бешенстве, архитектор вопил как женщина.

Тут один бульдозерист решил отличиться. Он молодецки вскочил на трак, уселся в кабине, проехался по клумбе раз, другой. Ещё даже "повёл" гусеницами, как крупногабаритная дама бёдрами. Потом ухарски соскочил с бульдозера и весело посмотрел на товарищей. Никто не обратил внимание на парня. Каждый был занят своим делом.

Стройка пошла своим чередом… Про клумбу забыли. Только бульдозерист почему-то захандрил. Сник, настроение пропало. Парень был пришлым. Обычно звонил домашним раз в неделю, а тут каждый день стал выходить на связь. Ползарплаты изводил. И вот однажды слышит в трубке, как плачет младший из детей. Он вздрогнул, как будто именно этого боялся. Почему плачет дитё? Ночью ему опять слышался плач ребёнка. Сначала решил, что кажется. Но плач продолжался. Нервозность овладела им. Он начал метаться по комнате.

Через день он взял расчёт и уехал в свою бедную страну. От сердца отлегло. Все домашние были живы-здоровы, но по-прежнему очень бедны. Некоторое время он слонялся без дела. Домочадцы посматривали на него искоса. "Понятно, что соскучился. Понятно, что в большом городе трудно. Но кто семью кормить будет!?"

Хандра не проходила. Однажды, прогуливаясь у дома, он вдруг почувствовал, как на его шее вдруг медленно и верно стала ослабевать цепочка с крестиком. Он стоял, как бы прислушиваясь к этому ощущению. Потом почувствовал, как цепочка оборвалась, заструилась вниз по телу. Он спохватился и попытался нащупать крестик пальцами, там, где он должен быть. Не нащупал. Парень опустился на корточки и начал искать крестик. Нашёл. Потом в изнеможении сел на землю. Он сидел, упёршись руками в землю, задрав голову, согнутый в плечах. Лицо нещадно жгло солнце. И вдруг почувствовал шевеление между пальцами, лёгкое и ласкающее... Он невольно опустил глаза и обомлел, меж пальцев неловко и неуверенно стала пробиваться мурава. И вот она пошла вширь... Завороженный, он смотрел, как расширялся и рос оазис, как тянулись вверх всё увереннее и увереннее стебли, набухали почки, как выпрастывались из них нежные лепестки листьев и цветов, как доверчиво они раскрывались и обращались его взору... те самые цветы, с той самой клумбы. Слёзы потекли из его глаз.

- Ты почему плачешь, папа? - спросила его малышка. Она была чумазая и рыжеволосая, с красивыми глазами.

- Цветы вокруг.

Ребёнок удивился. Вокруг была всё та же непроницаемая твердь почвы, жадная до плодов и зелени.

Родные не на шутку забеспокоились, совсем плох стал парень. Тёща посоветовала поехать всей семьёй к старой церкви. Надо было подняться в горы, она находиласьна поляне, вернее - её развалины. Место считалось святым. Тёща сказала, что надо ягнёнка туда свезти. И вот набрали вина, разной снеди, купили агнца. Беленький был, совсем маленький. Даже блеял тонким голосом. Дети его на руках носили. На "рафике" брата жены, который работал в городе таксистом, всей семьёй и двумя-тремя соседями поехали к месту. Погода была хорошая, поляна вся бирюзовая. Зять и тёща уединились. Сделали несколько кругов вокруг церкви. Она впереди шла, бубнила какие-то тексты, парень за ней, ягнёнка тащил за собой.

Пока зять и тёща круги делали, женщины на поляне скатерти разостлали, стали кушаниями их обставлять, а мужчины с вином возились, разливали его по кувшинам. Брат жены костёр из веток лозы разжигал. Специально привёз их. Отличные угли получаются, шашлык на них хорошо "подходит". Пришли зять и тёща. Ягнёнка оставили пастись на поляне. Бульдозерист повеселел. Поели, попили. Тут брат жены встаёт и говорит свояку, дескать, пришло время шашлык готовить, пойдём за ягнёнком. Тут парень затрясся и …сознание потерял. Все всполошились. Послали быстроногого мальчика к роднику. Водой обливали несчастного…

Очнулся он в машине, по дороге домой. Народ вокруг напуганный сидел. Парень спросил:"Где ягнёнок?". Вспомнили про агнца, впопыхах оставили его на поляне пастись. Парень сказал, что это - хорошо.

Прошло время, последние привезённые деньги потратились. А бульдозерист продолжал "в похондрии пребывать", - так о нём говорили окружающие. "Переутомился, много работал, - оправдывала его жена. "Нежный он у тебя, хотя с виду дубина, - съязвил её брат. Парень сам не знал, что за "лихоманка на него нашла". Объяснить ни себе ни кому другому, что происходит. Но однажды ему приснилась "причина" - кадры из документального фильма. Он был пьяным тогда, смотрел ТВ краем глаза. С товарищами сидел у стола, время проводили, орали под гитару песни…

Как бы за кадром, голос диктора произносил: "Сцены львовского погрома 1942 года". Рыжая голенькая еврейская девочка кричала истошно. Её пыталась унять посторонняя женщина. Та сама плакала от ужаса. Только что расстреляли дедушку этой девочки, мать, отца, старшую сестру. Дедушку выкинули из коляски и выстрелили ему в затылок. Вот подходит к девочке мужлан и пальцем по губкам проводит. Отравил. Сразу умерла. А той женщине, что успокаивала, раздеваться приказали. Она стянула юбку, потом вдруг в трусах, вопя, бросилась бежать. Её срезали автоматной очередью. Один офицер стоял у клумбы и перезаряжал пистолет. Цветы были в смятении. Их головки колыхались от ужаса.

Бульдозерист из сна не вышел. Сознание совсем от страха закрылось. Врач сказал, что у него депрессивный психоз.

Этот врач, кстати - мой сосед. Он рассказывает мне о своих больных. В выходные мы играем в шахматы в моём саду.

ПОСЛЕДНИЙ СЕАНС

Я работал в Министерстве спорта. В одну из командировок со мной случился конфуз. Когда моих сотрудников потчевали в ресторане, я лез в гору… в пещеру. Её мы увидели, когда подъезжали к месту назначения. Шофёр автобуса поведал нам, что пещера древняя, и в прошлом году её обследовали иностранцы.

Расстояние в горах обманчиво. Мне казалось, что сбегаю наверх минут на 30 и вернусь. Через 15 минут я понял, что ошибся в расчётах. Те, кто поддержал мою авантюру, вовремя отшутились и спустились вниз. Я же в своём цивильном костюме и светло-коричневых туфлях по крутой тропинке вверх упрямо шёл к зеву древней пещеры. Посчитал, что возвращаться с полдороги неприлично.

Я не щадил себя и, чувствуя, что за мной наблюдает большая масса людей (не только сотрудники), энергично покорял высоту. Отдышался внутри пещеры, где было душно и грязно. В плохую погоду с горного луга пастухи сгоняли сюда коз. Залежи помёта сделали пол пещеры мягким. Её стены были испещрены письменами, не имевшими никакой исторической ценности.

Через минут сорок я спустился, грязный и взмыленный. Пока приводил себя в порядок, прошло ещё полчаса. Сотрудники все ещё находились в ресторане. Когда я вошёл в зал, они поднимали дежурный тост за тех, кто хотел бы разделить трапезу, но по определённым причинам лишил себя этой возможности.

На этот раз я направлялся с инспекцией на сборы штангистов в один из городков Верхней Имеретии. Командировка ожидалась быть приятной. «Горы, чистый воздух, радушие хозяев обеспечены», - заметил коллега (его звали Серго) и хитро подмигнул. Явно что-то ещё имел в виду. Наверное, тоже самое, что и другие сотрудники, когда острили, чтобы я не отлучался в горы, когда в ресторане будут накрывать стол. А, может быть, ещё что-нибудь другое.

Мне надо было провести опрос среди спортсменов, Серго же был по организационной части.

На автостанции возникла заминка. Кроме нас, пассажиров на то направление не набиралось. «Не буду я гонять свой «Икарус» порожняком!» – заявил шофёр. Серго когда-то боролся, я тоже. Были легковиками. Ростом не вышли. От занятий борьбой остались скрученные в пельмени уши и мощные короткие шеи. Шофёр капризничал, выражался вроде риторически, но всякий раз имел в виду нас. Прошёлся и по поводу ушей. Серго это стало надоедать. Он подошёл к водителю и нарочито вежливо поздоровался с ним, протянул руку. Тот с усмешкой глянул на моего коллегу, и рукопожатие принял. Не отпуская его руки, Серго 3-4 минуты выговаривал что-то вдруг обмякшему увальню. Потом он «пригласил» меня познакомиться с «достойным молодым человеком», пожать тому руку. «Нет, нет!! Не стоит, - запаниковал малый. Через некоторое время «Икарус» несся к месту назначения.

Спортивный зал располагался в здании бывшей синагоги. Лязгало железо, молодёжь шумела, покрикивали тренеры. Там я встретил старого знакомого. Армена В. Он отдельно тренировал своего сына. В дальнем углу зала. У Армена во времена Жаботинского был мировой рекорд в одном из движений в супертяжёлом весе. Но травма вынудила бросить спорт. Не выдержал позвоночный столб. Только и помню его, сидящим в стареньком «запорожце». Ходить он не мог. Сейчас стоял, прислонившись к стене и опёршись на палку – огромного роста полный мужчина. Его лицо выражало страдание от боли и становилось строгим, когда он поучал сына. Армен поздоровался со мной. Опять, мол, свои «брошюрки» (анкеты) привёз. Потом косо глянул на Серго и спросил: «И этот аферист здесь?»

Я поговорил с главным тренером, договорился провести опрос в общежитии. Серго в это время копался в бумагах. Иногда он подзывал кого-нибудь из ребят и с хитрой миной задавал вопросы - выискивал «мёртвые души». Потом исчез.

Общежитие находилось недалеко. Покончив со своими делами, я вышел на улицу и начал ждать. Один из тренеров попросил далеко не удаляться. Время шло. Ни хозяев, ни Серго не было видно.

Был тёплый вечер ранней осени. Сумерки сгущались. Улицы опустели. Немножко помявшись у входа в общежитие, я решил прогуляться. Корольковые деревья, которых было здесь во множестве, склонились через заборы дворов на улицу. В темноте плодов было не различить. Я делал небольшой разбег, подпрыгивал, нащупывал крупный плод королька в листве и срывал его. И так несколько раз. Даже увлёкся, съел четыре королька и не заметил, что удалился на приличное расстояние. Идя вдоль высокого каменного забора, я пожалел, что долго не мог поживиться очередным корольком. Тут бросил взгляд на афишу. На ней, скособоченной и неказистой, в сгущающейся тьме прочитал: «Летный тиатр. А. Рублиов. (нач. 10:00)». В метрах пяти из маленького квадратика ограды сочился свет. Я усмехнулся: «В провинциальных кинотеатрах названия фильмов узнают от шоферов, которые эти ленты привозят!».

Фильм Тарковского «Андрей Рублёв» шёл в Тбилиси два дня в одном кинотеатре с полным аншлагом. Мне не удалось достать билет. Здесь же было необычно тихо и безлюдно. Я посмотрел на часы (циферблат был с подсветкой) – скоро начало сеанса. В ресторан расхотелось, тем более, что калорийные корольки отбили аппетит. От них даже раздуло. Ладно, пропущу застолье.

«Не может быть! Я уже собирался домой. Вы – единственный зритель. Я имею полное право не проводить сеанс», - заворчал старческий голос изнутри.

«Я – командировочный из Тбилиси, - заметил я строго, - пожалуйста, билет и никаких разговоров!».

Внутри кассы тот же голос уже на полтона ниже брюзжал о неразборчивости столичных, их странных пристрастиях.

Под чёрно-синим сводом неба, на котором уже светила луна и обозначились звёзды, был зал – до десяти рядов вкривь и вкось поставленных скамеек. Я расположился в третьем ряду. Было прохладно. Плющ, покрывавший стены летнего кионотеатра, слегка колебал ветерок. Опавшие листья стлались по каменному полу, и каждое лёгкое движение воздуха приводило их в волнение. Плющ, наверное, давно не стригли. Он добрался до экрана. Одна ветка даже вторглась в его пределы и особенно явственно обозначилась на нём, когда застрекотал кинопроектор и заструилась светопись шедевра Тарковского…

На выходе, у одностворчатых чуть покосившихся железных ворот летнего кинотеатра, меня ждал старик, он же – кассир и киномеханик. С нетерпением крутил ключи на указательном пальце. Выходя из зала, я поблагодарил его. Тот что-то буркнул в ответ и принялся закрывать ворота.

Я был под впечатлением от фильма, но в тоже время совестился, что точно доставил хлопот хозяевам свом исчезновением.

«Далеко до ресторана?» – спросил я старика.

«Мне в ту сторону», - ответил он.

Пока мы шли в темноте (легко шумели деревья), он мне рассказал, что он из евреев, что его семья владела маленькой пекарней, где готовили мацу, что брат его – хахам, что все уехали в Израиль, а он здесь один.

«Вон, ресторан», - кинул он мне, показывая на здание с балконом. Внутри горел свет.

Старик удалился в темноту.

Когда я подошёл к ресторану, там уже начинался разъезд. Три человека спускали Армена со второго этажа. Его «Запорожец» стоял чуть поодаль от ресторана. Моё появление вызвало ажиотаж. Обижались все, в унисон. Особенно Серго. Я же ничего не мог сказать, ибо прикинул, что название фильма «А. Рублёв», ради которого я пропустил ресторан, никому ни о чём бы не сказало. Аргумент с корольками вообще бы записал меня в идиоты.

Я сел к Армену в «Запорожец». Он сам сидел за рулём, я рядом, сын на заднем сидении.

«Я никогда не пьянею», - сказал он мне, как бы предупреждая лишние расспросы.

Потом повернулся ко мне, несколько насмешливо улыбнулся и добавил:

«Пока ты где-то шлялся, Серго делом занимался. Отломил, думаю, не меньше 500 рублей. А ты чего уши развесил!» - набросился он вдруг на сына.

По ТВ показывали один из чемпионатов Грузии, а по существу -тбилисский турнир, если совсем точно - первенство секции по фигурному катанию, единиственной при единственном на всю страну ледовом катке. Диктор объявил очередного участника - Гию И. На середину выкатил низкорослый тёмноволосый юноша. Он стал в исходную позицию. Его лицо было крайне важным. Играла довольно весёлая музыка, но, казалось, только для зрителей. Фигурист с траурным выражением лица трудился...

Однажды я, просматривая состав олимпийской сборной СССР по зимним видам спорта, обратил внимание на наличие в команде саночников некоего Петра М. Не простое русское имя привлекло моё внимание, а то, что согласно справочнику этот спортcмен представлял Грузию. Я решил, что произошла опечатка.

Уже много лет спустя я вернулся в Тбилиси из Москвы, где

защитил диссертацию по спортивной тематике. Меня пригласили в исследовательский институт физкультуры. Он занимал один из коридоров комитета по спорту. Надпись на вывеске,

"Директор института Г. И, кандидат медицинских наук" сначала мне ни о чём не говорила. Но войдя в кабинетик, где восседал маленького росточка большеглазый мужчина, я кое о чём вспомнил. Решив польстить своей памяти и хозяину кабинета, я спросил его, не имел ли тот отношение к фигурному катанию.

- Весьма непосредственное, - ответил он мне, - сейчас я - судья международной категории по фигурному катанию.

Новое в нём было ещё то, что его некогда пышную шевелюру сменила лысина. Директор оказывается шепелявил и при этом прозносил канцеляризмы. Во время разговора он заметно напрягался - пыжился, даже жила на шее взбухала. На его столе стояла вазочка с карамельками. Хозяин ни разу не угостился сам и не нашёл нужным предложить конфету гостю.

Мой кабинет я должен были делить с двумя сотрудниками. Когда мы представлялись друг другу, я спросил одного из коллег, а не занимался ли он санным спортом. Тот покраснел от неожиданности.

- В молодости, да, а сейчас я по теоретической части, - ответили мне. Это был Петя М.

Гео - так звали второго сотрудника. В спорт он пришёл из психологии.

Каждый день начинался с того, что сотрудники собирались на балконе нашего, третьего этажа. Кто курил, кто обозревал окрестности. Начальство комитета кучковалось у фонтанчика,

внизу у входа в министерство. Оно вело важные разговоры. Гия И. в них участвовал. Сверху он казался ещё ниже в окружении крупных мужчин и... лысее.

- "Наполеон среди генералов". Есть, кажется, такая картина, - выдал комментарий Гео.

- Этот что - маленький Наполеон? - спросил я, указывая взглядом на Гию И.

Гео осмотрелся вокруг, а потом продолжил:

- Вроде того. Тут приходиться выбирать между манией величия и сложностями характеров женщин Достоевского.

В разговор включился Петя:

- Не можешь не пофилософствовать. Просто он - старый холостяк, - потом, обратившись ко мне сказал:

- Раза-два Михайлыч (производное от отчества директора) приходил на работу с исцарапанной физией. Явно женская работа! В первый раз говорили о кошке, во второй раз, мол, подскользнулся и упал лицом в розовый куст. В обоих случаях по совпадению расстраивались планы Михайлыча наконец-то женить.

- Говорят, как судья он жаден на оценки, - отметил Гео.

В это время в кабинетах раздался перезвон телефонного селектора.

- Начинается, - пробубнил психолог со скукой.

Кстати, Гео считал себя великим психологом. Спорту он пользу не приносил. Свои знания применял в других целях. Так, приударяя за секретаршей института, Гео использовал изощрённую тактику. Бывало станет в проёме двери канцелярии и в упор, не выдавая своего присутствия, наблюдает за поглощённой работой девушкой. Через некоторое время, когда она начинала сбиваться в печатании, он удовлетворенно уходил. Или, Гео расхаживал взад-вперёд мимо открытой двери канцелярии и при этом опять-таки старался не привлекать внимания девушки.

- Исподволь я навязываю ей мою личность, через некоторое время она будет говорить, что ей кого-то не хватает, - говорил психолог.

Он же разъяснил некоторые особенности менеджмента Г.И. Если верить психологу, у больных, страдающих нервными припадками, есть одна особенность. По выходу из ступора они безотчётно начинают ненавидеть первого попавшегося им на глаза человека, пусть даже тот был самым активным в оказании помощи. Гия И. чем-то напоминал этих больных. Вдруг, "без объявления войны" (перл Гео), он начинал травлю кого-нибудь из сотрудников. Когда я пришёл в институт, в процессе были гонения на Нодара В. Директор не скрывал свою антипатию по отношению к этому сотруднику, но аргументацией не удостаивал. Я спросил у Гео о причине столь пристрастного отношения. Психолог пожал плечами и сказал:

- Одно только приходит в голову. Но не думаю, чтобы плешивый директор может так ненавидеть патлатого сотрудника!

Действительно, у Нодара была пышная шевелюра. Он сутками сиживал в своём кабинете. Ни с кем не общался. Возникало ощущение, что в его кабинете никого нет - такая там была мёртвая тишина. Однажды Нодар сам заглянул к нам. Мы играли в шашки. Предложили ему присоединиться. Нодар мягко улыбнулся. Не трудно представить, что с тобой может произойти, когда ты противостоишь партнёру, который - международный мастер. Потом он показал нам комбинации великих мастеров, рдея от удовольствия. Это был запоминающийся день!

Опоздания на работу было не слишком редким явлением в институте, но для Нодара они стали роковыми. Во время очередного совещания директор энергично дефилировал по кабинету, шепелявя, цитировал КЗОТ. Моментами приостонавливался у стола, молча ковырялся пальцами в той самой вазочке с конферами, доставал карамельку и направлял её в рот. Нодар производил впечатления нашкодившего ученика. Это раззадоривало судью по фигурному катанию, уминавшего одну конфетку за другой.

Долго никто не замечал отсутствия Нодара. Думали, что сидит у себя в комнате, корпит. Потом узнали, что он написал заявление об уходе.

Никто так не узнал, что не поделил Михайлыч с Сашей Ивановым ("Иванив" так звал его Гео). Я замечал за некоторыми русскими в Тбилиси, если у них превосходный грузинский язык, они ведут себя с гонором - говорят подчёркнуто громко и у них "значительная" физиономия. "Гонореи" (т.е. гонора, но в интерпретации Гео) добавляло ему то, что он был программистом - редкая для тех времён специальность. У него был отдельный кабинет, в котором стояли две "Искры". К себе он никого не пускал, мол, "нечего Вам со свинными рылами в калашный ряд".

Вообще Саша был странным мужиком. У него умерла мать и мы поехали к нему посочувствовать. Саша стоял в плаще навскидку и держал руки в карманах. Когда я попытался пожать ему руку, возникала заминка - рукопожатия не произошло. За всё время панихиды Иванив рук из карманов не доставал. Гео не смог нам объяснить такое поведение. Сам Саша был совершенно спокоен и громким голосом раздавал указания насчёт "боржома", лимонада и других хлопот, связанных с поминками.

С Михайлычем "Иванив" вроде дружил. Но однажды я и некоторые коллеги стали свидетелями, как из кабинета директора выбежал Саша и за ним вдогонку директор. Казалось, что программист попытался скрыться от Гии И. в своём "убежище" с компютерами, но безуспешно. За захлопнувшейся дверью шла разборка. Через некоторое время появился Михайлыч. В руках он нёс подписанное "Иванивом" заявление об уходе.

Больше энергии, чтоб защитить себя, проявил Петя М., когда и на него положил глаз Гия И.

На этот раз о причине такой напасти можно было догадываться. Гео владел английским. Когда читал нечто забавное на этом языке, он делился с коллегами. Организовывал коллективные чтения. После одного из таких чтений у Пети случились неприятности.

Речь шла об Иране. Гео взахлёб переводил статью одной американской феминистки насчёт того, что в этой стране нет секса. Только формы куполов минаретов отдалённо напоминают женские груди. Запреты на половые связи отличаются крайней суровостью. Только одно может быть оправданием (переводя этот фрагмент Гео надолго закатился от смеха), если случилось землетрясение и мужчина с верхнего этажа вместе с потолком обрушился на женщину, находящуюся на нижних этажах, и между ними произошёл непроизвольный половой акт.

- Как же может не повезти иранской женщине, если в момент природного катаклизма на неё сверху упадёт занудливый Гия И., - сказал Петя.

Кто-то донёс директору о разговорах об его злоключениях в Иране, где, кстати, ему бывать не приходилось. Информацию подали не совсем качественно. Будто Петя стал свидетелем землетрясения в Иране, во время которого он - Гия И., судья международной категории по фигурному катанию, прелюбодействовал с некой иранкой, меняя этажи в гостинице, по мере того, как они обрушивались.

"Гон спозаранку" (другой перл Гео) начался на утреннем совещании на следующий день. Гия И. нервно ходил из угла в угол и несколько раз косо посмотрел на Петю. В тот момент бывший саночник не понимал, что тучи сгущаются над его головой. Гром разразился под конец совещания. Директор потянулся к вазочке с конфетами, положил в рот карамельку и неожиданно заявил, что санный спорт изымается из номенклатуры приоритетов института. Дескать, он собирается обратиться по этому вопросу в соответствующую инстанцию. Затем последовала тиррада о транжировании государственных средств на содержание такого экзотического для Грузии вида спорта, как санный. Петя всё понял. Он встал во весь свой гигантский рост и громовым голосом заговорил о своих заслугах, оцененных в составе сборной СССР, и др.

-Но что Вы сделали собтвенно для института? - спросил Гия.

Возникла пауза. Потянувшись за очередной конфеткой, директор решил съязвить:

- Вот Иран, к примеру. Они копейки не тратят на санный спорт.

- Как и на фигурное катание, - ответил Петя, - а могли бы. Им ничего не стоит разлить искусственный каток. Но есть причины, почему они это не делают. Там женщинам не дозволено бегать нагишом, а мужчинам вилять под музыку одним местом лишь для того, чтобы удержаться на льду, - выпалил Петя. Он был уже вне себя от гнева.

Директор чуть не подавился конфетой. Он принял торжественно-траурное выражение и попросил сотрудников оставить его и Петю один на один. Коллектив удалился. Я и Гео ждали. Петя пришёл злой, но довольный.

- Что там, рассказывай!- нудил его психолог.

- Взял я его за грудки, поднял и некоторое время держал на весу. А он глазами луп-луп. Потом поставил на ноги, взял его вазочку и высыпал ему на лысину конфеток. Потом вышел.

После этого инцидента над Михайлычем похихикивали. Однако Петя не торжествовал. Он как-то сник, стал нервозным. На просьбу рассказать о том, как был бит директор, откликался без охоты. И вот однажды Петя явился со свёртком. Занёс его в кабинет Гии И. Вышел оттуда довольно скоро и с тем же свёртком. Он долго стоял на балконе, курил. Наконец, вернулся к нам, развернул свёрток. Это была бутылка шампанского, которую мы распили.... Чуть позже Петя написал заявление об уходе.

Мои отношения с директором вначале складывались успешно. Это потому, что в науке (в социологии), которую я представлял, профаны бывают наиболее активны. Сначала Гия И. делился своими замечаниями. Как-то я даже подпустил несколько комплиментов. Михайлыч обычно прохаживался по комнате и "генерировал идеи". Дело шло к тому, что к моим соображениям уже не прислушивались. Директор впрямую начал диктовать мне, как мне следует поступать. Я уже не говорил комплиментов, сопротивлялся. А однажды мы повздорили. В какой-то момент Михайлыч потянулся к вазочке с конферами, я понял, что дело принимает крутой оборот. Я был в хорошей форме и вполне мог свернуть ему шею. Но сдержался. Наступал Новый Год. Я поздравил его с грядущим праздником и удалился.

Я бушевал, когда вернулся в комнату. Гео же посмеивался.

- И до тебя очередь дойдёт, - бросил я ему. Психолог хитро улыбнулся и сказал:

- Можешь не беспокоиться. У моей профессии есть преимущества. Мои коллеги знают о некоторых наших общих знакомых такое... Михайлыч в этом отношении - настоящая находка.

Вруны лгут из корысти и заботятся о правдоподобии. Врали обманывают из любви к искусству, рассказывают байки. Этим баюнам дают выговориться до конца, «наврать в три короба» (а не один или два) и только потом их пытаются урезонить. Кстати, у лгунов больше шансов на успех. В их поступках есть смысл. Врали менее удачливы в жизни. Наиболее хитрые из них делают паузу, ждут реакцию аудитории. Сомнение в правдивости их истории они нейтрализуют спасительной фразой: «Шутки у меня такие». За сумасшедших держат тех, кто верит собственным выдумкам.

Дядюшка Сандро рассказывал складно и ладно. По сей день в моей памяти его приключения в Узбекистане.

«Позвонил мне коллега в пятницу вечер. Жара страшная в гостинице, а он мне, мол, ночь перетерпи, на субботу-воскресенье ничего не планируй... Он – сын большого начальника. Едем мы полем хлопчатника. Ни конца, ни края. Чуть не заснул от однообразия. Пыль от грунтовой дороги. Вдруг остановились. Вижу люк в поле. Мой коллега постучал по люку. Он автоматически открылся.

- Спускайся, - говорят мне.

Спустился и оказался в бетонном помещении. Там мужик с автоматом сидел. Показывает на люк в полу. Этажом ниже ещё было помещение, пообъемнее. Где-то на четвёртом этаже вниз я оказался в подземном мавзолее. Восточная музыка, свет играет, каскады фонтанов. Моментами голубого цвета купол высвечивался. Запах благовоний. Мой коллега в ладошки хлопнул и меня девицы в шелках окружили. Обласкивают и уводят меня куда-то, а хозяин подмигивает. Завели в помещение, раздели, умыли, мазями обмазали. Нарядили в шелковый халат, чалму. Я как во сне. Вижу другие гости собрались. Возлежат в халатах у фонтанов на персидских коврах. Их фруктами обносят. Некоторые к наргиле прикладываются. Никогда таких пышных персиков не видел. А тут девицы в фонтане танцуют. Понравилась мне одна. Миниатюрное создание, статуэтка Челинни, с живыми взглядом. Еще абрикосы понравились... Утром просыпаюсь в гостинице. Глаза протёр, ничего понять не могу. Но что это? На столе три ящика с абрикосами и та самая девочка, но уже в джинсах. Звоню я к коллеге, спрашиваю, что мне с девицей делать.

- Хочешь женись, хочешь зарежь, твоя в общем, - отвечают.

Девушку отпустил домой. Позвал дежурного по этажу, дескать, с абрикосами разберитесь. Надо же, какая чуткость со стороны хозяина. Так желания гостя подметить. Дежурная прямо на этаже торговлю открыла, в своей комнате. Через 2 часа половину выручки принесла. Я её потом в ресторане в аэропорту пропил».

По молодости я был готов поверить его байкам. Но вмешивалась моя матушка.

- Ну, не было этого, Сандрик? Признайся, - говаривала она своему двоюродному братцу с лёгкой укоризной.

- Но могло быть, - говорил он, хитро улыбаясь.

Каждую свою историю дядюшка передавал с удовольствием. Видно было, как глотал слюни. Сандро в общем был довольно безупречным. Если что вызывало сомнение, так – эта его необязательность. Он с опозданием возвращал долги, сорил деньгами в ресторане в компании друзей, которых ублажал историями о своих невероятных любовных подвигах.

Пользы от своих россказней Сандрик не имел. Неприятностей тоже. Меньше везло Фарходу, моему соседу по общаге. Из-за своей «напасти врать напропалую» этот «Тартарен» из Душанбе страдал. Он не удостаивал собеседников правдоподобием своих поступков, более того - казалось, что бредит. Бедняга оскорблялся, если кто проявлял «наглость» усомниться в правдивости его историй.

- Он входит в роль, потом из неё не выходит, - заметил один мой знакомый.

Однажды мы, земляки, пили вино в моей комнате. Я возвращался из общей кухни, нагруженный подогретой закуской, когда в коридоре набрёл на неприкаянно слонявшегося паренька. На Фархода. Я знал, что у него закончился срок аспирантуры, что он живёт на чердаке общежития, бедствует. Говорили, что по его нерадивости сгорела целая химическая лаборатория института, из-за чего будто он не смог дописать свою диссертацию. Я пригласил Фархода присоединиться к застолью. Разморенный вином гость впал в откровения. Он рассказывал о своих похождениях в Афганистане. Всё это сильно напоминало подвиги Рэмбо только в исполнении этого неказистого с виду химика.

Особенно запомнился «славный» эпизод. На мине подорвался «Мерседес –Бенц» командующего. Раненый генерал прошептал своему адъютанту:

- Фарход, сынок, спеши в аэропорт, надо встретить наших.

«... Вижу старик на осле мимо проезжает. Кричу ему слезай и автомат в его сторону направил, - рассказывает гость - Взобрался на осла и айда в сторону аэропорта. На подступах меня попытался остановить патруль, а я кричал: «Я – Фарход!» Все расступались. И вот я на взлётно-посадочной полосе верхом на осле. Садится Ан-22, а из него строем эсэсовцы в черных мундирах выходят. Другой самолёт садится. Из него мексиканцы в сомбреро повалили, третий же индейцев-апачей привёз. Стали во фронт.

Тут советский генерал обращается ко мне:

- Товарищ майор!

А я говорю, что всего лишь лейтенант и уже собрался с осла слезть. А генерал говорит:

- За выполнение особо важного задания вы произведены в майоры. Это сообщил мне командующий по телефону.

- А эти кто? – спрашиваю и глазами показываю на прибывшие «войска».

- Наши. Так надо!»

На некоторое время рассказчик замолк. Отходил от жарких речей. Очарованные его «невероятностями», мы тоже молчали. Тут последовало:

- Не верите, да! А это что?! – крикнул он вдруг. Вышел со стола и стянул с себя брюки.

На его правой ноге был след от пулевого ранения. Пока мы прикидывали, что из рассказанного и показанного могло быть правдой, в комнату ввалилась ватага земляков Фархода.

- Опять своих позоришь! Мало по морде били! – кричали таджики.

Они извинились за вторжение и за неудобства, которые нам мог доставить «этот болван». Уволокли несчастного.

... Сегодня я вспомнил Сандрика и Фархода, потому что вчера в одном честном обществе я позволил себе байку. Как бывает во время похмелья, я опасался последствий и много размышлял. Не исключено, что после вчерашнего на меня будут смотреть косо. Не стану кривить душой, обманывать мне приходилось, если не через раз, так на пятый случай. Пережил даже тяжёлые минуты разоблачения. Но за выдумщика и враля уж точно не слыл.

А дело было вот в чём. Как-то во время войны в Абхазии чуть не рухнул вертолёт с Эдуардом Шеварднадзе и журналистами на борту. Из всей собравшейся компании в командировки в Абхазию ездил только я. Поэтому рассказывать было мне:

- Аварию спровоцировал российский Ми-24. Он пристроился к эскорту, а потом вдруг нырнул под главный вертолёт.

Я с помощью рук показал, как это могло быть. Один раз, потом для большей убедительности второй раз, а затем и третий... Потом продолжил:

- В результате маневра под верхним вертолетом образовывается воздушная яма и останавливается верхний несущий винт. Паника была в салоне!! Только Старик сидел не шелохнувшись, вцепился обеими руками за стул, чтоб не упасть. Пилот еле удержал машину. Однако, я не исключаю, что всё это произошло из-за опасного сближения одного из вертолётов эскорта... Из салона не видно было.

- Надо полагать, ты был в вертолёте? – спросили меня.

В этот момент я ощутил невероятное по силе искушение. Моё существо раздваивалось. Желанию приврать я пытался противопоставить мой опыт, авторитет, разум. Но нечистая влекла меня. Авантюра, передряга, и в какой компании и при каких обстоятельствах! Внутренние борения могли продлиться, а мне отвечать. Цейтнот давил.

- Да, был! – выдавил наконец я.

По правде в момент аварии я прохлаждался с другими журналистами, которые не попали в вертолёт. Не хватило мест. На государственной даче мы пили французский коньяк из запасов Шеварднадзе, которым потчевал нас его личный повар. А подробности узнал от самого Шеварднадзе... Извиняюсь, от коллег журналистов.

ЛАВРЫ СУСАНИНА

Однажды я заключил пари с коллегой-журналистом - у кого из нас больше знакомых в городе. Лучше всего это можно было проверить на эскалаторе в метро, когда из массы пассажиров, движущейся на встречном курсе, обязательно кто-нибудь да кивнёт или отвесит поклон в знак приветствия. Пока мы спускались на станцию «Проспект Руставели», с коллегой поздоровались три раза, со мной четыре. Более того, прямо на эскалаторе меня ... пригласили на вечеринку. Мимо нас наверх лестничный поток проносил однокашника по университету, и он успел поприветствовать меня, посетовать, что потерял мой телефон, и уже поверх голов многочисленных пассажиров, неотвратимо удаляясь, кричал свой новый адрес.

Вероятность таких встреч была выше в час «пик» и в центре города. И не только...

Я поздно возвращался с той самой вечеринки и спешил - боялся опоздать в метро. Товарищ жил в районе новостроек, на окраине города. На верхней станции было совершенно пусто. Только милиционер дремал, сидя на стуле у турникетов. Мерно шумел мотор эскалатора. Снизу тянуло лёгкой прохладой, приправленной запахом резины. Чуть подрагивала ступень, на которой я стоял. Клонило ко сну. Тут я ободрился - приближаясь и всё более возвышаясь, по движущейся лестнице поднималась вверх знакомая женщина...

Я начал предаваться рассуждениям, что мир тесен. Но когда стал допускать, что становлюсь известным как журналист, отвлёкся - спустившись на платформу, неожиданно для себя застал её многолюдной. На станции в ожидании поезда томились солдаты - 50-60 десантников из ВДВ. Они выглядели не такими крутыми и бравыми, какими их обычно представляло население. Некоторые даже не вышли ростом. Ещё то, что «ребятушки», видимо, возвращались с экскурсии по городу и сильно подустали.

Сказывались и мой возраст и привычка, оставшаяся от армии - если кто призывался после тебя, значит, он - во всех случаях «молодой». Один парнишка (вся грудь в значках) спорил с другим, щупая пальцем колонну, из гранита она или из мрамора.

Я прошёл в конец платформы. Поезд запаздывал. Моё внимание обратили двое рядовых. Они стояли чуть поодаль от своих товарищей. Мне показалось, что у одного из них вид школяра, который совсем недавно получил взбучку. Берет у него чуть набекрень, из-под которого выбивался залихватский чуб, но светлые глаза смотрели виновато и грустно, а пшеничного цвета усы даже поникли. Другой солдат вроде как сочувственно говорил с ним, но оставлял впечатление человека, который посчитал нелишним поговорить с нашкодившим приятелем. Физиономия у него была, как у людей правильных и у себя на уме. Не исключено, что он предпочёл бы, чтобы их разговор не очень бросался в глаза, и поэтому, когда я обратился к ним, осторожно и быстро осмотрелся и сделал шаг в сторону.

Разговор они вели в весьма обычном для армии стиле - разухабистый мат-перемат, но тон располагал к доверительности, дескать, «понимания вокруг мало, ничего для души».

Мои вопросы не отличались оригинальностью, мол, откуда родом, как идёт служба. Говорил только тот, что выглядел грустным. Он явно тянулся к общению, видно было, что от него ему становилось легче. «Что он мог такое натворить?» - подумал я. Из разговора узнал, что парень этот из Ростова, служит уже второй год, что едут они на вокзал, а оттуда - на электричке в часть. К нам присоединился один припозднившийся пьяный мужчина. Он нудно рассказывал о своей службе в армии.

- А почему народ стоит не на той платформе? - вдруг спохватился я, - если вам на вокзал, то надо перейти на другую сторону станции.

Тут подъехал состав, и солдаты засуетились, двинулись было заполнять вагоны.

- Стойте, стойте! Это не наш поезд! - взбодрённый возможностью проявить себя с лучшей стороны завопил во всю мочь мой новый знакомый. Я ещё заметил, что голос у него поставленный, выработанный, как у артистов или офицеров. Десантники в нерешительности остановились, некоторые, кто уже вошёл в вагоны, быстро в спешке повыскакивали из них. Пока выясняли, что к чему, со стуком закрылись двери поезда, и он, совсем пустой, умчался. От сбившихся в группку растерянных солдат отделилась фигура. Невысокого роста худощавый мужчина в форме старшины решительно направился в нашу сторону. Я обратил ещё внимание, как быстро-быстро семенили его худые ноги. Лицо у старшины было сильно обветрено и можно было предположить, что он - инструктор по прыжкам с парашютом. «Сам, наверное, сделал не менее тысячи прыжков». Служилый отдал честь. Я начал говорить ему о том, как надо добираться до вокзала, а тот меня отрезал: «Ну, чего вы суётесь! Мы же на электричку опаздываем!» Он старался быть предельно вежливым со мной, гражданским, тем более из местных. И здесь меня осенило, что ехать надо им не на центральный вокзал, а на периферийный - в Навтлуги. Я замолк. Занудливый пьяный собеседник, чтобы отмежеваться от скандального конфуза, вызывающе толкнул меня в плечо. Я сохранял невозмутимость, и это урезонило пьянчужку. «Опять ты, Шуранов...» - обрушился старшина на солдатика. Далее последовал отборнейший мат... Шуранов стоял, потупившись, весь красный. Его товарища не было видно. Тот вдруг испарился. Я поискал его глазами и увидел, что он прячется за гранитную колонну и воровито-предательски выглядывает оттуда.

Тут подкатил мой поезд. Я и тот пьяный вошли в почти пустой вагон. Он ухнулся на скамейку. Я продолжал наблюдать из вагона. Шуранова распекали. Его товарищ прятался за колонну.

Состав тронулся и с места в карьер ринулся в туннель.

Недавно по телевидению объявили конкурс «Пен - марафон». За 12 «астрономических часов» предлагалось написать нечто. Задавалась исходная фраза, а дальше - кто на что горазд.

Я вспомнил про своего товарища Голу. Он - не писатель. Однако были эпизоды, которые навели меня на догадку - не таится ли в нём литератор.

Во время банкета по случаю завершения конференции Гола прикорнул на тахте. В этот момент один из подвыпивших гостей налил ему за шиворот вино. Гола встал, спокойно обозвал обидчика идиотом и вышел из комнаты. Его попытались удержать, но безуспешно. Я решил проводить его, чтоб он уж совсем не разобиделся.

Банкет проходил в загородном ресторане в километрах пяти от города. Мы молча шли душной июньской ночью. Небо было усыпано звёздами. Почему-то я не видел луну. Вышли на пустынное шоссе. Оно вилось по скалам. «Скучную конференцию не спас обильный банкет. На что только «зелёненькие» транжирят!» - зевая, нарушил молчание, наконец, Гола. Мне показалось, что он уже не помнил инцидент с вином... Внизу, глубоко в долине, лежал город. Кое-где, в окнах домов горел свет, тускло-золотой, слегка пульсирующий. Когда взгляд останавливался на одном из огоньков в ответ от него вдруг исходил слегка слепящий острый блик. Среди этой игры света угадывался чёрный зигзаг реки, делившей город на две части. В какой-то момент Гола остановился и стал смотреть вниз, на город. Помолчал, а потом сказал: «Хорошо бы это записать!» Потом снял с себя мокрую от вина сорочку.

Гола, ставший профессиональным охотником за грантами, вёл очень активный образ жизни. Я, его партнёр, еле поспевал за ним. Он не знал иностранных языков. Но умудрялся пользоваться этим обстоятельством. Произнося дежурные фразы на английском или немецком, он источал столько очарования, что ему не то что прощалось незнание языка, даже напротив - оно считалось милым. Зато, я владел языками и в нужный момент всегда составлял необходимую бумагу.

Сферы, где он себя пробовал, отличались крайним разнообразием. Как-то ему удалось протиснуться в программу по предотвращению вывоза эндемичных земноводных из региона.

- Ты представляешь, лягушка-чайница или боржомская саламандра стоят не менее 500 долларов штука за рубежом», - сказал он мне с неопределённым выражением лица. Наверное, прикинул, что торговать лягушками всё-таки выгоднее, чем их оберегать.

Но сейчас он стал конфликтологом. Нас вызвали на специальный семинар в Москву, где он «выдал коленце», которое укрепило во мне подозрение насчёт наличия в нём писательских талантов.

На семинаре собрался народ из разных конфликтных зон. Были среди них депутаты парламентов, политики, молодёжь, по ухваткам похожая на Голу. Публика в общем-то тёртая, хотя без экзальтированных энтузиастов не обходилось. Девица из Киргизии, моя соседка по парте, во время беседы со мной делала противоестественные, несколько устрашающие пластические пассы руками. Она объяснила, что американский тренер-конфликтолог посвятил её в искусство «активного слушания».

Так вот, этот тренер - долговязая особа по имени Даян - в один из дней устроила для учасников семинара «круг откровения», «как у каманчей». На сцене вокруг воображаемого костра собиралось «племя». Каждый мог подойти к «костру», взять в руки «томагавк» (для такого случая был припасён некий предмет из папье-маше), и рассказывать на виду у всех, с кем и за что повздорил. Желательно было повиниться. После откровений надо было произнести: «Хау, я всё сказал!» и положить «томагавк» на место.

Почин задала сама Даян. Она рассказала о ссоре, которая у неё произошла с мужем - не смогли договориться, кому выносить мусор по утрам. Текст я узнал сразу, потому что вычитал его из американской книжки о конфликтах, которую проштудировал перед поездкой. Кажется, это сделал не только я. Мероприятие протекало вяло.

Когда Гола завладел предметом из папье-маше, мало кто думал, что бутофорный костёр разгорится так сильно. Выдерживая законы жанра малой литературной формы, он посвятил присутствовавших в сокровенные переживания

Вступление было правдивым - Гола дествительно учился в русской школе, всё остальное в его повествовании - вымысел. Сначала я дёрнулся, услышав, среди одноклассников Голы был мальчик Вася Шкамерда. Как его настоящий одноклассник, я мог засвидетельствовать, что не было такого парня ни в нашей группе, ни в школе вообще. Вскоре я уже не суетился, так как понял, что слушаю импровизацию на темы конфликтологии. За Голой замечалась изобретательность, когда он говорил тосты, но я не предполагал, что она может простираться так далеко.

Вася Шкамерда, оказывается, терроризировал «приличного мальчика» Голу. Публично третировал его. Хотя хулиган был меньше ростом и худым из-за постоянного недоедания, но страх на отпрыска интеллигентного семейства навёл. Мой товарищ ненавидел этого хулигана всей душой.

Критические ситуации в рассказе Гола отмечал театральным потрясыванием «томагавка».

- В своих фантазиях я подвергал его изощрённым пыткам, - сказал Гола, обращаясь к американке с таким видом, как будто делал страшное признание. Та вряд ли что могла понять, ибо не знала языка, но с понимающим видом закивала, скорее в знак благодарности, что Гола спасал мероприятие.

Прозрение наступило в день, когда «приличный мальчик» случайно забрёл в городское предместье, где столкнулся с Васей, который не упустил случай покуражиться над одноклассником. Когда он испачкал своими грязными руками белую проутюженную сорочку Голы, тот не выдержал и «дал сдачи». Забияка упал, вскочил на ноги, и ещё не до конца осознав, что произошло, снова бросился к Голе и... получил сильную затрещину.

- Тут я сделал для себя открытие - насколько слабее меня был мой мучитель. Я вдруг пожалел его! - говорил конфликтолог из Тбилиси притихшей аудитории.

Кульминация наступила, когда из-за чахлого забора вышла плохо одетая встревоженная женщина - мать Шкамерды. Она подошла к Голе и яростными жестами пыталась урезонить его, защитить сына - женщина была глухонемой. Вася стоял в стороне. Ему было стыдно. Никто в классе не знал, что у него больная мать.

Почувствовав, что овладел аудиторией, Гола уверенно завершал пассаж:

- После этого случая я не враждовал с Васей, но и не дружил с ним. А главное (здесь Гола возвысился до патетики) - я почувствовал себя счастливым, так как вытравил из себя тяжёлое чувство ненависти к Шкамерде.

После этих слов он вернул «томагавк» на место, но ритуальное «Хау, я всё сказал» не произнёс. «Неужели не выговорился,- подумал я.

После выступления Голы участники семинара рвали друг у друга «томагавк». В пылу откровений особенно доставалось «этому неукротимому враждебному собственному эго». А представительница Латвии даже расплакалась, когда рассказывала, как накричала на бабушку-«мигрантку» в рижском троллейбусе.

В тот вечер некоторое время мне показалось, что Гола сам поверил выдуманной им байке. Глаза его лучились, в голосе появилась мягкость, даже нежность. Он олицетворял собой саму доброту.

В какой-то момент я не выдержал, отвёл его в сторону и спросил: «Что за такая фамилия Шкамерда?» Гола насторожился, а потом шепнул мне, что вычитал её из списка дежурных уборщиц этажа гостиницы, где мы жили и где проходил семинар.

- Хорошо бы это записать! - добавил он как бы для себя и поспешил в буфет.

Его звали Шио. Он был узнаваем до невозможности. Очень простодушный парень. Из деревни. Но как-то не поворачивался язык назвать его деревенщиной. Сельчане на самом деле народ прыткий и хитрый. Месяц-другой, - и их не отличишь от горожан. Под конец учёбы видишь, что лучше городских устроились. Шио был особенным сам по себе.

Однажды после экзамена все вместе пошли в кино. Шла французская комедия. Шио начинал смеяться с некоторым опозданием, когда уже никто не смеялся. Получалось, что хулиганил. На нас шикала публика и требовала унять нарушителя порядка. После сеанса, его пригласил зайти к себе в помещение полицейский. Некоторое время мы мялись у дверей участкового, потом туда зашёл я. "Хулиган" уже вставал со стула.

- Что за фрукт? - обратился блюститель порядка ко мне, когда удалился наш товарищ.

- С нами учится.

- Теперь я знаю не только то, как его зовут, а ещё имена родителей, председателя колхоза, кличку любимого пса и быка-производителя в их деревне.

- Он - "лимитчик".

На первом диктанте по родному языку "лимитчик" умудрился допустить 67 ошибок. Впрочем, диктант был предельно сложным, если учесть, что наименьшее количество ошибок -12 допустила одна зубрешка, толстая девица в очках. Шио поверг в ужас лектора - пожилую женщину, "божьего одуванчика". Бедная, она не могла понять, как в студентах может ходить человек, "пишущий каракулями и с неимоверным количеством ошибок".

Наиболее "смешные" ошибки обсуждались всей общественностью. Особенно доставалось ему от "штатного остряка" - Резо.

Однажды Резо послал легковерного Шио в соседний город.

Дескать, там открыли новый магазин американских джинсов. Магазин называется "Техас".

Шио живо отреагировал на информацию.

Другой раз перед тем, как пойти на панихиду по умершей родительнице одного из лекторов (пожилой женщины), Резо "проинструктировал" Шио, чтобы он "от имени коллектива" приложился ко лбу покойницы. Тот было начал протестовать, но его урезонили, что в городе в профессорских семьях "так поступают". Он так и поступил, чем вызвал неоднозначную реакцию у окружающих.

В общежитии, где жил Шио, один разбитной парень завел у себя в комнате «уголок секса». Настоящие картинки с голыми девицами вывешивать в комнатах было запрещено. Их немедленно срывал представитель администрации. Официально это был стенд под названием «По ленинскому пути». Его увенчивало фото вождя, где он под руку с Инессой Арманд. Намек на известные обстоятельства. На стенде вывешивали вырезки из газет, самые обычные. Но чем более идеологически было выдержано их содержание, тем «непосредственнее» оно ассоциировалось у нас с деликатной сферой. Произошёл такой случай. Один паренёк пришпилил к стенду рекламу: «Хачапури приятное на вкус, тает во рту»... Реклама имела успех. Она быстро навела на определенную ассоциацию. Когда шёл обычный разговор и кто-то крикнул по какому-то поводу: «Ещё минутку!», всем послышалось: «Ещё... минет-ку!»...

Нашёлся «шутник», который написал на стенде имя «Шио».

Мне было жаль Шио, но я не мог поступать иначе. Все так поступали.

Однажды произошёл инцидент. Воспользовавшись тем, что Шио отсутствовал в аудитории, Реваз залез в его папку и извлёк оттуда тетради, обыкновенные, в 12 листов.

- Вы посмотрите - дневник. Какие утонченные запросы!! Какая рефлексия! – говорил он нарочито громко.

В этот момент вошёл Шио. Он дожёвывал пончик. Сначала показалось, что его пленило звучание таких высокопарных оценок, но, рассмотрев в руке Реваза свою тетрадь, он вдруг преобразился. Его глаза стали водянистыми, лицо разгладилось. Через минуту-другую обидчик был опрокинут наземь. Шио проявил жестокость, которую никто не предполагал в нём. Вроде, казалось, что кончится тем, что дерущихся просто разведут. Но вдруг тело Реваза сникло, а ноги задёргались в конвульсиях. Шио душил его. Лицо было совершенно спокойным. Тут истошно завопили девушки, засуетились мужчины. Несчастного увезли на "скорой помощи". Шио увели полицейские. Один из них записал фамилии свидетелей и изъял вещи Шио. Перепуганная молодёжь ещё долго оставалась в аудитории. У некоторых дрожали руки.

Тут я обратил внимание на тетрадку, валявшуюся в пыли поодаль от того места. Я поднял её и положил в карман. Ещё подумал, может быть, следователю передам. Но что-то я не проникся доверием к держиморде. Дома принялся за чтение. Думал, что за 10 минут пробегусь по тексту. Однако, втянулся.

20 сентября.

«День опять неудачный. Реваз надоел. Все надоели, того и жди подвоха.

Соседи по комнате ночами постоянно выпивают и курят. А мне много читать надо. Решил снять комнату в городе, уйти из общаги.

Потом эти шутки идиотские на сексуальные темы. Обделенцы озабоченные! Слышно, как перед тем, как ко сну отойти, онанистикой занимаются. Кровать под ними скрипит. Кашлянешь, прекращают. Переждут, а потом опять начинают. А один утром этим балуется».

22 сентября.

«Дом нашёл недалеко от метро. Баня недалеко. Комната в конце двора. Понравилась. Правда, удобства во дворе. Хозяина Амбарцумом зовут. Он не долго со мной торговался. Я ему чачи деревенской подкинул. Добрый стал. Тут же в магазин с моим задатком за закуской убежал. Захожу в свои хоромы. Когда открыл дверь, слышу живность по разным углам "шарк-шарк". Крысы, конечно, по хвостам определил (мельк-мельк по тёмным углам). Решил в общагу вернуться. Стоял я во дворе и ждал хозяина. Пришёл родненький. Божился, что никаких крыс в комнате не водится.

- Может ты, того? - спросил он меня.

Вошли в комнату, обшарили углы, нигде нет дыр. Всю ночь не сомкнул глаз. Чувствую, как эта сволота рядом, одна за другой вдоль плинтусов шастает. Ещё окно, как глаза ворожеи. Оно на тупик выходило, концом тупика было. По бокам гнилые заборы».

23 сентября.

«При свете лампы читал Фолкнера "Шум и ярость". В университете все с ума посходили. Никто не знает, что первоначальное название "Звук и ярость". У Малькольма Каули вычитал. Такого фолкнероведа, небось, не знают. Кэдди, Кэдди… Запах жимолости, тугими волнами накатывают. Кваканье молодых лягушек колокольчиками переливается. Посмотрел в сторону окна. И впрямь, со всех дыр сквозит аромат, и этот перезвон...

Какая-то блядь сравнила меня с Бенджи. Еле сдержался. Но немножко посмеялся с другими, чтобы, как скоты, не затоптали.

Но что это? Крики и вопли под окном. Двое дерутся. Как звери. Я бросил читать и к окну прильнул. У одного, видно, палка была. Один затих. А другой продолжал его палкой бить. Я кричу:

- Прекрати, сука! А то я сам сейчас выйду!

Тот убежал. Как спать, когда под окном мертвец, что - конец тупика и вряд ли кто здесь скоро появится. Окно открыл, вылез. Воняло сырой гнилью. Луна стояла высоко. Тела нигде не было видно. Чертыхнулся, пописал на землю. Успокоился. Влез обратно. Утром снова выглянул в окно. По улице ходили люди, никто не заглядывал в тупик, будто его не было».

24 сентября.

«Утром Амбарцум спросил меня, кого я материл ночью. Во сне, наверное, говорю.

- Не слышал, что братья Т. по соседству поножовщину меж собой устроили, - говорит он мне.

- Не слышал, - ответил я. Амбарцум говорит мне:

- Много читаешь!?

Я ему говорю, что электричество не жгу.

- Не в этом дело, жги сколько хочешь. Чтоб не чебурахнулся, как мой родственник. Тоже студентом был, много читал, крыша поехала! Вообще, как со сном и аппетитом? – спросил старик и посерьёзнел. Я не стал откровенничать, хотя его внимание ко мне меня тронуло».

«После уни в кино сходили. Там француз, как будто блондин и как будто высокий на экране выкаблучивался. Помню его визит в Тбилиси. По ТВ показали. Сначала показали, как он с журналистами по-хамски обошёлся, а потом мальчонка, что с ним роль должен был играть, прямо-таки заявил, что этот француз - плохой и злой дядя. Дитё лучше всех иногда понимает. Не мог я его ужимкам после это смеяться. Только Бесо (тут я насторожился, ибо речь шла обо мне) и смешил меня своим смехом. Как кур кудахтал. Но надо отдать ему должное, когда меня, как нарушителя порядка, дурак-сержант допрашивал, только он зашёл меня выручить. Манера шутить у него странная. Чуть что начинает: "А вы меня в Израиль не гоните! Здесь моя родина!" Как будто и так не ясно, что из аборигенов».

Я ухмыльнулся. Евреи в Израиль стали выезжать. Другим тоже хотелось запретного плода эмиграции попробовать. Народ ухищрялся, как мог, только за кордон выскочить. Помню, один знакомый выехал в загранкомандировку. Педерастом прикинулся, чтоб только не возвращаться. Мол, дискриминируют его, как сексуальное меньшинство.

«Опять лажанули. Послали во Мцхету за джинами. Дело не в негодяе Ревазе. Там на самом деле в еврейских лавках джины можно достать. Денег мне отец прислал. Виноград сдал. Как назло, нужных джинсов не нашёл. В уни весь день хихикали.

Ночью снилось, как крысу в угол загнал. Она старая, поседевшая, зад опущенный. Ощерится и в глаза бросается. Я её несколько раз веником отбил, пока позвоночник не перебил. Потом взял за хвост и из окна подальше выбросил. Руки помыл под умывальником.

Наутро Амбарцум спрашивает меня, почему вид у меня такой, будто я кого сношал или меня сношали. Я промолчал. А он мне в спину продолжает говорить:

- Чачи побольше из деревни привези».

«Только и разговоров о Фрейде. О либидо. Бесо называл её (здесь я опять поёжился) Либидо Ивановной. Кстати, всё у него от Ивана – Шизофрения Ивановна, Глупость Ивановна и т.д.

Я сам лично раз 8 выписывал в библиотеке "Тотем и табу". Столько же раз отказывали, "несмотря на уважение". На девятый раз "из уважения" мне самому позволили спуститься в подвал. Библиотекарши доверяли мне. Где ещё такого читаку найдут? Спустился я в подвал. Заветная книжица лежала не на своём номере, а рядом. Видно, лет 50 назад кто-то по ошибке положил. С тех пор книгу не могут найти, остолопы. За такую услугу мне разрешили взять книгу домой.

Сижу, читаю при свете лампы. И вдруг со стороны звуки какие-то странные, вроде как голубь сладостно воркует. Я подошёл к окну. Вижу в начале тупика, на улице под фонарём подростки. Нервные какие-то, по движениям видно, в мою сторону смотрят. Даже дурно стало. Тут опять голубь заворковал. Чувствую, что в темноте под окном что-то творится. Вот от тьмы отделилась фигура и направилась в сторону площади. По спине вижу, что мальчуган лет 14-15. От толпы навстречу к нему другой подросток идёт. Окунается во тьму. И опять голубь заворковал. Потом и этот мальчонка из темноты к площади направился. И тут вслед за ним толстозадая матрона с седыми волосами появляется. Еле, как утка, с ноги на ногу переваливается. Идёт шалава, деньги считает и себе в сиськи кладёт. Вот тебе и Либидо Ивановна».

«Однажды Амбарцум говорит, почему из норы носа не кажу. Вон, девица во дворе объявилась.

- Абтурент (абитуриент), приехала из Поти. Срезалась на вступительных экзаменах. Как бобыль живёшь, - продолжает, и глазом подмигивает, - а то, как мой родственничек, умом тронешься.

Я её во дворе видел. Она под краном посуду мыла. Помогала тётке по хозяйству. Довольно смуглая, маленькая. Заметил, что по утрам, когда я физзарядкой перед своей комнатой занимался, именно тогда эта девица появлялась. Венерой звали. Уже холодно было, а она в халатике, без чулок. Неосторожное движение и ножка обнажалась. В метро встретились, как старые знакомые. Вагон переполненный был, чувствую, как её рука блуждает по моим деликатным местам. А когда поворачивалась к выходу на нашей остановке по амплитуде рукой невзначай махнула и «случайно» задела. Я вспыхнул... Когда шли домой, как ни в чем не бывало, вели разговоры на посторонние темы.

Сегодня утром, когда зарядку делал, она опять в халатике вышла. Осмотрелась по сторонам и в мою сторону. Опомниться не успел, как меня в комнату затолкала. Когда потом лежали, она меня спрашивает, что я на окно постоянно косо смотрю. Раскрылась и всей красой в сторону окна повернулась. А я говорю, что тупик там. Она подошла к окну и от страха взвизгнула: «Пасюк, пасюк за окном!» Видит, что я напрягся, сразу изменилась и сказала, что пошутила».

«Вышел на улицу. Слонялся без дела. Серо и сыро было. Вижу, народ на улице возбужденный перед настежь открытыми воротами собрался. Охают-ахают, головами с укоризной покачивают, но не осуждающе, а так, когда чью-то судьбу клянут. Две «скорые» ещё стояли. От ворот вниз ступеньки во двор вели, дверь открытая, собака –дворняжка внутрь заглядывает. Плач слышится. Точно, кто-то только-только умер. Я спустился по ступенькам. Собака виновато завиляла хвостом и пропустил меня в ту дверь. На тахте мальчонка лежал. Головка кучерявая. Синюшность на лице, поголубевшие губки разомкнуты, видны верхние зубы. Не знаю, почему я остановил свой взгляд «на улыбке». Неужели он из толпы меня выбрал. В это время врач-мужчина, задрав майку ребёнка, его грудку то большим, то указательным пальцем тыкает, а на лице выражение брезгливости. С ним молодая женщина-врач говорит. Оправдывалась, кажется. Блондинка, ухоженная, в кольцах и с серёжками. А у ног мальчонки мать убивается, плачет навзрыд. Голос слабый, силы нет. Одна женщина, видно что соседка, с понимающим и заговорщическим видом, даже участливо вроде улыбается врачу-мужчине говорит, мол, болезненный был бедняжка. Болезнь назвала какую-то. Минут пятнадцать назад всё произошло. Побежал за сестричкой, потом вдруг остановился, стал задыхаться и упал. В это время сестричку привели. Пострелёнок такой, явно крепче брата. Ей казалось, что её хотят наказать, упиралась, капризничала и ещё понять не могла, почему народу столько. Потом увели её. Тут я на одного молодого человека обратил внимание. Стоял в сторонке и плакал, как скулил. На мать похож чем-то, слабый. Мамин брат. Похоже, что из деревни его привезли, как к труду неприспособленного. Худой и нескладный. Представляю, что он с детьми возился. В это время слышу наверху к воротам машина подъехала, дверь спешно хлопнула и в комнату ввалился огромного роста мужчина. Ввалился и встал, как вкопанный. Девочка на него похожа была. Стоит и молчит, чуть покачиваясь. Смотрит поверх всех на ребёнка. Тут соседские мужчины к нему подошли, успокаивают и говорят, что вещи надо из комнаты выносить. Тот молча утвердительно качнул головой. Стали обязанности распределять. Повернулся он к «брату жены», хотел что-то поручить, но передумал. А тот продолжал стоять у стенки и скулит, слёзы из глаз текут, не догадывается их вытирать.

Вслед за врачами я вышел на улицу. Народ не расходился. Трамвай-таратарайка проезжал мимо, я не стал прислушиваться к разговорам и неожиданно для себя бросился бежать за трамваем. Догнал, запрыгнул на подножку, только потом спросил номер транспорта. Никогда не пользовался этим маршрутом. Прошёл в почти пустой вагон и сел на скамейку. Ритмичный стук колёс навеял дремоту. Очнулся, когда вагон был совсем пустой и, как будто без ватмана, бесприютно двигался по улице, осененной деревьями в цвету, через окна валил солнечный свет. Я вдруг заплакал».

Здесь я оторвался от чтения. Посмотрел на окно моего кабинета. Вид на кирпичную стену дома напротив. Никаких райские кущ не узрел.

Некоторое зазрение совести чувствовал, что это я по чужим дневникам, как в душе, шарю. Я начал рационализировать: тетрадь поможет следствию, человек наваждениями страдает. С такого взятки гладки…

«С утра настроение хреновое. Вчерашнее вспоминалось – мёртвая улыбка того ребёнка. Она как будто ко мне обращалась. За окном постылость. Серый свет. Остался в постели до 2 часов. Потом встал и Венеру позвал. Она вдруг робость проявлять стала. Говорю, что поговорить хочется. Рассказал ей о вчерашнем. О саде тоже. Она молчала, потом сказала, что тетка её хватится. Кажется, напугал девочку.

«Прошёлся по Руставели. Туда и обратно. Здесь большая вероятность кого-нибудь встретить и поговорить. Много красивых девочек гуляет. Завёл за привычку такие прогулки. На Земеле в доме Тер-Казаряна как-то приметил одного субъекта. Дом выстроен в готическом стиле с башнями. Тот тип постоянно торчал в окне одной из башен. Каждый раз, проходя мимо, невольно глаза поднимал, чтобы убедиться, что тот мужик на «посту стоит». Взгляд у него неподвижный. Сегодня почувствовал, что наши глаза встретились. Увидел, как улыбка на его губах еле заметно зазмеилась. Не исключено, что показалось».

Народ вообще испорченный. Когда Платона проходили, так только его диалог "Тимей" одолели. Про гомиков там.

- "Федон" читали? - спрашиваю у сокурсников.

- Про что это? - спрашивают.

- Там три доказательства бессмертия души.

- Совсем рехнулся! - в мой адрес прозвучало.

Другой раз прихожу, слышу, смеются коллективно. Достоевского обсуждают, "юмористические" места.

- Прямо, как О'Генри! - ляпнул кто-то. Насколько понял, читали диалог Ивана Карамазова с чёртом».

Или, «Дафнис и Хлоя» Лонга прочитал. Пастораль. Вспомнилась деревня, как с отцом по утру на озеро выходили на лодке ряпушку брать для городских. Из Тбилиси народ приезжал за 100 километров. График был, чтоб для свадеб и поминок в определённые дни запас имелся. Или, бывало, напахаюсь за весь день на кукурузном поле, приду домой, ноги помою, по пояс искупаюсь, волосы причешу. И никакой усталости! Выходил на околицу к клубу с ребятами посудачить...

У нас в группе Лонга тоже прочли. После этого стали приставать к Нике. «Гнатончика», мол, не видел? Гнатончик - перверт, что к Дафнису приставал. Ника - неженка, зубы испорченные. Очень умный. Я им, что пристаёте к парню. А тебе что? Я говорю, что настоящих пидаров не видели? Кого имеешь в виду? - начали выяснять с гадким любопытством.

Ника в руку смеялся, чтоб зубы не показывать. А рука не то что тощая, а хрупкая. И ещё походка у него была странная. Как будто вымучивал, то косолапил, то прихрамывал... лишь бы не сказали, что задницей вертит. Худо, когда ни улыбнуться, ни пройтись свободно. Паренёк красивый, хотя и сусальной внешности. Но он не унывал. Своё оружие имелось – информация. По проспекту с ним гулял, он рассказал про Резо. Тот с ним в одном классе учился. Заявился как-то Ника к Резо утром. Уж очень рано, раз вся семья полуодетая ходила. Стоит гость в прихожей, ждёт, когда люди после сна отойдут. И тут слышит: «Мама, Резо опять описался!» Так младшая сестричка братцу подкузьмила. Мать ей: «Прекрати, дурочка, обманывать!» А девчонка опять продолжает. Даже обида в голосе, почему, мол, не верите. А тут и писун появился. В свежих трусах, чтоб показать Нике, что не писался. У самого же глаза виноватые. Кстати, уже довольно взрослые были – учились в 10 классе.

Ещё, бабка у писуна тихо помешанная была. Так и померла в психушке. Среди хроников держали, потому что своего внучка чуть не прибила. Зашла за ним в детсад. Обычно отец наведался, а тут она заявилась. Воспитательницы давать не хотели ребёнка. Неладное почувствовали, но уступили всё-таки. Бабка ведь. Потом отец на машине приехал. Встревожился. Домой звонит, нет его там. Бросились искать. Чудом поспели. Бабуля внука на рельсы укладывала на железной дороге. Будто прощалась. Резо - пуганый товарищ. Даже пожалел я его.

«Сцену наблюдал.

После долгой прогулки меня разморило. Я остановился у автобусной остановки. Моё внимание привлекло одно армянское семейство. Видимо, только-только из гостей. Как часто бывает, взрослые слегка иронично отзывались о хозяевах, но все выглядели сытно пообедавшими. В самый момент, когда надо было подняться в подъехавший автобус, вдруг хватились, «Артурик пропал». Семейство заметалось в панике. Автобус ушёл. Отец, полный невысокий мужчина, рвал и метал, а его жена, дородная женщина, колотила себя по щекам, двое разновозрастных чад стояли испуганные. Первая пришла в себя девочка лет двенадцати. С испуганным лицом, но уже о чём-то догадавшись, она, толстенькая, трусцой побежала в сторону поворота на другую улицу и на некоторое время скрылась за ним. Всё семейство и я смотрели в ту сторону. И вот из-за поворота появилась девочка («мамина умница»!). Под руку она вела незадачливого Артурика - полного подростка в коротких штанишках. Его лицо улыбалось, но по мере приближения постепенно принимало виноватое выражение. Отец подбежал и залепил мальцу пощёчину. Тут подбежали матушка, сестра, совершенно счастливые от того, что пропавший нашёлся. Оказывается задержался-заигрался в гостях.

Подумал, как мило. Они подкупали своей непосредственностью».

«Когда проходил по Земелю опять того парня в окне увидел. В той же позе. Он вдруг заулыбался и поднял руку вверх в знак приветствия. Я не знал, как поступить».

«С утра мышиного цвета небосклон давил. Тяжело было на душе. Завтракать не стал. Пошёл в баню. Очередь была большая. Постоял полчаса, надоело. Решил прогуляться по проспекту. Прямо из бани направился в метро. Когда поднимался на эскалаторе на Земеле, почувствовал неладное. Народ возбужденный был. Поднялся наверх и вижу, тот дом в готическом стиле оцеплен полицией. Насчитал пять карет скорой помощи. Люди в шоке. Толком ничего объяснить не могут. Посмотрел на окно, чтоб «старого знакомого» увидеть. Не было его на месте. В сердце защемило от дурных предчувствий.

Пошёл я в Кировский парк, что неподалеку находился. Шахматы там поигрывал. Шахматный павильон почти пустой был. Сидело несколько пенсионеров. Двое играли. Партнеры хамили друг другу. Эти любители мало, что плохо играют, ещё жадность проявляют, не вернут ход, сколько не проси, нетерпеливы, когда задумываешься. Сколько мужиков наблюдал, что здесь вдруг в мелких интриганов за шахматной доской превращались, неприятно нервозных. Всякое достоинство теряют. Я сижу со своими банными принадлежностями в сумке, смотрю и слушаю. В это время разговор два старичка вели:

- Таким образом 8 человек зарезал. Утром подстерег и порезал кухонными ножами. Там же, знаешь, коммуналки. Двери не закрываются. Кто на дороге попадался, того и пырял. Настя его ножом в грудь в ответ. Помнишь, такая баба-городовой. Её тоже сильно поранил в руку. Крик стоял!!!

- А кто он? – спрашиваю.

- Васо зовут. Его родители на поруки взяли из психушки. Сами в Ваке жили, а его в комнате на коммуналке на расстоянии держали. Он ещё фашиста из себя изображал.

- А не тот ли, что постоянно в окне торчал, - спрашиваю. Озарило вдруг.

- Тот самый. Шпыняли его, правда, вовсю. Проходу не давали...

Ночью опять нашло. Слышу, как крысы хоровод водят вдоль плинтусов. Появляются одна за другой и пропадают сквозь лаз под окном. Как ошарашенные, правильным ходом одна за другой. Как будто электродуга пошла, и они в ней напряжение поддерживают своей очумелостью. Забился я в свою кровать и думаю, если внимание привлечь, скопом по команде набросятся. Гляжу в окно, на улице луна высоко. Может, от этого у них такой психоз».

Здесь кончался текст. Тетрадь тоже. Последнюю фразу Шио еле уместил. Не исключено, что было продолжение. Он описывал событие полугодовой давности. Весь город в смятении пребывал. Этого убийцу вместе с его жертвами вывозили. Все они накрытые были на носилках. Ему операцию сделали. Рану зашили. На следующий день, когда очнулся, в буйстве все раны порвал. Умер.

Меня разбирало любопытство. Может быть, Шио ещё раз меня помянет?

Он жил в самом конце двора. Я шёл, как сквозь строй. Меня расстреливали беспардонные любопытные взгляды, зыркающие из одноэтажных строений, конурок и сараев. Женщины, увидев меня, прекращали скандалить, потом продолжали истеричные разборки. Наглые мальчишки забегали вперёд и смотрели в упор. Чернявая девица мыла грязную посуду под краном во дворе, моё появление отвлекло её, и она развела лужу. Только пьяные мужики меня не замечали. Они играли в карты. В ногах путались то кошки, то собаки, то голые младенцы. Вспугнул сонных кур. Стоял жуткий запах нужника, а по воздуху носились зелёные мухи.

- Студент жил здесь, - сказал мне вонючий старик со взглядом постаревшего пьяницы. Трясущаяся рука показывала на дверь и окна, облепленные старыми газетами, вместо занавесок. За дверью было тихо и прохладно. Сбоку от входа находилась кухонька - комнатушка размером в квадратный метр. Короткий тёмный коридор упирался в старую дверь. За ней открывалась длинная, как пенал, комната… шкаф, кровать, стол стояли один за другим. Надо было бочком протискиваться мимо них, чтоб дойти до окна, мутного, с облупленными рамами. От него шёл серый свет.

Тетрадка, книги лежали на столе. Клеёнка была загажена характерным крысиным калом и запятнана следами грызунов. А сами тетрадки и книжки изгрызены в клочья.

То, что взгляд у Симона был особенный - факт. Иногда он смотрел очень пристально. Говорят, что Симон остановил взглядом проходящий мимо трамвай, когда прогуливался с родителями по улице. Вагон резко с лязгом затормозил, из-под колёс посыпались искры, хлопнули двери, и из своей кабинки высунулся взбешенный ватман. «Чего уставился, придурок!» - крикнул тот мальчику.

По-моему, он был зевакой по сути своей и проявлениям. Со мной согласился бы сторож плавательного бассейна, только-только открытого в нашем районе. Сторож «бдил» у входа в бассейн, занятый ловлей многочисленных и проворных безбилетников, когда в поле его зрения попал подросток. Этот мальчик битый час стоял неподвижно у входа.

- Ты, видать, приличный малый. Заходи, я пропускаю тебя, - обратился к нему сторож. Парнишка отказался:

- Спасибо, отсюда тоже хорошо видно!

Это был Симон.

C того места был виден участок воды, в которой плескалась ребятня.

Догадку, что Симон наделён даром созерцания, сделал учитель по истории. Он придерживался «широких взглядов» и считался знатоком восточной экзотики. У Симона была привычка - во время уроков глядеть во двор школы. В этот момент с уголков его рта текли слюни, лицо было «свободным» от всякого выражения. Педагоги были уверены - ученик отвлекается, невнимателен. Возникли подозрения на слабоумие.

- Не исключено, что ребёнок уже познал нирвану, гомеостатическое единение объекта и субъекта созерцания. Не надо его дёргать. В японских садах есть специальные места для созерцания, - говорил историк коллегам. Всё это он вычитал из книги «Японский сад», за которую заплатил 20 лари (половину месячной зарплаты). Он нараспев выговаривал названия знаменитых парков: «Рёандзи», «Сайходзи».

- Пусть эти сады и созерцает, а не наш загаженный двор! - возразил ему не столь эрудированный учитель химии.

Попытка историка привить Симону ещё и способности к медитации закончилась плачевно. Ученик заснул, когда по заданию учителя «медитировал» о причинах поражения Афин в войне со Спартой.

Знаток восточной экзотики продержался в нашей школе недолго. Причина - «нервная болезнь». Такую версию официально распространяли среди детей, чтоб те не подумали, что педагог сошёл с ума.

Симон был моим одноклассником. Не могу вспомнить, как он учился. Обычно, когда его вызывали к доске, в классе «падала» дисциплина, начинались разговоры, шум, мальчишки задирали девчонок. Учителя носились по классу, наводили порядок, а когда вспоминали о Симоне, оказывалось, что тот уже кончил пересказывать урок. Со сверстниками Симон не водился, не разделял их шумных игрищ.

Мы как-то подружились.

Тогда по всей стране в моде был КВН. Игры в КВН в нашей школе проводились на сцене актового зала. Народу собиралось много. Мой класс тоже подготовил свою программу. Её гвоздём должна была стать дурнушка Мэги. Она корчила рожи, нелепо кривлялась. Мне казалось, что роль добровольного шута ей не удавалась - не хватало вкуса. Но так не считала классная руководительница. Она смеялась её проделкам. Мэги доверили целый номер. Симону «режиссёр» поручил всего одну фразу. Во время представления команды, изображавшей заблудившихся туристов, он должен был произнести: «Я измазюкался, как поросёнок».

И вот на сцену вышла Мэги. Не в состоянии видеть её ужимки, я вышел за кулисы, забился в тёмный угол, в хлам старых декораций. Мои худшие ожидания оправдались. Пока шёл номер, обычно шумный зал вдруг смолк. Наступила гнетущая тишина, как будто зрителей не было вовсе. Тут неожиданно откуда-то рядом сбоку донеслась фраза:

- «Провал» артиста - это не то, что под ним разверзается пол, а то, что вдруг проваливается куда-то зритель.

В темноте я рассмотрел худенькую фигуру Симона.

Дружба с Симоном имела вялотекущий характер и продлилась до студенческих лет. Разговоры о книжках не получились с самого начала. По поводу чтения Симон с ухмылкой заметил:

- Легко быть умным за чужой счёт.

Такое отношение меня уязвляло, ибо я всегда считался весьма начитанным молодым человеком. Моментами казалось, что мы играем в молчанку. Досаждала его манера останавливаться на улице и принимать отсутствующий вид. Мои попытки вывести его из забытья осаживались жестом, мол, погоди. Я думал с ним что-то происходит - спазм или болезненный приступ. «Придя в себя», на мои расспросы о том, что происходит, Симон отвечал односложно:

- Ничего интересного.

Во время очередного его «приступа» я не выдержал и заметил ему с ехидцей:

- Реле в мозгах отключилось!?

Симон кивнул в сторону. Прямо на улице устроила перебранку семейная пара.

Ну что, любопытно? - спросил я раздражённо.

Или, его мания «вычислять» людей. Симон, не знавший удовольствий (я так считал), моментами сильно приободрялся.

- Сегодня меня познакомили с М., - заявил он мне. Субъекта с этим именем мы увидели как-то в кафе - убогого мальчишку-старикашку, вокруг которого увивалась восторженная молодёжь.

- Кто это?! - с явным неудержем спросил он меня.

- Наверное, какой-нибудь гениальный идиот, - ответил я ему.

- Сделай так, чтобы мы познакомились! - попросил он меня умоляюще. Воздев глаза к небу, я дал понять ему, что просьбы такого рода невыносимо выслушивать. Он таращился на компанию изо всех сил. Прошло три года, пока Симон не насытил своё любопытство насчёт того типа.

В конце концов, между нами произошла размолвка, после которой дружба прекратилась. Причиной тому стал... негр. Мы направлялись в университет, где учились на филологическом факультете, и, проходя мимо одного из скверов, увидели негритянского юношу. Он сидел, понурив голову, глубоко опечаленный. Нелегальный мигрант. В Тбилиси их появилось немало, и к ним привыкли. Верный себе, Симон притормозил и начал «смотреть».

- Негра не видел? - спросил я его и потащил за рукав. Мы спешили на экзамен.

После экзамена сокурсники решили зайти в «Дом чая», тогда очень популярное место тусовок студентов университета. Я с энтузиазмом поддержал идею. Как всегда Симон не проявил охоты. Пришлось упрашивать. На этот раз он пребывал ещё и в нетерпении, спешил куда-то, даже нервничал. Мы стояли в сторонке.

- Тебе разве не интересно, чем всё это закончится в сквере? - спросил меня Симон.

Я не сразу понял, а когда смекнул, безнадёжно махнул рукой и отошёл к однокурсникам.

Вечером, чтобы сгладить вину, я позвонил к Симону. Он спросил с подковыркой:

- Много чаю выпили?

- Напрасно не пошёл с нами. Гоги (наш однокурсник) показывал привезённые из Америки книжки, - ответил я, стараясь не замечать его тона.

И тут последовала тирада:

- Я застал того мигранта на том же месте, в той же позе. Бедняга страдал от одиночества. Одна простая женщина, видно деревенская, подсела к нему и с материнским сочувствием что-то говорила ему, увещевала его и даже гладила парня по кучерявой голове. Может быть, она дотрагивалась до негра первый раз в жизни.

- Да, у несчастного были все признаки депрессии... - но договорить мне не дали.

- Жизнь у тебя под носом, а ты ищешь её в книжках Гоги! - ввернул Симон.

- Можно подумать, ты пожертвовал тому парню один-два лари. Знаю я твою скаредность. Небось, стоял, разинув рот, и любопытствовал.

Назревала перебранка. На другом конце провода повесили трубку.

Обычно в университет мы ходили вместе. Жили по соседству. На следующий день я пошёл прямиком в университет. Думал, что проучу Симона за его «дерзости», придя туда первым. Но не получилось - когда я явился, Симон уже находился в аудитории. Он выказал холодность при встрече, его глаза только «смотрели». После этого я позволил себе слегка позлословить в адрес бывшего друга, дескать, ему легко в этой жизни: только и делает, что глядит, пялится, таращится, выпучивает зенки, лупится и никаких других усилий. Но я никак не думал, что эти «усилия» могут быть вредным для здоровья.

Мы жили в районе, застроенном частными домами, прилегавшем к старому Кукийскому кладбищу. Оно почти не функционировало, похоронные процессии были редки. Со стороны кладбища, огороженного каменной оградой, из-за которой виднелись кипарисы и сосны, в летнюю жару тянуло прохладой. В погожие дни, под вечер мы собирались на улице. Играли в домино, нарды, шахматы. Шумела ребятня. У женщин было своё общество. Симон молчаливо посиживал рядом с игроками и никак не обращал на себя внимание. Он, как и я, после университета не нашёл работу. Так что приходилось прохлаждаться на улице довольно долго.

Шахматы, наверное, не тот вид настольных игр, где соперники кричат друг на друга, порываются подраться. Но так постоянно происходило, когда этой сложной игре предавались не столь квалифицированные шахматисты с нашей улицы. Тон задавали братья Гено и Бено. Известно было, что они не могли поделить дом. Семейная свара продолжалась во время игры в шахматы. На этот раз страсти разгорелись не на шутку и привлекли тревожное внимание женщин. Даже дети всполошились.

Неожиданно Симон повёл себя странно. Совершенно отчуждённый от творящихся вокруг треволнений, он вдруг встал и обратил свои взоры на мимо проходящую пару: на высокого молодого светловолосого мужчину с усами пшеничного цвета и мальчика (по всей видимости, сына). Они шли со стороны кладбища: как бывает, забежали проведать могилу и теперь спешили домой. Мужчина что-то гневно выговаривал мальчику. А тот шёл чуть поодаль и старался не реагировать на отца. Я отвлёкся от возни, устроенной Гено и Бено, и тоже посмотрел на проходящую мимо пару. Я хотел понять, что мог натворить на кладбище парнишка, если удостоился столь резкой нотации. Тут я услышал слова Симона:

- Неужели, неужели! Они были произнесены тихо и с отчаянием в голосе. Понурив голову, Симон заспешил к себе во двор. Я глянул в сторону уходящих отца и сына. Они шли быстрым шагом и постепенно уходили из поля зрения. Тем более, что слепило заходящее солнце .

Сцены одна скорбнее другой происходили перед нами постоянно. Появилась даже привычка к чужому горю. Но с какой стати так повёл себя Симон?! Кроме меня никто не заметил его нехарактерной реакции. Однако чуть позже все заговорили о странностях Симона. С шизоидной педантичностью он стал наведываться на кладбище и проводил там долгое время. Его даже сравнивали с одной душевнобольной особой, десятки лет каждый день посещавшей кладбище по известной толькой ей причине.

Симон перестал появляться на людях. Сгорбился и осунулся.

Однажды, когда я с соседями сидел в тени виноградной беседки на улице, из окна первого этажа двухэтажного дома напротив, где жил Симон, меня позвала его мать. Я почувствовал неладное, ибо женщина показалась мне явно расстроенной. Я зашёл во двор. Она встретила меня у дверей с заплаканным лицом.

- У моего мальчика снова обострение. Поговори с ним. Он ведь тебе всегда доверял, - сказала мать. Я не понял, о каком обострении идёт речь, так как не знал, что Симон вообще чем-либо болел. Но виду не подал.

Симон лежал на кровати, нераздетый. В комнате было темно. Окно было занавешено, но открыто. Слышался приглушенный разговор мужчин в виноградной беседке напротив. На тумбочке, рядом с кроватью в беспорядке лежали вскрытые коробочки лекарств. Я напрягся, чтобы при плохом освещении незаметно прочесть их названия, но не смог. Он слабо попривествовал меня и остался лежать в той же позе. Некоторое время помолчали.

- Вышел бы на улицу. Там чудесная погода, - начал я.

- Да, ещё говорят обо мне как о последнем идиоте! - оборвал меня Симон. Потом он снова ушёл в себя. Я начал ёрзать на стуле, ища возможность чем-то занять себя.

- Ты помнишь того мальчика и мужчину? Месяц назад они проходили мимо нас, когда братья устроили драку из-за шахмат.

Я помнил, но неуверенный, что этот факт мог иметь какое-то значение, переспросил Симона.

- Не надо делать вид, что пытаешься впомнить. Ты помнишь, я видел, как ты смотрел на них, - перебил он меня.

- Какой это может иметь смыл? Мало ли кто наведывается на кладбище, - возразил я как можно мягче, чтобы излишне не волновать хозяина.

- Представь себе, я знаю имя и отца и мальчика, - тут Симон слегка улыбнулся, - у них типично грузинские имена при совершенно славянской внешности и посредственном знании грузинского языка. Должно быть, у мужчины отец - грузин, а мать - русская.

Я пожал плечами. Симон сделал паузу и потом, устремив свой взор куда-то вдаль, сказал:

- Мальчишка похож на свою мать. Вот имени её я так и не узнал!

Сказал и ... всхлипнул. Я опешил, засуетился, начал успокаивать Симона. Он быстро оправился. Наступила очередная пауза. Я стал догадываться, почему он произнёс последнюю фразу в прошлом времени и поёжился. Потом он продолжил:

- Я позвал тебя, чтобы рассказать кое о чём. Хоть ты не будешь считать меня тронутым умом...

Симон заговорил. Видно было, что текст давно созрел в нём, поэтому он пересказывался достаточно гладко и без остановок. Это была другая личность. Глаза его горели, от эмоционального напряжения на шее вздувались жилы, руки тоже ожили. Всегда безжизненные, они вдруг обрели пластику - сопровождали повествование лёгкими, короткими и точными движениями.

- Я стоял на остановке троллейбуса напротив университета, - голос Симона зазвучал монотонно, как всегда, - она подошла ко мне и спросила о чём-то, о ерунде какой-то. Невысокого роста блондинка с широковатыми скулами. Она спросила меня так, как будто мы давно знакомы, более того, испытываем друг к другу симпатии. Такими приветливыми показались мне её голубые глаза в яркий весенний день, такой естественной улыбка и искренним смех, спровоцированный чем-то совершенно обычным. Казалось, что она готова была завести со мной беседу. Не исключаю, что она спутала меня с кем-то.

В это время я взял с тумбочки коробку с лекарством и только попытался прочесть его название, как Симон, не прерывая рассказа, вдруг привстал и отнял у меня коробку. Так и остался лежать с зажатой в левой руке коробочкой.

- Подъехал мой тролейбус, и я поспешил к нему. Когда обернулся, то увидел, что она смотрела мне вслед, будто удивлённая моему неуклюжему поступку. Но лицо по-прежнему излучало весёлость. Я не стал искать встреч с ней. Это был только эпизод, с которым я так небрежно обошёлся.

В комнату вошла мать Симона. Она принесла поднос с фруктами. Симон замолк. Явно пережидал, пока выйдет мать. Я принялся есть яблоко.

- Второй раз я встретил её через несколько лет, в зоопарке, где прогуливался после лекций. Она была в кругу семьи, с мужем и мальчиком. Они были такие ухоженные и такие счастливые. Помню, они шли от клеток с тиграми, и отец сыну с превеликим трудом произносил на грузинском название поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Так трудно это ему давалось, что он выговаривал фразу очень громко. А она оглянулась вокруг с несколько виноватой весёлостью и перехватила мой взгляд...

На улице, видимо, в беседке мужчины зашумели, послышался стук костяшек домино. Симон замолк и поморщился. Он смотрел прямо перед собой, т.е. на потолок. Шум с улицы стал причиной его раздражения.

- Так, о чём я, - заговорил Симон, - да, она не отвела глаза, и к выражению, с каким она пригласила меня разделить забавную ситуацию, примешалось узнавание. Наверное, опять ложное. Женщина проходила мимо, но её глаза ещё общались со мною. Потом она опомнилась и окликнула своих мужчин, чтоб те не спешили. Они шли быстро, увлеченные разговорами о тиграх. Так я узнал имена её мужа и сына.

Симон остановился. Было заметно, что он устаёт от разговоров и эмоций. Мне показалось, что от слабости у него закружилась голова. Он откинул голову. Я сидел молча. Улучшив момент, когда Симон начал приходить в себя, спросил:

- Сколько лет ты ... наблюдал их? Перед словом «наблюдал» я сделала заминку, так как посчитал слово неприемлемым для такого случая.

- Ты всегда помнил её?

- Нет, не помнил, но не забывал.

Пока я пытался понять последнюю фразу, Симон продолжил:

- После третьей встречи в меня закралось подозрение, что она больна. Она была с мужем, в вагоне метро. Не исключаю, что ехали от доктора. Лицо женщины приняло землистый оценок. Муж, как и прошлый раз, был мил с ней, лёгок в обращении, шутил...

Здесь я неуверенно потянулся за вторым яблоком. Симон не заметил моих «метаний» и говорил. Яблоко я не взял, посчитал неделикатным.

...Но чем больше муж пытался быть милым, тем больше усиливалось моё подозрение. Промелькнуло в голове, а не присутствую ли я при долгом прощании. Интеллигентные люди стараются отвлечь внимание больного от его недуга. Не подают виду, что сами страдают. Мне кажется, он её очень любил. Теребил игриво подбородок жены. Опять наши взгляды встретились. Та же лукавинка во взоре. Я прочёл в нём, что она замечала усилия мужа и ценила их. Чувствовалась даже некоторая снисходительность, как будто не она была обречена. А он продолжал играть.

Я стал протестовать, дескать, зачем так думать, может быть ничего не произошло; возможно, Симон ошибается; где гарантия, что он рассказывает об одной и той же женщине. А потом, изменив тон, ввернул вопрос:

- Значит ты так и не вычислил её? - и осёкся. Мне не ответили.

- Почему мне плохо? Как ты думаешь? - сказал Симон, - вчера на улице встретил её мужа. Как правило, холённый и аккуратный, сейчас он производит впечатление типичного вдовца. У таких мужчин неприбранность бывает от осиротелости, а не из-за отсутствия привычки к аккуратности.

- Почему же ты ходишь на кладбище? - спросил я.

- Я ищу свежее надгробие. Её. Надеюсь не найти. Скажи мне, что она жива! - взмолился он. Его карие глаза, широко раскрытые, горели.

Я повторил те же фразы, когда чуть раньше было запротестовал. Захотелось также прикрикнуть на него, мол, сходишь с ума - сходи, а других не хорони заочно. Но воздержался, побоявшись сильнее ранить его больную душу. С улицы меня позвали играть в домино. Я помялся. Потом громко крикнул в сторону занавешенного окна, что занят. Послышались возгласы лёгкого разочарования. Я взял с подноса яблоко, надкусил его, и в более мягкой форме заметил, что негоже оплакивать человека не будучи уверенным, что он умер.

- Можно накликать беду и на того человека и на себя! Бросай ходить на кладбище! - заключил я и, решив, что миссия выполнена, встал и поспешил к доминошникам.

...Прошло время. Симон, действительно, перестал ходить на кладбище. Теперь его часто можно было видеть на проспекте Руставели, у выхода метро. Он во всепогодном грязном балахоне, небритый, сидит на парапете, часами наблюдает за выходящими пассажирами. Глаза его воспалены.

Симон выбрал бойкое место, место свиданий. Он видит людей, которые напряжённо вглядываются в толпу, выходящую из метро, как успокаивается их взгляд, когда в потоке пассажиров они различают того, кого ждут. Симону не везло. Она не появлялась. Не могла же она умереть на самом деле!?

НЕ БЕЙТЕ ТАБАГУА!

Я как-то спросил Германа, почему в его фильмах нет ни насилия, ни секса. Он был весьма успешным сценаристом. Даже получал премии. Его герои носились на экране как угорелые, кричали, постоянно петушились и были добрыми. Такими их любил зритель, и особенно российский.

Задавал я ему этот вопрос не без подковырки. Сам писатель не прочь был распускать руки. Я видел, как в пивной, не поделив очередь с одним из посетителей, Герман надавал ему тумаков. Потом, обратившись ко мне, громогласно заявил:

- Пойдём отсюда.Здесь нам испортили аппетит.

В тот вечер мы наведались в ещё две пивные. В одной пообедали сосисками и пивом, во второй - купатами и пивом. Потом пошли на стадион. Минут за пятнадцать до окончания матча по инициативе Германа потянулись к выходу. "Чтоб не толкаться в толпе", - сказал он. Мы выходили бочком-бочком, по ногам более терпеливых болельщиков. Уже на улице нас догнал торжествующий гул трибун. "Наши" забили долгожданный гол. "Ничего, дома в спортивных новостях посмотрю этот гол", - успокоил я себя

Однажды Герман мне предложил "вариант". Его, как бывшего боксёра, пригласили в Софию, на турнир работников искусств. Он собирает свою команду, человек двенадцать. Я засомневался в правдоподобии данного предприятия и отказался. Через две недели Герман заявился в редакцию с разбитой губой и синяком под глазом. "Неужели съездил на турнир?"

- Первый бой складывался удачно, - рассказывал он, - по очкам победил турка. Легко уходил от него. Сделаю серию ударов, шаг-два назад, и я в недосягаемости. Отдохну и снова на контакт иду. Второй бой оказался тяжёлым. Очень цепкий москвич попался. Продыху не дал. Я к тому времени уже один-два бокала тамошнего пива пропустил. Вот и измочалил он меня.

Последовала пауза. Затем, как бы возвращаясь из забытья, рассказчик добавил:

- Любительские турниры - страшная вещь. Сидишь в раздевалке, а по внутреннему радио то и дело: "раз, два … девять, нокаут!" Потом тебя вызывают.

Он замолк ещё раз, и вдруг разразился смехом.

- Ты пятый, кого я провёл сегодня насчёт турнира.

- А как же побитая физиономия? - возник логичный вопрос.

- Мелочи быта, - ответили мне.

Одна из реплик из фильмов Германа стала популярной: "Бей Табагуа!!" Под эти возгласы на экране боксёр по фамилии Квирквелия колотил боксёра по фамилии Табагуа. В жизни к этому возгласу прибегали, когда назревал скандал, особенно среди женщин на базаре. Реплика звучала подзадоривающе, науськиванием, мол, "зад-дай ему, или, зад-дай ей!!" Даже, когда на улице собаки дрались, жадные до впечатлений мальчишки кричали: "Бей Табагуа!!"

Народ можно было понять. Тогда его трепетно оберегали от насилия и, истосковавшись по нему, он так отреагировал на небольшой перебор в поединке Квирквелия с Табагуа.

Тоже самое насчёт секса. В фильмах - одно, в жизни - другое. Поставленные по его сценарию умиляли асексуальностью. Между тем, о Германе ходил миф. Он как-то наведался к товарищу в гости в студенческое общежитие. В полночь, в самый разгар застолья и зимы ему вдруг захотелось помидоров. Невероятный по тем временам каприз. Помидоры появлялись у нас в апреле-мае. Уже хмельной хозяин подсказал ему номер одной из комнат "общаги", а про её хозяина сказал: "Он - иностранец, и не исключено, что у него водятся помидоры!" Иностранца Герман не застал, но застал лишившие его покоя овощи и …голую женщину.

Однажды он съездил в командировку, в один глубоко провинциальный городок. Рассказывал, что не обошлось без амурного приключения. После него туда съездил я. Ничего в городке не напоминало о сексе. Унылые от добропорядочности женщины шарахались, перехватив заинтересованный взгляд командировочного.

Мне вспомнилось, что в студенческом возрасте Герман как-то попал в больницу с воспалённым аппендиксом. К операции его готовила угрюмая санитарка, совершенно равнодушная к факту, кого она раздевает. Герману стало боязно и жутко. Но когда больного, уже лежащего на столе, окружили молоденькие практикантки, он почувствовал сильное возбуждение. Вздыбив простыню, предательски эрегировало его начало. Но вот явился сам хирург - молодая энергичная женщина. Операция началась весело. Герману сделали надрез, и он почувствовал, как по паху потекла струйка.

- Спирт? - сострил Герман, пародируя известный перл Юрия Никулина из фильма "Кавказская пленница"

Когда дело дошло до дела и вырезали аппендикс, больной стонал и глазами искал поддержки. А практикантки, улучшив момент, покрывали его чело поцелуями. Но вот прошла кульминация операции, ситуация успокоилась, и тут все увидели, что его начало продолжало эрегировать. Даже хирург не выдержала и, как бы невзначай, пригладила его рукой. Как складку на одеяле.

- Ты представляешь, хамство, после операции они еле со мной здоровались! - сокрушался он.

У Германа была пассия. Моя бывшая однокурсница. Она, бывало, позванивала ко мне и жаловалась на "непостоянство" моего друга. Два его брака были сколь скоропалительными, столь же и кратковременными. В день рождения одной из супруг он вызвался пойти за хлебом. Ждали гостей. Явился Герман следующим утром пьяным, почему-то с яблоками. Дома застал заплаканную супругу и злую тёщу.

Герман к своему ремеслу относился серьёзно. Он регулярно читал произведения своих коллег, потом пересказывал нам. Всегда с удовольствием, между прочим. Входящих в моду Фолкнера и Пруста не признавал. Называл их тексты "муторными". Моя однокурсница говорила, что Герман из тех авторов, образованность которых заметно не поспевает за их даровитостью. Заявила она это после того, когда тот без обиняков признался, что своей жене как редактору он доверял больше, чем ей.

Общение с ним было чревато тем, что тебя вдруг прописывают в рассказе. Меня тоже так помянули. В тот день он проиграл мне 10 рублей в шахматы. Играли в моём кабинете, в редакции. Пока позиция была в его пользу, он слонялся по комнате и иногда привлекал моё внимание тем, что подпрыгивал до потолка. Получалось довольно спортивно. Герман слюнявил пальцы и оставлял на потолке следы. Это стоило труда. Потолки были очень высокие. После того, как положение на доске изменилось, Герман преобразился. Мои неуклюжие попытки допрыгнуть до потолка моего собственного кабинета были пресечены его кривой миной.

- Потерянные для общества деньги, - ворчал он, когда протягивал проигранную сумму, - я же знаю, эти деньги засолишь, а то пошли бы в пивную.

Я предложил ему заглянуть на вечер русских поэтов.

- Между прочим, там будет Инна, - заметил я вкрадчиво. Она была его новой симпатией.

- Гурам Александрович пришёл и гостя привёл. И какого гостя! - с такими словами нас встретили поэты. Все знали Германа. Посиделки были тихие, скромные. В основном звучали строки о любви. Один поэт изобразил себя целующимся с выброшенной на берег русалочкой. Первое, что пришло в голову Герману - вряд ли такое поведение поэта могло понравиться "златоволосой девушке-рыбе".

- У этого поэта дурно пахнет изо рта. Услуги дантиста для него весьма кстати, - выдал мне на ухо свой комментарий гость.

- Бедняга - сущий бессеребренник. Когда он издавал сборник стихов, чтобы покрыть расходы, ему пришлось продать на барахолке одну из семейных реликвий, - заметил я ему.

В ответ Герман только зевнул. Он скучал, а отсутствие Инночки делало его желчным.

- Вообще, русалки не существуют, - заметил он мне после некоторого молчания, - фактически этот тип целуется с рыбой.

Тут вступил Георгий Г. - местный "поэтический горлан-хулиган". Он не терпел "красивостей", "алкал правды жизни". Особенно ему претили элегические мотивы, к коим склонялось большинство поэтов. Он обрушивал на присутствовавших громы и молнии своего темперамента. Дескать, слизняков разводите, некрофилию. "Вон, вон отсюда!" - кричал он и театрально размахивал носовым платком, будто выгонял из комнаты поэтов. Они встревожились, кое-кто начал принимать таблетки. Зато Герман приободрился. Он встал со стула и окликнул смутьяна. Тот обернулся.

- Спрячь свой пидарский платочек. О хороших манерах - вот о чём надо тебе писать, - бросил вызов сценарист. Потом неожиданно он заломил руку "хулигану" и, не отпуская её, выпроводил того из зала. Через некоторое время вернулся к собранию, извинился и удалился. Дамы восхищались "красивому" поступку известного сценариста...

Через день на столе в редакции лежал рассказ Германа. Он был о том, как простой деревенский малый защитил интеллигентных и чувствительных поэтов, как был бит им некий субъект, который попытался сорвать вечер. Описанное событие предварял небольшой экскурс в прошлое. Дескать, есть подлецы, которые на том и специализируются, что ходят по свадьбам и устраивают обструкции, что автору лично пришлось жестоко, но справедливо расправиться с одним из них. Случилось это на свадьбе его близкого родственника. Негодяя звали Гурам С., т.е. как меня.

- Наверное, это интереснее, чем писать о том, как ты проиграл 10 рублей перед тем, как защищать поэтов, - съязвил я.

- Скажи спасибо, благодаря мне ты был замечен в более или менее героическом поступке, - последовал ответ.

Но вот случилось событие, которое стало роковым для Германа.

В тот день он пришёл в редакцию окрылённым.

- Я нашёл героя! - прозвучало торжественно.

Герман давно замыслил перейти с малых форм и сценариев на "крупную" прозу, но не располагал для этого материалом. Нужен был "персонаж-событие". Вроде, нашёл. Он перестал появляться в редакции. Его возлюбленная нервничала. Она позвонила мне по телефону:

- У меня дурные предчувствия. Наверное, этот несчастный делинквент влип в историю.

- Я понимаю, что он плоть от плоти богемы, но при чём тут девиация, - спросил я взволнованную женщину. Мне ещё хотелось показать, что нет слов, которые бы я не знал.

- Бьюсь об заклад, он сейчас якшается с какими-нибудь криминалами.

На следующий день я проходил мимо Госкинпрома. В сквере кучковался разные младшие или старшие техники, ассистенты, грузчики, ветераны массовок и др. Я увидел ещё и карлика, который работал осветителем и иногда появлялся в фильмах для "экзотики". Он тоже вёл богемный образ жизни. Об этом я знал как его сосед. Беднягу иногда приносили вдребезги пьяным на руках его собутыльники, его, моего малого роста и веса соседа. Однажды это сделал очень известный актёр. В центре компании пребывал Герман. Он стоял и пересчитывал деньги. "Получил гонорар, теперь должен спустить деньги в ресторане, - мелькнуло у меня в голове. Тут он увидел меня, обрадовался. Я не ошибался в догадках.

- Только вот ждём дядю Лёву, и потом двинем в ресторан, - сказал он, - это хорошо, что мы увиделись, я познакомлю тебя с таким человеком!

Заинтригованный я стал ждать. Пришёл маленький старикашка, высохший, как листик из гербария. Говорил он громко и убеждённо. Как плохослышащие. В жизни мне ещё не доводилось видеть такого подобострастия, которое выказывал по отношению к дяде Лёве Герман. Вроде общение между духовным наставником и верным учеником. Подойдя поближе, я увидел, что у "гуру" совсем не было зубов, и рот из-за этого был проваленным.

- Какая биография! Ты знаешь, он просидел в тюрьмах и колониях 32 года!! Вчера на него попёр один молодой, а он его ножом пырнул. Все знают, и милиция знает про это, но Лёву никто не смеет тронуть...

Удар судьбы пришёл с неожиданной стороны…

Герман не пожалел красок для своего первого романа… Маленький Лёва выдрал из учебника рисунок с изображением глухой тайги, за что получил подзатыльник от грозного и справедливого отца. Накаркал себе. Сколько лет провёл в лагерях на лесоповалах… Маленький Лёва украл у соседей две курицы. Скрутил им головы. …Новый год вот-вот должен был наступить, а дома хоть шаром покати. Отец побил мальца и выгнал его из дома, мол, верни украденное. Лёва поднялся на чердак. Было холодно, он прижал к себе тушки мёртвых кур, а от них, закоченевших, ещё пуще стало холодно. Потом слышит, кто-то поднимается по лестнице на чердак. По надсадному кашлю понял, что мать. "Левон, Левон, мальчик мой, - позвала она, - спускайся, простудишься!" Они вместе с матерью закапывали на огороде кур, когда наступил Новый год. По городу в тот момент прошла волна оживления и веселья… А мать всё кашляла и кашляла… Вот Левон украл первый чемодан на вокзале. Поделился добычей с уличными авторитетами... Много было воровской романтики, ода в честь великого вора в законе Н. и т.д.

Если верить легенде, то расправу над Германом предварил звонок первого лица соседней республики нашему первому лицу. Дело в том, что Лёва и его окружение были армянами. В те строгие времена в почёте была политкорректность. Ни в коем случае не обижать по национальному признаку, особенно соседей. Соседи обиделись. Роман был расценен как "национальный выпад", или, как было сформулировано в правительственном постановлении, "художественно слабый, в идейном отношении ущербный". Постановление извещало о том, что снят с работы редактор журнала, поместивший произведение, и вдобавок ещё исключен из рядов КПСС.

Одна из сторон даровитости, в которой невозможно было отказать Герману, всегда является гиперчувствительность и ранимость. Тот самый редактор, пострадавший из-за злосчастного романа, довольно скоро получил не менее важный пост и был восстановлен в рядах КПСС, чтоб потом из её рядов уйти снова. На этот раз добровольно. На дворе была перестройка. Герман же не надолго пережил свою творческую неудачу. Подвело сердце.

Однажды я зашёл в Кировский парк, где под сенью клёнов играли шахматисты-любители. Я обратил внимание на одного из игроков. Он был похож на Германа - ранняя седина, светлые глаза, полные губы. И голос у него был такой же негромкий. Незнакомец быстро и неправильно разыгрывал дебюты и только потом задумывался над запутанной позицией...

Недавно я вычитал из газеты: Веня Б. приглашен в Америку читать лекции на тему «Половые отношения в бывшем СССР». «Все о том же», - подумал я.

Последний раз мне довелось увидеть его по ТВ, во время телемоста между Москвой и каким-то городом США. Толстая негритянка с огромного экрана в студии «Останкино» спросила московских дам, как, мол, у вас насчет «сексу». «А в Советском Союзе секса нет!» - выпалила миловидная блондинка из средних рядов зала. Шел второй год перестройки, и такие вопросцы не должны были смущать нашу общественность. Но сработал старый стереотип, как короткое замыкание. И тут среди всеобщего переполоха в студии и гогота на экране встал со своего места в полный рост плюгавенький мужчина, плохо причесанный, в мешковатом костюме. Некоторое время телекамера фокусировала на нем, и было видно, что он что-то говорит, как будто с самим собой, слабо жестикулируя. Это был Веня Б. Видимо, в Америке его расслышали. Поэтому и пригласили.

Помню медлительного низкорослого еврейского мальчика с бесцветными глазами. Почти недетскую серьёзность Вени перечеркивала моментами кривая усмешка, что выдавало наличие в нем каких-то особенностей, ждущих воплощения в будущем. В общих играх он не участвовал, но как-то завел свою. В дальнем углу двора, одинешенек, поставив на дыбы свой трёхколесный велосипед, Веня открыл «торговлю». Толкая перед собой «тележку», он тихо зазывал: «Эскимо, пломбир!». На лице — озабоченность, а штаны ему родители почему-то натягивали аж до подбородка. Я явился единственным его клиентом. Посасывая конфету, забрёл в дальний угол необъятного двора и некоторое время со скукой наблюдал за неторопливым «мороженщиком». Потом протянул ему фантик от конфеты — «деньгу» и спросил «эскимо». «Эскимо есть, но без шоколада».— ответствовали мне. Я не возражал и потом ждал, пока «мороженщик» сосредоточенно шарил по кармашкам в поисках «сдачи».

Но однажды по рассеянности Венечка въехал с «тележкой» на футбольную площадку, где на него налетела гонявшая мяч разъярённая ватага мальчишек. В результате — «тележка» отлетела в одну сторону, а еврейский мальчик— в другую. С тех пор его интерес к коммерции пропал. К тому времени он научился читать и весь погрузился в книги.

Не исключено, что специфические интересы Вени сложились рано. На что указывает одно обстоятельство из его школьной биографии. В пушкинской «Капитанской дочке» есть пикантная деталь: две дворовые девки Гриневых кинулись разом в ножки барыне. Они повинились в преступной слабости, к коей их склонил monseure Бопре. Учительница литературы Евгения Ивановна, женщина строгих правил, к слову, старая дева, постоянно тревожилась по поводу этого места в пушкинском шедевре. Так все 40 лет своей педагогической практики так же как все это время, она называла Бопре не месье, а «монсеуре», побуквенно с французского. Но ЧП не происходило. Не было случая, чтобы дети расшифровывали «тайный» смысл эпизода. Он упускался ими при пересказе или искажался до неузнаваемости. Евгения Ивановна не возражала против таких «неточностей». Когда урок пересказывал самый приличный мальчик в классе — Веня Б., учительница сделала приятное открытие: школьник называл Бопре не «монсеуре», а «месье». Но не успев заключить про себя, что с сегодняшнего дня так и будет величать француза, получила страшный удар. Вдруг, криво улыбнувшись, самый маленький в классе мальчик, отнюдь не акселерат, раскрыл всю подноготную означенного места в повести. Сделал он это в корректных выражениях, но во всеуслышание, вызвав «нездоровый» интерес у присутствовавших детей.

В школу вызвали родителей Вени. Пришла только мать. По размерам это была женщина–гора. Она носила чернобурку и шляпу с пером. Её непроницаемый вид контрастировал с мельтешением старушки-учительницы. Она так и не разжала свои тонкие губы, над которыми обозначался темный пушок. Когда Евгения Ивановна, запыхавшись после взволнованных тирад, затихла, мамаша Вени повернулась и торжественно, как корабль, двинулась прочь, неся в себе тайну столь ранней осведомленности сына. Вообще, я почти никогда не слышал её голоса. Однажды, когда я позвонил Вене, мне ответил густой баритон. Оказалось - его матушка.

Отец Вени в тот день не пришёл. Был на работе. Только и помню его в стекляшке-витрине часовой мастерской в центре города. Вернее, его лысину, склонившуюся над распотрошёнными часами, в большом количестве рассыпанными на столике. И ещё монокль в левом глазу. Потом он умер, и когда я пришел на панихиду, то увидел коротенького человека в гробу. Лицо его, чуть напряжённое как бы от усилия удержать в левом глазу монокль. Мать Вени сидела, насупившись, а он сам с любопытством рассматривал приходивших посочувствовать.

Я и Веня поступили на филологический факультет университета. Здесь он «определил» свои интересы вполне. В вузе мы впервые прознали про некого субъекта по фамилии Фрейд. Его пропагандировал местный интеллектуальный франт преподаватель старославянского Н. П. Основной предмет энтузиазма у него не вызывал. За него он имел доцентскую зарплату. Зато любил посудачить об одиозном психиатре из Вены. В то время на Западе бушевала сексуальная революция. Её отголоски доходили и до нас. Наш специалист не то старославянского, не то психоанализа находился под влиянием её идей. На одном из банкетов он прилюдно тискал приглянувшуюся ему студентку, что не показалось молодёжи нескромным, а, наоборот, прибавило дивидендов лектору.

«Социодром», как называл Веня студенческую среду (кстати, под конец учебы его речь совершенно занаучилась), был очень восприимчив к буржуазным веяниям. Как неокрепший организм к простуде. Нормой считалось быть фрейдистом, что, впрочем, ограничивалось тривиальными скабрезностями в шутках на определенные темы, приправленных специфической терминологией. Других «завоеваний» сексуальная революция на нашей почве не имела.

Настоящим фрейдистом был только Веня, который упорно добывал книги полузапрещённого автора и штудировал их. Он не острил на сексуальные темы и не был их объектом. На «социодроме» царили жестокие порядки. Так, не выдержал насмешек и повесился наш общий знакомый. Единственное, что не могли простить ему ретивые «фрейдисты» — его феминная внешность. Веня внешне был слишком убог и очень академичен, чтобы привлекать внимание. Но на третьем курсе положение изменилось.

В это время большой популярностью пользовался роман Курта Воннегута «Завтрак для чемпиона». Прочли его немногие, но многие обратили внимание на эзотерический знак, поставленный самим писателем в конце романа: маленький прямоугольник, испещренный внутри ломаными линиями. А под знаком подпись: «А это - задик». Никто ничего не понял, даже Веня. Но в отличие от всех он поднял английский оригинал и убедился, что речь идет не о невинном «задике», а о дырке от ануса. Но почему тогда прямоугольник? И тут его осенило! Своим открытием он поделился с Н. П. Тот хотел, было, присвоить его, но вокруг было много свидетелей. С тех пор Веню зауважали и стали побаиваться. В тот период он напоминал мне персонаж из исторического фильма: великого стратега, карлика, равнодушно взирающего на челядь, которая носит его на носилках с балдахином. Но Фрейда он действительно знал. Во всяком случае не было предмета, касаясь которого, он не рассматривал бы через призму психоанализа.

Но произошёл случай, когда его с тех самых носилок попытались стащить. На научных собраниях всегда найдутся одна-две особы, до экзальтации влюбленные в науку. К «синим чулкам» их не причислишь, так как в отличие от них они, бывает, путаются и влюбляются не то в науку, не то в учёных. Обаяние интеллекта для них – главное. Не имеет значения, от кого оно исходит – от трясущегося старичка-академика или преуспевающего молодого доктора наук. Чаще всего — это прелестные идиотки. Так что у Вени был шанс понравиться женщинам. На конференции он читал доклад о невесть откуда выкопанном им авторе XVIII века — Пнине. Его с невероятной педантичностью конспектировала гостья конференции, прибывшая из российской провинции. Благо, Веню конспектировать было приятно: он говорил размеренно, методично. После доклада гостья с заметной экспансивностью задавала вопросы Вене, а тот с заметной невозмутимостью отвечал на них. Если где и производил впечатление Веня, то на научных мероприятиях. С них он выходил в ореоле славы. Но чуть-чуть времени, и премьер обмякал, начинал нудить о необходимости звонить домой и др. На этот раз ему было не отбиться. Наташенька (так звали российскую участницу), не израсходовав запас «умных» вопросов, продолжала задавать их после заседания. Веня мялся, бормотал невразумительное, но тщетно. Абсолютно безучастный к голубым глазам энтузиастки науки, которые было не скрыть очкам в тонкой золотой оправе, к мини-юбке и лёгкой картавинке, столь привлекательной для других особ мужского пола на конференции, он не отозвался на её предложение проводить себя до гостиницы. «Мне надо позвонить матушке», — произнес он, как мог подчёркнуто твёрдо, чтобы прервать домогательства. Аргумент был слабым, но обернулся неожиданно. Его собеседница заговорила об эдиповом комплексе, об издержках ранней социализации. Помянут был и Фрейд ...

Всю дорогу они только и говорили о нём. А когда подходили к гостинице, Наташа предложила Вене: «А почему бы тебе не стать гендерологом?» Он ошалел. По его предположениям, где-то существует область знаний, находящаяся между сексологией, гинекологией, философией, куда можно было протиснуться и филологу. Но Веня не знал названия «земли обетованной». Предложение стало обретением. Видимо, наша провинция была более глубокой, чем та, откуда приехала Наташа, раз там знали такое слово. Но этот факт уже не имел значения. В знак благодарности Веня заговорил о самых деликатных пластах в творчестве Фрейда. Делая это без всякой задней мысли, он не мог предвидеть, что его академизм мог быть истолкован превратно.

Наташа пригласила Веню подняться в номер, и он не мог понять, почему в лифте ей понадобилось выйти этажом раньше. Вообще она повела себя странно: заговорила шепотом, опасливо озиралась, а потом вдруг зашла в ванную чистить зубы. Чем бы все это кончилось, возможно, он догадался потом. Но в тот момент вспомнил, что ему нужно позвонить домой. В номере был телефон. Ответил слегка встревоженный баритон. «Где ты?» – спросила его мать. «В гостинице», – ответил простодушно Веня. Легкая зябь волнения в эфире перешла в лёгкую бурю: «Что там ты делаешь?». «Меня пригласила к себе женщина». Если кому довелось когда-нибудь услышать в телефонной трубке истошный вой волчицы, то это был Веня. «Беги домой, несчастный! Ты заразишься! Ты заболеешь!!»