Что хочет автор. Литературные конкурсы

Как известно, тополя из породы быстрорастущих деревьев. Через некоторое время они уже были выше любого здания города. Один из них закрыл вид на горы, которые раньше виднелись из окон моего дома. Но однажды порыв сильного ветра согнул дерево, и на время я опять увидел спокойный горизонт, горы. Порыв ветра продлился, тополь силился воспрянуть, его листья в панике трепетали.

По весне тополя пускали пух. Невесомая пушинка подолгу зависала в воздухе. В самой сердцевине её прозрачной плоти виднелся белый сгусток семени. По дороге в школу я поймал пушинку и выпростал из неё семя. Из него прыснула черная и вязкая, как тавот, жидкость. Испачкал себе белую сорочку. За что получил дома взбучку.

Осенью, к октябрю, в желтеющую крону тополей набивались воробьи, которые деловито чирикали. В лучах яркого солнца таяли кроны тополей и нашедшие в них приют пташки. В это время по улице на арбах крестьяне с окрестных деревень везли на завод виноград. Караван тянулся медленно и молча. Только поскрипывали деревянные арбы. Убаюканные дорогой и воробьиным гвалтом, жмурясь от солнца, крестьяне в полудремотном состоянии погоняли вялых волов. Те монотонно жевали жвачку и иногда лениво хвостами били себя по крупам, отгоняя назойливых мух. Местные мальчишки подкрадывались к каравану и воровали из огромных плетеных корзин кисти винограда.

Под вечер смолкали воробьи, из городка уходила последняя арба, ворота заводика закрывались. Улица оставалась пустынной. Её осеняло золото тополей. .. Кучки навоза напоминали о караване.

В городке отсутствовала служба озеленения, которая делала бы обрезку, освобождала бы тополя от сушняка. Со временем те обезобразились. В голом виде зимой они походили на монстров. Снег навёл бы марафет. Но снег у нас выпадал раз в год и то на день-другой. Зимой обычно у нас дождит. Монстры мокли и терпеливо ждали летнего наряда.

… Но вот появилась служба озеленения. Она спилила тополя. Большое местное начальство распорядилось. Дескать, весенний пух аллергию вызывает.

САД ФАЛЛОСОВ

Семена вьетнамских кабачков Важа принес со службы, с селекционной станции. Попросту стащил несколько пакетиков. Он, агроном по специальности, знал, что вьетнамские кабачки - вроде гигантских огурцов.

Семена посеяли под виноградной беседкой. Вместо того чтобы стелиться по земле, прилипчивый ствол кабачка вдруг потянулся вверх, обвил лозу и металлические стойки беседки, и скоро скрылся в бурной поросли виноградника. К сентябрю тугие кисти «ркацители» меняли свой малахитовый цвет на нежно-розовый. В это же время в разных местах беседки потянулись вниз плоды, похожие на огурцы.

- Они похожи на «куту», - сказал гость Важи, кивая на огурцы. Компанию потчевали в тени беседки. У того гостя только-только родился внук. Аналогия показалась умилительной. «Куту» по-грузински - мужское достоинство эфеба.

Время шло. Кабачки росли неимоверно быстро. Гуляя по саду, можно было задевать их головой. Уже собрали виноград, сделали вино, студень из винного сока. А с огурцами не спешили. «Соберу их в следующие выходные», - подумал Важа.

Но произошло нечто.

У Важи был сын - белесый неразговорчивый парнишка с водянистыми глазами по имени Мераб. Но в народе его почему-то звали Обоба – «паучок». Он, бывало, стоял у забора сада и наблюдал за происходящим на улице. Его глаза при этом оставались безучастными.

В этот день Паучок, как всегда, стоял за забором, и за его спиной виднелась отцветающая виноградная беседка, с которой свешивались кабачки. Их размеры устрашали. Один из проходящих мимо молодых людей заметил, что диковинные плоды похожи на ... Не только он и, возможно, всё население провинциального городка не знали слово фаллос. Поэтому сравнение прозвучало грубовато. Потом последовал комментарий: «Сад .!!» Присутствовавшие при этом дамы притворно возмущались и отводили глаза от сада. А один проходящий мимо мужчина издал звук, как если бы жесть о жесть терли, но еле слышно. Так в Имеретии показывали, что есть повод посмеяться, но лень это делать во весь голос. Или, кому-нибудь давали понять, что некто или нечто становится предметом шуток...

Жена Важи, крупная энергичная особа, с басовитым голосом распорядилась срочно оборвать кабачки. Медлительный Обоба, взбирался на стремянку и аккуратно обрывал овощи. Важа стоял и придерживал лесенку. Так обошли весь двор. В это время женщина мыла банки. На зиму семья заготавливала маринады. Сын невольно покраснел, увидев, как мать кромсает ножом кабачок.

ПРИЯТЕЛЬ

Мой брат был тёмнокожий, кучерявый грузин, а я пошёл в дедушкину породу со стороны матери (так говорила бабушка) – белокурый и голубоглазый. Однажды на базаре я играл в футбол с мальчишками. За нами наблюдал двое русских мужчин с испитыми физиономиями. Типичные «бродяги». Так в городке называли подобных им людей. Слово «бомж» в то время не было в ходу. Они – горестные остатки войны, прибыли сюда на «юга». Самые здоровые из них дотянули до конца 50-х. На местный металлургический завод их не брали. Куда им было доходягам и алкоголикам! Они подрабатывали на базаре носильщиками.

В какой-то момент мяч вышел из игры и оказался у одного из них. Я подбежал и попросил мяч. «Вась, Вась, - воскликнул один из них, - смотри, русский мальчик!», - крикнул он прикорнувшему товарищу. Он был серьёзным и даже торжественным в этот момент. «А вот ещё русский мальчик, - сказал я, показывая на другого мальчика, - а вон - ещё”. Мужчина посмотрел на других русских мальчиков, приценился и пренебрежительно махнул рукой. Почему-то тогда ему хотелось, чтобы его кровей был только я. На его лице отпечаталось достоинство, какое люди его типа редко себе позволяли. Наверное, когда вспоминали лучшие деньки.

Мы боялись бродяг. Их угрюмости. Наш дом находился в центре городка, построенного ещё немецкими пленными. Когда я и брат заходили в подъезд, старались бегом пронестись мимо лестничного пролёта, ведущего вниз, в подвал. А когда поднимались на четвёртый этаж, стучали во все силы в дверь и старались не смотреть на лестницу, ведущую вверх, на чердак. Там тоже могли находиться бродяги. Их гоняла милиция. Экзекуции всегда сопровождались воплями и битьём.

Поэтому бродягам приходилось жить на "отвале". С металлургического завода вывозили шлак – валуны, огромные в форме вагонеточной ванны, пылающие жаром, черно-красного цвета. Обитатели отвала в этом время обживали другие валуны, "уже отходящие", в метрах 20-ти. Они присматривались к новым. Рассчитывали, что шлак станет приемлемо тёплым через 3-4 дня. Зимой ждали меньше. Шлакохранилище по мере, как оно росло, уводило дальше и дальше от города этих бродяг. Некоторые из них умирали уже по дороге в город. Из-за дистрофии.

Но иногда смерть бывала другой. Когда валуны охладевали или из-за какой деформации, они обваливались или поворачивались с бока на бок, давя обитателей завала. Слышно было, как несчастные кричали, потом постепенно замолкали, умирая. Спасти их было невозможно. Тогда не было такой техники. И не протиснуть её было по узкоколейке паровозика, тянувшего за собой вагонетки…

Но вот однажды у нас завёлся дружок из бродяг. Звали его Николай. Раньше его никто не видел. Он был таким же грязным, обросшим. Но не было в нём угрюмости, характерной для его братии и привлёк внимание тем, что однажды на улице, встав как по команде смирно, отдал честь моему отцу, когда тот выходил из американского «джипа». «Честь имею, товарищ полковник!». Мой отец вяло ответил ему, и спросил, какого звания и где служил Николай. Тот был старшим лейтенантом и служил в том же роде войск, что и мой отец, – ПВО. Отец немного подумал, а потом приказал Николаю следовать за ним…

Мать была не в восторге от такого гостя. Но я помню, тот весь вечер старался держать военную выправку. Ему накрыли небольшой стол, и отец расспрашивал его о службе. Под конец оба развеселились и вспоминали потешные случаи из военных будней. Отец рассказывал, как во время занятий расчёт, которым он командовал, умудрялся дуплетом сбивать две цели. «Вторую прямо почти на уровне травы!» Николай вспоминал, как их накрыли «Юнкерсы»:

- Налетели вдруг, как стервятники, пока мои по местам рассаживались, нас землёй засыпало от взрывов. Через часов пять всех по одному выкопали.

Здесь гость сделал паузу. Заметил как бы про себя: «А чего старались!». Тут у отца изменилось выражение лица, и он сказал, что Николаю «пора уходить». Он послушно встал, хотел было вытянуться в стойку «смирно», но нетерпеливый жест отца предупредил его желание. Мать набрала в сумку съестного для гостя. Потом долго проветривала комнату.

Через некоторое время мы встретили его на улицу. Нас, меня и брата, вела за руку мать. Николай весело подмигнул мне и брату.

Через неделю он, видимо измученный голодом, попытался прийти к нам в гости. На робкий стук в дверь ответил отец. Николай чувствовал себя совершенно униженным. Отец отвернулся от него и слегка прикрыл дверь, молча набрал припасов и, не произнося ни звука, передал их Николаю. Когда тот начал раболепно благодарить за съестное, отец хлопнул дверью.

Когда Николай пришёл в третий раз, ему уже не открыли.

Но с нами он сдружился. Вокруг него собиралась ребятня. Нико (так мы его звали) умело показывал фокусы, рассказывал про войну. Особенно благоволил мне и моему брату. Мы приносили ему наши школьные завтраки. Так поступали и наши товарищи. Однажды, когда мы шли по улице с матерью, Николай, как обычно, весело окликнул нас «Гури-Зури, Зури-Гури!!» На самом деле меня звали Гурам, брата – Зураб. Тут моя мать первый раз улыбнулась при встрече с ним и спросила про здоровье. Николай онемел и только потом выдавил из себя:

- Спасибо!

В следующий раз я и брат наблюдали сцену, когда на улице пьяного Николая избивал милиционер. Мы оба разом посмотрели на мать, помочь ведь надо. Но она промолчала. Николай увидел нас и, мне показалось, что ему было страшно стыдно. Он сник, лёжа на земле, никак не реагировал на тычки сапог милиционера. Лицо закрыл руками. Пережидал, когда мы пройдём мимо.

А однажды Николай пропал. В городе его не было видно. Потом мы догадались пойти на завал. Это было запретное и страшное место. Родители строго запрещали туда ходить. Но мы – шесть мальчиков рискнули. Как всегда, набрали школьных завтраков. Купили даже несколько пончиков…

Стоял апрель. На завале было тихо, ни одной живой души. Два гребня яйцеобразных и расколовшихся шлаковых валунов (они были чёрно-зелённого цвета) тянулись вдаль параллельно узкоколейке. Мы знали, что «кукушка» с завода с вагонетками появляется здесь ночью. Сами же обитатели днём уходили в город. Мы начали кричать «Нико, Нико!» Долгое время никто не отзывался. Потом до нас донёсся слабый голос. Мы бросились по направлению, откуда шёл голос. Потом мы увидели измождённую фигуру человека, неловко спускавшегося с валунов к узкоколейке. Это был Николай.

- Сюда нельзя, - бросил он нам, - ногами можно провалиться. Лучше я сам спущусь.

- Мы тут принесли тебе еды, - сказал я. Он долго не мог отдышаться.

Николай сидел на шпалах и медленно жевал пищу. Смотрел куда-то вдаль. Лёгкий ветерок теребил его шевелюру.

- Хорошо здесь, в Грузии. Небо всегда голубое. Вон валуны даже проросли травой, кузнечики стрекочут. А вы на камни не садитесь и на рельсы - тоже. Всё тепло из вас вытянут, простудитесь, как я.

Прошло полгода. Наш приятель реже стал появляться в городке. В один пасмурный февральский день распространилась

весть, что на хранилище опять обвал. Подмяло несколько

бродяг. Мы побежали туда. Милиционеры из оцепления не пускали нас. Пришлось сделать крюк и так обойти оцепление. Где-то в этом месте жил Нико. Смотрим в расщелины и ничего не видим. Кое-кто даже плакать начал. Нико услышал нас. Что-то говорил непонятное. Вдруг его голос, набравшись силы выдохнул как из преисподней:

- Счастлив я, что кто-то меня оплакивает, бедолагу!!

Через лет десять завезли технологию. С её помощью при переплавке из кремня даже золото стали добывать. От «отвала» ничего не осталось. Бродяги к тому времени уже все умерли.

МАРИНА

В командировку я отправился ночным поездом. Рассчитывал прибыть к месту назначения утром, но ошибся. Полусонный проводник разбудил меня в два часа ночи. Состав уже подъезжал к станции. “Стоянка две минуты”, - предупредили меня.

Освещённый перрон был совершенно пустынным. Я зашёл в маленькое здание станции. Окна его внутренних помещений были раскрыты настежь. В каждом из них горел свет. И здесь было безлюдно. Неожиданно меня окликнули. Я вздрогнул. Это был молодой человек, железнодорожник в красной форменной шапке, видимо, дежурный. Он обратился ко мне на мегрельском, потом, как бы опомнившись, перешёл на грузинский. Из разговора с ним я узнал, что до города три-четыре километра, что надо выйти на дорогу и следовать прямиком до центра. Парень предложил мне переждать в зале ожидания. Я почему-то отказался. Он проводил меня до выхода из станции. Потом попросил меня подождать минутку, вернулся в служебное помещение. Принёс палку. “Это вам, чтоб от собак отбиваться”, - сказал железнодорожник.

Очень высоко в ночном небе горели луна и звёзды, горели, но не светили. Мир был пуст, только кваканье лягушек и стрекот сверчков оживляли его и придавали ему объём. Постепенно из темноты то там, то здесь по обочинам стали проступать тени - сначала редких деревьев, а потом зачернели заборы и дома - я вступил в городок. Кваканье прекратилось. Тёмные силуэты, обступавшие дорогу, были безмолвны, только где-то иногда побрехивали собаки. Палка не понадобилась, я её выбросил. Меня привлёк шум струящейся воды. Я набрёл на хиленький фонтан - должно быть, центр городка. Потом разглядел в темноте скамейку, прилёг на неё, положил под голову папку и заснул.

Меня разбудил разговор дворника. Он переговаривался с проходящим ранним прохожим и, хихикая, показывал на меня. Из разговора я понял, что меня почему-то приняли... за пьяного иностранца. Я быстро поднял голову, присел на скамейке, надел очки, которые перед тем, как “приготовиться ко сну”, положил в карман пиджака, и спросил, где находится управа. Смущённый дворник показал в сторону - в метрах двадцати от фонтана стояло здание с колоннами.

Командировка была тяжёлая. Я ездил по всему району с инспекцией чайных хозяйств.

Меня устроили в гостиницу и не совсем удобно. Впрочем, выбирать не приходилось - хозяева любезно оплатили моё недельное проживание именно в этом номере. Под ним находился ресторан, так что чад его кухни из моих апартаментов не выветривался, а по вечерам от какофонии, которую устраивал подо мной местный ансамбль, становилось окончательно невмоготу. Обычно к двенадцати ночи внизу становилось тише. Хмельно горланя, публика расходилась.

На моём этаже проживали трое англичан. Кроме того, что они что-то строили в городке, они были еще и завсегдатаями ресторана, с непривычки напиваясь до потери пульса. Об этом в городке знали все, так что мой “инцидент” с дворником не был случайностью. Каждый вечер шумной гурьбой пьяные фирмачи возвращались по коридору к себе в номера. Хлопали двери, одна, другая, третья - все, можно засыпать.

Но однажды в коридоре хлопнули только две двери. Я ждал, когда стукнет третья. Потом не выдержал. Не зажигая света, быстро натянул брюки и в майке вышел в освещенный коридор... По полу, покрытому линолеумом, оставляя после себя мокрый след, как улитка, полз иностранный подданный. Пьяный. Бедняге надо было помочь. Мой английский был не в состоянии пробить алкогольный аутизм иностранца. Он только мычал в ответ. Тогда, не спрашивая позволения, я подхватил его под мышки и быстро потащил к номеру. Толкнул слегка плечом дверь...

Среди всеобщего разгрома на неубранной постели восседала женщина в белом накрахмаленном переднике. Явно - официантка из ресторана. Она курила. Я обратил внимание на то, как она по-особому сбирала полные губы, когда пускала струйку дыма. “Где ты нашел это?” - спросила она скрипучим голосом, указывая дымящей папироской на хозяина комнаты. Тот стоял, уткнувшись носом в гардероб, спиной к нам, и источал запах водочного перегара и мочи.

- У тебя неместный выговор, - сказал я ей, и удосужился ответа, не успев закончить фразу. “Да, я из ...” Не без аффектации мне назвали маленький городок. Он находился далеко от этих мест, в другом регионе. Ей казалось пикантным представлять его здесь, в Мегрелии. По прихоти случая я некоторое время жил в этом городе.

- Мы - земляки, - сказал я. Получилось, что застал её врасплох. Она смерила меня настороженным и пытливым взглядом мутных глаз, как бы пытаясь прокрутить в голове разом возможные последствия неудобной ситуации, а потом, вроде оправившись, начала вести себя вызывающе. Не став испытывать своё терпение, я пошёл спать.

Когда ложился в постель, меня пронзило воспоминание ...

Мы, мальчишки, идём в школу, девочка, беленькая, в ухоженной школьной форме, младше нас, у неё полные губы. “Фу, губастая!” - обронил кто-то из нас и не из шалости или злости, а потому что не знал, хорошо это или плохо иметь такие полные губы. Она виновато улыбнулась...

Помню ещё, мы играли в футбол в школьном дворе. Было грязно и мокро. Мяч взмок, стал тяжёлым и жёстким. Мимо проходили девочки. В этот момент я сильно “промазал”, да так, что угодил одной из них в лицо. Мальчишки смеялись, а девчонки обзывались. Не думаю, что тогда я испытал сильное чувство вины, ибо пребывал в том возрасте, когда “девчонок ненавидят” и считают за браваду потаскать какую-нибудь из них за косы. Пострадавшей была та “губастая”. Она стояла в сторонке и незаметно плакала. Мне показалось, что я её пожалел. Подошёл к ней. Снизу вверх на меня глянул чуточку опечаленный взгляд мокрых от слёз синих глаз. Он не осуждал, а ждал сочувствия. Верхняя губа треснула и слегка кровоточила. Я несколько смутился, полез в карман за платком, чтоб утереть её грязное лицо. Она тихо сказала: “Спасибо”.

- Нечего околачиваться здесь и мешать играть в футбол! - бросил я в ответ и присоединился к игре.

Через некоторое время отца перевели в Тбилиси. Школу я закончил в столице. Потом поступил в университет. Я часто встречался с бывшими одноклассниками. Они учились в разных вузах. Однажды мне рассказали скандальную историю, приключившуюся с одной из учениц нашей школы, поздним и единственным ребёнком у своих родителей. Мне пытались напомнить, о ком шла речь, называлось имя - Марина, но я отмахивался: с городком и тем более с его сплетнями, как тогда по научному выражался, я себя уже не идентифицировал ...

На следующее утро, проходя мимо открытых дверей ресторана, я увидел её. Она стояла в пол-оборота ко мне, у стойки и протирала фужеры.

- Марина,- позвал я. Она обернулась.

Я покрепче зажал под мышкой свою папку и заспешил к автобусу, направляющемуся в дальнюю деревню. Оттуда мне предстояло перебраться в соседний район.

КЕ-КЕ

В одном просвещенном московском обществе я принял участие в салонной игре. По очереди назывались фразы, означающие «смерть». Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно угнаться за филологами. Выражения типа «ушёл в мир иной», «представился», «отдать концы», «протянуть ножки», «отбросить копыта», «сыграть в ящик», «дать дуба», «почить на бозе» казались им тривиальными и они снобистски морщились. Игру продлевало обстоятельство, что компания была многонациональная и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне и я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для неё обороты.

Вдруг меня осенило и я произнёс «Ке-ке». От неожиданности все смолкли. Потом спросили перевод, кое-кто засомневался, вообще слово ли это.

Та самая лингвист, что записывала, заметила: «Знаю это ваше кавказское гортанное согласное». Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: «Бакаки цкалши кикинебс». Видимо, она - хороший специалист, подумал я. Но в свой блокнот «специалист» мою фразу не внесла. Между тем, с этим «неологизмом» связана история.

А история была такая. Был у нас в городке Важа - местный дурачок. У него была инфантильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Зато кому-нибудь другому можно было «прикинуться» Важей, куролесить и, лепеча как дитя, позволять себе любые хульности. Что ни говори, такие, как Важа, нужны!

Действительно, слово «Ке-ке» означает, что кто-то умер. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла некоторая заминка. И тут Важа произнёс: «Вано ке-ке!». «Слово» прижилось. У нас, в городке, оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было труднее из-за этого «к».

Но непочтение к смерти мстит. К этому выводу пришёл наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. Он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем. Но потом вдруг на него нашло - что он наказан.

Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Тот страдал от безжалостной болезни и скончался в больнице. Соседке позвонили и сообщили о смерти Роберта. Она вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. «Роберт ке-ке!» - вырвалось неожиданно у Бежана. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке. Бежан с костями домино оставался сидеть.

Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Вдруг начал расти живот... Врачи установили - цирроз.

Он лежал в постели, когда в голову стукнуло: «Бежан ке-ке!». Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там на улице. Как всегда, под летний вечер мужчины играли в домино, бегали дети. Ему мерещилось непрекращающееся: «Ке-ке-ке!». Похоже, как гуси гогочут.

Другая история. Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его «пердящей субстанцией». Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником - «умным дураком» или «дурным умником». Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живущих в убане, но зарабатывал меньше шоферов, работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Бесило Петре то, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно то, как произносилось им одиозное «ке-ке». «Каркает как ворон!». Ему становилось жутко, когда представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: «Мой зять ке-ке!» Неужели Петре чувствовал приближение смерти? Он действительно смертельно заболел.

В то мартовское утро он сидел на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел укутавшись в пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывал виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание, дескать, у людей зятья как зятья, а ему - старику самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нём поднялся гнев. Он схватился за садовый нож встал, качаясь, и с воплем «ке-ке!!» направился к тестю. Но не дошёл, так как споткнулся. Случилось ли это, никто не знает. Об этом рассказывал с лёгкой ухмылкой Филиппе через некоторое время, как предали земле мужа дочери.

В другой раз мне с сотрудниками довелось поехать в Мегрелию на похороны родственника нашего начальника. Мегрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал «сюрприз». Когда мы вышли из автобуса и понурые направились к воротам, то у самого входа столкнулись с портретом пожилого мужчины в натуральный рост. С полотна на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука отделялась, торчала, преодолевая двухмерность изображения - ручной протез. Рядом стоящие родственники плачущим голосом (женщины голосили), рассказывали прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди них находился мужчина, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез. Одной из сотрудниц стало дурно. Пришлось объяснять собравшемуся народу, что она слабонервная... Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку, заставленную столами. Помянули вином усопшего. Когда мы выходили, качаясь, из палатки, увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без «руки». Плохо смазанные колёса издавали «ке-ке-ке».

Кстати, в Москве под конец той самой салонной игры кто-то предложил перебрать словесные обороты, означающие «жизнь». Увы, таковых, не нашлось.

ПОДРОСТКОВЫЕ ИГРЫ

Мальчишки, собирались на чердаке заброшенного дома. «Резались» в карты и сплетничали, делились своими познаниями. Вано знал, как будет слово «задница» на 25 языках. Не исключено, что выдумывал. Один умник показал, как можно измерить своё мужское достоинство - средний палец максимально втягиваешь вовнутрь и его кончиком касаешься ладони и потом линейкой измеряешь расстояние между точкой касания и кончиком пальца. Темо поведал, что зашёл по какой-то надобности в дом учительницы по английскому языку и увидел «её голую тень». Окно в ванную была закрашено, так что через него можно было видеть только силуэт купающегося... Я был вне конкуренции, заимствовал слова из медицинской энциклопедии. Даже нарисовал матку в разрезе. Хихикали вдоволь.

Я был хорош собой. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моём появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что ещё в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр... Дёрнув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух нёсся по зелёному газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде, как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щёки горели румянцем - от того, что запыхались или... от удовольствия.

Была среди них разбитная девица Валя. Она таки догнала меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке. Никто ничего не понял. Меня, кажется, одарили поцелуем. В тот момент мне показалось, что некто ведёт себя странно.

С той поры в пылу детской суеты и маеты на мне остановился пристальный взгляд. Так смотрела Валя. Глаза у неё были чёрные и как будто печальные.

Я не знал, как реагировать на это. Мне ничего не стоило осадить её, бросить: «Чего пялишься!». Но откладывал.

Как-то меня поколотил второгодник Бено. Я сидел за партой один, всеми покинутый. Вдруг ко мне подсела Валя и тихо спросила, не больно ли мне. Никто не замечал нас. Она провела своей рукой по моим волосам. Я не сопротивлялся. И тут на меня нашло. Как помню, в первый раз жизни защемило сердце. Позже стал осознавать, что так проявляет себя моя тревожность. Неведомые чувства пугали, но казались сладостными. Я открыл для себя очарование своей отдельности от всех - одиночества. Она делила одиночество со мной.

Эту Валю считали малахольной. Вся её семья была чудной. Они приехали из российской глубинки. Вернее, отца, военного, перевели. Валя и её сестра учились в русской школе при военной части. Её мать - белесая баба говорила очень громко. Ей дали прозвище - «радио». В одно утро она вышла на балкон и разбудила соседей гомерическим смехом. Сбивчиво рассказала, что младшенькая заснула с булкой в руке. Ночью к булке подобралась крыса и заснула у спящей девчонки на животе. Утром сцену застала мать.

- Не хотелось их будить, так мило было, - давясь от смеха, рассказывала белесая баба.

Я ничего не стал рассказывать на чердаке. Что я мог сказать? То, что у меня дискомфорт в левой груди, и что в этом виновата дурнушка Валя. Но произошёл случай, когда я уже вполне членораздельно мог поделиться впечатлениями.

Мой отец был врачом. Он практиковал на дому. От клиентов не было отбоя. Когда начинался осмотр, дверь кабинета закрывали, когда заканчивался, и дверь открывалась, было слышно, как отец слабо сопротивлялся, когда ему предлагали гонорар.

В тот вечер на приём Валю привела мать. Открывая дверь, я слышал как басила её матушка. На случай визита к врачу Валя тщательно помылась. От неё пахло дешёвым земляничным мылом. Новое платье ещё пуще выдавало её болезненную худобу. Девочка несколько зарделась, увидев меня. Отец проводил их в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносились приглушённые звуки «радио». Потом она замолкла. Тишина была продолжительной. Зазвонил телефон. Звали отца. Я постучал в дверь кабинета и позвал его. Он вышел и поспешил к телефону. Аппарат находился в другой комнате. Впопыхах отец плохо закрыл дверь, и она приоткрылась...

В проёме приоткрывшейся двери я увидел Валю. Она стояла вполоборота. Нагая, с потупленной головой. Одна рука прикрывала грудь, другая опущена. Костлявая спина плавно переходила в овал попки. Лёгкий сквозняк со стороны двери привлёк её внимание, она повернулась лицом. Наши взгляды встретились. Валя осталась стоять и не делала суматошных попыток прикрыться. Я увидел, как её чёрные глаза стали наливаться влагой. Кажется, собиралась расплакаться. Её мать сидела в глубине комнаты и не могла меня видеть. Из оцепенения меня вывел голос отца. Он с кем-то прощался по телефону.

На следующий день перед уроками я встретил Валю в буфете. Её лицо, глаза были такими же, как вчера, грустным. Я купил четыре пончика, угостил её и убежал.

После уроков на чердаке я потчевал компанию словом «кинеде» и не позволял себе ничего личного.

Никто не замечал нашего «интима». Однажды после урока мы остались вдвоём, сидели за партой и будто что-то вычитывали из книги. На самом деле меня одолевал нетерпёж. Тут Валя положила голову мне на плечо. Я вытянулся в струнку. Она прижалась ко мне и пальцы её правой руки лёгкими прикосновениями стала путешествовать по моей груди... Ощущение было таким острым, что на некоторое время у меня помутнело в глазах.

На следующий день к компании на чердаке прибился Григол. Он был рыжий и толстый. Ему нечем было поделиться с нами. Толстяк долго ходил кругами, пока не принёс «новость» - его соседка и наша с ним общая одноклассница Валя пришла вчера в школу без... штанов. Григол уверял, что в подъезде их дома после школы, когда она поднималась по лестнице наверх, на свой второй этаж, он глянул ей вслед и... увидел. Я вспыхнул, услышав такое, но быстро собрался, чтоб не привлекать к себе внимания.

- Вот почему она весь день такая тихая была! Перед тем, как сесть, платье аккуратно подберёт, - пытался подогреть интерес к сенсации рыжий толстяк.

Григол не унимался. Он рассказал, что младшая сестра Вали иногда выскакивает нагой на балкон.

- Выбежит голышом, повернётся то так, то этак, и шмыг обратно в комнату. Сам видел, - говорил он.

- Эта та, у которой на животе крыса спала? - последовал уточняющий и обескураживающий вопрос. После него толстяк больше не возникал.

Я молчал. Более того, мне показалось, что мои чувства оскорбили.

Скоро чудное семейство уехало. Отца перевели на другое место службы.

СВАДЬБА

Можно было пронестись по трассе и не заметить, что проезжаешь город. Вдоль шоссе - сплошь деревенские подворья, огороженные железными заборами, огороды, сады, лениво слоняющиеся домашние животные. О том, что это всё-таки город, а не село, свидетельствовало типовое здание бывшего райкома - атрибут всех районных центров Грузии. Сейчас здесь управа. В ней работает каким-то начальником мой университетский однокашник Серго. И проживает он поблизости от этого здания - сверни только с шоссе, метров пятьдесят по грунтовой дороге, и ты - у ворот, украшенных в стиле барокко.

Там, где жил Серго, всегда пахло прокисшими виноградными ягодами. Запах исходил от единственного здесь промышленного предприятия - винного завода. Хотя, по рассказам Серго, был на окраине городка ещё и маленький механический завод. Ныне он в развалинах. Воспользовавшись перестройкой, заводик разграбило местное население...

Мой друг справлял свадьбу дочери. Я подоспел к самому началу. Хозяин был поглощён приготовлениями и едва поздоровался со мной. Меня отдали на попечение одному мальцу. Он помог пристроить мою “Волгу” в соседском дворе. Мы возвращались пыльной улицей, вдоль заборов, над которыми свешивались ещё неспелые яблоки. Я видел - то там, то сям меж веток яблонь роились пчёлы. Но их не было слышно, потому что над городком надолго зависла высочайшая истерическая нота - где-то резали большую свинью. Когда мне стало казаться, что бедное животное мучают, истошный вопль вдруг оборвался. Совсем равнодушные к этому воплю, нежились в канавах по обочинам дороги в чёрной вонючей грязи другие свиньи.

Серго встретил меня у ворот, с укоризной глянув, что, мол, так долго, и повёл к столу, где сидели жених и невеста. “Помнишь батони Нодари? Он тебе постоянно “Барби” привозил, - сказал Серго дочке. Заметно было, что она не помнила, хотя вежливо улыбнулась. Девушка и её жених мне понравились. Потом Серго усадил меня за один из столов и с некоторой строгостью в голосе попросил сидящих там мужчин присмотреть за гостем. “Будь спокоен, Геронтич!” - ответили ему, и тот поспешно удалился.

Столы в три ряда были накрыты на лужайке перед опоясанным верандой домом под вековым ореховым деревом. Ряды были такие длинные, что невозможно было даже докричаться с одного конца до другого. Тем более, что стоял обычный для таких торжеств гомон. Но вот вперёд выступил Геронтич и натруженным голосом, срывающимся на фальцет, предложил избрать тамадой - Хвичу Г.

Свадьба началась.

Я давно подметил, что подобного рода церемонии не обходятся без доли цинизма. И чем дальше от эпицентра, тем он явственнее. Однажды, во время поминок моей бабушки, я случайно подслушал некоторые подробности из её почти столетней биографии. Мне не хотелось устраивать скандала, но я понял, что если и бывают драки на празднествах или поминках, то нередко из-за подслушанного грязного разговора или двусмысленного тоста. Здесь, на свадьбе, мы составляли периферию, и народ, кроме того, что неумеренно много ел и пил, ещё и сплетничал напропалую. Так я узнал, что Хвича Г. - бывший вор в законе.

- Настоящий воровской авторитет не для Геронтича. Этого Хвичу развенчали ещё лет двадцать назад в тюрьме. Пуп ему вырезали, теперь он - просто-напросто барыга, - сказал, хихикая, толстяк, сидевший напротив. Он был бы не прочь пройтись ещё по адресу Серго, но покосился на меня и замолк. Тут встал его сосед Ростом и, слащаво улыбаясь, присоединился к здравицам в честь избранного тамады и одновременно, как актёр в театре, говорящий в сторону ремарку, чихвостил тамаду на потеху сидящим рядом. Ничего не ведающий Хвича Г. энергично раскланивался, посылал во все стороны воздушные поцелуи, что создавало “комический” эффект.

Свадьба шла своим чередом, когда наступила небольшая пауза, даже прекратили музыку. Заглянул важный гость - огромный тучный мужчина, с холёным лицом и усами. Серго подбежал к припозднившейся персоне и подвёл к столу, где находились жених и невеста. Гость одарил молодых, потом повернулся к “общественности” и спросил во всеуслышание, как ей нравится вино. “Батоно Вано! Батоно Вано! Спасибо, спасибо! - послышались подобострастные возгласы. Довольный “батоно Вано” попрощался и, несмотря на протесты хозяина и гостей, торжественно удалился.

- Главный отравитель! - услышал я игривый шепот сбоку, - сколько народу своим суррогатом извёл!” Насколько я понял, батоно Вано был директором винзавода.

Признаться, у меня не было аппетита. Слегка ныл желудок. К тому же, было обидно за Серго. Невысокого роста, он хлопотал, суетился, а один раз даже чуть не споткнулся, что вызвало недоброжелательное оживление моих соседей за столом. Захотелось прогуляться. Закуривая, я направился по дорожке, мощённой осколками мрамора, к воротам. Меня опередила быстроногая девчушка. Она несла накрытый бумагой таз, явно с пищей, и сумку с бутылками.

Улица, залитая солнцем, была пустынной. Собственно, смотреть было не на что - те же заборы, сады... Быстроногая девочка куда-то спешила. Из любопытства я последовал за ней. Она несколько раз свернула и потом упёрлась в полуразрушенную каменную ограду. Видимо, здесь находился упомянутый механический завод. Сквозь зияющие проломы в ограде виднелись опрокинутые вагонетки, раскуроченное оборудование, покоящееся в разросшемся бурьяне, в глубине двора корпус с пустыми глазницами. Место казалось тихим и прохладным. “Вася, Коля! - позвала девочка. Из зарослей бурьяна появились два существа - в оборванной одежде, обросшие, грязные. Типичные бомжи. Один из них раболепно протянул руки через пролом в ограде. “Это вам угощение от Серго Геронтича”, - на ломаном русском объяснила она. Те в знак благодарности закивали головами и затем скрылись с харчем в кустах. Девочка, увидев меня, наблюдающего за всем этим на расстоянии, улыбнулась и сказала: “Они - бывшие рабочие завода. Есть ещё третий. Он - инженер. Бедняга спился окончательно и заболел, лежит где-нибудь под кустом”. Некоторое время мы шли рядом. Но вот девочка заспешила обратно на свадьбу: - Много дел! Мать заругает!

Я замедлил шаг. Возвращаться не хотелось. Уже на некотором удалении от ворот Серго я вовсе остановился - два перепивших переевших гостя окропляли, а третий облевывал забор хозяина свадьбы. Я стоял и не знал, в каком направлении идти. Вдруг почувствовал, что это сцену наблюдает ещё кто-то. Когда обернулся, увидел пожилую женщину с зонтиком. Помню, у него был заострённый конец. Она смотрела с нескрываемым презрением. Её внешность была необычной для этих мест - пожилая женщина напоминала заблудившегося интуриста. Вдруг последовало:

- Schande! Sie schamen sich sogar vor einem alten Menschen nicht!

Меня передёрнуло, фраза на немецком была выговорена чеканно и так, как говорят в Северной Германии. Я мог поручиться за это как специалист немецкого.

- Ты посмотри на Веру, опять на немецком базарит! - воскликнул один из писающих.

- Кто знает, на каком языке она базарит, может быть, на тарабарском. Старческий маразм у неё! - ответил другой, уже заправлявший брюки. Обоих сильно развезло.

- Achten Sie nicht darauf, Frau , - сказал я ей. Она резко повернулась и пошла прочь. Я некоторое время смотрел ей в спину. Её походка выдавала возраст (она даже опиралась на зонтик), но в ней чувствовалась энергия гнева.

Сославшись на дела, я попрощался с Серго и уехал. Он был недоволен.

Через шесть месяцев Серго приехал ко мне в Тбилиси. Дела его по службе в том городке не складывались, но его больше заботило здоровье дочери. Я сделал несколько звонков и устроил её на приём к профессору из института Чачава. Потом мы посидели с Геронтичем за кружкой пива. Он продолжал обижаться за то, что я рано уехал со свадьбы.

- А как поживает фрау Вера? - неожиданно ввернул я. Геронтич несколько опешил, но потом слегка осклабился и рассказал историю.

Тетя Вера прибыла в город вместе с заводом после войны. Работала библиотекарем, пока библиотеку не разворовали, как и завод. Кому нужны были старые книги, к тому же на русском языке? Она всегда отличалась строгим нравом и позволяла себе публичные нравоучения. Незамужняя, под старости лет тетя Вера вообще стала несносной. От репутации местной сумасшедшей её спасало то, что люди знали, что она была справедлива в своём обличительном пафосе, который проявляла, невзирая на лица. У неё была мания - увидит на улице брошенную бумагу, подденет её наконечником зонта и ищет кругом урну. Она впадала в бешенство, если сама урна была опрокинута. В последнее время объектом своих филиппик она выбрала брошенный на одной из улиц “Форд”. Он принадлежал местному руководителю “Мхедриони”. Того застрелили в этом автомобиле, о чём свидетельствовали дырки от пуль автоматов в его корпусе. Для старой женщины этот “Форд” явился олицетворением беспредела, жертвой которого стали заводик и её библиотека. Она ходила по инстанциям с требованием убрать “памятник безобразию”. Над её энтузиазмом только посмеивались.

- Откуда её немецкий? - спросил я.

- Ты знаешь, Нодар, всё время мы думали, что она русская. Но, когда стала стареть, неожиданно перешла вроде бы как на немецкий. Так бывает у людей в старости, когда они вдруг начинают говорить на своём первом языке, - здесь Серго подлил мне и себе пива и продолжил, - кстати, бедняжка, недавно умерла. В один прекрасный день она совсем была вне себя от возмущения и пыталась сдвинуть с места “Форд”. Сердце не выдержало.

- Так бывает, - заметил я. Потом мы перешли на воспоминания об университетском прошлом.

ВИТИЯ

В городе Г., ещё до моего рождения, военным комиссаром работал мой отец. Здесь родилась сестра. Как рассказывает мать, первые слова она произнесла на мегрельском.

Приехал я сюда поздно ночью, пьяненький, из Махарадзе, Гурии, где провёл ревизию и сполна вкусил тамошнего гостеприимства. Я запамятовал, как прибыл в Г., помню только, что на машине. Пришёл в себя, когда меня небрежно расспрашивал администратор гостиницы, пожилой мужчина с несколько насмешливой физиономией. Он заполнил бланки и выдал ключи от номера. Я медленно, волоча портфель, поднимался по лестнице и, не утерпев, спросил администратора, знал ли он Александра С. Тот ухмыльнулся и ответил, что знал, ещё добавил что-то насчёт перевода отца в другой район. Вид у него в этот момент был нагловатый. Я не стал развивать тему, не сказал, что отец умер десять лет назад.

Я нашёл нужную мне дверь. Электричества в комнате не было. В темноте я нащупал кровать и лёг, не раздеваясь. Заснул сразу, но чувствовал сквозь сон, как меня донимает запах сырости. Под утро, когда стало светать, я на некоторое время проснулся и увидел, что нахожусь в чулане, в техническом помещении для уборщиц. Вспомнил администратора (“Вот дерьмо!”), но встать и пойти устроить разнос поленился.

Меня окончательно разбудили звуки мегафона, шум, доносившиеся с улицы. Явно готовилось какое-то мероприятие. Голова трещала от похмелья, поташнивало. Совсем тошно стало от сознания, что выходные придётся провести в Г.

В “номере” удобств не оказалось. От туалета в коридоре дико разило. Взбешенный, я спустился вниз. Того администратора не застал - успел смениться. За стойкой сидела полная женщина-мегрелка. Я назвал солидный орган, который представлял, и высказал всё, что думал о гостинице. Узнав, в какую комнату меня определил её сменщик, женщина всплеснула руками. Через некоторое время она проводила меня в люкс.

Пока я переселялся, шум и возня на улице шли по нарастающей. Какой-то не в меру активный мужик явно злоупотреблял мегафоном. Так бывает с детьми, попади им в руки какая-нибудь пищалка. Его команды вперемежку на русском, грузинском и мегрельском языках доносились то издали, то совсем рядом, то впереди, то сзади гостиницы. Моментами казалось, что он вещает откуда-то сверху, наверное, с крыши.

- Кто это? - спросил я.

- Витя-тренер проводит свои соревнования, - ответила администратор. “Витя” она произнесла как “Вития”, на грузинский манер.

Я привёл себя в порядок и спустился вниз.

С окрестных холмов, покрытых мягкими линиями чайных плантаций, веяло прохладой. Вероятно, город изменился за те 30 лет, как отсюда уехали мои родители. Они вспоминали о нём как о деревне. Здание администрации, двухэтажный универмаг-аквариум, еще несколько магазинов со стеклянными витринами и типовое здание кинотеатра располагались по периметру центральной площади. Посередине её стояли две фигуры-изваяния чаеводов. От площади расходились обыкновенные деревенские улицы с богатыми домами, от цинковых крыш которых отражалось утреннее солнце.

На площади, пытаясь изобразить стройные ряды и одновременно как бы робко прячась друг за другом, стояли девушки и парни в спортивных рейтузах и майках. Спортсмены.

- Левый фланг, левый фланг, прекратить болтать! - раздался надо мной мегафонный голос. Я поднял голову и увидел взобравшегося на пожарную лестницу гостиницы молодого человека, тоже в рейтузах. Его голубая спортивная майка с изображением стремительной птицы и надписью “Буревестник” уже успела взмокнуть от пота, на шее висел свисток. “Вития” левой рукой держался за лестницу. В правой у него был мегафон. Он находился на уровне второго этажа.

Собрались зрители. Они глазели на спортсменов. Находились такие, что показывали на парней и девушек в рейтузах пальцем и, видимо, острили, так как слышался смех. Это обстоятельство сильно раздражало человека с мегафоном. Он вдруг насупился, быстро-быстро спустился по лестнице, выскочил на площадь и, набычившись, обвёл глазами зрителей. Когда Витя пронёсся мимо меня, я заметил, что это был невысокого роста крепыш. Люди замолкли, посерьёзнели. Только один парень, увлёкшись, продолжал прохаживаться в адрес спортсменов. Он не заметил, как к нему приблизился Витя. Началась потасовка. Подскочил милиционер и оттащил человека с мегафоном, а тот рвался расправиться с “хулиганом” (так он на всю площадь называл шутника).

“На помощь” подоспели женщина в белом халате (фельдшерица) и молодой человек с красной повязкой (дружинник). Своими увещаниями они пытались унять праведный гнев Вити. За происходящим наблюдал очень толстый мужчина. Я заметил в его глазах ревность. Мне показалось, что это был местный спортивный босс. Он вроде руководил и не руководил подготовкой мероприятия. Во всяком случае, когда Витя отправился на велосипеде проверить, как дела на дистанции, “босс” ничего не предпринял, видя, как колонна участников начала рассыпаться. Спортсмены смешались с толпой и уже сами посмеивались над “бесноватым “Витией”, кое-кто покручивал пальцем у виска. Но послышалось: “Едет, едет!!”, и колонна торопливо стала собираться.

Ждали районное начальство. Рядом с фигурами чаеводов поставили стол, накрытый красной материей. Принесли подарки и разные кубки. Витя постоянно поглядывал на часы и не находил себе места. Появились долгожданные гости. Они подъехали на газике - секретарь райкома, председатель райисполкома и несколько человек из их аппарата. Это были полные мужчины, которые неловко и долго вылезали из кабины авто. Им навстречу вышли Витя и спортивный босс.

Секретарь благодушно оглядел спортсменов и сказал речь. Говорил он без бумажки о том, что славные чаеводы района исправно выполняют государственные планы в рабочее время, а на досуге занимаются спортом. Были отмечены заслуги Виктора Нечипоренко, который приехал в город по распределению института два года назад и, не жалея сил, трудится на спортивной ниве, в спортивной школе. Здесь Витя зарделся от удовольствия. Потом дали слово и ему. Он отчитывался по бумажке, называл цифры рекордов по легкоатлетическим видам, которые были побиты в районе за последние два года. После каждой цифры раздавались аплодисменты. Речь произносилась на русском, комментарии - на грузинском и мегрельском.

- Однако, - Витя состроил грозную физиономию, - нет оснований для самодовольства! - и стал перечислять цифры, указывавшие на разницу между районными и республиканскими рекордами.

- И это на том фоне, что Грузия занимает девятое место по развитию лёгкой атлетики во всём СССР! - патетически заключил тренер. Затем последовал предлинный перечень недостатков, мешающих развитию лёгкой атлетики в регионе.

Секретарю надоело слушать Витю. Он положил свою руку на плечо распалившемуся оратору, таким образом остановив речь, и мягко заметил, что не пора ли начать.

Бегунам предстояло пробежать круг в полтора километра по улицам города и финишировать на площади. Вначале должны были бежать девушки. Они сгрудились на линии старта. “На старт! Внимание! Марш!” - спокойно проговорил в мегафон секретарь. Спортсменки начали бег нерасчётливо резво и уже метров через сто заметно сбавили в темпе. Появилось опасение, что они вот-вот сойдут с дистанции. В этот момент их догнал на велосипеде Витя. Криками и энергичной жестикуляцией он подбадривал девушек. Потом они исчезли из виду, а минут через семь появились снова. Бедняги еле дотянули до финиша. Под звуки аплодисментов и подбадривающие крики зрителей они чуть ли не волоком пересекли линию. Воздев руки вверх и крутя педали велосипеда, последним завершил дистанцию Витя.

Настала очередь для юношей. Тут Витя разыграл одну сцену. Он, должно быть, ещё как судья соревнования торжественно пригласил бегунов на старт. А потом вдруг картинно снял со своей шеи свисток и передал его секретарю, чтоб присоединиться к спортсменам. Дескать, теперь вы - судья. Секретарь поспешно положил заслюнявленный свисток себе в карман. Сцена имела успех, и Вите поаплодировали. Но этого неуёмному малому показалось недостаточно. Он вдруг стянул с себя рейтузы и остался в спортивных трусах, на что местная общественность отреагировала сдержанным гулом. Должно быть, такая форма одежды почиталась здесь ещё некоторым вызовом.

Но вот снова дали старт. Витя рванул с места, оставив далеко позади остальных участников. Финишировал он в одиночестве. Ему пришлось даже подождать остальных участников: он стоял за финишной линией и при этом смотрел на секундомер, который позаимствовал у спортивного босса-толстяка.

Вроде, все остались довольны. Секретарь поздравил победителей и поцеловал каждого из них. Витя же расцеловал всех - и победителей и не победителей. Раздали подарки, и народ стал расходиться. В обнимку со спортсменами удалился и Витя. Начальство немного замешкалось у “трибуны”, а потом направилось к газику, который стоял у здания райкома. Я подошёл к секретарю, представился. Он был вежлив и предупредителен, пригласил к себе домой провести выходные и сел в автомобиль.

Я оглянулся на площадь. Унесли стол и велосипед Вити. Стало пустынно, и, как это бывает в провинциальных городках, на центральную площадь забрели корова и пара свиней...

Вечером меня угощали в ресторане. Мы сидели в отдельном кабинете. Компания состояла из молодых исполкомовских работников. Они не могли знать о моём отце, но с готовностью пообещали расспросить о нём у своих родителей, а также заверили меня, что вправят мозги администратору гостиницы. В какой-то момент мне понадобилось выйти. В общем зале за столом сидело трое мужчин. Среди них был Витя, вдребезги пьяный. Один из собутыльников наливал ему вино и приговаривал с ухмылкой: “Пей, Вития, пей!”

КОМАНДИРОВКА

Командировка сюда организовывалась в спешке и бездарно. Надо было провести социологическое исследование. Вопросники не удосужились перевести на русский язык. Между тем в этих местах проживало много азербайджанцев, не знавших грузинского, а нередко и русского. Так что, каждый раз, собрав вокруг себя респондентов, приходилось надрывать горло и переводить анкету с грузинского на русский. На азербайджанский язык меня последовательно переводили работники местного райкома ЛКСМ. Что они говорили опрашиваемым трактористам, скотникам и дояркам, мне неведомо.

Только-только вступал в свои права март. Было холодно и грязно. Опросы проходили на фермах. Говорят, что их запахи полезны и прочищают лёгкие, но с непривычки можно нанюхаться до умопомрачения, к тому же они подолгу тебя преследуют. Только и думаешь: “Поскорее домой, в Тбилиси... под душ!”.

Но, видимо, несмотря на неприбранный вид, моя персона ещё могла производить впечатление...

После одного из вояжей в дальнее село я оказался на молодёжном вечере. Местный комсомольский актив района веселился, танцевал под звуки популярных хитов. “Другая” молодёжь заглядывала с улицы в окно, и из “хулиганских побуждений” строила рожи и отпускала комментарии. Для такого случая на вечер был приглашён милиционер. Он подходил к окну и урезонивал грозными взглядами “хулиганов”. На его груди красовался комсомольский значок.

На вечере играли в “почту”. Роль “почтальона” исполнял чрезвычайно энергичный парень. Он изъяснялся на всех принятых здесь языках - грузинском, русском, азербайджанском - и приговаривал: “Почтальоны - тоже люди! Им тоже нравится получать письма!”. После изнуряющей работы в дальней деревне я устал, и меня клонило подремать, когда этот малый громким голосом во всеуслышание провозгласил: “Письмо для гостя из столицы!”. Я встрепенулся, встал, принял сложенный вчетверо листочек бумаги и поблагодарил его. Письмо было от девушки. Она сожалела о моём унылом виде и призывала оглядеться вокруг. “Вы увидите глаза, исполненные любви”, - обещала незнакомка. Я был заинтригован, хотя отдавал себе отчёт, что это могла быть дежурная шалость. Некоторое время озирался, потом перестал.

Я так и не вставал из-за стола. Под конец вечера ко мне подошёл директор дома культуры - карликового роста крепыш. Он вывел меня из-за стола и стал теснить к основной группе гостей. Некоторое время я танцевал с девушкой-азербайджанкой, учительницей школы, как узнал из светского разговора во время нашего медленного танца. Мы держались на “приличествующем” расстоянии друг от друга, максимально демонстрируя взаимное почтение. “Письмо было явно не от неё”, - лениво подумал я. Пуще разболелась голова, в горле першило, гудели ноги. Улучив минутку, когда карлик-крепыш отвлёкся, я вернулся к своему столу. Но не успел сесть, как ведущая вечера, явно руководящий работник, зычным голосом в микрофон заявила: “Теперь наш гость из Тбилиси споёт нам что-нибудь или скажет тост!”. Я предпочёл сделать второе.

В разговоре с Вано, инструктором райкома, который помогал мне в моём многотрудном исследовании и гостеприимством которого я пользовался, было помянуто письмо. Он терялся в догадках и был заинтригован сильнее, чем я мог предположить. Послание Вано посчитал до неприличия “откровенным”.

На следующий день мы не стали опрашивать население. Было 8-е марта. Праздник справляли в актовом зале русской школы. Я приободрился. Прямо во дворе прохладным утром обмылся по пояс холодной водой. Мне поливала из ковша мать Вано. Побрился, почистил зубы...

Пришли в школу рановато. Вокруг бурлила организационная горячка. Я и Вано стояли в коридоре, прохлаждались. Внимание привлекла курящая дама лет пятидесяти. Она говорила, видимо, с учительницей школы. Та, кроткая с виду женщина, смиренно выслушивала обличительные тирады эксцентричной собеседницы, дескать, городок их - провинциальная дыра, а его жители - сонмище невежд. Окружающие всё слышали и ... улыбались.

Дама была облачена в невероятно яркий, розовый наряд, в тот же цвет обильно напомажены губы, лицо пылало от румян и пыла, с которым она говорила.

- Местная достопримечательность, Маргарита Геронтьевна Ч., Королева Марго, - прошептал мне Вано, - кстати, она - заведующая детсадом.

Я осведомился, не старая ли дева Королева Марго. Вано удивился моей наблюдательности, хотя дивиться было нечему. Тут его позвали присоединиться к организационным хлопотам.

В это время в коридор ввалилась ватага ребятни. Вокруг и так было много детей: пионеры, школьники постарше, помладше. Но это были пионеры с музыкальными инструментами - учащиеся музыкальной школы. Их сопровождала молоденькая учительница. Она была в непритязательном пальтишке, которое расстегнула перед тем, как войти в школу. Пуловер неопределённого цвета облегал её неразвитую грудь и шею, которая показалась мне высокой, может быть, из-за стрижки “каре”. Простые сапожки были грязными от мартовской распутицы.

- Мариночка, вот кого я люблю! Пусть кто-нибудь обидит эту девочку, будет иметь дело со мной! - заговорила дама в розовом. Она подозвала к себе учительницу музыки, привлекла и обвила своей крупной рукой её талию. Мариночка раскраснелась, неловко заулыбалась. Все неправильности лица - длинноватый нос, несколько асимметричный оскал, лёгкая косина глаз, слабый подбородок - улыбка сложила в мозаику живого девичьего лица. Но что меня взволновало - её тонкий стан заметно выгнулся в талии, когда она как бы невольно сопротивлялась объятиям Маргариты Геронтьевны, напряжение шло от шеи, чувственность которой не скрывал даже толстый воротник пуловера.

Заегозили пионеры-музыканты. Учительница поспешила угомонить их. Марина выговаривала краснощекому толстяку-скрипачу, когда я незаметно подошёл к ней сзади. Она обернулась и вдруг зарделась, увидев меня. Возникла заминка.

- Вы сегодня выглядите намного лучше, - сказала она неожиданно и опустила глаза. Волнение во мне прибывало.

- Вы были на вечере? Странно, почему я вас не приметил?

Она улыбнулась и сказала:

- Моментами вы дремали.

Я не стал распространяться о неудобствах моей командировки. Когда открыл рот, чтобы представиться, по всему зданию школы пошёл клич: “Начинается, начинается!” Вокруг всё зашевелилось, заспешило. Марина неловко запахнула своё пальто, воротник которого несколько скривился. Не спрашивая разрешения, я попытался поправить его и случайно дотронулся до её шеи. Меня окинул слегка осуждающий и одновременно взволнованно-восторженный взгляд. Она посмотрела пристально.

- А письмо на том вечере... - заговорил я скороговоркой.

- Что за пошлости, - ответила она, не дослушав вопроса.

В зале мне досталось место на три ряда позади детишек из музыкальной школы и их учительницы. На сцене в президиуме восседало начальство, передовики производства. Вано всё это время “функционировал”, бегал туда-сюда. В какой-то момент он подошёл к секретарю райкома партии, сидевшему во главе президиума и, показывая на меня, сказал что-то тому на ухо. Секретарь быстро рассмотрел меня в зале и, кивнув головой, поздоровался. Мероприятие шло полным ходом, на сцене выступала самодеятельность, отпиликал на скрипке свою пьеску тот самый баловник-толстячок, натужно говорили стишки дети, а я ждал момента, когда Марина оглянется. Началось награждение передовиков района. В какой-то момент зал взорвался от оваций. Так бывает, когда на стадионе забивают гол. На задних рядах мальчишки скандировали: “Динамо! Динамо!” (Да, тогда тбилисские “динамовцы” играли превосходно). На самом же деле награждали Маргариту Геронтьевну. После этого церемония пошла вяло. Когда почётную грамоту передавали миловидной девушке-азербайджанке - доярке из совхоза (помню её косы), уже почти никто не аплодировал.

Присутствовавшие стали расходиться, снова закрутилась кутерьма, а я улучшил момент и встал у выхода в ожидании Марины. Она приближалась долго в нетерпеливой толпе и смотрела прямо мне в лицо. Когда она уже была на расстоянии вытянутой руки, вдруг потух свет. Зал весело зашумел. В темноте я схватил её за руку и привлёк к себе. Тут дали свет. Я, как ни в чём не бывало, сделал джентльменский жест - проходите, я после вас.

Уже был ранний мартовский вечер. Во дворе школы ко мне подбежал Вано. Он в спешке сказал, чтобы я не пропадал, потому что приглашён на обед к секретарю, и опять убежал. Марина в это время раздавала детишек их родителям. Потом она отделилась от группы учеников и родителей и ушла со школьного двора. В её левой руке был свёрток. Я на некотором расстоянии последовал за ней. Она направлялась в сторону площади.

- Можно вас проводить? - спросил я, чуточку запыхавшись от быстрого шага.

- Вас не хватятся? - спросила она шутливо, - мне надо заглянуть в музыкальную школу, оставить в кабинете директора журнал.

Школа располагалась чуть поодаль от райкома - в двухэтажном здании. В сгустившихся холодных сумерках оно с чернеющими глазницами разбитых окон казалось страшноватым. Марина достала ключи от входной двери, отомкнула её, и, ничего не сказав, вошла вовнутрь. По звукам её шагов можно было предположить, что она поднимается на второй этаж. Улицы городка были пустынными и тихими. Кое-где лаяли собаки. Только раз на некотором удалении с шумом прошла полная женщина, которая о чём-то говорила сама с собой. Кажется, Марго. Потом стихли и её голос, и звуки шагов. Я несколько помялся, потом вошёл в здание и в холодной темноте, громыхая по старой деревянной лестнице, бросился наверх...

Я стоял у клумбы в центре площади, когда меня перехватил Вано.

- Где вы, куда пропали? Главное, никто толком не знал, куда вы ушли. Нас ждут.

Позже, по дороге к дому Вано я расспрашивал о Марине. Он только неопределённо пожал плечами. Мол, чего это я о не самой видной девице городка.

Прошло лет восемь, как меня снова командировали в городок. Власть там, как и во всей стране, была другая. Из-за большого наплыва экологических мигрантов из Сванетии ситуация в районе резко изменилась. В городке совсем не стало азербайджанцев. Они жили теперь в основном в деревнях. Произошёл конфликт между мигрантами и местным грузинским населением, грозивший перерасти в вооружённое противостояние. Меня с моими коллегами послали провести опрос, что думает население о местном начальстве. Более мудрого решения от нашего руководства ждать было трудно! При въезде в район нас ждал БТР. Мы въехали в городок. Его улицы выглядели вымершими. Гнетущая ноябрьская погода сгущала обстановку тревожного ожидания. Не до конца оценив ситуацию, я расспрашивал сопровождающего нас свана о людях, которых помнил с тех пор. Никого из них он не знал. Только о Вано вспомнил - тот погиб в Абхазии. Вдруг, когда БТР разворачивался в сторону главной площади, я увидел Маргариту Геронтьевну. Она, ещё более расфранченная и располневшая, вся в розовом, вальяжно плыла по пустынной улицей. На её лице - брезгливое выражение. Когда выехали на площадь, я лихорадочно стал искать здание музыкальной школы. В окне той комнаты стоял свирепого вида мужлан с автоматом.

ШУРИК

Русских в городке было мало, и их дети тучностью не отличались. Один только Шурик. Грузинские прозвища типа «хозо», «дундула», «бекке» к нему не прилипали, русские тоже. Шурик сам по себе был приметной личностью.

К примеру, он оказался единственным из зала, кто откликнулся на приглашение заезжего факира принять участие в аттракционе. Фокус шёл своим чередом – Шурика, «смельчака из зала», как его назвал артист, уложили в ящик. Осталось только «распилить» толстяка. Когда факир и его команда демонстрировали залу, какие у них острые пилы, Шурик, лёжа в ящике, вдруг начал тихо обречено всхлипывать. По его толстым щёкам текли крупные слёзы. Когда фокусник обратил на него свои взоры, он вначале даже не понял, что происходит. Потом, догадавшись, сказал «смельчаку из зала»:«Иди, иди домой, мальчик!»

Однажды, заблудившись, через весь город проехалась и остановилась у здания вокзала американская машина. Дело было вечером. Почти весь город бросился смотреть на чудо-юдо. Американские машины в городке можно было видеть только в будке чистильщика обуви-ассирийца. Мы подолгу заглядывались на яркие вырезки из иностранного журнала. Помню, как хозяин будки и этих картинок сказал нам: «Выучитесь, потом сможете купить такие автомобили». Но пока это не случилось, мы стояли, обступив плотной толпой американскую машину – «Бьюик» 1956 года выпуска. Те, кто сидел в салоне, мешкали в неуверенности. Но вот из окна высунулся небритый мужчина в шляпе и с армянским акцентом спросил, как проехать до «Эрэвана». С таким же успехом можно было спросить, как из нашего городка добраться до Парижа. Тут вступил в свою роль Шурик: «Дяденька, Вы американец?» Мужчина как будто испугался и начал доказывать, что он – «советский армян». «А почему странные вопросы задаёте?» – не унимался толстяк. Голова мужчины тревожно задвигалась, а потом скрылась в салоне. Суматошно заработал мотор, толпа расступилась, и «Бьюик» рванул с места. Мы смотрели ему вслед и прикидывали, какая у него скорость. А те, из салона, наверное, находились под впечатлением - в вечерней темноте в маленьком грузинском городке их обступила толпа, которая странно молчала, а вопросы задавал только толстый русский мальчик.

Внешне Шурик был похож на мамашу – «купчиху» с картин передвижников. Так назвал её один знакомый нашего семейства. В городке он считался образованным человеком. Знал много слов. Поминая купчих и передвижников, он сплетничал о матери Шурика и при этом прибегал к ненормативной лексике, которой тоже владел исправно. Мнение, которое при этом высказывалось, было широко распространённым в городке.

Её звали Надя. Она умела презрительно смотреть, когда кто-нибудь окликал её на улице, имея в виду нечто двусмысленное. Последнее время, как я её помню, она чинно гуляла с маленькой дочкой, такой же полной и холёной. Шурика она одевала не без претензий. Однажды он заявился в школу в салатового цвета костюмчике, элементом которого были бриджи. В городке косились на меня, потому что я, первый из всех, носил шорты. «Когда ты снимешь, наконец, свои спанжиры?» - заметил мне как-то гневно учитель по физике. До сих пор не знаю, что это такое. Но салатовые бриджи Шурика шокировали.

Как-то я и другая ребятня стали свидетелями сцены – почти в центре города Надя лежала в сугробе, пьяная, а какой-то вахлак чертыхался, запутавшись в её нижнем белье. «Смотрите, пионеры, комсомольцы!» – кричала она не без надрыва и истерично похохатывала. Шурик и его сестра стояли поодаль. Брат плакал и приговаривал: «Не надо, мама!» Девочка же ничего не понимала. Мы быстро-быстро ушли от того места. Всё это было похоже больше на сумасшествие, чем разврат.

Во всяком случае, никто не знал, кто был отцом или отцами Шурика и его сестры. Об этом ему напоминали… и в праздники и будни. В таких случаях несчастный багровел.

…Стоял чудесный первомайский день. Мы собрались во дворе школы. Были вынесены все находящиеся в распоряжении школы праздничные транспаранты, лозунги, портреты руководителей партии и государства. Директор лично распорядился не выносить портрет Хрущёва, которого уже освободили от должности. Шурик вызвался нести самый крупный транспарант.

Школа находилась за городом, так что до центральной трибуны надо было ещё дойти. И вот, задавая ритм, забил барабан. Колонна растянулась, наш класс замыкал ряды, поэтому дробь барабана слышались издалека. Периодически она прекращалась, шествие останавливалось, что начинало надоедать. Были такие, что начали позёвывать. Только учителя не скучали, они носились вдоль колонн, наводили порядок.

Но вот во время одной из очередных остановок вдруг оживился Шурик. «Пока есть время, заскочим к Вовке!»- крикнул он нам. Мы ещё не находились в черте города. По обе стороны дороги располагались частные дома с садами. В одном из переулков жил мальчик Вова. Бедняга умирал от саркомы. Последнее время он лежал в саду своего двора на лежанке. Его часто навещали. Наиболее прыткие из мальчиков во главе с Шуриком бросились в переулок – у кого знамя, у кого транспарант в руках. Один из них даже не поленился потащить портрет Косыгина.

Я остался стоять. Мне было страшно, больной был очень плох. В это время подскочил наш физкультурник. Запыхавшийся, он возопил: «Где остальные?» Глаза его вот-вот должны были выскочить из орбит. Напуганный, я ничего не смог ответить. Как на зло, забил свою нудную дробь барабан … надо было двигаться. С физкультурником чуть не случился припадок, он в истерике начал топать ногами и послышалось: «Политический демарш! Попытка сорвать демонстрацию трудящихся!! » В этот момент вернулись Шурик и его команда. Лица у всех были испуганные. На Шуру налетел физрук. Маленького роста, он каждый раз подпрыгивал, когда пытался ударить толстяка по лицу. «Я тебя за провокацию пошлю куда надо!»- шипел педагог…

Когда мы проходили мимо центральной трибуны, на русском языке в наш адрес кинул лозунг первый секретарь райкома: «Да здрасти савецки молодиож!!», а мы ответили: «Ура-а-а!» Весьма нестройно. Внимание привлекал Шура. Он шёл впереди нас со своим транспарантом, с багровым цветом лица, заплаканный. «Кто этот толстяк? Да-да, это Надин сын! Знаете такую проститутку, б..?» – слышалось из толпы, стоявшей вокруг трибуны. Смешки и шепот дошли до секретаря. Его лицо посуровело. Может быть, ему было обидно за мальчика, а может, посчитал, что нести транспарант должны были доверить не этому школьнику. Что думал Шура? Не исключено, что на него подействовали угрозы физкультурника, и он боялся. Или до него дошли разговоры в толпе. Или он переживал за Вову, умершего под утро, ночью. Монотонно бил барабан.

Я уехал из городка. Поступил в университет, на журфак. В один из приездов видел Шурика в городском саду. Он сидел на скамейке и жмурился от солнца. Меня он увидел и бросил: «Журналист!» Было в этом некоторое благоговение перед казавшейся ему романтичной профессией и ребячье желание слегка поддразнить.

… Это было лет тридцать назад. Вчера в вагоне Тбилисского метро я обратил внимание на одного полного русского мужчину. Он общался со знакомыми и производил впечатление человека, любящего поговорить, падкого на фразу. Времена были тяжёлые и мрачные. Как ни странно, именно тогда у некоторых людей открылся вкус к словесам, талант к фразёрству и особенно на невесёлые темы. Рядом с Шуриком сидела молодая белокурая женщина, полная, с узким разрезом глаз. Неужели сестра? Она тревожно-заботливо поглядывала на братца, зная о его страсти поговорить. На следующей станции им надо было выходить.

ФРАНКОФОН

Этот парень и моя сестра были одноклассниками недолго -первые шесть лет. Потом сестра переехала из нашего города в Тбилиси, к бабушке. Школу он окончил на 5 лет раньше меня и уехал в Россию. Прошло ровно 17 лет, как я тоже окончил школу, и 22, как видел его последний раз. Помнить этого парня не было особой причины, разве что однажды в школьном дворе он подозвал меня и спросил о Дине (имя моей сестры)...

И вот холодным утром, отстаивая уже четвёртый час в тбилисской очереди за хлебом начала девяностых годов, я исступленно вспоминал его фамилию. В очереди меня сменила тёща. Я шёл домой, потом - на работу и продолжал до боли напрягать память. Когда из-за сбоя электричества в тоннеле метро остановился поезд, в темноте и ропоте пассажиров меня осенило: “Его зовут Вася Дудник!”

Через 5 дней мне позвонили. Говорила американка. Коллега-социолог приглашала принять участие в проекте по проблемам бедности. “Дайан Дудник”, - представилась она.

Я стал менеджером проекта. Было чем гордиться и чему радоваться - Дайан выбрала меня из многих претендентов, а гонорар (страшно сказать во сколько раз) превосходил мою зарплату, которая в тот момент составляла 2 доллара США в пересчёте на купоны.

В машине, когда мы ехали в Кахети, где должны были проводить часть исследования, я, уже менеджер, рассказывал американке о случае с Васей Дудником, её однофамильце из грузинской глубинки. Родственная связь исключалась. Дайан была американкой в четвёртом поколении. Её прадед, местечковый еврей с Украины, прибыл в Америку в начале ХХ века. Почти мистическая история ей понравилась, или, может быть, мой английский был на уровне. “Клёво! ” - отрезала американка “очень” по-русски и покраснела. Её манера краснеть меня подкупила. И не только меня, но и всех 45 участников проекта, которым посчастливилось к нему причаститься.

Вообще, Дайан предпочитала говорить о предмете исследования - о бедности. В приятный майский день наш “Форд” беззвучно нёс нас мимо виноградников. Она расспрашивала водителя Серго о том, что он ел сегодня на завтрак. Он, врач-терапевт, подрабатывал шофёром в проекте. Это обстоятельство особенно раззадорило американку, на неё нашёл исследовательский зуд. “Не обижайся, изучать бедность в Грузии она начала с меня”, - сказал я ему по-грузински. Серго не возражал и отвечал на вопросы подробно, кстати, на английском. Она записывала. Оказалось, что респондент вчера пообедал плотно: он был у друзей, где его угостили толмой - вареным мясным фаршем, завёрнутым в молодой лист винограда. Серго кивнул в сторону виноградников. На виноградниках работали крестьяне целыми семьями. Было время прореживания кустов. Оборванные листья складывали в мешки. Дайан была озадачена. Факт с толмой не укладывался в её схему бедности.

Мы въехали в городок где-то к часу дня. Он выглядел пустынным. Только коровы и свиньи, обязательный атрибут провинциальных городков, лениво блуждали по безлюдным улицам. “Винк-винк”, - простодушно смеясь, проговорила Дайан и показала пальцем на замешкавшуюся свинью, которая трусцой перебежала дорогу прямо перед “Фордом”. Так на английском звучит “хрю-хрю”.

Солнце начало припекать. Машину мы остановили в тени огромных старых лип, у сквера. Видимо, на века построенная каменная оградка с лепными украшениями в виде гроздьев винограда облупилась, местами обвалилась. Через площадь, напротив сквера, находилось здание местной администрации. Оно выглядело неказистым по сравнению с огромными домами частного сектора по обе его стороны. Их крытые цинком крыши слепили округу отражением от сияния солнца. В конторе никого не застали.

Мы вернулись к скверу. Там сидели мужчины, человек 5, играли в нарды. Когда мы приблизились, они оживились. Послышались комментарии: что за интуристы-очкарики (это я и Дайан), небось, нащёлкают кадры, а фото кому достанутся? Я поздоровался с ними. Они ещё более оживились. Из их слов следовало, что население городка теперь на виноградниках. “Сейчас в городе только немощные старики, инвалиды и лодыри”, - заметил один пузатый мужчина, самый упитанный из всех присутствующих и наименее бритый. К кому он себя причислял? Его толстенные волосатые потные пальцы каждый раз, когда наступала очередь бросать игральные кости, с трудом подбирали их. Заговорить о проблемах бедности прямо в сквере Дайан не решилась. Она только предложила сфотографироваться с играющими в нарды. Даже через глазок фотообъектива можно было видеть, что она недовольна. Кахетинцы наперебой стали приглашать зайти к ним погостить. Тот, самый толстый, показывал на дворец с сияющей крышей через площадь, называл его своим и приглашал наиболее рьяно. Американка отказалась.

Дайан пожелала сесть рядом с водителем. Я открыл переднюю дверь автомобиля, и американка протиснулась в салон. Забарахлил мотор. Серго плюнул от досады: “Говорили мне, не заливай бензин на той бензоколонке! Сейчас клапаны придётся чистить!” Он вышел из машины, поднял капот и начал копошиться в моторе. Дайан покраснела и насупилась, но ничего не сказала. Я вышел из салона и подошёл к шофёру.

- Excusez-moi, vous ne seriez pas francais? - проговорил кто-то за моей спиной.

Я оглянулся на спрашивающего. Говорил высокий тёмноволосый молодой человек, лет тридцати. Он слегка запыхался. Наверное, спешил и, должно быть, к нам. Его телосложение выдавало в нём фтизика - впалая грудь, сутулость, сильная худоба. Костюм, который, видимо, тщательно, но неумело выгладили недавно, висел мешком. Воротник чистой сорочки не мог облечь его тощую шею. Поношенный галстук казался съехавшим набок. Красивое лицо могло показаться одухотворённым, если бы не выражение больших тёмных глаз (вернее, отсутствие его). Они меня заставили вздрогнуть, ибо не блестели, обращённые во внутрь, завораживали своей мертвенностью.

Не дожидаясь ответа, он довольно бегло продолжил по-французски:

- Я слышал по парижскому радио, что в Грузию должна приехать экспедиция, которая последует по маршруту Александра Дюма на Кавказе.

Из глубины сквера послышались голоса наших знакомых, предостерегающих молодого человека не беспокоить гостей “глупостями”. Он не обращал на них внимания. Французский я знал не ахти как, но понял, о чём шла речь, и ответил по-грузински.

Мой ответ, очевидно, разочаровал незнакомца.

К разговору подключилась Дайан. Ей показалось, что уж сейчас поговорит о предмете исследования. Не выходя из салона, открыв дверцу авто настежь, она на русском обратилась к неожиданному собеседнику. Из беседы мы узнали, что его зовут Ладо, он не женат, работает библиотекарем, у него больная мать. Ладо был вежлив с американкой, но проявлял нетерпение и постоянно посматривал вдаль, в конец улицы, откуда, как ему казалось, вот-вот появится экспедиция. Потом, не ответив на очередной вопрос о его доходах, он вовсе в сердцах воскликнул:

- Уже несколько дней я торчу здесь на площади в ожидании! Даже не пошёл работать в поле!

- Вы уверены, что экспедиция должна приехать спросил я.

- По французскому радио передали... Дюма был здесь.

Я попытался уточнить, передавали ли эту информацию по Грузинскому радио или телевидению.

- Не знаю, - последовал ответ.

Серго продолжал ковыряться в моторе, но было заметно, что к происходящему прислушивался. Дайан поняла, что интервью не получается, совсем разобиделась и замолчала.

- Вам кто-нибудь поручил встретить французов? - спросил я.

Он окинул меня взглядом, который дал ясно понять мне всю неуместность такого вопроса. Было видно, что по мере того, как продлевалась беседа, глаза Ладо оборачивались к миру и становились живее.

- Где вы изучили французский?

- В Тбилиси, в сельхозинституте, - сказал он и лукаво улыбнулся, - я учился на винодела и увлёкся литературой о французских винах. Мне повезло, у нас был прекрасный учитель по языку - Елена Арнольдовна. Она ещё девочкой приехала в Грузию из Швейцарии. Умерла бедненькая. Совсем старенькая была.

Ладо вдруг умиленно заулыбался.

- Иногда она вспоминала день отъезда из Швейцарии. Была гроза, гром. Она боялась грома. Старший кузен говорил ей, что по небу катится большая бочка и упадёт ей на голову.

Последнюю фразу он повторил на французском.

- Почему ты работаешь не по специальности?

Ладо ухмыльнулся.

- Я работал на местном винзаводе технологом, пока тот не закрылся. Так и с другими заводами. Полное запустение. Вон та братия (показал глазами в сторону играющих в нарды) тоже безработная.

Тут Ладо ещё более побледнел и как будто сник.

- Извините, я присяду. В глазах потемнело. С утра ничего не ел. Болезнь проклятая одолевает.

Он присел на каменную плиту - обломок от ограды сквера. Это привлекло внимание американки, она встрепенулась.

- Как ваша фамилия? - спросил он меня.

Я назвал.

- Совсем как у героя Марселя Пруста в романе “Du cote de chez Swann” , - сказал он задумчиво и снова посмотрел вдаль, в конец улицы.

Неожиданно громыхнул капот. “Готово, можно ехать! ” - произнёс торжественно Серго. Мне показалось, что Ладо встревожился. Дайан спросила меня на английском, удобно ли подарить молодому человеку с десяток долларов. Проект предусматривал подарочный фонд для респондентов. Ладо мягко снисходительно отказался от подарка.

- Было бы неплохо, если бы вы прислали мне из Тбилиси батарейки для радио транзистора. Мои совсем уже сели, - обратился он ко мне.

Наш “Форд” развернулся. Через поднятую им пыль была видна худая фигура молодого человека. Он стоял, упираясь левой рукой на ограду.

- Уж лучше бы он слушал грузинское радио и работал на винограднике, - заметил Серго.

Дайан сидела раскрасневшаяся, явно ничего не понимала.

- В кой веки раз сюда заедет француз, - подумал я.

КАВАЛЕРГАРД

Городок был вроде полустанка. Задние окна райкома смотрели на огороды. Дальше за ними - река, через которую был протянут верёвочный мостик. Мальчишки раскачивали его, как качели, и прыгали в воду. На том берегу были только сёла. А ещё дальше - горы. Типичный имеретинский пейзаж.

Напротив райкома находились здание вокзала, железная дорога. Вдоль неё тянулись шоссе и городок.

Территория маленького вокзала прорастала вездесущим сорняком, известным здесь под названием “уджангари”. В пору цветения его грязно-фиолетовые колючие цветы издавали ядовито-сладкий запах, а мохнатые чёрно-зелёные ветки опутывались жёлтыми нитями. Однажды у вокзала притормозил литерный поезд “Москва-Тбилиси”, который обычно во весь опор проносился мимо. С возгласами: “Какая прелесть!” высыпали на перрон русские пассажиры и в мгновение ока оборвали кусты этого отнюдь не декоративного растения. Начальник станции был доволен. Ему вменялась обязанность выпалывать сорняк. А тут такой сюрприз - остановился “московский” поезд - и “уджангари” как будто не бывало!

Так вот, в этом городке было популярно фехтование на шпагах.

Подобное стало возможным после того, как сюда в начале 50-х годов приехал С. Он прибыл из Парижа, транзитом через Гулаговский лагерь. Вернулся в края, где до революции его семейство владело имением. Поселился у сестры, белой, как лунь, незамужней женщины. На чудом оставшимся не реквизированным участке имения они обитали в старом барском доме, окружённом фруктовым садом. Жили на пенсию сестры - бывшей учительницы.

С. был настоящим князем, существом по тем временам музейным. Статный мужчина лет пятидесяти, с нафабренными усами, в щегольском кителе, в синих галифе, заправленных в яловые сапоги, разгуливал по улочкам городка. Этот реликт смущал население своей респектабельностью. Он был ещё и любезен, а не просто вежлив, что пуще настораживало затюканных войной и режимом горожан. Дети шарахались, когда на улице С. протягивал им какое-нибудь лакомство. Как будто не было доверия пожилому мужчине с ясными голубыми глазами. Такие они у сумасшедших, маньяков или святых.

Однако хорошие манеры не располагают к тому, чтобы третировать его обладателя. К князю привыкли, более того - в несметном количестве объявились родственники. Сказалась давняя страсть имеретинцев к реликвийным фамилиям. В тени векового орехового дерева, во дворе С. и его сестры по поводу нескончаемых визитов накрывались столы. Брату и сестре помогал один зажиточный крестьянин, который жил в окрестной деревне. Он присылал провиант, а его дочка крутилась на кухне. Делал это “по старой памяти” - некогда предок князя облагодетельствовал его родителей.

Не обходилось без скандалов - до обвинений в самозванстве. Со двора, обнесённого обветшалым забором, доносились реплики типа: “Как же, как же! Уж мне ли не помнить, что вы из крестьян и ходили в холопах у моего отца-барина!” Меньше всего сословную спесь выказывал сам хозяин.

Специально привезли из дальней деревни очень пожилую даму, которая приходилась тётушкой князю и его сестре. В наряде княгини старая женщина приехала на арбе, запряжённой волами. Княгиня всплакнула, увидев князя, вспомнила его, совсем юного... Эта дама рассудила всех. Но количество родственников и соответственно гостей не перестало увеличиваться.

О прошлом князя знали мало. То, что С. - бывший кавалерист царской армии, вычислил Г. Он - тоже кавалерист, ветеран двух мировых и гражданской войн, скукоженный от многочисленных ран, угрюмый мужчина. У него был холодный жёсткий взгляд. Говорили, что на фронте Г. “порубал” немало народу. Князь поприветствовал его, и не без торжественности. В ответ Г. только пробурчал про себя: “Знавал я таких артистов”. В гости к С. он не набивался.

Говорили ещё, что в молодости С. служил в Петербурге, что вдов и бездетен. О лагере он не рассказывал, так как имел обыкновение говорить только приятное. Но и о парижской жизни тоже не распространялся. Однажды во время застолья С. вспомнил было, что водил дружбу с художниками с Монмартра, но понимания не встретил. В ответ с двусмысленным хихиканьем один из “родственников” спросил, правда, что француженки красивые и доступные. Другой осведомился про Эйфелеву башню, мол, очень высокая? На этом парижская тема себя исчерпала.

Однако моментами, особенно после некоторого количества бокалов, хозяин вдруг переходил на “высокий штиль”, говорил слегка “в нос” - с французским акцентом. Появление подобных “дефектов” в речи тревожили его сестру, и она тут же одёргивала брата, тянула его за полу кителя. Она знала - почему.

Но хозяин всё-таки “выговорился”. Случилось такое, когда бдительная сестра удалилась на кухню, и будто бы симптоматичных изменений в речи не наблюдалось. Шёл разговор провинциалов о политике. Несколько раз прозвучал непонятный для князя термин “фриц, фрицы”. Он осведомился, что это такое, и узнав о ком был разговор, пожал плечами и спокойно, как бы для себя, сказал:

- В Париже я дружил с немецким офицером. Он хорошо играл на рояле, писал стихи, и звали его Фриц.

... Как по команде под разными предлогами один за другим торопливо стали удаляться гости. Когда из кухни вернулась сестра, то застала у стола пребывающего в одиночестве брата. Он сидел сконфуженный. Она ничего не сказала, только посмотрела на “легкомысленного” князя сурово, осуждающе, в духе тех нелёгких времён. Потом спросила: “Надеюсь, ты не рассказал свою байку о том, как оказался в Париже?”

“Опала” продолжалась недолго. В одном из местных начальнических кабинетов “прогремела” фраза: “Оставьте в покое блаженного!” Исходила она от высокого начальника, который, что не могло быть секретом в городке, тоже подвизался в родственники князю.

Но нет худа без добра. С. обособился у себя во дворе. Он вдруг начал “проявлять интерес” к кустам кизила - обрезал их, тщательно проверял, насколько упруги и идеально прямы ветки. Для этого он приставлял ветку к правому глазу, а левый прищуривал. Потом следовал взмах: “вжик-вжик”... Иногда С. зычно произносил непонятные слова: “репост”, “контр-репост”, “пассе”, “туше”, принимал чудаковатые позы и с кизиловой палкой на перевес делал выпады.

Однажды взобравшись на яблоню княжеского сада всё это наблюдал мальчик по имени Юза. Озадаченный происходящим, он невольно выдал своё присутствие. С. посмотрел на него снизу вверх. В руках он держал палку. Мальчик, известный в округе шалун, облазивший не один чужой сад, по своему опыту понял, что взбучки не будет. Но в какой-то момент, спускаясь вниз, замешкался, чуть было не передумал “сдаваться”, ибо последовал неожиданный вопрос:

- Молодой человек, вы читали “Трёх мушкетёров”?

Юза вообще не читал и не потому, что был неграмотным. Возникло подозрение, что именно за это его намеревались поколотить кизиловой палкой. Но куда было деваться. Неожиданно необычный хозяин протянул ему вторую палку и крикнул: “Защищайтесь, Рошфор!”. Лёгким прикосновением своей “шпаги” он выбил из руки Юзы его оружие. Мальчик разинул рот от удивления. Князь показал ему глазами на кизиловую палку, мол, подними. Лёгкое прикосновение - и опять “шпага” выбита из рук. Юза был петушиного нрава. Снова и снова хватался он “за оружие”, весь раскраснелся. Потом князь позвал сестру, чтобы та угостила “молодого человека” фруктами.

Через некоторое время среди молодёжи городка появились парни осанистые и “культурные”, как выражались взрослые. В местной библиотечке вырос спрос на тома Александра Дюма. Выяснилось, что будучи в Париже, князь работал тренером по фехтованию в частной школе. А фехтование освоил в Петербурге, когда учился в военном училище. В определённое время молодые люди собирались у ворот Юзы и степенно шествовали к дому С. тренироваться. Для этого хозяин расчистил площадку под айвовыми деревьями в глубине сада. С. выходил к питомцам всегда тщательно выбритый, в шальварах, которые привёз из Парижа.

Приобщая молодёжь к искусству фехтования (на кизиловых палках), С. вёл с ней “мужские разговоры”, поднимал боевой дух местных мушкетёров. Из Тбилиси князь выписал атлас с изображением амуниции фехтовальщиков. Парни приуныли после его просмотра. Зато в беседах возобладала тема: “Жизнь - это борьба!” Говорил подобные фразы С. так, как они произносились в романах Дюма, а не в городке, где-то в Имеретии. В таком стиле велись все разговоры. Мальчишки не всё понимали. Одному из них, замеченному в некоем поступке, князь с мягкой укоризной заметил: “Ты ведёшь себя как Саванаролла!” Паренёк раскраснелся, теряясь в догадках, похвалили его или наоборот. “Надо готовить себя к триумфу, в жизни он всегда один! ” - говаривал князь. После этого взор его голубых глаз останавливался, становился отрешённым. Он начинал напоминать человека, уже пережившего свой звёздный час. Потом он вздрагивал, ему казалось, что кто-то дёргает его за рукав.

С. решительно взялся за дело, за “хождение по инстанциям”. Они умещались в единственном административном здании городка, и повсюду он обнаруживал родственников. Видимо, поэтому фехтование на шпагах “безболезненно” было признано официально культивируемым видом спорта в городке. Из Тбилиси приехала “комиссия” - чиновник из спортивного ведомства. Его позабавили кизиловые палки, но удивили выправка и подготовка местных фехтовальщиков. “Парижская школа!” - заметил С.

Гость из столицы посмеялся шутке и с готовностью принял приглашение отобедать у князя. Во время этого визита с лица С. не сходило сосредоточенно-лукавое выражение, с каким, как ему казалось, “устраиваются дела”. Через некоторое время из Тбилиси прислали два костюма и пару спортивных настоящих шпаг. Чести, первым облачиться в наряд фехтовальщика, был удостоен Юза - лучший ученик князя.

Скоро команду вызвали на соревнования в Тбилиси.

В тот знойный июльский день в кабинете секретаря райкома телефонный звонок междугородной связи прозвучал неожиданно громко. Он вызвал из полудремотного состояния первое лицо района. “Полная и убедительная победа! - докладывал через трубку С. - Мы произвели сенсацию! Кубок - наш!” Секретарь поздравил команду и лично С. “Мы встретим вас достойно, как победителей!” - заключил он, уже совершенно бодрый. Затем вызвал сонную секретаршу и распорядился “насчёт мероприятия”.

К вечеру весь городок высыпал на перрон. Из служебного помещения вокзала позаимствовали стол, накрытый красной скатертью, на который поставили громкоговоритель. Нетерпение росло. Оно достигло апогея, когда по вокзалу сообщили, что состав вышел с соседней станции. Это - пять минут ходу. Вот появился и паровоз. Подкатил состав. Вдруг выяснилось, что никто не знает, в каком вагоне находятся “герои”. Наиболее рьяные горожане бросились в конец поезда. Потом раздались голоса, что ребята - в первых вагонах. Толпа энтузиастов повернула и ринулась в противоположном направлении. Непосвящённые пассажиры насмешливо и опасливо наблюдали из окон вагонов хаотические перемещения возбуждённой толпы на обычно малолюдной платформе. Посвящённые же (из вагона, которым прибыла команда) предвкушали экзотическое зрелище. По настоянию С. вся команда нарядилась в подаренные федерацией фехтования костюмы. В левой руке у каждого маска, а в правой - шпага. Впереди должен был идти С. с трофеем - посеребренным кубком. Народ в вагоне был простой, и такие действа для него были в диковинку. Пассажиры потирали руки, ухмылялись, но вслух не высказывались. Ведь “ряженые” были “вооружены”...

Но парадного шествия не получилось. Появление на перроне людей в белых обтягивающих костюмах с “боевой” амуницией, идущих строем (один за другим), обескуражило граждан. После заминки на победителей обрушились со всей мощью почитания. Спортсменов зацеловывали, а князя подняли на руки и понесли. Он сиял от восторга и смущённо приговаривал: “Право, не стоит!” Когда подошли к “президиуму”, к столу, накрытому красной скатертью, была попытка “покачать” князя. Но её не поддержали. В городке если и знали о существовании такого ритуала, но к нему не прибегали. Не было поводов. Князь передал кубок секретарю. Тот поднял его над головой и после оглушительного ажиотажного гула и аплодисментов поставил его на стол рядом с громкоговорителем.

Не дожидаясь отхода состава, начали митинг. Поезд не трогался с места, видимо, из-за любопытства машиниста, которое разделяли и пассажиры, глазеющие на происходящее из окон вагонов.

Секретарь заговорил о достижениях виноградарей района, о героях войны, о новых героях и т.д.

Пришла очередь говорить князю. Он взял в руки громкоговоритель, сделал паузу, обвёл глазами толпу и начал:

- Нет человека, не испробовавшего триумфа. Он бывает большой и малый, замеченный, оценённый обществом или незамеченный. Но он всегда в единственном числе! После победы наших мушкетёров я начинаю думать, что мой звёздный час, может быть, ещё впереди...

Первым оценил юмор секретарь, потом уже остальные. Князь продолжил:

- Помню такой же знойный день под Красным селом, 10 июля, 1914 года. Проходил смотр ...

Сестра князя, которая всё это время находилась поодаль от “президиума”, вдруг пришла в движение, начала энергично проталкиваться к столу. В это время как раз начал спускать пары паровоз отходящего поезда. Сквозь грохот и дым не было слышно, что говорил князь. Глаза его блестели, и он как будто спешил высказать что-то сокровенное. Сестра подоспела и стала рядом. Тут С. сник, замолчал, как если бы пережидал отход состава. Затем что-то промямлил и уступил громкоговоритель другому оратору...

Я был совсем маленьким, когда произошло это событие - сидел на шее своего отца и смотрел на происходящее. К концу 60-х городок вырос до средней величины промышленного центра, с монструозным заводом, который, казалось, пытался затмить своим коричнево-красным дымом небо, а река, протекавшая через город, была иссиня-чёрная из-за его выбросов. Через неё был перекинут бетонный мост. На другом берегу теснились “хрущобы”. Для промышленных целей вырубили сад семейства С., разрушили дом, взамен им выделили квартиру в новостройках на первом этаже.

Я повзрослел. К этому времени С. давно вышел на пенсию. В городе футбол быстро вытеснил по популярности фехтование. Я сам занимался борьбой. Об успехах местных фехтовальщиков только вспоминали.

С. было уже чуть за 80. У него появились проблемы с ногами, и он перестал появляться на улице. Помню, как, проходя мимо его балкона, я старался не смотреть в ту сторону. Там неизменно находился старик. По-прежнему чистый взор его голубых глаз настораживал прохожих, как и пыл, с каким он зазывал людей в гости. Иногда из комнаты появлялась сестра и заводила С. в комнату. Мой приятель, приходящийся внуком тому самому облагодетельствованному крестьянину, помогал старикам с их нехитрым хозяйством. Он рассказывал, что “старичина” совсем плох, бредит, рассказывает всем подряд что-то о царе, даже президента Франции приплетает, а потом переходит на французский.

Князь умер, его хоронили так, как причитается персональному пенсионеру, заслуженному работнику физической культуры и спорта, видному горожанину, родственнику, соседу... Одна, умеющая голосить родственница, ненавязчиво вплела в плач факт благородного происхождения С.

Народу пришло много. Впереди процессии с портретом усопшего шёл Юза. Он заметно обрюзг, ссутулился...

Лето 1914 года, как обычно, 1-я гвардейская кирасирская дивизия проводила на лагерных сборах под Красным Селом. 10 июля состоялся смотр русской гвардии, на котором присутствовали император Николай II и президент Французской Республики Р. Пуанкаре. Гвардейцы произвели прекрасное впечатление отличной выучкой, слаженностью всех частей и подобранностью состава. Тогда по традиции в кавалергарды зачисляли высоких сероглазых и голубоглазых блондинов.

Молодой офицер князь С. был при полном параде. Его золоченые кираса и каска, серебряные фигурка орла и Андреевская звезда на каске сверкали на июльском солнце. В войсках ощущалось воодушевление.

Далее - или быль или небылица - проезжая вдоль строя кавалергардов, французский гость остановил свой взгляд на юном блистательном красавце в первых рядах. Он что-то шепнул царю. Царь переспросил у сопровождающего их генерала. Тот доложил: “Князь С., Ваше Императорское Высочество”. Некоторое время спустя князя определили в охрану российского посольства в Париже.

ПУСТЫРЬ

Раньше это место в городке было напичкано лавочками и мастерскими. Его расчистили и покрыли асфальтом. Образовавшийся пустырь примыкал к железнодорожному полотну, через которое был перекинут мост. С одной стороны его лестница спускалась к пустырю, другой конец сообщался с “еврейской” улицей.

Одну из границ высвобожденного пространства обозначала облупленная стена с остатками полинявших обоев. Сохранился даже портрет Сталина, вырезанный из журнала “Огонёк” и висевший, видимо, в каморке какого-нибудь сапожника.

Как-то я резвился на пустыре. Родители стояли чуть в сторонке и умилялись моим проделкам. Я заприметил дыру, зияющую у основания стенки. Вдруг непонятная сила потянула меня к ней, даже пригнулся, чтоб разглядеть, что там внутри, и был в метрах пяти от стенки, когда из дыры неожиданно выскочила чёрная крыса. Она бросилась прямо в мою сторону. Её глаза сверкали злобой. Сильные руки оторвали меня от земли. Это отец одним рывком бросился ко мне и поднял меня над своей головой. Мать кричала от ужаса...

Сюда через мост с “еврейской” улицы в погожий день шумной ватагой перебирались мальчишки. Играть в футбол. Впереди всех обычно шёл рыжий Габриэл с резиновым мячом. Только он молчал. Остальные были многоречивы, даже когда гоняли мяч. Наблюдая их, отец произнёс: “Не знаю, какое из колен Израилевых они представляют, но в футбол играют плохо”. В тот момент он держал руку на животе. Сильно болела печень. Я же инстинктивно, с жутковатым чувством поглядывал в сторону того крысиного лаза. Кто-то из футболистов вставил в него кирпич.

Однажды, спускаясь по лестнице моста, футболисты увидели, что пустырь заставлен огромными разноцветными ящиками. Один ящик был лилового цвета. Рабочие с нехарактерной для этих мест внешностью - русские мужики в телогрейках, ушанках и с бородами - на самой середине площадки ставили столб, верхушку которого увенчивала тарелка мегафона. Заметив происходящее ещё с моста, евреи остановились на лестнице. Так и остались стоять в глубоком молчании в оторопи, словно наблюдали высадку гуманоидов.

- Слуши, ми здес футбол играем, - прерывая молчание, обратился Габриэл к мужику, возившемуся у ближайшего к лестнице ящика.

- Ни хера! Здесь будет зверинец, - отрезал его пришелец, не поднимая глаз и перебирая какие-то вещи. Поверх его согнутой спины через щель массивного зелёного ящика некто пристально смотрел на мальчиков. Те повернулись и направились восвояси, громко лопоча.

Я наблюдал за происходящим с балкона. Наш дом находился недалеко, через дорогу. Прохожие останавливались и смотрели на непонятные приготовления. Стучали молотки, громко переговаривались рабочие. Они как будто спешили огородиться, спрятать таинственные ящики - один за другим поднимались цветные щиты с изображением пальм и бамбуковых рощ. Вскоре я видел только высокую (метра три) “весёленькую” стену и торчащую из-за неё верхушку столба с тарелкой мегафона.

С моста, где толпились зеваки, можно было рассмотреть, что происходит на “обособившейся” территории. Мне рассказывали, что ящики подкатывали к входу уже собранных клеток и из них “выуживали” животных - служители стучали молотками по стенкам контейнеров и вопили. Животные медленно, с ленцой перебирались из одного вместилища в другое.

Зоопарк оказался тихим. Животные не подавали голоса. Их не было слышно, даже когда отключали карибские напевы, гремевшие без устали весь день из тарелки мегафона на вершине столба. Ночью зверинец окутывала кладбищенская тишина. Шумела только железная дорога - составы с громыханием и гудками неслись по рельсам, проложенным через самый центр городка.

Только запах, тяжёлой взвесью зависший по округе, выдавал присутствие зверей. Вход в зверинец стоил 30 копеек.

В то время меня оставили на попечение бабушки. Отца направили в госпиталь, мама уехала с ним. Бабушка всегда давала мне денег. Я даже умудрялся выманивать у неё по два-три рубля. В отличие от меня не все мои сверстники могли позволить себе билет. Некоторые глядели на зверей с высоты моста. А один сорванец нашёл щель между плотно пригнанными щитами. Дети толпились у того места. Можно было вплотную рассмотреть гиену, её оскал - крупные жёлтые резцы. Она никак не реагировала на возню за стеной. Мой сосед Нугзар протиснулся к щели, глянул в неё и ... отпрянул. Гиена повернулась к нему задом. Я предложил соседу зайти на территорию зоопарка. На оставшиеся 40 копеек рассчитывал купить два коржика, но передумал из-за одуряющего запаха зверинца.

По широченному кругу располагались клетки, вольеры. Из тарелки мегафона неслись оглушающие карибские мелодии. Мне ещё не приходилось видеть такую безнадёжную маяту. Три горные козочки то стояли, топчась на месте, то испуганной группкой перебегали в другой конец вольера, дрожали, стучали копытцами по деревянному полу, замусоренному сеном. Их передвижения были столь немотивированными, что один из посетителей заметил: “Вот дуры!” Волки, шакалы, леопарды, медведи медленно, монотонно по диагонали, а кто по всему периметру клеток, вроде даже умышленно сторонясь тазов с кормом, слонялись из угла в угол. Будто единственной задачей было устало дотащить тяжёлую голову до угла, обнюхать его и двинуться обратно - обнюхивать другой угол. В их покрасневших глазах отпечатались признаки аутизма.

Публика пыталась привлечь к себе их внимание. Злостно игнорируя надписи на табличках: “Зверей не кормить! Не дразнить!”, она улюлюкала, до истощения плевалась, бросала коржики и пончики. Но безрезультатно. Некоторые животные пребывали в кататоническом оцепенении и лишь изредка меняли позу, что вызывало оживление среди посетителей.

В зоопарке работала одна разбитная баба. Она ходила в телогрейке, рот у неё был в золотых и стальных зубах. Эта женщина материлась, как мужчина. Чтоб не давать публике скучать, она устраивала “аттракционы” - подходила к сибирскому медведю и сзади толкала его железной шваброй. Тот, понуро сидевший в углу клетки, заполняя его всей своей огромной жирной тушей, поднимал морду и куда-то вверх ревел, как сирена пожарной машины.

Еврейская детвора толпилась у клетушки с белкой и хором обсуждала, сколько мог стоить этот потешный грызун. В это время он совершал свой тупой бесцельный бег в колесе. «Уважаемая, сколько стоит этот беличка?» - обратился самый старший из детворы к этой женщине. «Не продаётся, госсобственность!» - отрезала она.

Среди посетителей я увидел молоденькую учительницу по зоологии. Она проводила экскурсию с детишками. Особенно их привлекла серая макака, самый оживлённый экспонат в зверинце. Обезьяна верещала, строила ужимки, ловила на себе блох. Недостаточно воспитанные дети отпускали комментарии по поводу её седалищной мозоли. Учительница одёргивала их. Но в какой-то момент чуть не сгорела со стыда. У меня создалось впечатление, что та самая затейница специально подстерегла беленькую девушку. Когда педагог рассказывала школьникам об обезьянах, служительница устроила свой коронный номер. Она поманила макаку яблоком, а потом показала кукиш. Разъярённая обезьяна встала на дыбы, обнажив крупные самцовые причиндалы под смех мужской части толпы. Служительница с жадным выражением глаз смотрела на девушку. Тут её позвали: “Миша (!?), беги сюда, опять Лёвка надрыстал!”

Вольер с табличкой “Африканский лев” был занавешен грязным брезентом. Только сильно нагнувшись, можно было увидеть полинявшую кисточку хвоста хищника.

- Почему занавесили льва? - спросил я у служителей. Они прохлаждались, курили сигареты и не обратили на меня внимание. Я прислушался к их разговору. Один из них с достойным видом делился воспоминаниями. Он работал рабочим в Московском цирке, подбирал за животными. “Я всех знал по запаху их говна. Бывало, захожу в цирк и уже чувствую, что Борька, суматрский тигр, нагадил”. В это время из клетки со львом вышла “Миша” с ведром и шваброй. “Ну, что там?” - осведомился бывший рабочий цирка. “Наверное, уже сегодня царапки откинет!” - ответили ему. В этот момент в другом конце зоопарка раздались крики. Кто-то всё-таки вывел из себя верблюда. Он плюнул в обидчика и угодил ему прямо в лицо.

Ночью меня разбудил мощный звук. Это ревел лев. Рык был низким и прерывался старческим кашлем. От его величественных обертонов вибрировали стёкла. Мне стало страшно. Казалось, что лев совсем рядом. Я глянул на бабушку. Она продолжала мирно спать. Я впал в панику, когда вой, страдальческий и трагический, вдруг поднялся до высочайшей ноты, из-за чего ещё сильнее застучали стёкла, и оборвался. Наступила тишина. Слышны были только приглушённые встревоженные голоса из соседнего двора. По дороге проехала машина. Со стороны железной дороги донёсся непродолжительный гудок. Я заснул. Когда проснулся, обнаружил, что спал на кровати отца.

Утром весь городок обсуждал событие - “в зверинце помер лев”. Делалось это в таком тоне, с каким говорят о произошедшем землетрясении. Каждый вспоминал, где находился и что делал, когда завывал лев. Один сосед для пущего юмора рассказывал, что находился в туалете во дворе и чуть не провалился от страха в выгребную яму.

В это утро я усыпил бдительность бабушки и явился в школу в летней сорочке с короткими рукавами. Был февраль, но дни стояли солнечные и сухие. Мне не было холодно, и поэтому решил, что можно обойтись налегке. Прохожие оглядывались, а сверстники называли меня “чокнутым”. Классная руководительница отвела меня в сторонку и с озабоченным видом спросила, знает ли бабушка о том, как я вырядился. Учительница печально покачала головой и отправила домой одеться потеплее.

Чтобы срезать путь и не попадаться на глаза знакомым, пришлось идти вдоль железной дороги... Я проходил зверинец с тыльной стороны. Его задние ворота были открыты настежь. Оттуда на меня пахнуло горячим утробным духом. На задний двор заводили старую белую лошадь. Под тяжестью лет её скелет осел, она раздалась вширь. Редкий хвост. Её давно неподкованные копыта глухо цокали об асфальт. На местами полинявшем теле виднелась розовая с голубоватым оттенком кожа. Из сарайного типа помещения, широкий вход которого закрывало замызганное полотно, вышел рыжий бородатый мужик в халате, как у мясника, с огромным ножом. Я стоял на железнодорожной насыпи, немного выше уровня пустыря. Когда слегка раздвинулось полотно, закрывавшее вход в сарай, солнечный свет выхватил из темноты красные подтёки, через которые шастали тени. Наверное, крысы.

Завернув за угол, я увидел Нугзара, прилипшего к той самой щели “с видами на гиену”. “Опять денег нет, может быть, одолжить?” - крикнул я ему.

Подходя к дому, я почувствовал неладное. Дверь была настежь, бесприютно открыта. Внутри дома тревожно суетились люди. Из Тбилиси пришла скорбная весть.

Отца похоронили в деревне, на семейном кладбище. Когда я с мамой и бабушкой вернулся в городок, зоопарк не застал. На пустыре играли в футбол мальчишки с другой стороны моста.

Дата публикации: 11.01.2008 19:01

Предыдущее: РАССКАЗЫ (сборник)

Следующее: ДРИБЛИНГ

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.