Что хочет автор. Литературные конкурсы

Окно её однокомнатной квартиры смотрело в пребывающий в вечной тени внутренний двор. К восходу и заходу солнца был обращён фасад этого массивного дома сталинской эпохи. Только во время заката заходящее за горизонт солнце как бы напоследок вдруг испускало луч, и тот по невероятной касательной, преломившись через стекло окна, проникал в комнату Эльзы Августовны... Висящая на уровне форточки клетка начинала золотиться, играя гранями, а лимонная канарейка, воспаряв, распускала крылья, тая в потоке света, заливаясь в пении. Потом сразу меркло, смолкала пташка, и на фоне потемневшего окна оставался скелет клетки и помещённый в неё силуэт нахохлившейся птички ...

Сегодня должен прийти журналист. Вчера в булочной Эльза Августовна встретила свою старую приятельницу, которую не видела лет семь и с которой была приблизительно одного возраста. Та по-прежнему продолжала работать в вечерней газете, по-прежнему завотделом культуры и на пенсию не собиралась. Подпирающему возрасту она противопоставила энергичную манеру говорить, быстрые движения, много пудры и помады. Можно было думать, что она слушает свою собеседницу, тихим голосом вспоминающую место и время их последней встречи, но, оказывается, в уме пересчитывала, остались ли деньги на сигареты, без которых не обходилась.

- А ты знаешь, Эльза, я всё ещё помню день твоего рождения! - ввернула вдруг журналистка, прервав робкую собеседницу, и стала пересказывать эпизод, имевший место задолго до их последней встречи.

- Я полагаю, у тебя скоро круглая дата и надо её отметить, как подобает заслуженной художнице. Пришлю к тебе завтра нашего сотрудника! - Её нежелание идти на пенсию подкреплялось ещё отличной памятью и деловитостью. Слабо запротестовавшую было Эльзу Августовну осадил повелительный жест. Нинель Моисеевна - так звали приятельницу - расспросила адрес и, толком не попрощавшись с зардевшейся Эльзой Августовной, поспешила к подъезжающему трамваю.

Журналист явился в полдень. Плохо выбритый, с неприбранной шевелюрой молодой человек. Он рассеяно прошёл в комнату и сел за стол у окна. Достал блокнот и, забывшись, начал про себя что-то вычитывать, заметно при этом шевеля губами. Эльза Августовна присела напротив и, излучая предупредительность, ждала вопросов. Она заранее готовилась к приходу газетчика, подобрала фотографии, любимые эскизы. Старушка облачилась в лучший свой наряд - платье, в котором она была в день её проводов на пенсию. Пауза затягивалась. Потом, опомнившись, газетчик неожиданно ещё раз осведомился о фамилии хозяйки. Получив ответ, спросил, не из евреев ли юбилярша. Эльза Августовна могла бы долго рассказывать, что родилась она в немецкой колонии Катариненфельд, в семье пастора тамошней кирхи. «А этот кенар, наверное, дудочного напева?» - вставил неожиданно журналист, указывая авторучкой на притихшую в клетке канарейку. «Что, что!!» - опешила старушка. «Эти кенары - немецкое изобретение. А те, что овсяного напева - русское». Минут десять газетчик рассказывал о канарейках, а потом заключил: «Правда, я сам мало в них разбираюсь. Мне пришлось только о них писать».

Затем некоторое время он задавал вопросы, бегло перелистал альбомы. Просмотрел эскизы и удалился.

После этого визита Эльза Августовна в течение недели каждое утро регулярно спускалась в сквер неподалеку от дома. Там, в киоске, покупала «вечёрку» и, затаив дыхание, вглядывалась в неё. И вот в чудный майский день, в субботу, на четвёртой странице под рубрикой «Наши юбиляры» она увидела свою фамилию. Тут же в сквере, присев на скамейку, старушка с трепетом прочла заметку. В ней оказалось немало экспрессии и фактов, и Эльзе Августовне стало немножко неудобно, что не совсем хорошо подумала о журналисте. Впрочем, она не замечала шаблонности эпитетов, которых её удостоили. После третьего прочтения, убедившись окончательно, что заметка о ней, Эльза Августовна, разомлев от счастья, сидела на скамейке, пригреваемая ласковым солнцем. Газета покоилась на коленях, юбилярша улыбалась себе, смотрела перед собой, ничего не видя ...

На свежем газоне сквера, презрев все запреты, возились чумазые цыганские дети. Их мать - огромная толстуха, подпоясанная фартуком, стояла спиной к своим чадам на тротуаре. Её низкий голос монотонно напевал: «Синька-лила, синька-лила». Из состояния лёгкого сомнамбулизма Эльзу Августовну вывел зычный мат, которым цыганка крыла попытавшегося возразить ей клиента. Меж тем цыганята продолжали яростно бороться, пытаясь поделить какой-то лакомый кусочек. Разница в возрасте между ними не была значительной. Их дородная мать, видимо, не знала продыху лет пять кряду. В сторонке, на травке, равнодушный к возне собратьев, сидел шестой ребёнок — мальчик. Самый младший. Ему было около семи лет. Зоркий взгляд старой художницы рассмотрел в чумазом цыганёнке необычайную ангельскую красоту: золотистого цвета волосы, бледноватое лицо с удивительно правильными чертами, два экрана больших серых глаз. Мальчик тупо смотрел на своих всё более распаляющихся домочадцев, но этот взгляд показался ей задумчивым. Ребёнок был худ и слаб, но не костляв. Почти прозрачные запястья и стройные лодыжки выдавали прелестную астеническую конституцию. Эльза Августовна подозвала его к себе. Он грациозно встал с газона и подбежал к ней. Старушка протянула ему рублёвую и спросила имя. «Роман, - ответил мальчик неожиданным дискантом и улыбнулся, обнаруживая под красиво очерченными губами ровный ряд зубов. Но глаза его оставались неподвижными. Цыганята прекратили бороться и уставились на братца. Потом, когда он отошёл от Эльзы Августовны, окружили его и возбуждённо залопотали. Их мать вроде бы не обернулась. Но из-за лёгкого поворота головы зыркнул взгляд, несколько настороженный и одновременно снисходительно насмешливый.

Вечером, как обычно, к Эльзе Августовне наведалась соседка, жившая этажом ниже. Тоже пожилая женщина. При свете абажура, попивая фруктовый напиток, они играли в «девятку». Соседка была туга на ухо, и в подъезде дома можно было слышать о чём говорят с ней домашние. Тихая, спокойная речь старой художницы воспринималась ею без затруднений, и она больше умиротворенно молчала, отдыхая от необходимости напрягать слух. Эльза Августовна показала ей газету, потом рассказала о цыганёнке. «Он слишком слаб и беззащитен, чтобы быть дитём природы, Медея Апрасионовна!» (так звали гостью). Та ничего ей не ответила и только улыбнулась, потому что сорвала куш и, удовлетворенная, сгребла с кона мелочь.

Следующим утром Эльза Августовна вышла прогуляться в сквер. Цыганята приставали к прохожим, клянча деньги. Романа не было видно. Завидев знакомую старушку, дети засуетились и по цепочке шепотом что-то стали передавать друг другу. И тут появился Роман. Он прямо направился к Эльзе Августовне и ещё на некотором расстоянии изготовился просительно протянуть руку. Она ничего не положила в его грязную ладошку. Старушка погладила его вихрастую шевелюру и спросила мальчика, заглядывая в глаза, завтракал ли он. Неподвижный взгляд ребёнка дрогнул – как будто цыганёнок что-то смекнул. Эльза Августовна подошла к стоящей неподалеку матери Романа и, умиленно улыбаясь, обратилась к ней с просьбой разрешить сыну прогуляться с ней. «Божий одуванчик» в старомодной шляпе мог позабавить суровую толстуху, но она только сказала мужским голосом: «Спасибо, добрый человек!»

Старая женщина отвела ребёнка в кондитерскую. Первый раз она заговорила о том, как ведут себя воспитанные дети, когда они стали перед необходимостью помыться. Чистое, освежившееся лицо ребёнка стало ещё красивее, но бледность, которую можно было назвать аристократической, не спадала с лица. Незаметно для себя старушка продолжала воспитывать Романа, припоминая примеры из жизни замечательных мальчиков о том, как они держат чашку с какао, жуют бисквиты, не ёрзают на стуле.

Вечером за традиционной партией в «девятку» при свете абажура, потягивая яблочный сок, она рассказывала партнёрше по картам о своем поступке. Эльза Августовна вспомнила тюзовский спектакль «Золушка», для которого в своё время сделала костюмы. Особенно ей удался наряд принца. Она рассказывала Медее Апрасионовне, как тревожилась, наблюдая за курящим в перерывах между выходами «принцем». Пепел от курева мог попортить золотые атласные одеяния, в которое было облачено хрупкое создание - то ли юноша, то ли девушка, травести, похожая на Романа. Потом произошла смена актёра, и в наряд принца втиснулась не столь юная, уже раздавшаяся вширь другая травести. Костюм не мог долго выдерживать и чуть было не пошёл по швам. Костюм художница оставила себе. Дирекция театра не возражала.

Приятельница Эльзы Августовны, как всегда, молчала, только под конец, при расставании, мягко улыбаясь, посоветовала не предаваться фантазиям. Мол, это небезопасно.

Слова Медеи Апрасионовны запали в душу старой художницы.

Костюм принца висел в старинном шкафе. Шкаф занимал почти половину комнаты и находился напротив кровати хозяйки. Иногда он вдруг "оживал", когда "немотивированно" без скрипа, медленно отворялась его дверца. Старушка механически водворяла её на место. В эту ночь спящей Эльзе Августовне показалось, что кто-то в упор смотрит на неё. Нафталиновый ветерок овевал ложе художницы. Она открыла глаза и увидела отверстый зев шкафа. В его глубине фосфорически светился костюм принца.

Всё следующее утро она чувствовала себя неуверенно – то порывалась выйти прогуляться в сквер, то принималась за рисование эскизов. Она не заметила, что даже не позавтракала. Постепенно чувство тревоги овладело ею: неприятное жжение под левой ключицей, сухость в рту. Но вот она одела своё лучшее платье, «навела марафет», пересчитала деньги и направилась к двери. Она ещё немножко помялась на пороге, лихорадочно ища повод остаться, потом потянула на себя дверь ...

На пороге стоял Роман. Неизвестно, как долго он стоял у дверей квартиры Эльзы Августовны и как нашёл её, неподвижный взгляд мальчика ни о чём не говорил. Как ни странно, неожиданное явление цыганёнка не удивило старушку, но лишь добавило тревожности. Она замельтешила. Ей показалось, что надо что-то делать, говорить, чтобы унять подступающий страх. Старая женщина предложила Роману войти, завела его в ванную комнату, помыла.

Они говорили мало, но когда сели за стол завтракать, Эльза Августовна несколько успокоилась, и пассажи на дидактические темы потекли сами собой. Весь день она развлекала мальчика, рассказывала ему о театре, говорила много, без остановки. Незаметно подкрался вечер. Старушка включила абажур. На вопрос хозяйки, а не хватятся ли домашние Романа из-за его долгого отсутствия, тот только криво улыбнулся. Особенно понравилось цыганёнку закрашивать эскизы. Он не знал названия цветов, но какие-то способности к художеству проявлял.

Моментами сомнения снова накатывались на пожилую женщину, и молчаливый гость не развеивал их. Неподвижный экран его глаз бесстрастно отражал скудный интерьер жилища одинокой старости. Только канарейка, взирающая на всё происходящее из своей клетки, похоже взволновала «дитя природы». Он несколько раз пристально взглянул на птичку, но ничего не сказал. Эльза Августовна, наконец, перехватила этот взгляд, который подсказал ей ещё одну тему для разговора. Когда она начала рассказывать о канарейках, пересказывая журналиста, Роман уже не отрывал взгляда от клетки. Эльза Августовна встала на стул и спустила её на стол, давая возможность гостю поближе рассмотреть птицу. Её неприятно поразила реакция Романа. Он вдруг оживился и попытался сквозь частые прутья клетки пальцем дотронуться до пернатого. Испуганная пташка заметалась в клетке.

– Почему она не поёт? - первый раз за время знакомства произнёс связную фразу Роман. Тут самопроизвольно открылась дверца шкафа, и мальчик жадным взглядом стал всматриваться в его содержимое.

В это время в прихожей позвонили. Эльза Августовна закрыла дверцу гардероба и вышла в коридор. Пришёл внук Медеи Апрасионовны, попросил спуститься к его бабушке измерить давление и ушёл. Старая художница некоторое время стояла в нерешительности. Потом вернулась в комнату. Роман умиротворенно раскрашивал картинки. Кенар в клетке спокойно пил воду из баночки. Художница улыбнулась. Она повесила клетку на место и, чтобы не мешать мальчику - как ей казалось - незаметно вышла в коридор, прихватив с собой аппарат для измерения артериального давления...

Ещё на лестнице, поднимаясь к себе, она почувствовала неладное. Жутковатый сквозняк исходил от её двери. Та была просто прикрыта. Дрожащей рукой Эльза Августовна тихо толкнула её. Почему-то был выключен свет. В полусумеречной комнате царил хаос – разбросанные на полу бумаги, карандаши. Шкаф был открыт.

На фоне темнеющего окна в чёрных сплетениях клетки с настежь раскрытой дверкой вырисовывалось тельце кенара. Вверх раздвоившимся хвостом, растопыренные лапки. Его голова была втиснута в банку с водой.

Ни «принца», ни его наряда нигде не было.

Было время, когда я усиленно «качался» на тренажёрах, для чего посещал крытый легкоатлетический манеж. Это был огромный зал, по объёму подходящий для ангара. Помню также химический запах ретартановой дорожки. В манеже стоял всего один тренажёр советского производства - огромная железная конструкция-монстр. Она лязгала, как какой-нибудь заводской агрегат конца XIX века, а приставленные к нему взмыленные культуристы напоминали рабочих-жертв капиталистической эксплуатации. Потом завезли импортные тренажёры, лёгкие, покрашенные в жёлтый и чёрный цвет, - комплект из 15 единиц. Снаряды имели резиновые прокладки, что исключало шумовые эффекты. Каждый из них был рассчитан на разработку определённой группы мышц. Тренажёры расставили вдоль стенки.

Я начинал с самого дальнего от входа в зал тренажёра, методично переходил от одного к другому и таким образом передвигался к выходу из зала, на улицу, а там усаживался в свой «Субару». Переодевался и принимал душ обычно у себя в офисе.

С некоторых пор перед тем, как приступить к нагрузкам, я снимал и оставлял очки на матах, которые были разбросаны недалеко от входа в зал. Класть их в карман спортивного костюма было бы неосторожно - могли поломаться, оставлять же в машине - не догадывался. Они постоянно сползали с носа во время упражнений, из-за пота окислялась металлическая дужка и на ней образовывался малахитового цвета налёт. Мне говорили, что он содержит токсины, которые через поры могли проникнуть в мозг.

Однажды произошла заминка. Я не застал на месте ни матов, ни очков. Огляделся вокруг. Чуть поодаль в зале находилась ниша, куда громадным штабелем, аж до потолка, складывали маты. Именно этим занималась разбитная девица в спортивной пижаме. Я и раньше замечал её, подметающей дорожки. Однажды, когда я «работал» со своими трицепсами, расслышал, как она ворчала, орудуя энергично веником: «Заставляют детишек бегать до потери сознания, вот и тошнит их прямо на дорожку!». В свободное время девушка общалась с парнями-спортсменами. Когда кто-нибудь из них в шутку шлёпал девицу по одному месту, начинался бег взапуски - она гонялась за «нахалом», пытаясь наградить его пинком. Несколько коробили и грубоватые шутки, и качество русского языка, на каком изъяснялась молодёжь - типичный Pidgin Russian.

Подойдя к нише, я помедлил, потому что не знал имени девушки. Потом оправился и окликнул её: «Прошу прощения...». Сверху на меня блеснул озорной взгляд. Видимо, она решила, что кто-то из парней необычно шутит. Но, увидев меня, девушка неожиданно зарделась и ... скатилась с матов. Пытаясь подхватить её, я упал вместе с ней. Никто не пострадал, только слегка помял себе бок.

Придя в себя, я вскочил на ноги и протянул ей руку, чтоб помочь встать. Девушка была в шоке и долго не могла осознать, что происходит, и продолжала сидеть на пыльном полу. Не проявляя нетерпения, я дал ей понять, что ищу очки. Она спохватилась, вскочила на ноги, подбежала к гимнастической скамейке и принесла мой предмет, сбивчиво объясняя, что он мешал перетаскивать маты. Я одел очки и взглянул на неё, на этот раз уверенно, без прищура, характерного для близорукости. Совсем близко она оказалась неожиданно привлекательной - чёрные кудряшки-локоны, серые глаза, нежный рот и здоровые зубы, матового цвета лицо.

Уже в автомобиль я подогревал себя ещё одним впечатлением - её тело было упруго, как молодое деревцо. В следующее посещение меня ждало более «крутое» событие.

В тот день в манеже было довольно пустынно. Только в дальнем углу зала прыжками в длину занималась детвора. Её почти не было слышно. Я никуда не спешил, но обошёл тренажёры быстро. Очки были на месте. Вопреки обыкновению, сел на маты, прислонившись спиной к шведской стенке. Необычная тишина в большом пространстве и спёртые запахи дурманили. Меня потянуло ко сну. Но стряхнув с себя дрёму, я ещё раз глянул в пространство манежа, привстал, когда вдруг увидел тонкую полоску солнечного луча. Она исходила от глухой по идее стены и вдруг прерывалась. В одиноко зависшем лучике бесновался хаос пылинок. Я подставил ладонь, и на её сердцевине запечатлелся солнечный зайчик. По его неправильной форме можно было предположить, что свет проникал сквозь рваную прореху в стене. Эта была незаметная дыра между перекладинами шведской стенки. Я глянул в неё и оторопел.

За стенкой находилась женская раздевалка. В мощных потоках солнечного света, валивших сквозь высоко расположенные окна, стояла моя вчерашняя знакомая. Она было только что из душевой, одна и обнажённая. Я отпрянул от глазка в страхе, что меня застукают за пакостным занятием.

До этого случая я ходил в манеж три раза в неделю, заранее планируя свой распорядок дня. Появилось искушение поломать график и явиться в манеж прямо на следующий день. Но не стал этого делать, хотя, прибыв по расписанию в следующий раз, войти в зал не удосужился.

У здания манежа было много абрикосовых деревьев. Стоял конец июня, самое время собирать урожай. Золотисто-румяные плоды сами осыпались. Наиболее переспевшие разбивались вдребезги об асфальт. Пока я вылезал из автомобиля, несколько плодов упало на его крышу и капот. Одно дерево подальше от входа в манеж трясли основательно, с яростными приступами после каждого перерыва. Крона надрывно шумела, абрикосы барабанили по асфальту. Среди густой листвы я рассмотрел мою знакомую. Она, как всегда, была в поношенном зелёном спортивном костюме. Когда я приблизился к дереву, она крикнула:

- Не подходите близко! Вы перетопчете весь урожай!

Я не сразу нашёлся, что ответить, но подумал, что было бы нелепо знакомиться с девушкой, если она на дереве, а ты под ним.

- Можете угоститься абрикосами, вы - мой спаситель, неправда ли,- весело сказала девушка.

Я нагнулся и подобрал несколько абрикосин. Среди них были зеленоватые, крепкие, как камешки, плоды.

- Мне кажется, что это дерево не стоит трясти. Опадают неспелые плоды.

- Вы правы, и так много натрясла!

Она ловко свесилась с толстой боковой ветки и повисла на ней, как на турнике.

- Вам помочь? - спросил я и сделал движение в её сторону, но она (как мне показалось) поспешила спрыгнуть на асфальт.

Я опустился на корточки и стал помогать ей подбирать абрикосы. Девушка укладывала их в синее пластмассовое ведро. Часть плодов закатилась в траву на обочине тротуара. Я начал шарить и выуживать их из спутанной несвежей травы. Ни один из них не был побит.

- Я боюсь ходить по траве сказала она, - вчера там ребята увидели змею.

- Зато урожай здесь целее.

- Я готовлю из абрикосов разные напитки. Морс, например.

- А сердцевина у косточек этого абрикоса съедобная? - спросил я.

- Даже очень! Я заправляю сердцевиной плов. А по вечерам, когда смотрю телевизор, кушаю сердцевину вместо семечек. Говорят, помогает от болезней сердца.

- У меня предубеждение к абрикосовым косточкам. Однажды в детстве я объелся ими и у меня воспалился аппендикс.

- Бедненький! - сказала она, но немного неуверенно. Ей показалось, что она уже фамильярничает.

Мне попался крупный плод, величиной с персик, покрытый бордовыми пятнами, пупырышками и пушком. По тому, какой тугой была кожура, чувствовалось, что он до предела налит соком. Мелькнула шаловливая мысль разделить плод и предложить попробовать ей прямо с моей руки. Но я не решился и бросил абрикос в ведро.

- Я давно наблюдаю за вами, - сказала она.

- Почему? - спросил я, заинтригованный.

- У вас такой шикарный авто, пижаму меняете часто, ботасы у вас фирменные. Всё фирменное. И одеколон тоже. Такой интеллигентный! Трудно не заметить.

Я встал, отряхнулся и глянул на часы. Времени на тренировку не оставалось.

- Вы уходите? - спросила она, - спасибо за помощь!

Она поднялась с корточек. Я приблизился к ней. Золотая цепочка обвивала её шею и струилась вниз под майку. Я невольно притронулся пальцем к цепочке, где-то у ключицы. Девушка внутренне вспыхнула, замлела. «Нимфа-абрикос», - подумал я.

- Золотая цепочка?

- Мне её подарила мама, - сказала она, почти заикаясь от волнения и смотря мне прямо в глаза, снизу вверх. Она льстила мне своим невысоким ростом.

Я отвернулся и отошёл к машине. Когда повернулся, ни девушки, ни ведра не было. «Прогулка на авто откладывается, - заметил я, - мы даже не представились друг другу».

Мне пришлось сделать недельный перерыв в тренировках. Надо было разобраться с партнёрами. Но лёгкое опьянение от приключения не проходило. Совмещать унылые упражнения с тяжестями с лёгким флиртом - недурно для женатого мужчины!

Когда я появился в зале, то, как обычно, снял очки и оставил их у входа, и начал с дальнего в ряду тренажёра. Делал вид, что поглощён упражнениями. Уже сменяя третий тренажёр, увидел её - она прохаживалась по залу в нерешительности. Вот сменён пятый снаряд, а она всё ещё мается.

- Эй! Чего слоняешься, как лунатик? Лучше присоединяйся к нам, играем в джокер. Нужен четвёртый, - позвал её один рослый парень. Спортсмены расположились в яме сектора для прыжков в высоту. Она нетерпеливо отмахнулась. Я прекратил «качаться» и глянул на неё. Девушка подошла, смущённая.

- Почему вас так долго не было? - спросила она.

- Бизнес заел!

- Я вам принесла абрикосового морсу. Сейчас он в холодильнике. Наверное, совсем холодный, столько он там стоит.

Она побежала к служебным помещениям, которые находились в дальнем конце зала. Я переместился к матам, надел очки и стал ждать. За это время вполне остыл после нагрузок. Меня забавляло то, как она ладно и проворно бегала. Девушка принесла бутыль из-под «Коки» и одноразовые стаканчики. Она налила мне.

- Как же вас зовут? - спросил я, потягивая холодный морс.

- Вы, наверное, гречанка?

- Да, я из Цалки.

- Фетида - имя морской царицы, жены героя Пелея, матери Ахиллеса, - сказал я в тоне, будто занимался ликвидацией безграмотности.

- Вы единственный из моих (здесь она замялась и потом продолжила) ... знакомых, кто знает это, - девушке стало приятно и лестно. Неожиданно она вполголоса начала читать первую строфу из «Илиады». Её серые глаза расширялись в такт гомеровского гекзаметра.

Я был озадачен и даже чуточку закашлялся.

- Наверное, морс слишком холодный?

- Вы достойны своего имени, - сказал я, шутя, но доброжелательно.

- А вас как зовут? - спросила она робко.

- Извините, пожалуйста, меня зовут ...- ответил я поспешно. Моё имя не давало повода для экскурсов в классику. Хотя видно было, что ей тоже хотелось сказать что-то приятное.

- Вы, наверное, спортсменка?

- Да, бегала на длинные дистанции, хотя начинала со средних.

- Почему так?

- Почему перешли на длинные дистанции?

- Случайно получилось на одном соревновании. Тренер попросил. Тогда на десять тысяч метров среди женщин у нас никто не бегал. Этот вид только-только зашёл. Достаточно было принять участие и дойти до финиша, чтобы получить очки в зачёт. Кстати, к тому моменту свои три тысячи я уже пробежала.

- Стоит ли уступать каждой просьбе, - сказал я и, чтобы не получилось двусмысленности, быстро добавил, - ведь, можно было переутомиться.

- Не могу отказывать. К тому же тренер - хороший дядька. Добрый.

Мы сидели рядом на жестковатых матах.

- Трудно возиться с этими матами? - спросил я, щупая указательным пальцем кожаную поверхность.

- Привыкла. Я вообще много работ поменяла: лошадей по кругу гоняла, сторожила.

Её голос стал доверительнее. Она рассказала, что живёт в общежитии. Я перешёл на «ты».

- Ты такая привлекательная! Наверное, не замужем?

Фетида покраснела.

- И руки у тебя красивые, пальцы тонкие, слабое запястье. Хочешь погадаю?

Я не гадал, а чувственно поводил пальцем по ладошке девушки. Фетиду охватила дрожь. Она потянула другую ладонь к моей голове, чтоб погладить влажные после тренировки волосы. Я не возражал.

- И шампунями вы пользуетесь дорогими, - сказала она, делая усилие, чтобы унять возбуждение, - вы, наверное, богатый? У вас есть семья?

Я не ответил на последний вопрос, но рассказал, что торгую компьютерами. Фетида встрепенулась:

- Я увлекаюсь компьютерами, - и стала рассказывать, как осваивала языки программирования по книгам. Девушка даже купила руководство для пользователей «Windows 95».

- Жаль, но компьютеры я видела только издалека, - заключила Фетида.

Я отпустил её руку. Стало ясно, что и «Илиаду» она прочла по своей инициативе! Игривое настроение вдруг сменилось щемящей жалостью к ней. Это не входило в мои планы. Захотелось уйти. Некоторое время мы сидели молча. Было видно, что она готовилась что-то сказать.

- Я хотела бы показать вам свои рассказы. Вы - единственный, кому я могу их показать. Ребята меня засмеют, если узнают. Они хорошие, но простые. Я принесу тетради, можно? - спросила она.

Она собралась уже побежать, но остановилась и, испытующе взглянув на меня, спросила:

- Вы ведь не уйдёте, дождётесь меня?

В её глазах была тревога. Она почувствовала перемену в моём настроении. Из приличия я выразил удивление по поводу возможности её опасений, хотя подозрение, что приключение явно перерастает положенные ему пределы, крепло. Однако я не мог предположить, что окажусь ввергнутым в панику после того, как прочту то, что было в ученических, исписанных неровным почерком тетрадях.

Сидя на матах, я просмотрел несколько рассказов. В непритязательных текстах было много грамматических ошибок. Сюжет был один - неразделённая любовь. В рассказах нет злодеев-мужчин: какой-нибудь спортсмен, высокий, голубоглазый по простоте души своей не замечает пылкой любви, какой его удостаивает девушка, с виду неприступная и строгая. Он, как правило, легкоатлет, с весьма обычным русским именем Коля, Вова (кто ещё в Грузии занимается лёгкой атлетикой?). Один рассказ кончается мелодраматичной встречей. Героиня, вся разбитая страданием, рано поседевшая, встречает героя через несколько лет на улице. Он со своим семейством проходит мимо, не узнав её, потом вдруг, пронзённый воспоминанием и догадкой, поворачивается и бежит за ней. Она, как всегда, строга и настаивает, чтобы он вернулся к ждущему его семейству. И потом в одиночестве продолжает путь, гордая и немножко счастливая.

У других рассказов конец трагичнее. Сцены самоубийства расписаны со смаком. Героиня наносит себе удар ножом в сердце. Целую неделю её «одинокий» труп лежит в пустой квартире. Или она выбрасывается с верхнего этажа дома и, более того, оказывается под колёсами мусоровоза. В рассказах даже труп подвергался насилию!

Я похвалил Фетиду за искренность, которая была в её писаниях, и взял, как незадолго до этого, её руку.

- Хочешь посмотреть вены? - изменившимся голосом спросила Фетида и с готовностью, даже с торжественностью продемонстрировала их. Она покушалась на них, и не раз...

Тут я заторопился, ссылаясь на дела. То и дело посматривал на часы и старался не глядеть ей в глаза. По дороге в офис чувствовал острый душевный дискомфорт. «Только бы не попасть в историю, не увязнуть!» - стучало в голове.

На следующий день, чтоб не привлекать внимания Фетиды, я оставил «Субару» далеко от манежа. Я был в «цивильном» костюме, поднялся на второй этаж, в администрацию манежа. Там заявил, что прекращаю свой месячный абонемент и попросил вернуть оставшуюся сумму. Пока бухгалтер делал расчёты, я через широкое окно глянул на зал сверху вниз. У линии тренажёров задумчиво прогуливалась Фетида. Она была в костюмчике бордового цвета, в короткой юбке. Я пересчитал полагаемую сумму и быстро удалился.

Наверное, нет человека, которого бы в детстве не спрашивали, кем он хочет стать в будущем. Взрослых умиляет непритязательность детишек в выборе профессий. Не бывает предела их восторгам, когда со временем ребёнок меняет свою профессиональную ориентацию и не делает её более «престижной». Это, например, когда ещё несостоявшийся парикмахер переквалифицируется в дворники.

Игорь не был исключением. В одной компании взрослых ему тоже задали тот самый дежурный вопрос. Ответ был неожиданным. Пятилетний малец заявил, что хочет быть американцем. В брежневские времена желание «быть американцем» обычно не озвучивалось, тем более принародно, и тем более, когда вокруг не одни только родственники. Откровенность мальчика взрослые замяли громким и слегка деланным хохотом.

Отец Игорька, известный журналист, специализировался на сколь ответственном, столь же безнадёжном деле - отговаривать евреев не уезжать в Израиль, живописуя ужасы, которые их там ждут. Зато дома он постоянно прохаживался в адрес тёщи, некогда еврейки, но ставшей потом русской. Этот факт лишал его возможности репатриироваться на родину столь непредусмотрительной родственницы. «От твоей матери одни только подвохи!» - в сердцах заявлял он жене.

Отец Игоря говаривал, усмехаясь, что западный образ жизни надо критиковать, но опасно его показывать. Он завидовал «баловням» советской журналистики, чьи сюжеты об Америке показывали по ТВ. После каждой такой передачи у него портилось настроение. А Игорёк, наоборот, прибавлял в тонусе, что выражалось почему-то, в периодическом возобновлении интенсивных физических упражнений. После серии передач об американских городах-гигантах, которые вёл штатный критик Запада Валентин Зорин, ребёнок чуть не изошёл от бега на месте на балконе дома, выговаривая в ритм названия американских мега-полисов. Мальчику хотелось быть там, кем - он не задумывался.

Надо отдать должное Игорю - он не разделял мещанских восторгов по поводу «общества потребления».

Однажды на улице Игорь наблюдал, как развлекал себя, раздавая «бубль-гумы», высокий старик-турист, с виду американец, если судить по ковбойской шляпе. Детвора кишела вокруг него, остервенело толкалась, чтобы дотянуться до поднятой вверх руки доброго дядечки. Игорь стоял в сторонке и взирал на происходящее с презрением. Пожилой мужчина взглянул на него и протянул ему ярко упакованные пластинки. Мальчик не шелохнулся. Тут иностранец посерьёзнел и вдруг предложил Игорю приехать в Америку. Сказал он это на английском и был понят. К тому времени Игорь усиленно занимался английским языком, даже забросил утреннюю зарядку, чтобы не отвлекаться.

Один случай показался Игорю знамением. В Тбилиси завернул Эдвард Кеннеди. Как ни плотен был железный занавес, разделявший две системы, флюиды «народного почитания» на Западе к членам пострадавшего семейства Кеннеди проникли и к нам. Ажиотаж распространился по всему городу. Моментами казалось, что сенатора встречают сразу в нескольких местах одновременно. Потом выяснилось, что Эдварда путали с бывшим вице-президентом, миллиардером Нельсоном Рокфеллером. Тот тоже был в делегации и имел свою программу визита...

Было около 12 утра, когда Игорь, уже студент, проходил по проспекту Руставели мимо Дворца пионеров. Судя по обилию правительственных лимузинов, снующей охране и народу, толпившемуся у входа, можно было предположить, что во Дворце принимают гостей. Игорь прибился к стенке фасада и понемножку стал протискиваться вдоль него через плотную толпу к парадному подъезду. Он оказался сбоку от входа и так, что нельзя было видеть что происходит внутри. Между тем малейшее движение в подъезде вызывало возбуждение в публике. Каждый раз приходилось расспрашивать, что, мол, там. Ожидание затягивалось. Вот, наконец, высыпала стайка фотокорреспондентов. Непрестанный стрекот затворов, вспышки... Зрителей позабавило то, как изощрялись в поисках кадра резвые репортёры. Один из них даже лёг навзничь на асфальт и фотографировал. Видимо, церемония прощания уже происходила у дверей, внутри подъезда.

Потом вышел телохранитель - высокий мужчина средних лет, с заметным брюшком и лысиной. На сорочке виднелось пятно от вина. Он вальяжно прошёлся по проходу, образованному милицией, сдерживавшей публику, и встал у лимузина. Он опёрся одной рукой на его капот, а другую держал наизготове, в том месте, где предполагался револьвер - под мышкой. Его лицо излучало безмятежность и дружелюбие. Опыт подсказывал ему - в Тбилиси его патрону ничто не угрожает.

Но вот от подъезда отделилась статная фигура сенатора. Несколько неожиданно для Игоря, видимо, из-за напряжённого ожидания. Его спина, как показалось Игорю, чуточку даже затмила небосклон. Потом сенатор обернулся. Гость был в подпитии, но лицо было ясным. Он как бы прицелился, собрался и потянулся в сторону, где находился Игорь, видимо, решив, что настал момент раздавать рукопожатия. Но произошло нечто неожиданное. Сенатор вдруг осёкся, когда остановил взгляд на Игоре. Его характерная квадратная челюсть чуть отвисла, а в голубых глазах остеклянилась оторопь. Странная реакция Эдварда Кеннеди встревожила сотрудника госбезопасности, чернявого малого в плаще, стоявшего тут же рядом. Он подозрительно покосился на Игоря. Несколько мгновений сенатор стоял в растерянности, пока его руки не стали сами собой раздавать рукопожатия ближайшим из толпы. Потом он оправился, и его движения приняли уже наработанный театральный лоск. Кеннеди несколько раз мельком взглянул на Игоря и, чтобы как будто в чём-то себя разуверить, ещё раз сделал движение в сторону Игоря. Но тот стоял истуканом. Потом, окончательно придя в себя, гость подошёл к одному ребёнку, который восседал на плечах отца, и весело заговорил с мальчонком. Его переводила местная переводчица. Толпа изошла от умиления.

Игорь понимал, что это была ситуация ложного узнавания. Самолюбие парня подогревало то, что его вполне можно было принять за американца, того более, его с кем-то из близких спутал американский сенатор.

Но как можно было выехать в страну обетованную?

Евреям было легче. Подобная дискриминация не стала причиной роста антисемитизма. Наоборот, пышным цветом расцвела юдофилия. Еврейские невестки были нарасхват, еврейские женихи - тоже. Даже Лёня В. женился. Речь о феминном субъекте - сокурснике Игоря по университету. Как это бывает у порядочных людей с таким физическим недостатком, он был ещё и несносным занудой. Был на курсе у Игоря другой примечательный тип - Нюма Левин. Он был старше всех, высокий, тучный, неряшливо одетый, всегда то ли небритый, то ли собирающийся отпустить бороду. Так вот Нюма отметил, что нет ничего более антисемитского, чем еврейство Лёни, так же, как не происходило ещё на свете такого недоразумения, как его женитьба. А о невесте Лёни отозвался: «Райская птичка, но плохо поёт!» Сделано это было в характерной для Нюмы экстравагантной манере - громко, в присутствии многих людей. Лёня огрызнулся: «Дурак ты, а не еврей!». Началась потасовка, если то, что происходило между двумя интеллигентными еврейскими юношами, можно было назвать дракой. Лёня уронил очки и нагнулся, чтобы их подобрать, а Нюма в это время вхолостую размахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, стоя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.

Игорь питал симпатии к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нём ходила легенда, что, когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешёл. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда - в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что, собственно, США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. «Перебежчик» не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого «нарушителя границ» взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приёмном отделении лечебницы Нюма выкинул ещё один номер: во время заполнения бланка в графе «Место рождения» он вписал «Йокнапатофа», название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или от пущей любви к американскому классику - неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: «В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приёмном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущем триллеры. В бланке в графе «Профессия матери» он вписал: «Проститутка». Разве мог я также поступить со своей матушкой?»

Он обращался к Игорю: «Ты послушай, как звучит: «Медленно течёт река по долине». При этом Нюма жмурился от удовольствия и затем добавлял: « Это перевод с индейского, название заповедный страны Йокнапатофа».

В 1973 году в журнале «Иностранная литература» опубликовали роман Фолкнера «Шум и ярость». Шум в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его ещё более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме и к своему удивлению обнаружил, что тот к роману даже не притрагивался. Он только сказал с некоторым самодовольством: «Вот перебесится эта камарилья, потом и прочту!»... Да, Фолкнера он почитал по-настоящему!

Был в кругу однокурсников Игоря ещё один «американец». Звали его Вано. В детстве на «взрослый» вопрос о его будущей профессии он как Игорь ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.

С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлёживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец, всё успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лёжа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо, и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.

Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр, и на журнальном столике лежит «Плейбой». Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает «Плейбой», а тело здесь, в Тбилиси, в кровати. Вано хорошо играл на гитаре и инструмент у него был фирменный - от «Джипсона», а репертуар - от «Битлз».

Вместе с тем, Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушёл с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: «Не пустим, не пустим!!», он падал на пол, бился затылком о пол и истошно кричал. Это не был каприз, а «законное» требование. Вано был женат на еврейке, сначала на одной, потом на - другой. С первой произошла незадача - тесть и тёща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За 500 рублей ему устроили фиктивный брак с другой.

Кстати, с первую жену он любил по-настоящему, она тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему 100 рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, «законная», отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.

Домашние, мать и сёстра, тоже бережно относились к идее-фикс Вано. К тому времени папаша ушёл из семьи, и в её обиходе оставалось только его прозвище, и сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнёсся бы к всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одёрнула сестра - дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так?

Игорь был не столь «страстным», как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему «гореть», мечта в нём тлела и могла тлеть бесконечно.

Ему претил ажиотаж. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надёжному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, «испытанный боец идеологического фронта», остался в Америке.

Не признавал он никаких сделок и по части брака. Всё должно было быть по большому счёту. Так Игорь влюбился в американку, и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе да ещё успеть воспылать к ней чувствами было невероятным везением.

В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так её звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала свои ходы, она только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате - американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Так бывает на баскетбольных матчах, когда зрители выказывают симпатию самому маленькому игроку на площадке, болеют за «малыша». Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией помянул её в репортаже. Раскованная в поведении, она одевалась непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске. Положение на собственной доске у неё веселья, как правило, не вызывало. Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности её смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший её незащищённость. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она её всё-таки проиграла. По лицу текли слёзы обиды. Зрители, в основном мужчины, усиленно болели за неё в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьёзно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в неё.

Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. Сам некогда играл. К его мнению прислушивались, на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян ... Она сидела со своим тренером за столиком и с серьёзным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. «Excellent!» - фальцетом произнёс тренер - интеллигентный мужчина в очках, огромного роста. Игорь ухмыльнулся про себя: «Видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах».

Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил её коктейлем. Играла приятная лёгкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду, выходящую в парк. Стоял чудесный май... Даян всё время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском её не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали её лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что её осенило: cлона c4 надо было разменять на коня а6. Таким образом был возобновлён анализ партии. Игорь помялся немножко и ушёл.

На следующий день он снова наведался за кулисы, но несколько запоздал. Компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь расстроился, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Кстати, у этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. И сейчас, когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к коллеге. На пальцах и с помощью разных комических ужимок Гига объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Даян рассмеялась. Тем самым смехом.

Игорь не долго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, он не позволял им сильно влиять на своё настроение. Хотя через некоторое время, когда Игорь столкнулся в спортивной прессе с её фамилией, у него ёкнуло сердце.

...Вано уехал в Америку. Он развёлся со своей второй супругой прямо по приезду. В аэропорту её ждал старый друг. Они оставили скудный скарб Вано, не стали ждать хозяина, пока тот по телефону связывался с первой женой. Прошло время. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии. По словам Нюмы, Вано люпменствовал. Через некоторое время эмигрант неожиданно объявился в Тбилиси. Вано не смог утаить, что его сняли с петли, когда советское консульство отказало ему в возвращении. К тому времени первая жена Вано давно уехала в Изриль. Поначалу он был вполне счастлив. Но сник и опять попросился обратно в Америку. На этот раз обошлось без истерик.

- Представляешь, если бы он снова полез в петлю. По милости Вано веревку у нас выдавали бы по рецепту в аптеке", - острил Нюма.

Игорь женился, обзавёлся примерной семьей. Обретаясь на стезе социологии, он защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Но Игорь по-прежнему «воздерживался».

Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очере"дной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришёл к зданию гостиницы «Грузия». На первом этаже гостиницы находилась хинкальная, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром. «Чем ты занимаешься?» - спросил он у Игоря, косясь на развалины. Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрёк: «Умные делают драпака, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!» Эти слова не могли обидеть Игоря, и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге.

- Хочешь загадку загадаю? - спросил Нюма, - вот, пожалуйста, "Еврей, да не уезжает".

Он помолчал, а потом сказал:

- Это про меня.

Опять помолчали.

- Одолжи рубль, - сказал потом Нюма.

Игорь отсчитал мелочь.

Страсть Пааты к музицированию, овладевшая им в довольно почтенном возрасте, не могла показаться эксцентричной тем, кто знал его лет двадцать назад. Ему было тринадцать лет, когда он вдруг удивил всех своей игрой на фортепьяно. Многие из его сверстников умели играть на этом инструменте. В те времена почиталось за правило хорошего тона определять детей в музыкальную школу. Если девочки ещё как-то завершали полный курс, то мальчики к возрасту Пааты благополучно школу бросали. Впечатляло то, что первое в своей жизни произведение, которое исполнял Паата, была 14-я соната Бетховена, известная под названием «Лунная». Разобрал он её самостоятельно по нотам, которые купил в магазине. В его доме не было инструмента, и он ходил по соседям, чтобы попеременно мучить их своими любительскими упражнениями.

После, когда он впадал в воспоминания о своём музыкальном прошлом и поминался этот шедевр Бетховена, непосвящённые не верили ему, а посвящённые допускали правдоподобность его ретроизлияний, но с оговоркой, что одолеть ему было только первую часть. Мол, нотный текст простой и техники особой не требуется.

Выводя томную элегичную мелодию первой части сонаты, он слегка закатывал глаза, видимо, всё-таки от удовольствия, а не от ожидания допустить очередную ошибку. Чем же тогда оправдывался труд, на который он обрёк себя добровольно! Его не столь ловкие пальцы сбивались довольно часто, и весьма редко он доигрывал эту часть до конца. Через некоторое время, чтобы не докучать слушающим своим несовершенным исполнением, пианист-любитель играл избранные места и особенно экспрессивный конец. Здесь глаза уже не закатывались, а совсем закрывались. «Исполнитель» подолгу, не отпуская педаль, выдерживал заключительный аккорд, пока тот совсем не растворялся в воздухе, что весьма томило аудиторию. Однако она проявляла благосклонность. Зрители говорили о таланте Пааты. Хотя их больше завораживала серьёзность предпочтений мальчика. Никто не догадывался, что способностей у него было меньше, чем у тех его сверстников, кто умел на слух подбирать шлягеры и развлекал своим бренчанием друзей на вечеринках.

В какой-то момент ввели себя в заблуждение и педагоги музыкальной школы, решившие, что набрели на вдруг раскрывшийся талант. Как и родители, которые долго присматривались к увлечению сына и, наконец, купили ему пианино. Имел значение хабитус Пааты - очки на интеллигентном лице, он элегантно располагал свои пальцы на клавишах. И ещё - недетская меланхолия. Действительно, педагогов и родителей должно было насторожить обстоятельство, что во время занятий музыкой мальчик питал интерес преимущественно к реквиемам и похоронным мелодиям. Паата их напевал (почему-то через нос), покупал соответствующие пластинки. Он пытался исполнять их и не только из-за медленного темпа, в котором они исполнялись, что делало их более доступными для не имеющего техники новичка.

Что из этих занятий получилось, Паата умалчивает. Наверное, из-за обманутых ожиданий. Невыносимо было наблюдать, как разочарованно разводят руками преподаватели. Проявляя неделикатность по отношению к ребёнку, они пытались оправдать себя в собственных глазах. От учёбы в музыкальной школе, которая продлилась всего два года, оставался этюд для беглости рук, который он вызубрил настолько, что пальцы сами выводили его на клавиатуре. Пианино в их доме надолго замолкло, и с некоторых пор привлекало внимание только тем, что на нём были помещены фото умерших родителей.

Потребность возобновить свои музыкальные опыты пришла к нему в самые трудные для всех времена. «Озарение снизошло» зимним утром. На улице было очень темно, отчасти от того, что власти позабыли перевести страну на зимнее время. В доме не было электричества. Паата сидел на краю постели. На ночь он не раздевался из-за отсутствия отопления. Ощущение несвежести донимало его. Вчера кончилась зубная паста, позавчера состоялся неудачный поход в баню. Она оказалась закрытой. Его меланхолия давно перешла в депрессию, чередовавшуюся разными формами тяжести. К тому же оставался неприятный осадок от недавнего стресса. Его, поздно возвращавшегося домой, недалеко от сгоревшей во время городской войны гостиницы, чуть не зарезал один имбецил - хотел денег. Паата отдал мохеровое кашне.

Предстояло идти на постылую службу, и не исключено, что в слякость пешком, потому что иногда простаивало метро. Зарплата его не превышала в пересчёте с купонов двух долларов в месяц. Он готовил себе чай на чадящей керосинке, заедал его хлебом и повидлом ... Его нервировало, что зубы крошатся, что на кухню повадилась крыса, что дом затхлый, что обувь совсем прохудилась, что он так и не женился ...

Вдруг показалось, что на душе полегчало. Он начал сипло напевать мелодию. Она долго плутала в завитушках его затейливой души и теперь тихо пробивалась наружу. Вчера, прохаживаясь по проспекту Руставели, Паата обратил внимание на самодельный лоток, на котором лежали подержанные ноты. Ими торговал мужчина, плохо одетый, измученный. Но его глаза были ясными. Торговец ладно насвистывал мелодию из альбома «Времена года» Чайковского. Именно её пытался изобразить Паата, напрягая свои слабые голосовые связки. Он встал с постели, надел очки и зажёг свечу. Альбом с нотами в книжном шкафу он нашёл довольно скоро. Нашёл и заветную пьесу - «Октябрь».

Паата не стал трогать застоявшееся пианино, так как знал, что оно совершенно расстроено и ему его не настроить. Он не стал торопить события. Ноты ещё долго лежали нетронутыми на письменном столе. Его преисполняла спокойная уверенность, приятное предвкушение, которое хотелось продлить. Это своё качество он сам назвал садо-мазохистским после того, как прочёл Эриха Фромма. «Намеренное откладывание момента удовлетворения, а не потакание ему - с этого начинается культура», - не без кокетства отмечал Паата про себя.

Из своего увлечения он хотел сделать маленькую тайну и не возражал, если её невзначай откроют и при этом приятно удивятся.

Прошла неделя, пока он нашёл старого приятеля-настройщика, бывшего джазмена. Настройщик был настолько пьян, что Паате пришлось держать его под руку и нести чемоданчик с инструментами. Хозяин молча выслушивал хмельные монологи бывшего джазмена, пока тот возился с внутренним убранством инструмента. Не выказывая нетерпения, он ждал, когда настройщик перебирал толстыми пальцами клавиатуру, играя композиции Эллингтона, когда бубнил тосты, в одиночку распивая припасённую заранее хозяином бутылку водки, бесконечно нудно прощался. Кстати, когда бывший джазмен был уже за порогом, вдруг как бы опомнился и, обернувшись, спросил хозяина: «Зачем тебе было настраивать свою развалюху?» Паата не растерялся и ответил: «Хочу её продать. Совсем нет денег. Выручу что-нибудь». Уходящий гость хотел возразить, но тут Паата стукнул дверью перед его носом.

Методично и спокойно Паата принялся за пьесу. Каждый вечер, после работы он часами просиживал у фортепьяно. И вот через месяц сквозь энтропию, создаваемую не желающими слушаться пальцами, уже начинала проглядываться мелодия: очарование сада поздней осени, нега лёгкой грусти, уходящий вдаль последний караван перелётных птиц, пролетающий над опавшим садом, подавал голоса.

Кроме удовольствия, пианист-любитель находил в занятиях музыкой ещё и пользу. Он чувствовал, что его самочувствие улучшалось и, следуя привычке всё анализировать, пришёл к выводу: «Мои пальцы задали алгоритм моему сознанию. Это тот случай, когда собственные конечности помогают отдыхать тебе от самого себя!».

Жизнь обрела размеренность и перестала казаться чередой тягомотных будней. Паата уже не мог ломать распорядок. Приходилось даже отказываться от приглашений на разные parties. Они были настолько же редки, насколько предоставляли возможность нормально поесть.

А однажды его познакомили с одной привлекательной дамой. Познакомили не без умысла, и она сама об этом догадывалась. Во время беседы в какой-то момент она прозрачно намекнула, что-де не прочь быть приглашённой на премьеру одного спектакля. Паата сделал неприлично длинную паузу, что стоило ему язвительного замечания: «Видимо, премьеры не про Вас!» Откуда ей было знать, что именно в это время у Пааты «свидание» с фортепьяно. Он попытался исправить положение, но было поздно.

Как-то Паата попал на одну посиделку, на которой собиралась весьма интеллектуальная компания. При свете ламп, в холоде, потягивая плохо сваренный кофе, куря сигареты, гости говорили о Фрейде и т.п. Здесь Паата услышал много новых умных слов. Один знаменитый юноша использовал такое благозвучное выражение, как «эпиникии». Паата не рискнул выяснить, что оно означало. Обратила на себя внимание фраза одной психологини: «Художник не нуждается в зрителе. Пианист может играть и для себя только». «Неужели», - поймал он себя на мысли.

По мере, как улучшалось исполнение пьесы, ему мечталось произвести фурор, пусть «местного значения». Но произошла заминка. В автобусе Паата увидел девочку лет десяти, у которой в руках был нотный альбом Чайковского «Времена года». Он не выдержал и, улыбаясь с деланным умилением, спросил не играет ли она что-нибудь из альбома. «Октябрь», - ответила девочка, раскрасневшаяся от странных по месту и содержанию расспросов. Покраснел и Паата. Он не предполагал, что эту пьесу исполняют чуть ли в начальных классах. Ему стало неудобно за себя. Однако буквально в тот же день вечером дали электричество, и Паата посмотрел репортаж с конкурса Чайковского, где в качестве обязательной программы для маститых исполнителей были пьесы «Июнь» и «Октябрь» из «Времён года». Он торжествовал: весь вечере не вставал из-за пианино. «Играют многие, но немногие исполняют!».

С некоторых пор у него появилось что-то вроде искуса - как увидит пианино или рояль, начинает его внимательно осматривать, поднимать крышку, набирать аккорды. Паата знал, что в городе нет семьи, которая не имела бы собственного инструмента, но он не мог себе представить, что весь Тбилиси заставлен пианино и роялями. Их можно было увидеть в самых неожиданных местах, и в девяти случаях из десяти - совершенно обшарпанными и расстроенными. На одном заводе, в стороне от оживлённой проходной, Паата обратил внимание на два вприслон стоящих друг к другу пианино. Они посерели от пыли. Рядом находился столик, у которого восседал столетний старичок в форме пожарника. Он тоже был весь серенький от пыли. Его никто не замечал. Разве что только Паата увидел, когда смотрел по своему новому обыкновению на вышедшие из употребления музыкальные инструменты. Чаще - эти музыкальные принадлежности представляли собой хлам, не подлежащий выносу. В каждом укромном углу Паате уже мерещились рояли-инвалиды. Оставалось гадать, кто, зачем и как доводил их до такого состояния.

Паата ждал подходящего момента, чтобы открыться и ... сдерживал себя. Надо, чтобы сначала из музыкантов кто-нибудь послушал. Может быть, что подскажут. И вот однажды он встретил на улице пьяницу-настройщика. Тот стоял у гастронома с собутыльниками. После дежурных взаимных расспросов о житье-бытье, Паату вдруг осенило - а не пригласить ли бывшего джазмена к себе, музыкант всё-таки. Настройщик сначала решил, что у Пааты проблемы с пианино. «До сих пор не продал его? - последовал вопрос. В ответ Паата загадочно улыбнулся. В гости настройщик пришёл без опоздания и трезвым. Немножко посидели за столом. Слегка разгорячённый хозяин вдруг подсел к инструменту, поднял крыжку, помассировал пальцы, сделал паузу ... и заиграл. Когда обернулся, посмотрел на гостя. Лицо джазмена выражало серьёзность и сосредоточенность. Оно как будто даже изменилось и разгладилось. После некоторого молчания он сказал: «Больше жизни! Октябрь бывает каждый год!». «А вообще не дурственно, - заключил он и налил себе водки в стакан. Паата приободрился.

С дебютом долго не получалось. Во время одного застолья у своего сотрудника он предпринял попытку ненавязчиво привлечь внимание к своей игре. Подошёл к пианино, открыл крышку, но неудачно. Он сам не услышал первых аккордов. Народ был уже разморен от питья и курева, и его тянуло больше горланить что-нибудь застольное.

В другой раз он затеял исполнение пьесы в доме начальника. Паата имел неосторожность обыграть того в шахматы и потом начать исполнять элегичную мелодию на рояле. Это было воспринято как издёвка. Плохо скрывая раздражение, шеф стал демонстративно обзванивать по телефону других подчинённых, устраивая некоторым из них разносы. Он проявлял совершенное равнодушие к проникновенному исполнению Чайковского у себя на дому.

Но так долго продолжаться не могло. Развязка получилась неожиданной...

Некогда у Пааты была любовь. Её звали Нинель. Она работала с Паатой в одной организации в бухгалтерии. Это была кроткая и незаметная девушка. Но, присмотревшись, можно было разглядеть красивое лицо (особенно глаза), тонкие, почти прозрачные запястья и трепетные пальцы. К таким женщинам тянутся мужчины, для которых секс в любви не важен, или те из них, которые его совсем не знают. Главное здесь - духовная связь. В ней бывшие ловеласы ищут пристанище, а девственники - шанс. Паата влюбился в неё в момент, когда она своими слабыми руками пыталась открыть тяжёлую дверь холодного тёмно-зелёного металлического шкафа. Забыв о премии, которая ему причиталась, он зарделся и предложил проводить её до метро.

Она жила в Сололаки, в некогда шикарном особняке, поделённом ныне на коммуналки. Нинель была из еврейской интеллигентной семьи. Её родители-пенсионеры постоянно читали и принимали лекарства, поэтому дома у неё пахло библиотекой и аптекой. У стола неизменно неподвижно сидела древняя бабушка. Брат, как показалось Паате из рассказов, наиболее «живой» член семьи, уехал в Израиль.

Кротости Нинель не хватило на то, чтобы выносить его манеру долго предвкушать. У Пааты появился соперник. Его звали Беня. Он работал корректором в одном из институтов и был одухотворен до шизоидности. Беня был, мягко говоря, малого роста, к тому же ещё согбен и худ из-за разных заболеваний. Но прямой взгляд и крепкое рукопожатие выдавали в нём характер. Как-то на улице один наглый милиционер прошёлся насчёт его не столь атлетического телосложения. Страж порядка был ошарашен, когда Беня полез драться, неловко размахивая своими руками-крючьями. Чтоб не прослыть обидчиком убогих, милиционер ретировался. Но обиженный продолжал преследовать его. Когда милиционер оглядывался, то его охватывало жутковатое чувство - с фатальной неизбежностью его пытался догнать низкорослый субъект с впалой грудью и иступлённым взором. Он в панике бежал ... Беня отбил у Пааты Нинель.

Паата быстро смирился с таким положением дел и даже поддерживал дружеские отношения с разлучником Беней. Некоторое время тот ревновал к своему бывшему сопернику, но утихомирился. Нинель же была занята своими проблемами: сначала умерла бабушка, потом отец, не складывалась жизнь у брата в Израиле. Но Паата помнил минуты счастья, которые их когда-то объединяли. Они подолгу, бывало, ворковали на разные темы, ходили в театр, кино. Нинель сама играла на фортепьяно - очень тихо, как будто слабые пальцы не справлялись с клавишами. Взгляды, полные любви, лёгкие прикосновения... Ему вдруг захотелось, чтобы его маленький триумф разделила его бывшая любовь.

В этот день он вызвался проводить Нинель до дому. Она согласилась. По дороге ему хотелось рассказать о своём увлечении, но он себя сдерживал. «Только бы добраться до их старинного рояля»,- думал Паата. Когда выходили из метро, он осведомился, не продала ли Нинель рояль. Она ответила, что подумывала об этом, когда умер отец, но в последний момент её отговорил Беня.

Дома никого не оказалось. Её мать куда-то вышла, а Беня был на собрании одной правозащитной организации. С некоторых пор он стал правозащитником. Тот факт, что он родился в воркутинском лагере, где находились его репрессированные родители, был весьма кстати для его нового поприща.

Паата и Нинель сидели молча за столом и пили кофе. Он косился на рояль, который стоял в углу комнаты, заставленный безделушками. Потом вдруг встал и подошёл к инструменту. «Я хочу сыграть тебе пьесу «Октябрь» из альбома «Времена года», - сказал Паата робко и сел на крутящийся стул. Нинель выразила удивление и подсела рядом. «Это моя самая любимая пьеса из этого альбома», - отметила она. Паата взял несколько аккордов для проверки состояния инструмента, потом опустил руки и голову... Ему казалось, что никогда ещё он не играл так удачно. Как раз сейчас он нашёл тот оптимум, к которому стремился - звуки таяли, как тает надежда, тихо и неотвратимо.

После того, как отзвучала последняя нота, они сидели молча. Он чувствовал, как в нём поднимается волнение. Паата склонился чуточку в сторону Нинели и обхватил её худенькие плечи. Она не сопротивлялась. Он начал покрывать её лицо поцелуями, она не сопротивлялась. Тут громко стукнула дверь. На пороге стоял Беня.

Беня говорил гадости и издевался над «крутым неудачником» Паатой. Потом он потянулся ударить незваного гостя. Паата не выдержал и пнул Беню. Тот упал. Поднялся переполох.

На следующий день на службе только и было разговоров, что Паата под каким-то неуклюжим предлогом наведался к Нинель, повёл себя по-хамски, на чём его «застал» Беня, и что Паата избил несчастного мужа. Никто и словом не обмолвился о Чайковском!

... Как бы набираясь духу перед тем, как свернуть с улицы Кахиани на Лоткинскую, старенький трамвай делал на углу остановку. Ему предстояло вписаться в глубокий вираж. И вот, когда он, накренившись, начинал отчаянно скрежетать колёсами, с задней площадки один за другим спрыгивали мужчины разного возраста и комплекции. Ещё до того как свернуть трамваю, они изображали безучастность, и только когда вагон двигался с места, начинали слегка волноваться и толкаться в проходе. Они плавно отделялись от подножки, чуточку как бы задерживаясь в воздухе, приземлялись, по инерции делали короткую пробежку вдогонку уходящему трамваю и степенно продолжали свой путь. Таким образом взрослые подавали дурной пример детям, тоже норовившим прыгать с подножки движущегося транспорта. Выйдя из виража, только-только выпрямившись, трамвай делал очередную остановку - всего в метрах тридцати от поворота.

Стоя в сквере, что был на углу двух улиц, эту сцену, широко разинув рот, часами мог наблюдать Арутик. Трудно сказать, завораживал ли его молодцеватый пластический этюд взрослых мужчин. Вероятно, нервы приятно щекотал металлический скрежет трамвайных колёс, который оглашал окрестности и надолго зависал в воздухе. Может быть, он сочувствовал многотрудной жизни старенького вагона. В пятилетнем возрасте Арутик переболел менингитом с фатальными последствиями для его психики, так что вряд ли что мог объяснить. Одно его интересовало точно: почему трамваи бывают красные и зелёные? С этим вопросом бедняга приставал к прохожим вот уже лет тридцать.

Сегодня Арутик выглядел смущённым. Трамвай, которым я прибыл, был фиолетового цвета. «Арутик, как дела?» - спросил я его. Он вежливо поздоровался со мной и озадаченно справился: «Почему трамвай не красный?». Мне стоило труда ответить на такой «каверзный» вопрос. Он благосклонно слушал меня, но было видно, что вопрос будет повторен. Вдруг его ясное идиотическое лицо потемнело. «Нельзя, неприлично показывать язык! Прекратите!» - скороговоркой заговорил он. Я обернулся. Гориллоподобное существо - огромный толстяк, обросший чёрной щетиной, волосатый живот навыпуск, заплывший пуп, в руках два арбуза - силясь, максимально вытянул изо рта алый язык. Арутик не любил, когда ему показывали язык. Он отвернулся и заспешил прочь, переваливаясь с ноги на ногу, что-то выговаривая. Гориллоид с арбузами, который прибыл тем же трамваем, что и я, удовлетворенно крякнул, затем поздоровался со мной и прошёл мимо.

Арутик жил вверх по нашей улице, там, где был взгорок, за которым проваливались, а потом снова, через некоторое время появлялись на ещё более крутом подъёме пешеходы. Себе на беду Арутик обладал самолюбием. Он доверчиво реагировал на меня, ибо не причислял мою персону к разряду людей, которые, завидев его, начинали кричать: «Арутик сумасшедший! Арутик сумасшедший!»... Каждый раз, когда начинался этот гон «ату его, ненормального!», он истошно кричал и нецензурно бранился. Педофильные моменты преобладали в его бранном лексиконе. Ему много доставалось от мальчишек. Они преследовали его, держась на расстоянии, и чем-то напоминали дворняжек, облаивающих не приглянувшийся им объект.

За Арутика некому было заступиться. Я попытался посоветовать ему не обращать внимания на приставал. Он признательно кивал головой, но по глазам было видно, что ничего не понял. У него была старая мать. Я её видел один раз, мельком, со спины. Они поднимались вверх по улице - он, тучный, рыхлый, она, согбенная от возраста женщина в чёрном. Отец умер давно. Рассказывали, что перед смертью он сильно страдал от сознания, что оставляет бедолагу-сына. Кстати, кроме цвета трамвая, Арутика занимала ещё одна «проблема»: «Почему отца закопали в землю?» Спрашивал он это исключительно из любопытства.

Нельзя сказать, что его окружали сплошь садисты. Иногда беднягу защищали женщины, пытавшиеся унять дразнящих, но его отборные ругательства сильно их разочаровывали. Соседи похоронив его мать, прикармливали его. Он не выглядел убогим. Единственное, что от него требовали - вынести мусор, принести керосин. Позже, когда стали давать о себе знать разные болезни, у Арутика в карманах не переводились лекарства. Доведённый до кондрашки, он дрожал всем телом, появлялась синюшность, иногда бывало хуже - из-за конвульсий падал на землю. Даже безжалостные мальчишки проникались к нему чувством, когда Арутик, обессиленный и задразненный ими, сидел на земле и горестно плакал. Дети интересуются сумасшедшими и покойниками. При этом они не проявляют хороших манер.

Особенно «тяжёлыми» были для Арутика выходные дни тёплых месяцев года. Мужчины собирались на улице с утра. Играли в нарды, домино, карты, пили пиво. Когда наверху улицы появлялась пузатая фигура Арутика, наиболее легкомысленные из них начинали травить его. Те, кто посолиднее, слабо пытались унять распоясавшихся, ещё более солидные делали вид, что ничего не замечают.

Очень усердствовал малый по имени Дуде. Репутация у него была не ахти какая - тунеядец, пьяница, игрок. Но без него не обходилось ни одно уличное событие - поминки, свадьбы, драки. Его присутствие было, как необходимый антураж, и производило впечатление массовости. На языческом действе, типа «чиакокноба», когда по весне жгут огромные костры, чтобы изгонять чертей, он со своим сыном, тоже оболтусом, проявлял энтузиазм - нагромождал самые высокие кучи и с дикими воплями перепрыгивал через костёр. Этот субъект выказывал осведомленность по части местных сплетен и играл свою роль, когда шушуканье переводится в громкие разговоры и уличные сцены, когда обструкции подвергают жертву наиболее одиозных сплетен.

Видимо, издеваться над Арутиком тоже было его «функцией». Однажды, завидев его на гребне того самого взгорка наверху улицы, он заладил свой репертуар: «Арутик, сумасшодш, сумасшодш!!» (с русским у него были трудности). Дуде позорно проиграл в нарды и теперь допекал Арутика. Тот выпалил порцию ругательств, потом разнервничался и упал, скрывшись из виду. Видно было какое-то хлопотливое движение людей в том месте. Потом послышались крики с требованием прекратить безобразие. Вероятно, несчастному было совсем плохо. А Дуде в исступлении продолжал кричать уже осипшим голосом, глаза пустые. Его тоже пришлось отпаивать валерьянкой.

Однажды у меня получился интересный разговор об Арутике с соседом по имени Ромео. Семейство, из которого он происходил, окружал ореол образованности. Мамаша соседа носила университетский ромбик, что производило эффект, так как вокруг жили преимущественно шофёры, работники прилавка - люди, не отличавшиеся образованностью. Вообще, вся семья состояла из снобов. Помню, в начальных классах Ромео водила в школу бабушка. Она оберегала его от мальчишек, размахивая своей тростью, когда те пытались к ним приблизиться. Мать Ромео некоторое время сочувствовала Арутику, пока ей казалось, что того зовут Рудиком. Видимо, она полагала, что жертвой уличных издевательств является человек с иностранным именем Рудольф. Она быстро потеряла к нему интерес, узнав, что на самом деле того зовут Арутюн. Просветил на этот счёт её я - редкий избранник, которому дозволено было заходить к ним в гости. Сблизило меня с Ромео то, что мы оба учились в университете. По месту жительства он обращался ко мне на «вы», не из уважения, а потому, что не выделял меня из окружения, по месту учёбы на «ты», льщу себя надеждой, из товарищеских побуждений.

На улице за их высокой оградой происходила обычная перепалка с Арутюном.

- Вы знаете почему его так шпыняют? - спросил меня Ромео, кивая в сторону, откуда доносились ругательства, - вам доставляет явное или неявное удовольствие слушать всё это. Учат же мужчины на вашей улице маленьких детей матерщине, чтобы потом те выдавали её в присутствии женщин, желательно незамужних? Какое удовольствие для всех! Так что Арутик для них - находка! Обратите внимание - сколько экспрессии!!

И он стал вслушиваться в происходящее на улице. Я вынужденно признал правоту его слов, хотя меня коробил такой огульный подход. Мои племянники совсем не умели материться.

У Арутика была манера - как увидит «опасный объект», закроет глаза, пройдёт, крадучись по противоположной стороне улицы. Вот он - спасительный поворот на соседнюю улицу. Именно в этот момент его настигал тот самый клич, который поражал его, как прямое попадание. Хотя, спасения не было нигде - в нашем районе его «обложили со всех сторон». Однако было место, где он бывал вполне счастливым... Арутик любил ходить в кино. Он проявлял предусмотрительность и наведывался в дальний кинотеатр, где о нём могли не знать и, значит, не дразнить. Смотрел он всё подряд, наверное, его привлекал калейдоскоп изображений, а не смысл. Было бы сильной натяжкой допустить существование какой-то духовности в его неразвитом сознании. По случаю посещения кино одевался чистенько. Помню его в сорочке с короткими рукавами, в широких брюках и сандалиях и реплику Дуде: «Наверное, в кино идёт». Информация была для компании, которая резалась в карты на улице. Но никто и ухом не повёл. После киносеансов он возвращался умиротворенным и не реагировал на дразнилки.

Несчастного всё-таки «застукали» прямо в очереди в кассу кинотеатра. Какой-то хмырь из нашего района узнал его и не преминул покуражиться - показывал язык и обзывал. Но Арутик стоически вытерпел наскок, выстоял очередь и не обратил внимания на лёгкий ажиотаж среди окружающих. Своё спасение он хотел найти в темноте кинозала.

Фильм в тот день был скучный, «про любовь». В те времена в лентах такого сорта совсем не было эротики. Оживление вызывали только долгие поцелуи, и наиболее незатейливые из зрителей кричали из зала «Сорок, сорок!», т.е. - поделитесь. На этот раз вдруг прозвучало «Арутик ...» и так далее. Арутюн не выдержал и отреагировал, как обычно – залпом матерщины, чем только подогрел зал. Уже никто не смотрел на экран, где события развивались нудно. Когда включили свет, бедняга выскочил из зала первым, а вслед ему доносилось улюлюканье.

Его запомнили и стали узнавать. Дело дошло до того, что Арутюна просто не впустил в кинотеатр администратор. В другой, более дальний он ходить себе не мог позволить - плохо знал город.

После этого Арутик умер довольно скоро, прямо на улице от кровоизлияния в мозг. Состоялись похороны, всё прошло весьма чинно. Соседи постарались. Хотя на поминках не обошлось без инцидента - Дуде напился и устроил скандал.

Но ещё некоторое время после смерти Арутика в кинотеатре сохранялся «милый» обычай - посреди сеанса кто-то выкрикивал то самое оскорбление, и несознательные зрители гоготали, а сознательные жаловались дирекции кинотеатра, требуя навести порядок. «Хулиганов», которые срывали таким образом сеансы, пытались урезонить милицией. Но что можно сделать в темноте с анонимной толпой. Да и сами милиционеры не прочь были похихикать.

Однажды в зале произошло нечто непонятное. Шёл обычный фильм «про любовь». Зевавшие зрители прибегли к испытанному развлечению. И тут ... Позже, проходившие мимо кинотеатра пешеходы рассказывали, что смех, который доносился из зала, вдруг вылился в истерический крик людей, охваченных ужасом. Сначала можно было подумать, что показывают триллер, но и тогда обычно мужчины не кричат как женщины. Достигнув наивысшей точки, вопль сразу оборвался, и наступила глубокая тишина. Только неразборчиво был слышен диалог на экране, кстати, довольно спокойный.

Когда распахнулись двери зала, из него в изнеможении медленно выходили напуганные люди. Они невнятно мямлили о каких-то двух медведицах, которые вдруг спустились с экрана в зал.

«Никаких животных в этом фильме нет!» - заявил один из пешеходов, но, оправившись, добавил, не имеет ли место случай коллективного помешательства.

После этого инцидента сеансы в кинотеатре не срывались.

Об Арутике на улице забыли довольно скоро и безнаказанно. Медведицам до наших мест было не добраться.

Впрочем, умер Дуде. У него вдруг стал заплетаться язык. Оказалось - опухоль на языке. "Не любил Арутик, когда я ему язык показывал", - однажды обронил Дуде.

В Москве в очереди за гранатами я достал из ящика один плод и понюхал его.

«Во, дярёвня! Гранат нюхает…», - с чувством превоcходства грубо отреагировал продавец. Те, кто стояли в очереди, тоже снисходительно заулыбались.

«Учи учёного! – парировал я, - дома во дворе у меня пять кустов граната посажено».

Стоящие в очереди насторожились.

«От этого плода немножко гнильцой пахнет. Видимо, когда его обрывали, уронили, или, когда везли сюда, плохо упаковали Из-за внутренних повреждений гранат стал подгнивать», - разглагольствовал я.

«Короче, «Склифасовский», - неоригинально попытался сострить продавец. Его шутка успеха не имела.

«А ведь товарищ прав», - поддержала меня одна особа, принюхиваясь к гранату. Каждый последующий из очереди нюхал плоды.

У меня во дворе, действительно, рос один гранатовый куст. Каждый раз, в начале ноября уже лет двадцать я взбираюсь на него. С годами собирать урожай становилось труднее – я грузнел, терял пластичность, а куст рос непрестанно. Каждый раз мне приходилось заставлять себя собирать урожай, путаться в колючих ветках. Не случайно дикорастущие виды этого растения используют в деревнях, как естественную изгородь. На сбор уходило до трёх-четырёх часов, которые выкраивал из своих выходных. Особенно претил мне ритуал распределения плодов. Родня жадно и ревниво следила, как я раскладывал гранаты на равные кучки. Наименее презентабельные с виду гранаты раздавал соседям.

Однако, труды стоили усилий. Гранат - очень полезный плод, особенно для тех, у кого проблемы с кровью.

В этот день я стоял перед выбором – лезть на куст или явиться на заседание одного литературного клуба. Выбрал второе. И вот «сижу в президиуме, а счастья нет», если перефразировать великого сатирика. Всё время один местный драматург бубнил свою драму в трёх частях. Публики становилось меньше. Опорожнены все находившиеся в пределах доступности бутылки с минералкой. Я тянусь к бутылочке, пребывающей в сиротливом одиночестве на краю стола. Можно было попросить Филю Зильберштейна. Но сдерживала мысль, что из вежливости надо будет делиться. Он уж от угощения не отказался бы. Достичь вожделенной минералки в какой-то момент стало иде-фикс. Я даже начал тянуть незаметно на себя скатерть. Но вот незадача – Филя взял бутылку и быстро опорожнил её и не подумал с кем-нибудь поделиться.

«Да, сегоднишний день сложился неудачно», - подумал я про себя. Тут вспомнилось, что завтра мне собирать гранаты. Совсем тошно стало.

Через некоторое время под благовидным предлогом я вышел в фойе покурить. Курю вообще мало, только в плохом настроении. Я выбросил недокуренную сигарету и обреченно собрался вернуться в зал, когда увидел невысокого роста молодую женщину. Во всю свою ширь на меня смотрели голубые глаза. Ей что-то хотелось сказать, но она не рисковала. Видимо, вид у меня был раздражённый. Но, глядя на неё, я почувствовал, как стал внутренне отходить.

«Вы случаем не журналист?» - спросил я. Она смутилась, покраснела. «Ничего себе, ей за тридцать, а смущается как гимназистка», - промелькнуло в голове.

«Там, в зале, о Вас говорили, как о прозаике», - сказала она, показывая рукой в ту сторону, откуда всё ещё доносился бубнёж драматурга.

«Я Вас никогда не видел на наших посиделках. Как Вы здесь очутились?» – спросил я.

«Случайно забрела. Увидела объявление и зашла».

В это время в зале раздались торопливые аплодисменты и в фойе появились оживлённые немногочисленные зрители.

«Артур, ты не теряешь время, как я погляжу!» - воскликнул Филя, увидев меня в обществе молодой женщины. Он, хромая, поспешил к нам и в какой-то момент был похож на артиста Зиновия Гердта в роли Паниковского, когда тот картинно прикладывался к ручке дамы, подружки Остапа Бендера. Он представился руководителем поэтического кружка «Андромеда», расспросил её о литертурных пристрастиях, всячески приглашал в кружок. Записал телефонный номер собеседницы. Ухаживания состарившегося франта стали надоедать мне. Я взял девушку под руку и несколько неожиданно для себя не почувствовал сопротивления. Филя продолжал говорить галантные вещи, при этом его глаза были выпучены, по углам рта текли слюни.

На улице было солнечно. Мы молча прошлись вдоль расфранченных фасадов Сололаки. Тут она засмеялась, не то что громко, а как-то чисто. Мимо проходил мужчина и обернулся на её смех. Его небритое лицо просветлело.

«Чему Вы смеётесь?» – спросил я.

«Я вспомнила, как Вы тянулись за бутылочкой минералки в президиуме».

«Что не сделаешь со скуки», - пробормотал я.

«Может быть Вы голодны? У меня есть два королька».

«Не голоден, но в горле пересохло».

Мы принялись есть корольки.

Свернули с главной улицы и стали бродить по переулкам. Стояло бабье лето. Доминирующие над окрестностями кроны платанов и тополей чуть поредели, ни один листик не шевелился. Казалось, их красновато-жёлтый перелив только множит блеск солнечного света, погрузившего в странно глубокий покой лабиринт узких улочек. Каждый поворот сулил новые впечатления. Моя спутница заигралась с болонкой, которую выгуливала кудрявая кареглазая девчушка. Она беседовала то с собачонкой, то с её хозяйкой. Разговор продлился, а я стоял в сторонке, один. Во мне защемила ревность к девчушке и собачке. Я привлёк внимание Ольги (так её звали) на завитушки украшений подъезда одного из домов. Она засмеялась забавной физиономии купидона - пузана-голыша. Он был также облуплен, как и стены дома, который украшал. Рядом сидел дед-курд на скамейке у стены с внуком на руках. Он слегка покачивал младенца и что-то напевал грудным голосом и жмурился на яркий заход.

Как во сне нам открывались закоулки, о существовании которых ты не подозреваешь. Старая маленькая церквушка с забитыми крест-накрест воротами. Её северная стена покрылась мхом. Садик, его полуобвалившаяся ограда, затоптанный газон, проросшие травой дорожки. Последние мотыльки сонно играют над последними цветами года – дубками. Посредине сада - фонтан. Вода слабо сочится из рук обнажённой нимфы, склонившейся над поверхностью воды, гладь которой затянула опавшая листва. Нимфу недавно побелили. Со временем у неё, видимо, отпала одна рука, которая должна была быть воздетой вверх. На фигурном камне, изображавшем овечку, сидела девушка с длинными чёрными волосами и одухотворённым бледным лицом. Её взгляд остановился на струе. Повсюду окна, окна, занавешенные и не занавешенные, с горшочками цветов или без них, на уровне третьего, второго, первого этажа и полуподвала, как глаза, объятого умиротворением человека. Мы шли по старой безлюдной кривой мостовой и не замечали, что она вела нас вверх, мимо этих окон, домов, заборов. Какой-то молодой человек в очках, явно заблудившийся иностранец, поспешил мимо нас вниз.

Не терпелось увидеть, что там за гребнем мостовой, где всё горело золотом. Когда поднялись на самый верх, перед нами вдруг открылся простор: спустись вниз и ты в поле, а дальше гряда хребта, покрытого сосновым бором. Здесь кончалась мостовая и город. За ближайшую скалу заходило солнце. Её обнажённые свободные от поросли откосы окрасились в нежно-розовый цвет. Только это успел рассмотреть и солнечный бесшумный взрыв захода. Ослепнув от сияния и задыхаясь от избытка воздуха, мы замерли в объятиях друг друга и долго стояли слившись в одно целое. Не лёгкий свежий ветерок, а лучи света овевали нас. Потом неожиданно наступили сумерки и стало холодно. Я и Ольга ещё долго стояли, обнявшись, и говорили тихо друг другу простые слова. Иногда она опускала свою голову мне на грудь – её красивые волосы пахли свежестью. Мне никогда ещё не было так легко.

Из оцепенения нас вывел резкий сигнал старенького автобуса. Он с трудом добрался до вершины улицы, спустился с него, сделал круг и остановился. Здесь была его конечная остановка. Мы сели в салон.

«Через пять минут отходим», - сообщил нам шофёр. Потом добавил с любопытством: «Приезжие что ли?»

Её телефонный номер я всё-таки не записал. А о своём умолчал. «Хочу оставить себе надежду – встретить тебя случайно. Ты представляешь, какой это будет восторг!» - сказал я. Ольга только пожала плечами. Говорил я искренне, но при этом про себя прикидывал – Филя её телефон записал, нужно будет - выспрошу.

На следующий день я не полез на гранат.

«Через неделю, все плоды полопаются … соседские мальчишки куст оборвут и ничего не останется … через неделю уже не будет так солнечно, как сейчас - ты знаешь, какие цены на базаре» – эти и другие аргументы родни на меня не действовали. Я был взбудоражен. Много курил. Как после похмелья. Вечером не выдержал и позвонил Филе будто по совсем другому поводу. Тот был в игривом настроении.

«Я ждал твоего звонка, - заявил он, опережая меня - небось, её телефонный номер тебе понадобился, а? Знаю тебя, сам, хитрец, не записал, но меня ввиду имел».

«Я ничего не понимаю, о каком телефонном номере речь», - я сделал вид, что ничего не понимаю.

«Только без лукавства! Я о вчерашней малохольной особе, по физиономии видно, что из лечебницы сбежала. Поверь моему опыту. Это так пошло – забавляться сентиментальными прогулками в твоём возрасте!» – ответил он мне.

«Я ничего не понимаю и кладу трубку», - бросил я Филе.

«Постой, постой … её номер ...», - он назвал цифры, которые врезались мне в память.

Я несколько успокоился, но звонить Ольге не стал. Подумал, что это Филя имел ввиду, когда называл её малохольной.

На следующий день на меня снова нашло. Я был раздражён и одновременно сентиментален. Весь день из компьютера моего коллеги слышалась мелодия Гребенщикова «Дивный сад». Даже слезу обронил. К концу рабочего дня всё-таки позвонил. Дождался, пока сотрудники выйдут из кабинета, и набрал номер. Она не стала расспрашивать, откуда у меня её номер и прямо последовало:

«Это ты, Артур? Я весь день лежу с больным ребёнком на кровати. Не могу понять, почему так темно и холодно вокруг». С её стороны это было, как прямое попадание.

«Сейчас короткий день, ещё сбои с электричеством…»

«Ты меня разбудил. А мальчик продолжает спать. Он проснётся, а дома ничего нет кушать».

«Я бегу!» – вырвалось у меня.

«Но –это неудобно. Зачем тебе беспокоиться».

«Назови адрес!»

Последовала пауза. Она его назвала.

«Ты мне не говорила, что у тебя есть ребёнок», - хотелось сказать, но я заспешил.

Я включил мотор своего «Форда», посидел немного и... от поездки отказался. «Далеко, поздно уже, легко заплутать да и район с плохой репутацией. Этот ребёнок, невесть откуда появившийся». Перезванивать не стал. Что я ей мог сказать. Не врать же?

На следующий день, утром я позвонил на работу, предупредил коллег, что задержусь. В машину садиться не стал, в тот самый окраинный район направился на трамвае. По дороге купил мандарины, сладости. Ватман объяснил мне, где надо выходить. Уже стало холодать. На улице было грязно. Я всё-таки заблудился, забрёл в какой-то овраг. Прохожий сказал мне, что через него я могу попасть прямо во двор. Ходить же улицами – делать крюк.

Население пользовалось оврагом, он был исполосован тропинками. В пожухлых зарослях можно было видеть разные вышедшие из употребления предметы - яркие упаковки «Барби», памперсы.

Итальянский дворик, в котором жила Ольга, в эту мокрую и серую погоду, показался мне нежилым. Я обратил внимание на двух нахохлившихся мокрых куриц, которые никак не реагировали на моё появление, на общий кран - его раковина была чёрной, выделялись лишь остатки пищи, только-только выполоснутой хозяйкой, мывшей здесь посуду. Повсюду валялся хлам непонятного происхождения. Веранды были заставлены старой порванной, развалившейся утварью. Тут я обратил внимание на одного молодого человека. Он прятался за одним из шкафов и странными глазами наблюдал за мной. Я спросил, где живёт Ольга и её сын. Он ответил, коротко и резко – «на втором этаже, первая дверь налево от лестницы» и быстро скрылся из виду. Зашёл, наверное, в свою комнату. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь с окном, занавешенным чистой и отутюженной занавеской. Мне не сразу ответили. Дверь открылась. Ольга была прямо с кровати, она зябко куталась в шерстяной платок. Она удивилась моему появлению.

«Я вот принёс кое-что. Как мальчик?» - спросил я, протягивая пакеты с разной снедью.

«Ничего, оправился. Он теперь в школе. Вы заходите, не стесняйтесь, зачем так побеспокоились», - сказала она мне, увидев мою нерешительность. Пока мы шли тёмным, грязным и вонючим коридором, я спросил о субъекте во дворе. Она слегка засмеялась и небрежно бросила:

«Несчастный пидар! Всё время полирует свою обувь. А как увидит новое лицо, прячется за угол и наблюдает. Так всё время ждёт, что кто-нибудь к нему в гости зайдёт».

Мы зашли в пеналообразную комнату. В ней оказалось неожиданно светло. Белый свет шёл от окна на улицу. Здесь находился стол, чистый, ни соринки на нём. На древней этажерке ровно в ряд стояли книги. Одна из железных кроватей была неприбранной. Ольга села на эту кровать и извинилась за беспорядок. На потемневших шпалерах я разглядел два фото в чёрной рамке – наверное, родители.

«Где супруг?» – спросил я.

«Мы в разводе».

Я достал мандарины и предложил ей освежить рот. Она засмеялась и начала очищать кожуру. Она разделила плод на две части, одну игриво протянула мне. Я почувствовал, как во мне постепенно стало подниматься волнение. Я протянул дольку мандарина к её посвежевшим губам, а потом тихо и уверенно приложился к ним. Я почувствовал её язык, который играл этой долькой. Её глаза были весёлыми. Я предложил ей закрыть их.

«Так вкуснее и сочнее покажется мандарин». Она закрыла глаза, и её руки, атласные пальцы заструились по моему лицу. Не прекращая поцелуя, я бережно уложил ей на кровать.

Во время бурного секса мы не заметили, как оказались на полу, на худой циновке. Не заметили, когда освободились от своих покровов. Потом находили их в самых разных местах комнаты. И вот когда её спина, опершись о стенку, повинуясь инстинкту медленно поползла вверх, я бросил взгляд на окно. С улицы, с дома напротив нас могли увидеть, услышать. Я поник, повлёк её за собой.

Обессиленные мы лежали на кровати. Я размазывал по её лицу и телу мандариновый сок, а она смеялась.

Потом она в халате помогала мне прибираться.

«Тебе надо спешить. Скоро сын мой придёт. Мне ещё к врачу».

«К какому?»

«Можешь не волноваться. Хотя, кому как – к психиатру!» - сказала она, смеясь, предупреждая моё невольное движение. «Вот прохвост!» – подумал я о Филе.

«Что ты принимаешь?» - я спросил.

«Ты что-нибудь в этом понимаешь?» – спросила она игриво.

«Нет, просто интересно».

Она назвала медикамент.

Вечером я перезвонил к одному знакомому-психотерапевту и назвал ему это лекарство. Он сказал, что это средство сильное, и что оно против неврозов.

В субботу в дождь я собирал гранаты. Нарядился в лохмотья, был лёгок и добирался до самой верхотуры. Все плоды сорвал, ни одного не оставил. Гранатов набралось три больших эмалированных таза. Я был совсем мокрый, оцарапанный, грязный и измученный. В таком виде я позволял себе быть злым и проявлять больше независимости при распределении урожая. Кстати, часть его принадлежала Филе – другу семейства.

Вечером я отнёс ему гранаты домой. Его домашние очень обрадовались. В один момент Филя вызвал меня к себе в комнату и заговорщически спросил:

«Ей ты гранатов случайно не припас?»

Я снова прикинулся, будто не понимаю его вопроса.

УЧИТЕЛЬ ФИЗКУЛЬТУРЫ

У глупого человека не обязательно и лицо глупое. Таким оно бывает, если этот человек ещё и ленив. Но если не ленив, более того – усерден сверх меры ... как мой бывший учитель физкультуры Тамаз Николаевич.

...Складки на лбу от напряжённой интеллектуальной работы, свет фаустической духовности во взоре – Тамаз Николаевич читает. Не важно что. Сам этот процесс для него – труд. Тяжкий и упорный. Вот его лицо вытянулось «в кувшин», нос вперёд, губы в тонкий отрезок. Тамаз Николаевич - на старте, показывает, как надо прыгать в длину. Такое ощущение, что ничто не может отвратить его от этого «поступка». И тогда наступает тишина, замолкают даже самые неугомонные. Не от предвкушения рекорда, а от жутковатого зрелища человека, «решившегося»...

Его мимика была занята постоянно, без устали отпечатывая каждое духовное движение этого неуёмного малого. И всегда узнаваемо, без полутонов, как у переигрывающего актёра. Когда же он расслаблялся, то давал волю многочисленным неврастеническим тикам – наш физрук дёргал бровями, кончиком носа вычерчивал в пространстве воображаемые окружности, пытался левым уголком рта дотянуться до левого уха. Но глупой мины его физиономия не удостаивала.

Особенно мне запомнилось его безнадёжно просветлённое выражение лица. Сегодня такие счастливые лики можно видеть разве что на страницах журнала «Корея» или на чудом уцелевших уличных плакатах недавнего оптимистического прошлого.

... Раннее майское утро на перроне вокзала. Вся общественность нашего городка с транспарантами ждёт «московский» поезд. Мы в спортивных трусах и майках. Тамаз Николаевич тоже в спортивных трусах и майке, а в руках лозунг, гласившем, что мы все рады видеть дорогого Никиту Сергеевича. Да, это было то время! Появление в тамбуре одного из вагонов притормозившего поезда сонного Премьера, очевидно, недовольного тем, что его так рано разбудили, его лысина и бородавка на носу вызвали всеобщий энтузиазм, аплодисменты, «переходящие в авиацию» (как потом напечатали в местной газете). Среди верноподданнического ажиотажа, подогреваемого рёвом духового оркестра и пламенными речами местных руководителей, я случайно взглянул на физрука: его лицо лоснилось от подобострастия, лучилось от удовольствия.

Надо отметить, главу правительства принимали со всей искренностью (наверное, по-другому не умели). Но в городке уже острили по поводу его кукурузных перегибов. Как-то в темноте кинозала зрители непочтительно хохотали, когда на экране толстый Никита Сергеевич в присутствии иностранных гостей выплясывал в Кремле гопак. По юности лет мне стало казаться, что можно выказывать преданность первому лицу в государстве, но делать это без последствий для других. Я ошибался: Тамаз Николаевич преподал мне крутой урок.

Вообще, мы как будто дружили. Я неплохо бегал, прыгал, даже проявлял эрудицию по части спортивных рекордов, имён, чем особенно подкупал физрука. Он был из того славного племени педагогов, которое весьма склонно к рукоприкладству. Меня он долго не трогал. Но произошёл конфуз, и тумаков надавали мне с избытком.

Тот злосчастный день был довольно солнечным. Выдался свободный урок, и мы резвились на травяном газоне необъятного школьного двора. Где-то, в одном из его отдалённых уголков, шёл урок физкультуры. Зычные крики Тамаза Николаевича оглашали окрестности. Разморенный беготнёй и хорошей погодой, я сел на скамейку, где были навалены портфели одноклассников. «Размазался» на сидении. Но «кафешантанное» настроение продолжалось недолго. Вспомнил, что надо повторить урок по истории. Не вставая, склонился над кучей портфелей, достал свой. Если кто помнит, в учебнике по истории для 4-го класса было фото. Во весь лист. На нём Хрущёв в обнимку с космонавтами. Причём, в некоторых учебниках он только с Гагариным, в других - уже и с Титовым. Но в обоих – в «макинтоше» и белом цилиндре.

Не расположенный повторять урок, я принялся «украшать» Премьера, пририсовав ему неумеренно большое количество веснушек. Признаться, делал я это в полудремотном состоянии, потому что уж очень разморило. Меня можно было считать почти невменяемым, когда из белого цилиндра Никиты Сергеевича вылезли в обе стороны рога. Именно в этот момент меня накрыла чья-то тяжёлая тень. «Что ты наделал! Что ты наделал!!» - раздался истеричный вопль, разбудивший меня и всполошивший всех, кто был на школьном дворе. Тяжёлая рука физкультурника опустилась мне на голову, а потом, схватив за шиворот, приподняла меня над землёй. Он мельтешил, как человек, поймавший вора, физиономия переливалась всеми оттенками оскорблённой добродетели. Рассказывали, что на время прекратились занятия в школе. Дети, те, кто был в классах, прильнули к окнам, а наиболее любопытные преподаватели, высунувшись, спрашивали — кого поймали?

Каково было удивление подошедших к месту происшествия учеников, когда вместо отъявленного хулигана они увидели очкарика в аккуратно выглаженном пионерском галстуке. «Ты не хулиган, ты – политический преступник!» – вопил Тамаз Николаевич. Он, не переставая, тормошил меня левой рукой, а правой, воздев её вверх, потрясал учебником. Обескураженный, «морально уничтоженный», я стоял, боясь поднять глаза. Пуще всего меня донимало то, что уж очень как-то всё это было непонятно. Ведь был среди нас один парнишка, совершенно безукоризненный, но над которым подшучивали только потому, что его звали Никитой!

Долго никто не мог понять, что же произошло, а когда поняли ... замолчали.

В самый разгар экзекуции Тамаз Николаевич вдруг затих, отпустил меня, передал «вещественное доказательство» стоявшему рядом мальчишке и начал шарить по собственным карманам. Причём с таким угрожающим видом, что мне окончательно стало невмоготу. Но, не найдя «того самого», он отправил за «этим самым» другого мальчишку. Пока тот убегал и прибегал, Тамаз Николаевич продолжал кричать, что я неблагодарная свинья, что нет мне места в советской школе, скрепляя сентенции порциями тумаков. Некоторые из жалостливых старшеклассниц, наблюдавших сцену, чуть-чуть причитая, стали просить отпустить меня. В ответ — опаляющий осуждением взгляд. Но тут принесли «то самое». Оказывается, блокнот. С деловым видом физкультурник сел на скамейку.

— Как фамилия? – прозвучал вопрос. С недоумением я взглянул на него. В школе у меня была репутация примерного ученика из благополучной семьи. Потом последовали вопросы о родителях, социальном положении дедушек и бабушек. Спрашивая об отце, и получив ответ, Тамаз Николаевич поёжился. Но бес верноподданничества и, может быть, факт присутствия многочисленной публики не умерили его пыл. Он встал, вытянулся во весь рост, уничижительно театрально взглянул на меня сверху вниз, обернулся затем к присутствовавшим со следующей тирадой: «Его вопрос будет рассматриваться в Москве (показал на меня пальцем). Сам Никита Сергеевич будет решать, покарать или помиловать этого негодяя!». И, напустив на себя таинственный вид, добавил: «Заседание, где будет обсуждаться его судьба, будет тайным, а то у американских империалистов вот такие уши (он приставил ладони к ушам и для пущей убедительности растопырил пальцы). Узнай про этого субъекта (снова показал на меня пальцем), раструбят о нём на весь мир!» — заключил он и в порыве праведного гнева огрел меня оплеухой ещё раз.

Толпа молчала, никто не рисковал отлучиться. Тамаз Николаевич был доволен. С чувством исполненного долга (гражданского и педагогического) он расхаживал вокруг меня, любуясь произведённым впечатлением. Нужен был достойный финал. «Чья сорочка? – неожиданно крикнул он, схватив меня за воротник. «Моя», – ответил я испуганно, решив, что меня хотят обвинить ещё и в воровстве. «Нет, чьё производство?» — уточнил физкультурник. «Китайского». Увы, урезонивающей концовки не получилось. Отношения с Китаем к тому времени у Хрущёва сильно испортились. За что мне добавили несколько пощёчин. Тут толпа задвигалась и облегчённо вздохнула. Появился директор. Перед ним расступились. Торжественно, подхалимски улыбаясь, физрук слегка подтолкнул меня вперёд навстречу директору. Тот сурово взглянул на меня, потом на Тамаза Николаевича. Как бы предупреждая отчёт коллеги, он взял у него книгу и бросил: «Продолжайте урок. А ты иди со мной». Ничего не видя перед собой, только широкую спину директора, я быстро поспешил за ним. Зашли в кабинет. Он подошёл к окну, окрыл его, посетовав на жару. Потом обернулся ко мне и ... засмеялся. Затем взял учебник, перелистал и снова засмеялся.

— Угораздило тебя показать книгу этому дураку! – сказал он. Я решительно ничего не понимал и совсем растерялся, услышав: «Шут не нуждается в дополнительных «украшениях», тем более, если он первое лицо в государстве!».

На мою школьную судьбу данный инцидент не мог повлиять. Через несколько дней подоспела скандальная отставка Премьера. Но физкультурник не унимался. Однажды во время школьных соревнований, когда я уже был на старте, он вдруг спросил меня, как, мол, с дисциплиной. Прозвучал выстрел стартового пистолета. Все побежали, кроме меня.

Но приставать ко мне ему было недолго. Он вдруг исчез. Когда я поинтересовался, куда же делся, мне ответили, что Тамаза Николаевича призвали служить ... и вместо того, чтобы договорить, куда именно, многозначительно показали в неопределённом направлении. Что ж, подумал я, он спортивен, энергичен, главное - идейно выдержан, почему бы и не призвать. Разве что усерден не в меру и глуповат.

Прошло время, и я уже не вспоминал своего воспитателя. Но однажды, прогуливаясь по Тбилиси, у Дворца пионеров обратил внимание на одного субъекта. Тот с величайшим рвением наблюдал, как ритуально братаются друг с другом грузинские и американские ребятишки. Они обменивались вымпелами, лезли целоваться друг к другу, в особенности наши. Стоял шум-гам. Этот тип явно «пас» детишек. Его взгляд был уж очень пристальный и оценивающий, как у маньяка или сотрудника органов при исполнении. Я узнал Тамаза Николаевича. Он обрюзг, плечи сутулились. Видать, карьера у него не сложилась!

Мальчугану было уже 6-7 лет, а он пребывал в уверенности, что его нашли в лунных яйцах. А ведь паренек был не из добропорядочного семейства. В тюрьме отсидела срок даже бабушка - за подпольные аборты. Не ладили с законом и другие его ближайшие и близкие родственники. "Просветил" паренька его сверстник - Бондо, за что удостоился тумаков от бабушки несмышлёныша.

Сам Бондо почерпнул информацию из книжки для будущих мам. Она завалялась на письменном столе отца. Некоторое время ему казалось, что плод облачён в трусики. Говорят же, что "родился в рубашке", а почему не родиться в трусиках. Бондо задал уточняющий вопрос родителям. После некоторой паузы ему сказали, что он, как и все нормальные дети, родился голым.

Однажды Бондо разбил гипсовую статуэтку у родственников. Она изображала нимфу. На неё, обнаженную, напялили что-то вроде платья. Дескать, дети бывают в этом доме. Вот это платье Бондо и попытался стянуть с неё. Отца грыз червь сомнения. Другой раз его неуемное чадо собрало из спичек некую конструкцию, которую приводил в движение с помощью ниточки. Получилось что-то вроде имитации полового акта. Своё изобретение он показывал нам, когда мы пришли к нему на день рождения. Отец подсмотрел эту сценку, но дабы "не акцентировать", сгрёб конструкцию.

- Вот где спички, а я их ищу по всему дому, - заявил он.

Наличие бдительных родителей не уберегло Бондо от поступка типа, когда его с другими "хулиганами" со стороны женского отделения бани с крыши снимала милиция.

Среди грузинских домохозяек бытовало мнение - "порядочные мальчики" не интересуются женским полом. Бондо был явно не из их разряда, особенно после того нашумевшего случая с баней. Кстати, меня на крыше этого заведения не было. Стоял внизу на "шухере" и, как только начали вопить женщины, убежал. "Морально устойчивым" я всё-таки считался.

Были и перегибы. В разряд "порядочных" записали Вову Х. Он точно был индифферентен к девицам. Вообще, за ним водились странности. В общий мужской туалет он не заходил и пользовался туалетом учительским, с кабинами. Для этого от дирекции школы родители Вовы получили специальное разрешение. В спортивных играх не участвовал. Зато родители выписали ему немецкий журнал "Цайт унд Бильд", как потом объясняли, "из медицинских соображений". На его страницах красовались девицы по тем временам до бесстыдства "почти" голые. Потом Вову стали закармливать фруктами, тоже "по медицинским соображениям". Весь балкон квартиры был заставлен ящиками с виноградом, хурмой, яблоками, грушами. В наши визиты хозяева проявляли скаредность и не догадывались попотчевать нас фруктами. Однажды Бондо украл два яблока. Что было замечено и прилюдно отмечено. Мы не знали, что у Вовы были недоразвитые половые органы и уж совсем не догадывались, что фото из журналов и фруктовая диета как-то могли повлиять на этот недостаток.

Ростом Бондо вышел и был невероятно волосат. Его даже называли Кинг-Конгом. Тогда популярен был фильм об этой обезьяне. Весь город подражал воплям гориллы и ее потешной манере бить себя в грудь. В этот момент цитирование героев из "Великолепной семерки" и их манеры нас перестали забавлять. Наделенный внешним сходством, Бондо удачнее всех пародировал пластику влюбчивого монстра и издавал такие же трубные звуки.

В тот год мы отдыхали на море. Девушки на пляже обычно собирались в небольшие стайки и коллективно принимали солнечные ванны. Так им легче было отбиваться от приставал. Но вот из водной купели с истошными воплями появилось мокрое волосатое существо и с характерными движениями гориллы направилось в сторону круговой обороны девочек. Те с паническим визгом бросились врассыпную. На следующий день они снова собрались в том самом месте. Все их внимание было в сторону, откуда должно было появиться чудовище. Оно появилось. Паника была, но какая-то но вяловатая. Девицы вдруг замешкались, что позволило Кинг-Конгу подхватить одну из них и унести в море. Через минут двадцать он лежал в окружении утихомиренных девиц на пляже, принимал с ними загар. И мы с ними.

Отец устроил Бондо аспирантуру в Москве. Это время он всегда вспоминал с благодарностью. Жил в общежитии, легко, и также легко добивался склонности со стороны женщин. Правда, это обстоятельство заметно навредило его учебе. Диссертацию он провалил.

Бондо мне рассказывал:

- В моменты отчаяния, когда я смотрел на срач в моей комнате, на гору немытой посуды, остатки вчерашней вечеринки, махнув на все рукой, я ложился на кровать. Бывало по-разному, то сразу, то через час-два, а однажды через сутки (в тот раз я был на грани самоубийства) в моей комнате вдруг появлялась то Таня, то Катя, то Лиза (далее долгий список). Сначала они мыли посуду, потом приводили комнату в порядок, потом начинали ласкаться. Словом, кончалось сексом.

Я начал прикидывать, сколько надо будет мне лежать в своей комнате в одиночестве и "отчаиваться", чтобы ко мне пришла и помыла посуду какая-нибудь гостья. В отличие от своего друга мне приходилось подолгу "красиво ухаживать".

- У тебя в жизни все кончается сексом, - съехидничал я.

- Кстати, сколько у тебя было женщин? -спросил он меня. Я напрягся. Но Бондо, не дождавшись ответа, продолжил:

- Однажды я не мог заснуть. Вспомнил, как мне посоветовали считать овец, чтоб нагнать сон. Начал вспоминать женщин, с которыми был. Считал до утра и насчитал 50. Во время завтрака вспомнил еще. Набралось 60.

- Ты, наверное, знаешь (я назвал имя одного общего знакомого)? У него 90 приключений. Каждое из них он отмечает бусинкой. Теперь у него целое ожерелье, - сказал я.

- На здоровье! А тебе нечего чужие бусинки считать, - ответил Бондо раздраженно. Потом добавил, что он не какой-нибудь сексуальный маньяк.

Действительно, его отношению к сексу не было неразборчивым. Он проявлял определенный вкус, пристрастия, Например, почему ему могла нравиться некая Лена? Она неумеренно пользовалась косметикой, и в результате лицо ее приняло неестественно белый цвет, резко контрастирующий с черными густыми тенями на глазах.

- Она чем-то похожа на клоунов, которые продают при входе в шапито билеты.

- Ты имеешь в виду клоуна Пьеро?

- Вроде. Они такие меланхоличные.

- У меня такое ощущение, что ты меняешь свою ориентацию. Насколько я знаю Пьеро - это мужская роль.

Бондо смутился, но ничего не ответил. Позже он привлек мое внимание к Ольге, мол, есть в ней что-то особенное, инфернальное. По виду это была типичная Баба-Яга - худющая, кривоногая, с оскалом испорченных зубов. В ней чувствовалась какая-то неутолимая страсть. Она напомнила мне заколдованную принцессу из американского секс-мультика. Несчастная должна была совратить 10000 мужиков, чтобы вернуть себе прежнюю красоту. По глазам Ольги было видно, что она находилась в начале положенного ей природой списка.

Ему ведома была влюбленность. К моменту возвращения в Тбилиси он успел дважды жениться и развестись. "Женился по любви, разводился - из-за неразделенной любви", - заявлял он сам.

Прошло время. Я обзавелся семьей. Работал завотделом в одной газете. Бондо переживал пятый бракоразводный процесс. Его устроили на студию мультипликационных фильмов. Он часто наведывался ко мне. Отчасти по старой дружбе, отчасти из-за того, что я давал ему возможность подработать на гонорарах. Существовала еще одна веская причина - он положил глаз на одну из моих сотрудниц. Хотел жениться.

Вообще жизнь складывалась у него несладко. Особенно после смерти отца. В творческом плане тоже были проблемы. Он томился. Производственная тематика моего отдела его не удовлетворяла. Не хватало денег на алименты. Бондо сник, посерел. Один случай чуть не доконал беднягу.

В тот день он пришел особенно возбужденным. Глаза блестели, его щетина не так бросалась в глаза.

- На днях прочитал интервью с Джоном А. Его спросили, почему он без секса не обходится. А он в ответ, мы пленены им и даже не замечаем насколько. Потом я сел и написал зарисовку. За 30 минут написал. На одном дыхании.

Он показал мне текст под заглавием "Таро". Сначала я подумал, что это его очередный сценарий для мультика. Но нет…

Рассказ был о старом осле Таро. Он развозил керосин. Старики помнили, когда совсем юный Таро резво носился от двора к двору, а за ним еле поспевал его хозяин Михо. Заходя во двор, отдышавшись, Михо зычно кричал: "Керосин, керосин!!" Старики вспоминали, как потешен был ослик, когда во время веселого бега вдруг начинал эрегировать его мощный палкообразный член, как в ритм бега колотил им себя по животу. Но возраст брал свое. Поколение Бондо видело уже понурое вьючное животное. Оно с трудом тащило за собой тачку с керосином. Его безжалостно колотил Бачо - внук Михо. Он обзывал Таро лентяем, сучьим потрохом. Никто не мог предположить, что Таро был когда-то резвым здоровым самцом. То там, то сям он оставлял после себя лужи, но без того, чтобы продемонстрировать свое "достоинство". В отличие от деда Бачо не был доволен жизнью. Керосином пользовались меньше, больше газом. По его мнению, во всех бедах был виноват старый Таро.

Но вдруг в один день осел приосанился, оживился. Не веря своим глазам, Бачо вприпрыжку следовал за Таро. Тут он обратил внимание, как на него и осла показывают пальцем прохожие. Мужики хихикали, женщины отводили глаза. Тут Бачо и обратил внимание, как эрегировало "достоинство" Таро. Он ударил осла своей палкой. Раз, другой. На следующий день и последующие дни Бачо керосин не развозил. Таро умер. Говорили от старости.

- Ну, как? - спросил меня Бондо, смотря испытующе. Я помялся. Не хотелось брать на себя ответственность.

- Ты сам понимаешь, мне здесь за промышленность отвечать. Давай прямиком к редактору. Он с твоим фатером когда-то дружил, - "вышел из положения" я, - может быть, сам пойдешь. Мне сейчас сигнальную полосу читать. Дежурю.

Через некоторое время зарисовка появилась в газете. Слово в слово, но без "двусмысленностей". В тот день Бондо чуть не избил редактора. Его долго пытались утихомирить, но он никак не мог смириться с тем, как оскопили его зарисовку. Вообще тот день оказался неудачным для него. Моя сотрудница окончательно отказалась принять его предложение.

Он надолго пропал. Потом мы узнали, что эмигрировал в Германию. И вот недавно по нашему ТВ не без гордости сообщили об успехах грузинского мультипликатора Бондо В. за границей. Он поставил эротический фильм о колобке. Показали даже отрывок, как колобок носился за лисицей, пытаясь овладеть ею. Мультик в Грузии так и не показали.

Если кто хочет представить себе, на кого был похож Габо, вспомните картины Рембрандта. Великий фламандец жил на Иоденбреестраат, на еврейской улице Амстердама. С её обитателей художник писал персонажей для библейских и не только библейских сюжетов... Белобородый, благообразный, богобоязненный еврей, только-только поднявший глаза от свитка торы к небу. В этот момент он кажется старше своего возраста. Как Габо.

В шахматный клуб он забрёл по безделью. Сначала меня ввел в заблуждение значок «Мастера спорта СССР» на лацкане его пиджака. Почему бы не сразиться с мастером, затесавшимся в среду любителей? В шахматной квалификации партнера я разочаровался довольно скоро. Габо сам признался, что играет плохо. Для этого случая он приберёг фразу:

- Редкий еврей не играет в шахматы. Редкий еврей играет в шахматы так плохо, как я.

«Мастер спорта» был горазд поговорить. В тот вечер Габо проиграл подряд до 5 партий и беседовал со мной на разные темы. Про значок, правда, умолчал. Через пару дней Габо заявился со значком «Кандидат в мастера спорта СССР». Он не объяснил, почему ему понадобилось понижать себя в звании. А когда Габо стал выдавать себя за «отличника спасания на водах», я не стал расспрашивать его о подвигах на воде. Не было уверенности, что он вообще умел плавать. Как-то раз, увидев мой редакционный значок (я работал в вечерней газете), мой партнёр по шахматам загорелся и попросил меня «одолжить» его. Он сказал: «Поношу и верну».

После очередных посиделок за шахматной доской мы возвращались домой на трамвае. И здесь Габо привлекал к себе внимание. Кроме того, что, вовсю разглагольствовал, он каждый раз, выходя из вагона, делал вид, что расплачиваться за проезд не собирается. «Не беспокойтесь, я заплачу», - говорил я ему скороговоркой, чтобы смягчить ситуацию, когда благообразный с виду еврей вёл себя как тривиальный безбилетник. «Я полагаю», - следовал ответ.

Я не думаю, что мой приятель проявлял скаредность. Просто давала о себе знать ещё одна его «милая» особенность. Мне рассказали о приключившемся с ним конфузе. Тбилисские «зайцы»-безбилетники прибегали к хитрости. Выйдя из транспорта, они на некоторое время задерживались, сбившись в кучку у заднего бампера. Это - чтобы выпасть из поля зрения шофёра. Габо и несколько подростков таким образом прятались за троллейбусом. В нашем городе водители общественного транспорта, кроме того что рулят, ещё взимают плату за проезд, выслеживают «зайцев». Так вот во время того инцидента шофёр, вооружившись монтировкой, не поленился покинуть кабину, обошёл троллейбус не с той стороны, с какой его можно было ожидать. Мальчишки успели разбежаться, а Габо застукали.

У нас был общий знакомый – Петре Т., отпетый сплетник. Этот прохвост заметил, что мой партнер по шахматам – «не того». Впрочем, сам Габо кокетничал тем, что состоял на учёте в психдиспансере. Время было перестроечное. Более подходящую биографию тогда было трудно придумать. Дескать, наследие диссидентского прошлого.

Диссидентский поступок Габо был несколько необычным. Он тогда учился в МГУ. В одном из московских православных храмов народ обратил внимание, как рьяно молился и бил челом студент из Тбилиси, по внешности иудей. На факультет «пришла телега».

В деканате Габо задавал вопросы один строгий с виду мужчина. Проказник сбивчиво пытался что-то объяснить, что он – грузинский еврей, что не надо путать его с ашкенази. Грузинские евреи не знают ни иврита, ни идиша, только грузинский язык. Сам Габо владел только русским.

- Что странно, мои родители почти не говорили на русском.., - заявил он.

С ним обошлись довольно мягко. Решили, что парень запутался. Тот строгий мужчин сказал ему во время допроса:

- Габриел Натанович, атеист из вас не получился, иудей тоже. Далось вам русское православие!

О том, что его поставили на учёт в диспансере, Габо узнал, когда вернулся в Тбилиси. К нему домой наведался участковый врач.

Через некоторое время к Габо заглянул и участковый милиционер. В районное отделение поступила информация – мой партнер по шахматам отлынивает от общественно полезного труда. Хозяин встретил стража порядка ласково. Его лицо обрамляла борода, пейсы, на голове его была кипа, а в руках «Агада». Смущенный участковый ушёл и больше не беспокоил Габо. Такого тунеядца встречать ему ещё не приходилось!

Габо жил в шикарном особняке, доставшемся ему от отца по наследству. Вспоминая отца, сын вздыхал одновременно иронично и печально: «Натан умел делать деньги, но был неграмотным. Я получил образование в Москве, однако ничего не прибавил к наследству. Впрочем, почти ничего и не убавил, за исключением белого рояля, китайского фарфора, люстры из богемского стекла»... Перечисляя утраченные предметы быта, Габо загибал пальцы.

Однажды Габо пригласил меня на пурим-шпиль, организованный еврейской общиной. Габо играл Мордехая, его жена Ядя – Эстер. Ведущий программы представил её как неподражаемую. На сцене было много более привлекательных женщин. Я знал, что она работает секретаршей в раввинате, но не предполагал, что это было достаточно для такой преувеличенной лести. Габо много пел, передвигался по сцене. В конец совсем заигрался. Со сцены не сходил, даже пришлось упрашивать. Как заметил один из теряющих терпение зрителей:

- Этот тип в упоении от пущего внимания к себе.

- Он напоминает мне мою тёщу, - кто-то рядом поддержал тему, - она не выносит, когда её не замечают, она – главная невеста на свадьбах и главный покойник на похоронах.

Потом нас пригласили к столу. Было много сладостей. Здесь я заметил, как «Эстер» ударила по руке «Мордехая», предупреждая его желание полакомиться очередной порцией пирожного. Премьер насупился.

Ядя, держала мужа в строгости. Она фыркала на него за то, что из дому потихоньку исчезают ценности. Кстати, детей у них не было. На вопрос «почему?», супруга уклончиво заявляла, что у неё уже есть один ребёнок, имея в виду своего инфатильного мужа. Поводов для недовольства у неё стало больше, когда на Габо нашла «очередная дурь» - он пошел в политику и забросил уроки иврита.

Своё появление в политике мой товарищ отметил публикацией в вечерней газете. Редакционные снобы морщились, дескать, «всякий люд повалил».

- Раньше графоманство было уделом отдельных личностей, теперь эта болезнь приняла масштаб эпидемии, и этот с пейсами туда же, - ворчал старожил журналистики Симха Рабинович.

«Явился» Габо из «underground-а совдепии». Так он о себе писал. Цветистые и энергичные тексты моего приятеля имели успех. Редактор сдружился с новым автором и назвал его «обретением» газеты. Ему даже уступили колонку, где он мог позволить себе, что угодно. Габо писал об иудео-христианской цивилизации.

Вскоре подоспел случай, который вовсе сделал его «своим» в новом политическом бомонде. Во время похорон одного из лидеров диссидентского движения Габо, пытаясь попасть в фокус телекамеры, оказался за спиной оратора. Тот, делая патетический жест, чуть не столкнул начинающего политика в могилу. Журналисты не упустили зафиксировать такой занятный сюжет.

Но существовала другая легенда о том, как Габо протиснулся в тесные ряды политиков. Народ говорил об услуге, которую он оказал одному видному идеологу от демократии - Ноэ П. Произошло это ... в бане. Идеолог явился в баню в новом джинсовом костюме. Раньше он не баловал себя обновками. Ходил в потертом пиджаке, а на самом том месте брюки у него часто были порваны по шву. Ноэ П. отличался невероятной тучностью и не всякие брюки могли уместить то самое место. Но, видимо, не из-за этого он попал на глаза американцев, и те стали пестовать из него демократа. Сидящие кружком в раздевалке посетители турецкой бани обратили внимание на огромного толстого мужчину, который, выйдя из душевой, уже в десятый раз открывал, закрывал и после некоторой паузы снова открывал дверцу шкафчика, при этом озадаченно теребя бородку. До этого их развлекал разговорами мой приятель (его манера собирать вокруг себя людей!). Габо потом рассказывал:

- Этого чудака я сразу узнал. Стал выяснять в чём дело. Оказывается, одежду унесли. А почему молчит? И тут я смекнул, что Ноэ что-то путает. Когда компьютер барахлит, его перезагружают, делают «restart». Неужели он путал компьютер со шкафчиком!

Габо мобилизовал массы. Кто голый, кто одетый – все возмущались «непорядку». На шум прибежал директор бани. Он ужаснулся, узнав, что обокрали столь почтенного гражданина. Директор любезно пригласил Габо и Ноэ в свой кабинет. Они проследовали вслед за ним. Это было потешное зрелище – два облаченных в простыни бородача – прямо как Платон и Сократ, дефилировали через фойе бани. Уже в кабинете встревоженный директор спросил Габо, что, дескать, и его обокрали. Габо сказал, что нет, не успел одеться. Ноэ предложили позвонить домой. Тот долго объяснял жене, почему понадобилось ему звонить из бани, а его знакомому устраивать шумный митинг.

Кстати, инцидент на кладбище произошёл уже после событий в бане. В противном случае Габо так близко к оратору на кладбище не подпустили бы.

Была у Габо черта характера, которая мешала ему жить.

- Донимает меня бес, становлюсь бесноватым, - признавался мой приятель, и чтобы предупредить догадку собеседника, что его недаром определили в диспансер, быстро добавлял, - это я фигурально выражаюсь.

До того как забрести в шахматный клуб, Габо устроил «разборку» в одном любительском театре. Однажды, праздно разгуливая по проспекту Руставели, он обратил внимание на самодельную афишку. В тихий закуток любителей-театралов заявился эксцентричный Габо. Сначала гость вёл себя тихо. «Из приличия». После двух-трёх визитов пришелец начал давать советы режиссёру и актёрам. Вошёл во вкус. Театр постепенно стал менять профиль, превращался в театр одного актёра. Труппа запротестовала. Габо изгнали. Позже он предложил мне посредническую миссию – содействовать его примирению с коллективом театра.

- Я, как человек, придерживающийся европейских ценностей, всегда готов к компромиссу, - заявил он.

Узнав о моей миссии, режиссер театра сильно забеспокоился.

- Я ещё не дорос до европейских ценностей. Передайте эти слова Габриелу Натановичу, - ответили мне поспешно.

Недолгим было его сотрудничество с газетой. Оно имело бурное завершение - с прилюдным «выяснением отношением» с редактором в коридоре редакции, с отборным матом и рукоприкладством. Не поделили авторство статьи. Редактор даже достал из кармана пистолет, по виду дамский. После этого Габо ввернул, а не гомик ли его оппонент. Последовал новый всплеск эмоций, и в очередной раз дерущихся растащили. Я выводил упирающегося приятеля на улицу. Свежий воздух несколько успокоил его. Его глаза уже не казались сумасшедшими.

- Ты знаешь, - он обратился ко мне неожиданно, и снова его глаза загорелись от гнева, - этот подонок, кажется, назвал меня «еврейской мордой».

Восхождение Габо на политический Олимп, славно начавшись, довольно быстро оборвалось. Мы вместе зачастили в одну партию, которая провозгласила себя политическим объединением европейского типа. Она вознамерилась строить в Грузии шведский социализм. Активного Габо приблизил к себе лидер партии, бывший номенклатурщик («синекурник», как называл его Габо). Этот субъект был одним из первых, кто сдал свой партбилет. О своём прошлом он не любил вспоминать, но... обмолвился. На одном из собраний лидер для пущей вескости подпустил фразу: «Это говорю я вам как коммунист и т.д.» В зале, где проходило собрание, воцарилась тишина. Опомнившись, оратор неуклюже осклабился и сказал, что пошутил.

Габо ничего не имел против шефа, но случая покуражиться не мог упустить. Он удачно пародировал «шутку» лидера, вызывая гомерический смех среди аудитории. Однажды его за этим занятием застал «синекурщик». Расправа не заставила долго себя ждать. Довольно скоро Габо допустил «политическую ошибку», что стало поводом для изгнания его из рядов строителей шведского социализма в Грузии.

В партии мой приятель занимался идеологией, а именно, проблематикой гражданского общества. Не было политика, который не говорил о гражданском обществе и не делал бы это в скучной манере, формально. Тему успели затаскать, так и не поняв, о чём собственно речь. Габо же был старательным и вник в проблему основательно и скоро делил общество на «упертых этников» и граждан государства. Если, общаясь с тобой, он вдруг принимал многозначительное и в тоже время ироническое выражение лица, это значило – тебя вычислили, «ты – этник». Всю теорию о гражданском сознании идеолог свёл к простой формуле – во время футбольного матча «Динамо» Тбилиси – «Арарат» Ереван, этнические армяне – граждане Грузии болеют за тбилисцев, проявляя таким образом гражданский патриотизм. Его окружение (и я в том числе) выразили сомнение в возможности такого расклада.

- Значит, будучи этническим грузином, но являясь гражданином Армении, ты болел бы за динамовцев? – спросил меня Габо с видом, когда дают понять, что вопрос с подковыркой.

- В твоей теории слишком много невероятных допущений, - заметил я, но ответил на вопрос утвердительно. После чего последовало: «этник ты!»

- Как же с правом выбора? - возразил я.

- Мы тут о принципах говорим, а не о деталях твоего личного похмелья, - парировал хитроумно оппонент.

- Твоя теория постепенно вырождается в утопию, - заключил я.

Как приятель, я не мог позволить выражение типа «бредни». Этот оборот уже был использован в прессе. Поводом послужило предложение Габо внести общегражданское наименование – «иберийцы». Предлагалось в графу «национальность» вписать именно это слово. Далее по желанию - хочешь заводи графу этнического происхождения, хочешь нет. Бедный Габо оказался между двух огней – его как «ассимилятора» клеймили и национальные меньшинства, и представители титульного этноса. Перед выборами такие инциденты только вредили партии, которую и так называли «самозванной родственницей шведского социализма». Срочно созвали заседание бюро.

Габо рассказывал:

- Я сделал им втык. В какой-то момент я был похож на Энвера Ходжу, албанского лидера. Только он смог себе позволить кричать на Хрущева на одном из форумов коммунистов.

На некоторое время Габо исчез из поля зрения. На телефонные звонки отвечала в основном Ядя. Но однажды я встретил их в метро. Он был в майке розового цвета, испещренной письменами на иврите и легкомысленными рисунками. Оба были в весёлом настроении. Шли на урок иврита. Увидев меня, Габо обрадовался, но зато пасмурной стала Ядя. Она всегда считала меня злым гением, сбивающего её супруга с праведного пути. После дежурных вопросов я поинтересовался, что же написано у него на майке. Было что-то о разбитном времяпрепровождении на море. Одно слово он не смог перевести.

Позже Петре Т. с язвительной улыбкой рассказал мне, что «мой бывший партнер по шахматам» активно изучает язык, что он – отличник. Петре казалось комичным быть отличником учёбы в 50 лет. Из надежных источников мне было известно, что сам этот субъект – фобик, боится, например, покойников, поэтому не ходит на панихиды даже ближайших родственников.

На моё же предложение сходить на панихиду одного известного нам человека он отреагировал нервно и удалился.

Как-то Габо позвонил мне и рассказал о своих новых похождениях. Мой приятель донимал начальство компании, которое занималась распределением электричества. Как известно, перманентный энергокризис был примечательным «обретением» нового времени. Габо устраивал сцены в прихожей директора компании и бывал убедительным в своём праведном гневе. В результате, когда весь Тбилиси погружался во тьму, район, где он жил, был освещен. Соседи выказывали глубокое почтение и восторг. «Такой вот триумф местного значения! - говорил Габо. Однажды неуемного ходока выпроводили. Когда его из приёмной директора «бережно вытесняли» охранники, тот, распаленный, угрожал, что приведет сюда народ.

- Вышел я на проспект, - рассказывает он мне по телефону, - злой и беспомощный. Прошёл метров сто. Вдруг вижу демонстранты идут с лозунгами. Полиция повсюду. Примкнул я к ним. Полиция и народ ко мне доверием прониклись. Один парень даже повязку дал, чтоб я за порядком следил. Тихо, мирно, интеллигентно подошли к зданию компании. Демонстранты начали скандировать. Директора за ручки белые взяли и к народу вывели. Вышел он, озирается и тут меня увидел в первых рядах. Побагровел несчастный...

- Вот такой я чатлах (типа – сволочь, если по-русски)! – завершил Габо рассказ. Привычка была у него такая - любя так себя обзывать, когда самодовольство переполняло его.

Прошло время. Я вдруг заволновался. Почему ничего не слышно от Габо? Стал звонить. Предчувствие не обмануло меня. Габо умер. Я замечал, что на него находило в последнее время, он бывал раздражительным, постоянно матерился. Но кто мог подумать! Рассказывали, что однажды, когда очередной раз выключили свет, он, быстро натянув пальто, ничего не сказав жене, выбежал на улицу. Был гололёд. Габо поскользнулся и упал. Ударился головой. Через полчаса умер. По еврейским обычаям его похоронили в тот же день. О его смерти многие узнали после похорон. Я оказался в том числе.

Прошли годы. Вдова продала дом Габо и уехала в Израиль. Флажок Израиля, который красовался в одном из окон, новые хозяева убрали. Сейчас в особняке гранд-ремонт. Но остался скверик напротив дома... Я и Габриел сидели на скамейке перед слабеньким фонтаном. Ноябрь. Лучи солнце все ещё силились пробиться сквозь плотные облака. Небо было аметистового цвета. Ясный, тихий, прохладный день. Клены сопротивлялись приходу холодов и не отдавали листву. Она приняла цвет ржавчины, но не опадала. Порыв ветра вызывал всеобщее паническое трепетание в кроне, и вот два-три листочка, нехотя по замысловатой траектории долго планировали к земле, чтобы насытиться ленивым полётом-падением. Габо наблюдал это парение, лицо разгладилось, глаза посветлели.

- Что ты это вдруг? - спросил я его с деланной иронией.

- Хорошо ведь! – сказал он.

Казалось, его сердце обрывалось, когда лист наконец-то касался земли или падал на клумбу, где отцветали дубки...

ОВАНЕС, ГДЕ ТЫ?

Было время, когда Геги ездил в США в качестве уфолога. Там он узнал о весьма модной специальности - сивилологии, «науке о гражданском обществе». Быстро сориентировался, прочитал один-два учебника на английском и решил, что переквалифицировался. Обладая счастливой способностью искренне предаваться самообману, Геги быстро сумел убедить американцев, что он уже сивилолог. В Грузию бывший специалист по летающим тарелкам вернулся с «миссией», которую сам же торжественно расписал в газетной статье. Публикация сопровождалась иллюстрацией: на фоне здания викторианской эпохи позировал франт с многозначительной и глуповатой миной, через руку перекинут белый плащ... Статья называлась «Тбилисский интеллектуал в Оксфорде». В ней автор называл себя не первым, а известным грузинским сивилологом.

Геги стал набирать «состав» для своего центра, который финансировали американцы. Тогда его было трудно выносить - он вёл себя как привередливая невеста и при том не без параноидальных замашек - ему мерещилось, что все вокруг только и думали, как бы втереться в доверие и затесаться в его организацию. Требования селекции были высокие: чтоб кандидат был хорош собой, всегда бритый и при галстуке, знал английский, ну и котировался бы как специалист.

Некоторое время моя особа тоже находилась в фокусе селекции. Меня считали хорошим социологом, вроде неплохо владел английским. Но я нерегулярно брился, и галстуки были мне в тягость. В конце концов, Геги разочаровался во мне и, чтобы поставить точки на «i», спросил у меня:

- Правда, что ты дружишь с Ованесом Мирояном?

Как ему казалось, это был тяжёлый аргумент, против которого трудно что-либо возразить. После него я не мог питать иллюзии на счёт центра, сотрудники которого, помимо прочего, должны были проявлять разборчивость в связях!

C Ованесом Мирояном я познакомился много раньше, в бытность свою работником ЦК ЛКСМ…

В знойный летний день у себя в кабинете я читал поэму. Она посвящалась молодым ленинцам - комсомольцам. Чудаковатый поэт называл их "сладкими голубками". Видимо, автор склонялся к штампам, почерпнутым из древней персидской поэзии. В опусе было много красочных сравнений из мира птиц и цветов. Эпитет "сладкий" явно преобладал. Из-за невыносимой жары пот градом катил по моему лицу, а от такой патоки во рту совсем пересохло.

В этот момент в дверь слегка постучали…

В кабинет протиснулся широкоплечий мужчина. Он был в белой сорочке с короткими рукавами. В жизни я не видел такой буйной чёрной поросли на руках. Над зеленной оправой очков с толстенными стёклами нависала арка густых бровей, соединяющихся над переносицей. Его усища устрашали, потому что казались синими, а на самом деле были очень чёрными. "Неужели одописец явился", - подумал я.

- Вы автор поэмы? - спросил я.

- Нет, я не поэт, - последовал ответ, - меня зовут Иван Мироян.

У Вани (как я потом его называл, когда познакомился поближе) была своя идея - хорошо бы открыть в городе видеотеку. Эту мысль он изложил в заявлении. Судя по проекту и смете, приложенной к нему, предприятие могло быть недорогим и полезным.

- Надо взять под контроль развитие видеобизнеса. Сплошное пиратство! - убеждённо произнёс посетитель, а потом мечтательно заключил, - а мне бы зайти в видеотеку, заказать кассету с любимым фильмом «Древо желания», посидеть в одиночестве, подумать.

Такое желание было примечательным. В то время народ больше смотрел фильмы о карате и сексе и совсем уж не мудреную классику.

- Я подобрал тематику для видеотеки.

В списке были ленты о молодёжной революции 60-ых на Западе. Ваня проявил незаурядную эрудицию по тематике. Я сделал ему комплимент. Видно было, как просияло его лицо.

- Наконец, поговорил с человеком, который выслушал меня, - заметил он в ответ.

Я почувствовал, что заявитель с лёгкостью смирится с отпиской. К тому же я умел артистично показывать глазами наверх и глубоко вздыхать при этом - будто я сам не прочь, но начальство возражает.

- Что за фрукт? - спросил меня коллега - сосед по кабинету, когда Ваня ушёл.

- Из «идейных», - ответил я, что вызвало лёгкое похихикивание моего собеседника.

Тут я вспомнил о впечатлении, которое испытал, когда принял Ваню за автора поэмы. "Идейных" в то время было мало. Несанкционированные инициативы пугали или вызывали хихиканье, как у моего соседа по кабинету, если они исходили "невесть от кого". Например, от "простого инженера" из какого-то НПО (научно-производственного объединения), коим был Ваня. К тому же, с такой неординарной внешностью. Такие люди мыслят "по-государственному", хотя об этом их никто не просит и не дозволяет.

Через некоторое время по разнарядке ЦК из Москвы в комсомольском городке была открыта видеотека для комсомольского актива. Я точно знал, что Ваня Мироян здесь не при чём. Его заявление оставалось лежать без движения в моём столе. Сотрудники нашего аппарата чаще стали ездить в городок, который находился вне пределов Тбилиси. Оставались на ночь, чтобы в отсутствии начальства смотреть восточные боевики с карате и порнографию.

Я как-то встретил Ваню на проспекте Руставели. Он был не в духе. Только что его выпроводили из одного из кабинетов. Я предложил ему зайти в кафе. Возбуждённый Ованес охотно принял моё предложение. Он продолжил возмущаться и запачкался кремом от эклера - белый крем на его чёрных усах бросался в глаза. Он заметил, что меня это обстоятельство взволновало, и предупредил моё замечание.

- Не надо нервничать! Сам знаю!- сказал он и платком ещё пуще размазал крем.

Продолжая беседу, я посоветовал Ване прочесть американского автора Дейла Карнеги. Мол, полезно для всех случаев жизни.

- Вы читали его? - спросил меня собеседник. В его глазах при этом сверкнула хитринка.

- Нет, - признался я.

- Могу одолжить.

Я удивился. Полезные советы, которые налево-направо раздавал американец, ещё не были тиражированы. Только в одном журнале, выходящем в Новосибирске и считавшемся по тем временам весьма вольнодумным, печатались отдельные выдержки - мысли о том, как нравится людям, как дружить, как делать карьеру, как заводить полезные связи. Ваня пригласил зайти к нему на днях. Назвал адрес. Оказывается, он жил по соседству с моей подружкой. Наверное, необязательно читать Карнеги, чтобы не распространяться на определённые темы. Я ничего не сказал Ване о его соседке, моей подружке Дали (так её звали).

Пока мы разгуливали под тенистыми платанами проспекта, Ваня рассказывал, что по специальности он - кибернетик, жена - русская, из Одессы. Она - инвалид, что-то с коленным суставом. Ваня так много и подробно говорил о недуге супруги, что я почти ничего не запомнил. Его дочь учится в школе. Под конец Ваня попросил принести ему официальный ответ на его заявление по поводу видеотеки.

Визит к Ване я запланировал совместить со свиданием с Дали.

Мирояны жили в итальянском дворике. Моё появление во дворе вызвало ажиотаж. Быстроногий мальчишка, после того, как я осведомился, туда ли я попал, с криками: "К Ване пришли!" бросился вверх по вьющейся спиралью лестнице. Пока я поднимался, шёл по лабиринту коридоров коммунальной квартиры, изо всех дверей и окон на меня смотрели предельно любопытствующие физиономии. Не исключаю, что за мной наблюдали из щёлочек дверных замков. Когда, наконец-то, я добрался до комнаты и меня проводил вовнутрь хозяин, я слышал, как долго не унимался тот самый мальчуган, спрашивая, кто это пришёл.

- Ты вторгся на их территорию, - в шутливом тоне заметил Ваня, - в очках, при галстуке, с кейсом и с комсомольским значком. Пойми их - публика здесь живёт простая.

Я сам понимал, что в то время комсомольские значки носили оригиналы и комсомольские работники (и то только в рабочее время). Но такой ажиотаж несколько шокировал.

В проходе стояла женщина - супруга Вани. Её лицо было перекошено от боли. Пока я гостил у них, она так и не сдвинулась с места. Желание лечь на постель женщина подавляла нежеланием показать незнакомцу, как трудно ей передвигаться. На меня, отвлекаясь от чтения, несколько раз пытливо посмотрела зеленоглазая девочка, лет тринадцати, светленькая как мать. Она читала что-то не по возрасту серьёзное.

В комнате было не прибрано, видно было, что ремонт здесь не проводили давно. Бязь на потолке вся почернела. Вдоль одной из стенок располагались стеллажи с книгами. Зато здесь был порядок.

- Вот вам и Дейл Карнеги, - широким жестом указывая на стеллажи, торжественно провозгласил хозяин.

Он по одной начал доставать кустарно изготовленные книжицы. Ваня регулярно получал тот самый сибирский журнал по почте, вырезал из него тексты и потом относил в переплётную мастерскую. Меня удивила аккуратность работы. Таких книг было у него на три полные полки. Я долго сидел и листал их.

- А это мои книги по психологии, - не без гордости сказал Ваня, кивая в сторону книжного шкафа, - эти копии я получал из спецхранов лучших московских и ленинградских библиотек. Посмотри, какой подбор!

Действительно, я увидел авторов не то что запрещённых, а просто недосягаемых (Тард, Лебон, Фрейд, Юнг, Адлер и др.) Издавали их на русском ещё при царе Николае Втором.

- Хочу поступить на факультет психологии, - заявил хозяин.

- Лучше делом занялся бы! Ремонтом квартиры хотя бы, а то перед гостем неудобно, - первый раз за всё время моего визита оживилась супруга Вани.

Пришла очередь и до моей чиновничьей отписки. Я достал её из кейса и протянул Ване бланк ЦЛ ЛКСМ, с подписью одного из секретарей, с грифами и печатями. Он извлёк из ящика старого массивного письменного стола папку.

- Здесь вся моя канцелярия, - гордо заявил он.

По всем законам делопроизводства в папках содержались письма и ответы, которые получал Ваня. У меня возникло подозрение, что собственно собирательство этой документации была его страсть. Он сосредоточенно обработал дыроколом мою отписку, аккуратно написал на ней шифр и дату. Всё это было похоже на священнодействие. Документ читать он не стал.

- Ты бы прочёл, что мы тебе пишем, - предложил я.

Ваня только махнул рукой:

- Уверен ничего оригинального! - заметил он, потом продолжил, - а ты знаешь, почему я был так зол вчера? Заглянул в спортивное ведомство и предложил им открыть секцию китайских шахмат "го". Они ничего не поняли и указали на дверь.

Я увидел, как побагровела жена Вани и прыснула со смеху дочка. Представители женской половины семьи несомненно солидаризировались друг с другом.

- Ты что, Диночка? - обратился он к дочке, - разве не нравится тебе это игра. Сколько времени я потратил, обучая тебя. Специально учебники выписал на английском языке из Америки.

- Правда, у девочки совсем нет партнёров, - пожаловался он мне.

В кроссвордах, которые печатались в грузинской прессе, часто фигурировал вопрос о названии китайских шахмат. Но я не предполагал, что в Тбилиси кто-то в них играет.

Ваня одолжил мне несколько книжек с советами Дейла Карнеги. Напоследок я сказал, что мне скоро уезжать в Москву и надолго, что собрался в аспирантуру, и что даже тема определена. Назвав её, я вызвал тем самым восторг у Вани.

- У меня кое-что припасено для такого случая, - многообещающе заметил он, - ты будешь завтра на работе? Позвоню обязательно.

Провожала меня до ворот Дина. Отец остался с матерью, чтоб сопроводить её до кровати. Миловидная, живая девочка была по-детски непосредственна. Она каждый раз краснела, когда я задавал ей вопросы, или, когда беспардонно таращилась на нас дурно воспитанная детвора.

Дали жила в квартале от Мироянов. По дороге я снял значок и галстук. Мы пили кофе, ели пирожные и шоколад, смотрели ТВ. Когда начались ласки, я вдруг вспомнил о визите к Ване.

- Только что я был в одном дворе по соседству, - неожиданно заявил я, - на меня смотрели как на инопланетянина.

- Есть такой - Ваня Мироян. Он мне книжки одолжил.

- Кто, кто? - переспросили меня, - теперь понятно: к малахольному пришёл другой малахольный, небось, со значком. Совсем недавно ты перестал приходить ко мне с комсомольским значком, и я почла это за достижение.

- Дался тебе этот значок! - обиделся я.

Дали тоже обиделась и замолчала.

- А что за тип - этот Ваня Мироян? - продолжил я, что вызвало очередной приступ истерики у моей подружки.

- Кой веки раз приблизились к экстазу и тебе начинают задавать неуместные вопросы! - бросила она.

Но злилась она недолго, отошла, тон её речи изменился. Дали рассказала, что мой "пациент" учился в её школе. Считался школьной знаменитостью.

- Ваня подавал надежды. Запросцы у него, я тебе скажу, всегда были завышенные. Однажды мальчишек взяли на военные сборы. Приехал какой-то важный офицер и спрашивает, чего, мол, не хватает. Кто о засиженном мухами хлебе говорил, от которого понос бывает, а Ваня - почему газеты не привозят. Анекдоты рассказывали на эту тему в школе. Вообще он - настырный мужик. На работе его оскорбил начальник. Так Ваня затаскал его по инстанциям, пока того не заставили публично извиниться.

Дали замолчала. Закурила и продолжила:

- У несчастного брат умер. Работал инкассатором в магазине. Умер в Харькове, в гостинице. Бедный Ваня съездил за братом, а у самого ребёнок в больнице лежал. Врожденный порок сердца.

- Неужели ты говоришь о девочке! - воскликнул я.

- Нет, то был мальчик. Он тоже умер.

Я поёжился.

- Ладно мартиролог разводить! Скоро мне в Москву, будешь ко мне наезжать?

Тут моя подружка смолкла и надолго, по её щеке предательски скатилась слеза…

На следующий день позвонил Ваня. Его супругу уложили в больницу. Мол, обещанный текст сможет передать только вечером. Я пригласил его к себе. Моя жена и тёща постарались и к приходу Вани накрыли весьма богатый стол. Во время застолья поговорили о его супруге. Говорили обо всём. "Какой умный мужчина!"- отозвалась о Ване тёща. Я вернул ему Карнеги, а он оставил документ. Я предложил ещё раз зайти ко мне в гости.

При написании диссертации я хотел было воспользоваться материалами Вани - позаимствовал два-три абзаца. Но возникла проблема, как и где помянуть цитируемого автора, материалы которого нигде не публиковались. Посоветовался с другими аспирантами. Один из них смерил меня взглядом и сказал, что плагиат наказуем, но очень удобен. Достаточно только не поставить кавычки и не сделать потом сноски. Таким образом, присваивается мысль какого-нибудь академика. Не то, что какого-то Вани Мирояна. После некоторых колебаний я не воспользовался Ваниным текстом.

По моему возвращению в Тбилиси уже правила бал перестройка. Это было особенно заметно по ЦК ЛКСМ, перед которым почёл нужным отчитаться об аспирантуре. В здании, некогда чинном и многолюдном, было пусто. Я зашёл ко Второму секретарю. Он был абхазцем. Мы перебрали много общих знакомых из Сухуми. Заглянула секретарша.

- Первый приехал и зовёт, - сказала она.

- Он при галстуке? - осведомился Второй на тот случай, чтобы не выглядеть презентабельнее своего начальника.

- Да, при галстуке, но без значка, - хитро улыбнулась секретарша, - надо бы ему напомнить.

Второй затянул галстук и поправил значок. Я предложил ему встретиться позже.

- Есть ли смысл? Теперь я последний из Вторых, а тот последний из Первых. Приезжай в Сухуми. Шашлыками угощу.

Через некоторое время я узнал, что мой собеседник тайком уехал из Тбилиси и примкнул к абхазским сепаратистам. Этнические конфликты было уже чем-то состоявшимся в стране, куда я вернулся.

О Ване Мирояне я вспомнил, когда узнал, что в городе функционирует секция китайских шахмат "го". Вёл её китаец. Всю жизнь помню его сапожником. Дядя Юра - так его звали. Потом он вдруг переквалифицировался в тренеры по кун фу. Один мой товарищ - каратист назвал его фуфлошником. Китаец не принял его вызов на поединок, сославашись на занятость.

В то время в Тбилиси в пике популярности находился Дейл Карнеги. Его публикациями были завалены книжные прилавки. Характерным для почитателей этого щедрого на советы автора было неприкрытое желание нравиться, что заключалось в непрекращающейся улыбке. За правило хорошего тона почиталось стоять максимально близко к собеседнику, смотреть ему в упор в глаза ("доверительно") и дышать при этом прямо в лицо. Насколько я помню, Ваня - один из первых, кто ознакомился с творчеством Карнеги, такими манерами не обладал.

Возобновились наши отношения после того, как я устроился в одно престижное заведение. Мы занимались правами человека. Кабинет я делил с другим сотрудником.

Однажды, как обычно, мы перебирали почту. И тут слышу:

- Опять этот неуёмный субъект со своими идеями лезет!

- Некий Ованес Мироян! "Ходок" со стажем.

- Знаем такого! - ответил я.

- Займёшься им? - взмолился коллега.

Я не возражал.

Ваня пришёл в положенный час. Он почти не изменился. Только речь стала более торопливой. Видимо, так и не нашёл человека, который бы его до конца выслушал. Вспомнили былое. Увы, жена его слегла, девочка выросла, теперь она - абитуриентка. Он работает там же, на НПО, программистом.

- Ну, как понадобились мои материалы, - спросил он с видом, как если бы мы продолжали разговор, начатый 5 лет назад.

- Да, много интересного было.

- Приятно, что кому-то мои писания ещё кажутся полезными!- заметил он. А потом добавил, - на психологический факультет я так и не поступил.

- Что у тебя на этот раз? - спросил я.

Ваня принёс план урегулирования конфликта в Южной Осетии.

- Я уже делился с вашим коллегой, - начал Ваня, обратившись к моему сотруднику. Тот сидел, уткнувшись в монитор компьютера.

Нашему офису Ованес предлагал идею о создании совместных хозяйств в местах грузино-осетинского конфликта - мол, «экономика» лечит, она - лучшее средство для преодоления последствий конфликта. Ваня предлагал в этих зонах разводить ...облепиху.

- В Алтайском крае разводят культурные сорта этой ягоды, - развил свою идею Ваня, - поэтому имеет смысл связаться с Бийском.

Я переспросил название города, так как не знал о его существовании.

- Туда бартером пойдёт вино, сюда - саженцы, - вошёл в раж Ованес, - уверяю, это - совершенно безотходная культура. Мало того, что будет возможность получать драгоценнейшее масло, можно будет готовить компоты и соки, а жмыхом заправлять корм для скота в качестве витаминной добавки.

Здесь он сделал паузу. Мой коллега так и не подал признаков жизни.

- Международные организации обеспечат нас микро-цехами для экстракции масла, а миротворческие силы - охрану хозяйств. Как видите, дешёво и никаких налогов не надо будет платить, - заключил он.

На некоторое время в комнате воцарилась глубокая тишина. Я не знал, что ответить. Сотрудник, видимо, уже сделал свои заключения и с отсутствующим видом продолжал глядеть на монитор компьютера. Я вздрогнул, когда Ованес внезапно возобновил монолог.

- Чтоб не забыть, - вся выручка пойдёт в фонд восстановления разрушенных деревень, - сказал он.

Я посоветовал Ване обратиться к международным организациям, может быть они помогут с цехом.

- Всё производство помещается в одном трайлере, питание у него автономное. Я специально копался в каталогах, - подхватил Ованес.

Ушёл он не совсем разочарованным. Я проявил интерес к его проекту. Идея была ничем не хуже той, что мне приходилось услышать на семинаре в Москве. Там один миротворец предлагал высадить десант таких же, как он, энтузиастов в зону армяно-азербайджанского противодействия в Карабахе. Голыми, с детскими флажками и свистульками, мужчины и женщины должны были заполнить зону между передовыми позициями. При этом докладчик демонстрировал подробнейшую карту боевых действий, которую он позаимствовал у военных.

- Откуда у него такая карта, если он не провокатор, - так отреагировал на своего коллегу в кулуарах один видный конфликтолог.

Мы долго работали над проектом. Решили не засаживать зону конфликта привозными кустами облепихи. Взамен я предложил фундук. На Западе на него большой спрос, особенно в пищевой промышленности. Растёт прямо в зоне конфликта. Из-за этого фундука столько крови люди пролили, не могут поделить. По проекту же можно организовать совместный сбор этого продукта и поделить доход. Ваня взял тайм-аут.

- Надо в литературе посмотреть, посчитать, - сказал он.

Когда проект переслали в одну из международных организаций, там у них закончился бюджетный год. Надо было ждать, когда начнётся новый. Помню, когда мы выходили из офиса этой международной организации, Ваня решил на некоторое время задержаться.

- Попрошу прислать мне письменный ответ на бланке, - сказал он.

Кто знает, чем бы кончилась история с фундуком, но поспело новое событие… Всё началось с присоединения Грузии к Конвенции ООН "О правах ребёнка". "Не противоречит интересам государства" - с такой резолюцией в парламент было послано заключение по поводу конвенции. Но именно с этого знаменательного акта начались проблемы.

В то утро Ваня пришёл возбуждённым.

- Как же страна присоединилась к конвенции, если нет её аутентичного перевода на государственном языке?

- Далась тебе эта конвенция! Вон сколько конвенций с бухты-барахты ратифицировали, и никто не заикнулся о наличии перевода.

- Но я сделал перевод, - сказал он мне, - и вот ещё я принёс примерный устав НПО, работающего по правам ребёнка.

Я сначала не понял о чём речь.

- При чём конвенция и твоё НПО - научно-производственное объединение?

Ваня не стал акцентировать моё невежество насчёт второго значения аббревиатуры НПО, а деловито продолжил:

- НПО - это неправительственные организации. Здесь Вы их называете на английский лад "Ен Дже О". Вот Вам проект устава организации.

Мне тогда трудно было судить о качестве проекта, потому что это было нечто новое для нас. Я знал, что в городе уже было одно НПО или "Ен Дже О". Группа ловких парней устроили из него кормушку. Известно было также, что был учреждён институт "Открытое общество - Грузия", который такие начинания финансировал. На первых порах те, кто имел к нему доступ, тщательно скрывал адрес, поэтому в народе его называли "Закрытое общество - Грузия".

Здесь я не мог не отозваться высоко об энергии и эрудиции Мирояна. Более того, позволил себе фразу, которая стала причиной недоразумений. Я покусился на привычный ход событий. Человеку, транжирящему своё время беготней по инстанциям, вдруг… Словом, я заявил, что будь моя воля, работал бы Ваня в нашей конторе. Я говорил и думал: "Вся драма этого человека не в том, что он опережает время. Тогда его вообще держали бы за сумасшедшего. Он идёт в ногу со временем, в отличие от нас, которые отстают. Поэтому он - только чудак, обречённый коллекционировать ответы-отписки на бланках разных организаций".

Я ещё раз повторил фразу насчёт того, будь я и т.д.

На следующий день в канцелярию нашего заведения поступило заявление от Ованеса Мирояна о принятии его на работу. Начальство ввергло в панику подробное юридическое обоснование Ованеса на его права стать нашим коллегой. Впрочем, отговорку нашли быстро - организация полностью укомплектована. Получив отказ, Ваня написал второе заявление, а потом третье. Делал это он с периодичностью, обозначенной в процедурных требованиях о времени, которое даётся на рассмотрения заявлений граждан. Уже звучали грозные нотки, пожаловаться в более высокие инстанции.

С этого момента меня называли "другом Мирояна" - мол, "твой друг звонит", "твой друг пришёл". Первым от "своего друга" начал прятаться я, потом уже другие сотрудники, приходящие в соприкосновение с "ксивами" (как они говорили) Мирояна. Я пояснил руководству, что знаю Ованеса Мирояна давно. Отметил его верность принципам, культивируемым в новое время и т.д. И тут же добавлял, что отдавал себе отчёт в том, что не мне принимать решение, кого брать на работу в нашу организацию. И протеже я никому не составлял.

Во время всей этой катавасии, мне почему-то представлялось, как Ваня расправлялся с начальником у себя в НПО, который оскорбил его.

Но прошло время и до ушей руководства дошла не то сплетня, не то информация. Когда-то в молодости Мироян занимался спортивной гимнастикой и упал с турника, когда "крутил солнце". Ударился головой и через некоторое время начал говорить "невероятности" Даже лежал в больнице после этого. Официальныё запрос в медицинское учреждение информацию подтвердил. Начальство несколько успокоилось, в организации даже заговорили: