Что хочет автор. Литературные конкурсы

Один из них был, по виду лицо духовное, скорее всего священник. Его лицо обрамляла небольшая рыжая бородка, длинные волосы были зачесаны назад и прихвачены на затылке. Но от других молодых людей, отращивающих себе длинные волосы и бороды, следуя моде, его выделяли глаза, которые взирали на мир благостным умиротворением, преисполненном духовной значимости.

Второй был, похоже, чуточку постарше, и не принадлежал к церковному клиру, он был простым мирянином, но и его глаза излучали некую сокровенную тайну, ведомую только посвященным.

Там была еще и девочка, совсем подросток, хотя, лет ей было немного больше, чем можно было дать на вид. Кажется, она училась в консерватории. Она всегда была с ними со своей неизменной небольшой гитаркой, и не было такого случая, чтобы в их троице кто-нибудь отсутствовал. Она никогда не открывала своего рта, ни о чем не спрашивала, не встревала в разговор мужчин, она просто всегда была рядом с ними, размышляя о чем-то, о своем. Она не смахивала ни на сестру одного из них, ни на жену, ни на любовницу, она просто была всегда рядом. Мужчины тоже ни о чем никогда ее не спрашивали, не просили разрешить их спор, казалось, они вообще не замечали ее присутствия. Но это было не так, они всегда знали, что она где-то поблизости.

Они приходили в Александровский сад на прогулку, подышать свежим воздухом, поделиться новостями, но чаще всего мужчины затевали некий спор, некий философский диспут. Они доходили до своей излюбленной скамейки под большим кленом, в стороне от дорожек, где ходили люди, садились и вели свою неторопливую беседу с жизнью, с Богом и людьми. Девочка садилась чуть в стороне, на краешек скамейки, брала гитару и тихонечко начинала пощипывать струны.

Их споры никогда не были страстными, яростными, доходящими до взаимных оскорблений. Нет. Это всегда была тихая, мирная беседа, диалог душ, где никто никого никогда не перебивал, давая высказаться собеседнику. Они всегда внимательно выслушивали друг друга, впитывая каждое слово оппонента, хорошенько обдумывая услышанное, и взвешивая каждое слово в ответ.

Вот и на этот раз они пытались разрешить очередной извечный вопрос.

– Объясни мне, отче, какая разница между прозорливыми старцами и мной, предсказывающему будущее с помощью науки, если конечный результат все равно один и тот же?

– Старцы свой дар получили от Бога в награду за их духовный подвиг, их души чище, их разум яснее, а твои знании из суетных мирских книжек. А посему, их слово против твоего, спасительнее для душ страждущих.

– Ну, не такие уж они и суетные эти книги. Они так же писались вдали от мирской суеты, наедине с небом и с Богом, и, как знать, может даже, под Его диктовку.

– В тех книгах больше земного, они не могли быть написаны под Его диктовку.

– Они кажутся земными, потому что продиктованы для людей, живущих на земле. И Писание тоже продиктовано для людей, но в Премудрости писано лишь то, что люди в силах принять, там нет сокровенного Бога.

– Он дает каждому по его силам, по Своему человеколюбию, одни в Писании видят лишь бытовой сюжет, другие историю, но кто-то, их единицы, видят и сокровенное.

– А мои книги сразу написаны для избранных, и непосвященный в них ничего не прочтет.

– Вот в этом-то их и беда, они изначально принижают одних и возвышают других, воспитывая в них бесовскую гордыню, начало всех бед людских.

– Может быть, хотя, тут можно еще поспорить насчет гордыни. По поводу же остальных, согласись отче, а ведь их подавляющее большинство, подобное положение в них воспитывает только смирение.

– Зависть оно воспитывает, а не смирение.

– Но ведь пастухи не позавидовали мудрецам с Востока, увидав, что те могли себе позволить преподнести в дар народившемуся Христу золото, смирну и ладан, а они не имели такой возможности.

– Они преподнесли Иисусу большее, они преподнесли искреннюю радость своего сердца.

Их беседа неторопливо текла прохладным ручейком, тихим и спокойным, нигде не задерживаясь.

Девочка, сидевшая поодаль, перебирая струны тонкими пальчиками, наигрывала незамысловатую мелодию на своей гитарке. Глаза ее были обращены в небо.

13.12.06

ОСЕННИЕ ПРОВОДЫ

(Sarabande)

Стоял поздний теплый ноябрь. Вся листва с деревьев уже давно облетела, и теперь они стояли одинокие и озябшие в ожидании снежного покрова. Птиц вокруг тоже не наблюдалось, даже вороны все куда-то подевались. Не было ни малейшего ветерка, который качнул бы ветку дерева, или пробежался бы рябью по лужам. Стояла гробовая тишина.

Он сидел на скамейке в Александровском саду, не торопясь, покуривал, смакуя каждую затяжку, и наблюдал за игрой коричнево-серых тонов на фоне свинцово-голубого неба, вдалеке стоящих деревьев и кустов.

Ему нравилась эта пора, тихая, не суетная, располагающая к размышлению о жизни, о любви, о Мироздании. Людей в это время года в саду почти не бывает, поэтому ему никто не мешал созерцать увядание природы, ее задумчиво грустный отход ко сну.

Увлекшись созерцанием волнительного таинства, он не сразу заметил ее. Девушка подсела к нему и терпеливо ждала, когда он обратит на нее внимание, все это время внимательно его разглядывая. Он ее чем-то заинтересовал. То ли своей отрешенностью от всего мирского, то ли, как ей показалось, своим единением с природой. Точно. Она обратила внимание на то, что он сливался с природой и составлял с ней единое целое. Нет, он не увядал вместе с природой, не отходил к вечному сну, напротив, своей жаждой жизни, стремлению как можно больше знать о ней, он органично дополнял природу, заполняя собой образовавшийся вакуум.

Наконец он ее заметил, точнее, сначала почувствовал ее присутствие рядом, а уж потом повернул голову в ее сторону.

Она спросила у него сигарету. Он ей ее дал, помог прикурить, и только теперь смог хорошенько ее рассмотреть. На вид ей было лет двадцать – двадцать два, худощавая, светлые, слегка волнистые волосы спускались ей на плечи. Но особенно ее выделяли глаза, большие, просто огромные грустные глаза цвета ноябрьского неба, такие же свинцово-голубые и такие же одинокие.

– А вы, наверно, кладбищенский сторож? – спросила она.

– Сторож? – не сразу понял он вопрос – Почему сторож?

– Все кругом умирает, и кому-то надо охранять покой царства мертвых, вот вы этим и занимаетесь – в ее словах не было ни насмешки, ни иронии, говорила она более чем серьезно.

– Но природа сама в силах позаботиться о себе, и в моей помощи вряд ли нуждается.

– Это неважно, все равно должен быть кто-то, кто присмотрит за кладбищем. И это, в первую очередь, нужно не мертвым – им уже земные радости ни к чему, они свое уже на земле отрадовались, это нужно тем, кто остался на земле.

– А им-то зачем?

– Не знаю. Наверно, каждый живущий в этом мире, чувствует свою связь с загробным и невольно готовится к нему. Если бы люди точно знали, что их там ждет, то еще при жизни знали бы, как им поступать, как им относится к тому миру. А так никто, ничего толком не знает, вот и придумывают себе всякого рода жертвы, чтобы задобрить тот мир. Одни ставят свечки в церквах, другие заботливо ухаживают за могилами, трети… А ведь им, мертвым, если разобраться, уже ничего этого не надо. Во всем этом священнодействии остаются только они, живые, кто искренне нуждается во всем этом, в молитве, свечках и прочем.

И только кладбищенский сторож не молится, не ставит свечек, не ухаживает за могилами. Ему это тоже ни к чему. Он давно знает, что там, но молчит, видимо, не желая расстраивать в этом мире живущих, лишать их наивного осознания причастности к тайнам того мира. Он только смотрит, чтобы все кругом было тихо и спокойно, чтобы ничто не тревожило понапрасну тайну мира мертвых.

Ему было странно видеть, как из уст этого юного создания исходили совсем не детские мысли. При этом ее грустные глаза заволакивало пеленой таинственности, казалось, она уходит из этого мира, погружаясь, ну если и не в загробный, то в какой-то свой мир.

– Вот и в вас я увидела такого кладбищенского сторожа, философа, познавшего сокровенную мудрость – продолжала она, посмотрев на него в упор, отчего ему стало даже как-то не по себе – который все знает и понимает, поэтому сделает все как надо.

– Сделает что?

– Пойдемте со мной – она взяла его за руку, не властно, не требовательно, а напротив очень мягко, но в ее мягкости он прочувствовал и властность и требовательность, и надежду на некую поддержку в трудную минуту, поэтому встал и покорно пошел за ней, держась за ее руку. С одной стороны, его влекло за ней некая тайна, которую ему не терпелось разгадать. С другой стороны, он чувствовал, что необходим этому хрупкому, беззащитному созданию, правда, пока не отдавал себе отчет – в чем именно.

Они так и шли, держась за руки. Они шли и молчали, и в этом молчании тоже была своя прелесть, так как им не нужно было жонглировать словами, произнося банальные дежурные фразы, что-то объяснять, что итак было понятно без слов. И потом за них говорили их сердца, их чувства, и им не приходило в голову перебивать их диалог пустыми, ничего не значащими словами. Мысленно она благодарила его за то, что он ее ни о чем не спрашивал, не пытался развеселить ее глупыми шутками, что он вот так вот шел рядом с ней и просто молчал.

Они дошли до ее дома, точечной многоэтажки из красного кирпича, и поднялись в ее крохотную квартирку на девятом этаже.

– Вот здесь я жила – сказала она, когда они, сняв с себя верхнюю одежду, вошли в ее комнату.

– Почему жила?

В ответ она притянула его голову и поцеловала в губы горячим, страстным поцелуем.

В этом поцелуе он не почувствовал похоти изголодавшейся самки, напротив, на ее губах была горечь неминуемой утраты, печаль скорой разлуки. Она как будто просила прощения за скорое расставание и умоляла остаться с ней в последний раз, вкладывая в свой поцелуй всю свою любовь, на какую была способна, и нежность.

Мысль о том, что их встреча была последней в их жизни, возбудила в них нешуточные страсти. Обезумев, они крепко сжимали друг друга в объятиях, боясь их разжать. Она рыдала и кричала от каждой накрывавшей ее волны пленительного блаженства, напоминавшей ей о единении с этим человеком и миром, в котором он живет. Она лишь умоляла его повторить одним коротким словом «еще». И все повторялось заново. Он снова входил в нее, возбужденный ее всепоглощающей страстью, проваливаясь в бездну ее невостребованных, до сей поры ласк. И после, когда они оба успокоились, он еще долго целовал ее возбужденные губы, пылающие щеки, шею в которой сильными толчками пульсировала неостывшая страсть, упругую грудь… Он упивался ароматом ее тела, от которого исходили флюиды нежной женственности, любви и разлуки. Но был и еще один завораживающий, сладковатый, притягивающий своей таинственностью запах. Он ему определенно что-то напоминал, только он никак не мог вспомнить что именно.

Потом, обессиленные, они лежали, прижавшись, друг к другу, и молчали. Наконец она спросила:

– Скажи, тебе не жалко умирающую природу?

– Она умирает не ради смерти, а ради жизни.

– Это как?

– Она умирает, чтобы возродиться вновь, более чистой, более прекрасной, более совершенной.

– И для этого обязательно нужно умереть?

– Обязательно. Для того чтобы родилось совершенное, все несовершенное должно умереть, иначе несовершенное будет только уродовать совершенство. Таков Закон Природы.

– Поверь, мне очень трудно тебе это говорить, но теперь ты должен идти.

Он не стал интересоваться причинами таких перемен в ее настроении, он просто встал, оделся, и уже у порога обернувшись, спросил:

– Когда мы увидимся с тобой снова?

– Теперь только весной. Я приду к тебе заново родившаяся, обновленная, более совершенная.

Когда он ушел, она подошла к окну, раскрыла его и, забравшись с ногами на подоконник, встала на нем во весь рост, подставив свое тело струе свежего воздуха.

Об этом мире она уже узнала все, и ждать от него еще чего-то нового не имело смысла. Ее ожидал тот мир, и она шагнула навстречу неизбежному.

На следующий день, проходя мимо ее дома, он узнал, что три дня тому назад какая-то девушка выбросилась с девятого этажа. Только тогда он понял, что это был за сладковатый запах, который его так взволновал – это был запах смерти. Что ж, он кладбищенский сторож, он будет охранять ее тайну.

До встречи весной!

18.12.06

УЛЫБКИ АНГЕЛЬСКИХ ПЛАНЕТ

(Air)

Как она хотела, чтобы он оказался сейчас рядом, с ней…

С замиранием сердца ощутить надежность его сильных рук, ласково сжимающих ее в своих объятиях…

Уткнуться лицом в его широкую грудь…

Прислушаться к взволнованному биению его чуткого сердца…

Вдохнуть запах мужского крепкого тела, завораживающий и призывающий к безумству…

Забыться до головокружения от прикосновения его нежных губ…

Что со мной происходит – опомнилась она – кажется, я сошла сума, нет, определенно я сошла сума, ведь я же его совсем не знаю. Или все-таки знаю. Знаю лучше, чем кого бы то ни было, даже лучше самой себя.

Но ведь я его видела всего только один раз, и то, это и встречей-то назвать нельзя даже с большой натяжкой. Он просто подошел ко мне на улице и о чем-то спросил. Я даже не поняла смысл его вопроса. Кажется, его интересовал какой-то адрес. Я просто окунулась в красоту его голоса, в котором слышались плавное течение могучей реки, чистота горного воздуха на заоблачных вершинах, тишина и покой сочных лугов. А его глаза! Они поразили меня в самое сердце. В них читались мудрость, понимание и сопереживание. Он так и не дождался от меня ответа, только улыбнулся своей неповторимой улыбкой и ушел.

Что же со мной все-таки происходит. Почему я так хочу его видеть, слушать его голос, осязать, обонять, рожать от него детей… Может, я влюбилась? И что такое любовь? Это нежность с тем с кем хочешь быть нежной, в расчете на то, что и он будет со мной нежным? А если не будет? Но это не важно, теперь я точно знаю, что это не важно, главное, самой быть нежной, нежной с ним, единственным на свете. И еще я знаю, что любовь – это боязнь потерять его. Вот так вот, встретить однажды и потерять, навсегда…

Со мной такое впервые. Раньше я испытывала совсем другие чувства ко всему окружающему: нравится – не нравится, симпатия – антипатия, приязнь – неприязнь. А это совсем другое, более сильное чувство. Любовь?! Значит, мне придется и ненавидеть? Но кого? Пока только саму себя, за то, что упустила свое счастье. Любовь…

Она брела по дорожке Александровского сада, опустив голову, совсем не замечая кружащихся в воздухе пушистых снежинок. На сад опускался вечер, окутывая своим дыханием старые клены и дубы, дорожки и небольшие пруды, в которых еще грелись не улетевшие на юг утки. Наступала ночь Рождества. На небе появилась первая звезда. В этот момент она подняла свою голову и посмотрела на нее, и ей показалось, что звездочка улыбнулась ей той самой неповторимой улыбкой…

Как она хотела, чтобы он оказался сейчас рядом, с ней…

С замиранием сердца ощутить надежность его сильных рук, ласково сжимающих ее в своих объятиях…

Уткнуться лицом в его широкую грудь…

Прислушаться к взволнованному биению его чуткого сердца…

Вдохнуть запах мужского крепкого тела, завораживающий и призывающий к безумству…

Забыться до головокружения от прикосновения его нежных губ…

Там, в вышине стали загораться новые звезды…

Вскоре они покрыли все небо сказочным ковром…

Звезды ласково улыбалась своей неповторимой улыбкой, каждая своему одинокому сердцу…

На земле рождалась Любовь…

08.01.07

ЗИМНИЕ СТРАСТИ

(Loure)

Он и сам не заметил, как, блуждая по тихим улочкам, провалившегося в зимнюю спячку городка, свернул в калитку решетчатой ограды Александровского сада, и теперь брел по дорожке, нарушая своей тяжелой поступью девственную чистоту зимнего пейзажа, не отдавая себе отчет, куда он идет и зачем.

Пушистый снег, серебрящийся в лучах восходящего солнца, приятно поскрипывал под ногами, обещая день по-зимнему радостный, солнечный, безветренный, с легким морозцем.

Но он, погруженный в свои грустные мысли, совсем не замечал ни приятно слепящей белизны снега, ни радостного мерцания тысячи игривых огоньков на солнце, ни веселого поскрипывания под ногами. Его совсем не воодушевляла сказочная картина покрытых инеем деревьев, его мысли были далеки от всего, что его окружало.

Что с ним такое происходит – размышлял он – почему ему так тоскливо и одиноко? И это притом, что рядом с ним постоянно кто-то есть, постоянно от него хотят слышать ответы на свои вопросы, интересные истории, постоянно его приглашают в гости на чашечку кофе знакомые, малознакомые и совсем незнакомые ему люди. Он, оказывается, душа любой компании. И так одиноко. Парадокс!

Постоянно рядом с ним оказывается какая-нибудь девушка, или женщина. Сколько же у него их было за последние годы – десятки? Сотни? Удивительно, но он не мог вспомнить не то, что имени, даже лица, хотя бы одной из них. Как он ни пытался, но ничего из этого не получалось, они все слились в его сознании в одно непонятное полуразмытое пятно. Даже та, что была у него первой. Он ее вспоминал потом долго, но и она со временем как-то потускнела, поблекла, а теперь уже и вовсе слилась со всеми остальными в пустое, ничего для него не значащее нечто. А сегодня ночью он впервые отказался от женщины.

Размышляя, он не заметил, как прошел через весь сад и очутился за его пределами на проселочной дороге. Легкий морозец, слегка пощипывающий все это время его щеки, нос и уши, наконец, дал о себе знать. Он остановился и осмотрелся. Невдалеке он увидел поваленное, видимо осенними бурями, дерево. Он наломал веток и разжег небольшой костер. Сухие ветки быстро затрещали в огне. Он сел на ствол дерева и протянул свои озябшие раки к теплу. Извивающиеся языки пламени приковывали к себе, возвращая его мысли к прерванному диалогу с самим собой.

Он вдруг вспомнил, как он первый раз пришел домой к той, к первой… Он тогда еще стоял в прихожей, как из комнаты выбежала ее собака, кажется лайка, она подбежала к нему, обнюхала, а потом стала тереться об его ногу, весело махая хвостом.

– Странно! – сказала она тогда – ты первый на кого она не залаяла.

Действительно странно – собаку помню хорошо, а вот ее вспомнить никак не могу. Его ни тогда, ни потом тот факт, что на него не залаяла собака, нисколько не удивил. Он давно заметил, что домашние животные, кошки, собаки, а также маленькие дети всех его знакомых, почему-то, в нем души не чают. Кошки и маленькие дети вечно норовили забраться к нему на колени, кошки потом, свернувшись калачиком, начинали урчать, а дети лопотать чего-то непонятное. Собаки же клали ему на колени свою ушастую голову и смотрели на него своими грустными, собачьими глазами. У него еще тогда создавалось впечатление, что все они хотят ему что-то сказать, что-то очень важное для него, предупредить его о какой-то опасности. Но понять их он так и не смог, а может, не захотел. Но он их всех помнит, а вот женщины, что у него были, все стерлись в его памяти.

Может это оттого, что все они хотели от него только одного, и вели себя при этом совершенно одинаково. Может это оттого, что со временем все это превратилось в беспрерывный конвейер, и эта рутина убила в нем все чувства, стерла его память? Постоянно одни и те же шутки, одни и те же улыбки, легкое кокетство, одни и те же вопросы и, соответственно, ответы, именно те ответы, какие они хотели услышать, всегда были одни и те же.

– А тебе какие девушки больше нравятся: блондинки, или брюнетки?

Ответ всегда зависел от того, кто его спрашивает – блондинка, или брюнетка.

Вот и эта сегодня ночью тоже решила поинтересоваться насчет блондинок и брюнеток. Он не ответил, он молча встал, оделся и вышел на улицу. А сейчас уже не мог вспомнить, блондинка она была, или брюнетка.

Он снова отвлекся от своих дум, чтобы подкинуть веток в костер и оглядеться. Невдалеке от себя он увидел девушку-художницу, она стояла у своего небольшого этюдника и увлеченно прописывала кусочек природы на холсте.

Вот тоже пустое занятие – подумал он – переносить на холст то, что умрет уже через мгновение. Ведь тот, воодушевивший ее пейзаж, что отразился в ее сознании, уже больше никогда не повторится, его уже невозможно оживить, восстановить вместе с ним то восхищение, что он породил. Эти чувства затеряются, забудутся среди тысяч других восхищений и воодушевлений. Останется только эта картинка – застывшее свидетельство, как напоминание о приятном мгновении, но и она быстро померкнет рядом с более совершенными работами этой девочки.

Девушка отложила кисть и подошла к нему.

– Вы позволите немного погреться у вашего костра? – спросила она, немного смущаясь.

– Да, конечно, располагайтесь, а я с вашего позволения схожу, посмотрю вашу работу поближе.

Улыбнувшись, она кивнула в знак одобрения.

Подойдя ближе, он, к своему удивлению, увидел совсем не мертвую картинку, не застывший на века кусочек природы. Пейзаж на холсте был живой, он жил полноценной жизнью, он дышал тем воздухом, что обволакивал его. Деревья, казалось, слегка покачивают своими верхушками от легкого дуновения ветерка, и сонная речка подо льдом, он это ясно услышал, вздыхает и охает, бормоча что-то во сне. Природа изображенная красками встречала солнце на рассвете и провожала его на закате, шепталась с луной и звездами по ночам, преображалась весной и обнажалась осенью, итак год за годом, век за веком.

Все это проплыло перед его глазами в считанные минуты. Он стоял пораженный увиденным, не в силах пошевелиться. Из оцепенения его вывел голос, подошедшей к нему художницы.

– Хотите чаю? – и, не дожидаясь ответа, достала из холщевой сумки термос, отвинтила крышку, налила в нее горячего чаю и протянула ему.

– Скажите, как это у вас так получается, что пейзаж на вашей картине получается совсем живой.

– Все очень просто – она опять улыбнулась – для этого нужно только увидеть частицу Бога в том кусочке природы, который собираетесь запечатлеть, и перенести ее на холст.

Сраженный таким откровением и ее излучавшей искреннее простодушие улыбкой, он вернулся к догоравшему костру.

Оказывается так всё просто, – размышлял он – надо только постараться разглядеть частицу Бога в кусочке природы… в отдельно взятом человеке…

Может потому, все они умерли для меня, все до единой, что я никогда не пытался разглядеть в них частицу Бога, довольствуясь лишь их бренным телом. Постоянно имея дело лишь с обреченной на смерть ежеминутно стареющей плотью, соприкасаясь с мертвечиной и сторонясь живого естества, я и сам не заметил, как умер.

Может, именно об этой опасности пытались предупредить меня все те кошки, и собаки, и маленькие дети, но их мольбы и предостережения, похоже, до меня так и не дошли. – Это была его последняя мысль.

– Что с вами? – словно из потустороннего мира услышал он голос художницы – Вам плохо?

Он открыл глаза и увидел над собой ее склонившееся над ним испуганное лицо.

– Вы меня напугали. Вы вдруг сильно побледнели и завалились на спину. Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Помоги мне воскреснуть – в его поблекших глазах она разглядела вспыхнувшие огоньки надежды – похоже, ты единственная можешь с этим справиться.

29.01.07

ВЛЮБЛЕННЫЕ

(Courante)

Весна набирала свою силу, и Александровский сад это почувствовал сразу. Деревья покрылись свеженькими зелеными листочками, в ветвях защебетали пичуги всех мастей, газоны покрылись травой, пахнущей молодостью и зарождающейся жизнью.

По дорожке сада прогуливались мальчик с девочкой, лет по двенадцать. Они беззаботно о чем-то весело болтали, шутили, смеялись, казалось, время для них остановилось, а, может быть, никогда и не начиналось.

– А тебе нравится новенькая – спросила она у него – правда красивая?

– Да, чего в ней красивого – тощая, длинная – уродина какая-то.

– Ничего ты не понимаешь. Она гибкая, грациозная, изящная, она художественной гимнастикой занимается. Ты приглядись к ней повнимательней, и тебе понравится.

– Ладно, как скажешь, пригляжусь, мне не трудно.

– А ты ничего не заметил? – она отбежала немного вперед и покружилась.

Он остановился, окинул ее критическим взглядом, пытаясь найти в ней что-то, чего в ней раньше не замечал. Но, так ничего нового не найдя, лишь недоуменно пожал плечами.

– Ну, какой ты, неужели не видишь, что у меня прическа новая – надула она обиженно свои губки.

– Да, вроде всегда такая была.

– Такая, да не такая – стала она разъяснять ему тонкости парикмахерского искусства – видишь, кончики подрезаны, и сами волосы слегка вьются.

– А! Ну, ты бы сразу так и сказала, а то новая прическа, новая прическа! Сказала бы сразу, что подравнялась, я бы понял.

– А давай, кто быстрее забежит на нашу горку – и, не дожидаясь, пока он сообразит, первая бросилась бежать к небольшому холму, возвышавшемуся посередине сада, и скрывавшемуся от посторонних глаз за развесистыми ветвями вековых дубов.

До вершины они добежали почти одновременно. Запыхавшиеся и счастливые они повалились на пахучую траву и лежали так рядом друг с другом, молча, вглядываясь в бескрайнюю синеву майского безоблачного неба. Они ощущали себя песчинками в безбрежном океане Вселенной. Каждый из них чувствовал близость другого и каждому при этом, было приятно сознавать, что он не одинок в этом огромном мире. Что рядом есть кто-то, кто по-настоящему дорог.

– Просунь мне свою руку под голову – попросила она.

Он, не задумываясь, выполнил ее просьбу, и теперь ее головка покоилась на его плече.

– Ты хотел бы, чтобы сейчас наступило завтра – спросила она его, по-прежнему глядя в небо.

– Да ну, опять в школу тащиться, уж скорей бы эта неделя пролетала. Мне пока и сегодня не плохо.

– Нет, я не про завтрашний день, а про завтра вообще, ну, когда мы вырастим и станем взрослые.

– А, ты про это. Не знаю, как-то не думал – пожал он плечами.

– А зато у меня будет то, что у тебя никогда не будет – как-то таинственно тихо произнесла она.

– Это что же у тебя такое будет, чего у меня не будет? – он с любопытством посмотрел на нее.

– Когда я вырасту, у меня будет ребенок, и я буду мамой – с важностью заявила она, продолжая смотреть в небо.

– Ну, мамой-то я точно никогда не буду, тут ты права.

– Я буду, с ним нянчится и ждать, когда ты придешь с работы – не слушая его, продолжала она.

– А почему меня? Может, у тебя будет другой муж.

– Ты сам-то в это веришь?

Он пожал плечами.

– И вообще, ты разве до сих пор не обратил внимания, на то, что мы с тобой вместе буквально с пеленок – она села. Мы с тобой живем на одной лестничной площадке, наши родители дружат. Мы вместе выросли, вместе в школе, сидим за одной партой. Где ты, там всегда и я, где я там всегда и ты. Что у тебя и друзей-то никогда никаких не было, а у меня подруг…

– Как сказала бы наша Бастилия – так уж сложилось исторически! – попробовал он перевести в шутку вполне очевидную для них обоих тему. Да, разве могло быть иначе – вдруг воскликнул он серьезно и тоже сел.

– Все это говорит о том, – продолжала она говорить уже взволнованно, никак не реагируя на его реплики – что мы созданы друг для друга, что мы предназначены друг другу самой судьбой. А ты спрашиваешь, почему я буду ждать тебя с работы! А кого же мне еще ждать! – она посмотрела на него глазами, в которых начинали набухать слезы.

Он обнял ее и притянул к себе. – Ну, ладно, чего ты. Меня, конечно, меня, а кого же еще.

Немного успокоившись, она продолжала, отстранившись от него.

– Теперь ты должен сказать мне ласковые слова – ему показалось, что она произнесла это особенно торжественно и серьезно.

– Я не знаю, какие ласковые слова я должен говорить.

– Это не важно, какие, главное, ты их должен говорить мне ласково.

– Ты для меня самый родной и близкий человек – произнес он первое, что пришло ему на ум, и, как ему подумалось, произнес он это ласково.

– А теперь поцелуй меня.

Он дотронулся своими губами до ее губ.

– Теперь нам надо чем-нибудь обменяться.

– Для чего?

– Потом объясню. Чем-нибудь самым дорогим.

Он подумал и снял со своей шеи нательный крестик. – А ты мне дашь свой.

– Да, это то, что надо – она тоже сняла с себя свой крестик и передала ему, а себе на шею надела его крестик. – Ну вот, теперь мы помолвлены. – Она хитро улыбнулась. – Это чтобы ты впредь не сомневался, что я могу ждать тебя и только тебя.

Ой, смотри, сюда поднимается молодая пара, нам нужно отсюда уйти.

– Да ладно, здесь места всем хватит.

– Ты разве не видишь, – она заговорщицки перешла на шепот – ведь это же влюбленные, им нельзя мешать, им нужно побыть наедине. Пошли, пока они нас не заметили.

Они встали и тихонечко спустились по противоположному склону небольшого холма.

– Кажется, мы вспугнули влюбленных – сказал, улыбнувшись, молодой человек своей юной спутнице, вместе с ним совершавшей восхождение к чертогу Любви.

12.01.07

ЗАГАДКА СФИНКСА

(Bourree)

Ей не спалось, да и как она могла уснуть после того, что с ней произошло за этот вечер. Эта встреча в Александровском саду, которая перевернула всю ее жизнь. Расставила все по своим местам. Ответила на все мучавшие ее последнее время вопросы: «Что такое Любовь? Для чего она нужна? Для чего вообще люди живут? Наконец, в чем смысл жизни…». И все это благодаря этому мальчику, что лежал с ней рядом и тихо спал.

В полумраке ночи он казался ей пришельцем с другой планеты, божеством, прекрасным Адонисом, владыкой, воскресившим то, что в ней давно умерло, или еще и не рождалось, или дремало, до сей поры, не думая пробуждаться. До сего дня она даже и не подозревала, что ей когда-нибудь будет так приятно ощущать рядом с собой это юное стройное тело, в котором удивительным образом сочетались сила нарождающегося мужчины с наивной невинностью мальчика. Лаская его нежную кожу, она ощущала скрывавшиеся под ней безрассудство юности и осторожность опытного следопыта, доверчивость ребенка и мастера, в совершенстве познавшего искусство наслаждения. Разве раньше она могла подумать, что можно испытывать огромное блаженство, обнимая своими ногами эти красивые бедра, этот сильный гибкий торс.

А его руки! Поначалу волнующе робкие и нерешительные, столкнувшиеся с чем-то притягательно загадочным и необъяснимым, но постепенно, прямо на глазах, превращавшиеся в хозяев положения, в совершенный инструмент опытного мастера, которые точно знают, что им нужно делать и как. Эти нежные, ласковые руки мужчины, в которых она впервые почувствовала себя женщиной, любящей и любимой.

У него красивые руки. Сейчас он положил их к себе под щеку – совсем, как это делают дети. Да и спит он, как маленький ребенок, также безмятежно и тихо, закрывшись от суетного мира веками с длинными ресницами. Прямо ангелочек, если бы не легкий пушок над верхней губой. А интересно, может быть, у ангелов тоже на верхней губе пробивается пушок? Если бы не этот пушок, то она могла бы подумать, что ее целует девушка – так сладки были поцелуи его юных губ.

До него у нее были мужчины, правда, не много, она была даже замужем какое-то время. Но все, что они с ней делали – эти самодовольные индюки, если честно, не приносило ей никакого удовольствия. Все они старались изображать из себя пылких и страстных любовников, но фальшь их убогих стараний был настолько очевидна, что это ее даже не забавляло, ей становилось просто противно от всего этого занудства. Поэтому романы с ними заканчивались, так толком и не начавшись. А муж, так тот вообще, сразу определил ей ее место: кухня – постель. Где в постели был еще хуже своих предшественников, потому что он даже не старался изображать ни любовь, ни страсть. Он просто забирался на нее, выполнял свой супружеский долг, затем с чувством выполненного долга, отворачивался к стенке и храпел всю ночь. А она все никак не могла взять себе в толк, для чего собственно все это мужчинам надо, почему они все так сильно озабочены этим процессом. Для чего вообще все девушки, женщины стремятся выйти замуж. Неужели это такое счастье быть чьей-то вещью, чьей-то игрушкой для забавы…

И только этот юноша, этот белокурый Адонис смог объяснить ей, что такое счастье. Только с ним она могла понять, что любовь нужна не мужчинам, любовь нужна им, женщинам, чтобы они могли ею питать их, мужчин. Только благодаря его участию она уяснила себе этот простой смысл жизни – будь любимой, пребывай в любви, и делись ею с ближним.

А ведь там, в Александровском саду, когда он подошел к ней, у нее было первым желанием отшить этого мальчишку. Но когда он заговорил о своей любви к ней, о том, как он ее сильно любит, и то, как тяжело ему дались эти слова любви, она увидела перед собой не нахального юнца со слащавой мордашкой, а умудренного долгим и тяжелым жизненным опытом мужчину. Прошедшего много трудных дорог, для того чтобы познать цену настоящей любви. Его слова любви не слетали у него с языка, как у бездарных актеров в дешевых мелодрамах, не шли из головы, руководимые холодным расчетом ловкого соблазнителя, они исходили у него прямо из сердца – ей объяснялась в любви его душа, израненная, страждущая быть услышанной, ищущая сострадания.

Сейчас в полумраке ночи юные черты лица с белокурыми локонами стали расплываться, и на смену им перед ее взором представал седовласый мудрец, чья мудрость переполняла его душу, и была такой же светлой, как и его седины. В эту минуту ей стало необыкновенно спокойно и тревожно одновременно. Она испугалась не его, а себя – сможет ли она соответствовать ему, хватит ли у нее сил, опыта, интуиции, той же прозорливости, чтобы так же сильно любить, не сгорит ли она раньше времени в пламени такой непосильной любви. Но мысль о том, что у него хватит мудрости не допустить этого, ее успокаивала, и эта мудрость уже питала ее своими живительными соками.

Уже не седовласый мудрец представал перед ее глазами, а величественный сфинкс со своим извечным вопросом всех вопросов: «Что есть истина?». Дух этого вопроса овладевал ею все сильнее и сильнее. Истина – в любви, понимала она, засыпая, конечно, в любви, в чем же еще…

Проснувшись, он не стал ее будить. Уходя, лишь оставил записку – Извини, должен бежать по своим делам. Потом посмотрел на нее, счастливую, забывшуюся в сладком сне, добавил – Я вернусь.

Когда он пришел к себе домой, то, как и ожидал, не нашел там для себя ничего необычного – все та же пустота, все те же равнодушные к нему стены, все тот же холод одиночества. Зачем он ушел от той женщины? А ведь он мог бы стать с ней счастливым. Да он уже был им. Так хорошо, как с ней, ему еще ни с кем и никогда не было. Кому и что он собирается доказывать…

От размышлений его оторвала трель телефонного звонка.

– Привет – раздался на другом конце голос его закадычного друга – все утро к тебе звоню, не могу дозвониться. Что, только сейчас пришел? Похоже, тебя можно поздравить с очередной победой, а я опять проиграл?

– Да нет, все совсем наоборот, на этот раз ты выиграл. Так что можешь свой прошлый проигрыш списать за счет сегодняшнего выигрыша – произнес он, к своему удивлению, совсем не то, что собирался сказать. Язык произносил слова помимо его рассудка, помимо всякого его здравого смысла.

– А где же тогда тебя все утро носило?

– Я спал, я просто крепко спал – проговорил он, окончательно сдавшись, видя всю бессмысленность сопротивления какой-то неведомой силе, которая заставляла его произносить все это. Что со мной происходит последнее время, подумал он. А вчера, там, в Александровском саду, а потом у нее, что это было? Вдохновение, или крик отчаяния? Положив трубку на рычаг, он решил окончательно – вернусь к ней, обязательно вернусь.

Тяжело дыша, он поднялся по лестнице к ней на этаж и позвонил в ее квартиру. Дверь ему открыла пожилая женщина. Всмотревшись своими подслеповатыми глазами, он узнал ее. Глаза старушки были по-прежнему молоды. Они все так же были полны нескрываемого счастья и любви, как той ночью…

– Вам кого – спросила она.

– Извините, я, кажется, ошибся – через силу произнес он, сознавая всю нелепость своего прихода, развернулся и стал спускаться по лестнице к выходу, опираясь на трость.

Она тоже узнала его. Постарел, подумала она. Годы, конечно, никого не красят, но он еще молодцом, орел, хоть куда. Вернулся, как и обещал, только зачем. Все, что он мог мне дать, он уже дал мне в ту ночь. Вот так вот, утром на четырех, днем на двух, вечером на трех – грустно, если без любви…

Мимо нее из квартиры выпорхнула девушка.

– Бабуленька, я пойду, погуляю – бросила она на ходу.

– Смотри, только поздно не приходи, а то мы с мамой будем волноваться.

– Я постараюсь, хотя посмотри, какая погода хорошая. В саду сейчас должно быть как в раю – ее слова убегали вниз по лестнице вместе с ней.

10.02.07

НИМФЕТКА

(Gavotte)

Она читала Байрона и Блока,

Приветствуя, кивала свысока,

Она тянулась мыслями к истокам,

Не доходя, до устья никогда.

Басовая струна виолончели