Проповедь окончилась, и к пастору подошел мужчина лет шестидесяти пяти: седой, с отекшим лицом пьющего, сгорбившегося под тяжестью лет и невзгод, человека. Правая рука, прижатая к животу, заметно подрагивала. На лице, от подбородка до самого виска, разместился рваный шрам. Левый глаз прикрывала не стиранная повязка, а одежда, несмотря на теплую погоду, состояла из старого свитера грубой вязки и изрядно потрепанного, не по размеру, пиджака. На пиджаке и в седых волосах сохранились былинки сухой травы. Очевидно, он несколько дней не раздевался и не умывался, так как на потрескавшихся губах все еще темнели остатки спекшейся крови, а на грязных, огрубевших руках отчетливо просматривались огромного размера пигментные пятна. Общую неприглядную картину завершали такой же «чистоты и ухоженности», как и все остальное, спортивные обвисшие штаны и солдатские растоптанные ботинки.

- Я хочу поговорить с тобой, – обратился он к пастору, нервно теребя в руках фуражку.

- Хорошо, пожалуйста, присядем, так удобнее будет, – ответил пастор, пригласил незнакомца пройти к расположенным вдоль стены стульям. И, присматриваясь, спросил:

- Как вас зовут?

- Федор Игнатьевич.

- Вы у нас в поселке впервые, наверное, - предположил пастор, - или я ошибаюсь.

Тот замотал головой:

- Местный я. Тут рядом Михайловка - оттуда. Просто дома бываю редко, так уж сложилось. Из тюрьмы только вот, месяц как на свободе.

Пастор дружески улыбнулся:

- Решили прийти в церковь? Нам видимо есть о чем поговорить,- cказал он, и сочувственно осматривая пришельца, потянулся, к стоящему рядом столику, за Библией.

- Да нет, я просто мимо проходил, вижу, свет горит. Дай, думаю,

зайду,-пожал плечами Федор Игнатьевич

– Ну, человек предполагает, а Бог располагает.

Федор Игнатьевич криво усмехнулся, – я не знаю, может быть и так оно и есть, человек я маленький.

– Ну, раз зашли, уж давайте поговорим,- предложил пастор.

Незнакомец тяжело вздохнул. - Со мной Василий Петрович сидел вот... Так он с Библией никогда не расставался. В свободную минуту к какой-нибудь стенке меня прижмет, и давай что-то втолковывать. Не мешал я ему, думаю, пускай выговорится, не денег же просит... Вот его вспомнил и зашел."

- Понятно. У вас, наверное, - пастор настроился на долгую и серьезную беседу, - много вопросов накопилось? Я попытаюсь на них ответить.

Но Федор Игнатьевич лишь хмыкнул в ответ: - Да нет, у меня один вопрос только. Всего один… И, как бы прицениваясь, стоит ли продолжать разговор, покряхтел, задумался, рассматривая стены церкви, а потом прервал молчание:

- Вот ты мне скажи, почему твой Бог меня так невзлюбил, всю жизнь мне искалечил, преследовал меня, можно сказать с самого детства?

Он произносил слова, не торопясь, четко, проговаривал каждую букву, оттого местами сбивался и затягивал речь.

- Я через него столько лишений перенес, незаслуженных наказаний получил, не перечесть. Как вспомню, такая обида берет… А ведь все могло не так сложиться…

В это время раздался скрип, затем последовал хлопок закрывающейся входной двери, Федор Игнатьевич вздрогнул, обернулся к пастору и сдавленным голосом, спросил.

- Я не задерживаю тебя? Может домой пора? Поздно ведь…

- Нет, нет, - вздохнул пастор, - я не тороплюсь. Давайте поговорим, для меня это тоже очень важно.

- Ну, вот смотри: первый срок я еще несовершеннолетним получил.

У одной старушки велосипед за летней кухней стоял. Под дождем, да под снегом. В ту пору ей лет восемьдесят было, если не больше… Сам посуди, к чему он ей? Вот мы с пацанами ночью велосипед выкрали и подались в райцентр. Хотели там продать. Велосипед-то я заприметил, стало быть и идея была моя, вроде как я виноват, но в том- то и дело, что, ребята загорелись, а мне уже некуда было деваться. Такая вот катавасия.

А пасечник, Семеныч (злобный человек, всем поперек горла стоял) видел, как мы велосипед катили. Он и донес.

– Я слышал об этом пасечнике, - вспомнил пастор, - рассказывали, что у него на пасеке самый лучший мед в районе, да и о нем самом хорошо отзывались.

- Одним словом, повязали нас в райцентре, – не обратил внимания на реплику пастора Федор Игнатьевич, - те двое (у родителей деньжата водились) откупились, а у меня мать одна – уборщицей, вот мне три года и впаяли.

Отшлепать бы нас и отпустить, ан нет, по всей строгости подошли. И я, невинное дитя, можно сказать, еще молоко на губах не обсохло, оказался вместе с уголовниками. Такую школу прошел...

Он внезапно оборвал речь, с минуту помолчал, а потом, словно бы смутившись, добавил:

- Не дай Бог кому-то все это перенести ...

– Понимаю, у нас дров наломать мастера. Особенно когда власть в руки попадает, - пытаясь успокоить Игнатьевича, согласился пастор.

- Вот, вот, - устало закивал тот головой.

Но через минуту его лицо вновь оживилось, и с, какой-то напускной бравадой взглянув на пастора, он рассмеялся:

- Старушка та на меня зла не затаила, нет. Она даже ко мне в тюрьму приехала, пирожков привезла. Как сейчас помню, еще теплые были: платком укутала, чтобы в дороге не остыли. На прощанье прослезилась, обняла меня и говорит: «Как освободишься, зайдешь, велосипед тебе

отдам». Да куда там, - махнул он рукой, - не дождалась меня, померла через год. А моя жизнь пошла кувыркаться дальше.

- Как звали старушку, не помните?- спросил пастор.

- Э-э, столько лет прошло, куда там.

- А я помню. Пелагея Никаноровна, то была,так ее звали. Она, как я теперь понимаю, за вас в нашей церкви молилась. Меня тогда только рукоположили, у меня тоже, как вы говорите, еще молоко на губах не обсохло, мы с вами примерно одного возраста...

- Вот еще такое... - Федор Игнатьевич, явно польщенный вниманием пастора, уселся по удобнее.

- Ну, прямо абсурд какой-то! Как всплывет в памяти тот случай, так сразу мурашки по коже. Остановил меня, значит, прапорщик это я уже второй срок отбывал, на поселении досиживал, в руках у него грязная кружка, где-то на земле подобрал и говорит:

«Отнеси, мол, на кухню, хорошенько помой, чего зря валяется». Понес я ее в столовую, но до кухни не дошел, так слегка помочил под краном и в общую кучу бросил. На ужин чего-то задержался: сел за стол, все кружки с чаем разобрали, одна осталась. Представляешь - эта, со следами грязи, и чаю на кухне ни капли, весь разлили..

Федор Игнатьевич усмехнулся, развел руками:

- Сижу, смотрю на нее, и глазам своим не верю. Ну вот скажи ты, человек триста в тот день в столовой собралось, почему именно мне эта грязная досталась?

Затем, с досадой и с негодованием, добавил:

- Не я дежурный, не мое дело, а из этой грязной кружки я хлебал!

Он заерзал на месте, от нахлынувших воспоминаний в лице изменился, побагровел, и, перекинув ногу на ногу, задумался.

Пастор предположил, глядя на Федора Игнатьевича, что тот, очевидно, выискивает в своей памяти новые случаи, когда, по его разумению, Господь Бог обошелся с ним несправедливо. И не ошибся.

- А один раз через Его наказание и жизни мог лишиться… - прервал тишину Федор Игнатьевич.

- Зашел, значит, в кладовку, а кладовщик у нас ленивый такой был, не просыхал: начинал с утра и до конца смены... Потом задвинули его куда-то. Гляжу - у него ящики с гвоздями, аж до потолка, но не ровно сложены. Верхний, вот-вот упадет. «Кому это посчастливится?» – Подумал я: «На голову ведь, ой, как грохнет! И убить-то может...» И вот, поди ты, на обратном пути, совсем забыл об этом ящике, а он как… хорошо не по голове - в плечо мне угодил, все косточки раздробил! Сознание сразу потерял. Сколько лежал - не помню, когда в чувство привели - не знаю. Нашатырь там, врача вызывали, народу много собралось...

Полтора месяца в больничке... И с тех пор плечо у меня ноет, особенно когда к дождю. Прямо мочи нет. Ну, скажи, зачем не этому остолопу - кладовщику по голове, который за это отвечать должен, а меня покалечило? Вот так всю жизнь. Столько всего на воротилось, что и не перечислишь!

И, чтобы показать свое огорчение обстоятельствами своей жизни, он горько вздохнул, и, стараясь не встречаться с пастором взглядом, как бы забыв про окружающее, уставился в одну точку.

Эта речь произвела угнетающее впечатление на пастора и он, потрясенный этим обстоятелством, не зная как подступиться, как продолжить разговор, молчал. Он рассматривал Федора Игнатьевича и о чем-то думал. В опустевшей церкви воцарилась тишина.

За окном послышались мужские голоса. Там пересчитывали деньги и при этом матерились...

Денег не хватало, а в магазине свет притушили - дело шло к закрытию.

- А когда последний раз попал на зону, четвертый, стало быть, – вновь заговорил Федор Игнатьевич, - и пострадал ни за что и отсидел ни за что.

В сердцах он взмахнул рукой и вытер набежавшую слезу.

- У нас в деревне двое, муж с женой, утонули - лодка перевернулась, а они, дурни, плавать не умели. Трое малолеток сиротами остались. Родственники детей к себе забрали. А дом, (большой дом у них, двухэтажный) заколотили и на окна решетки повесили. Решили: дети подрастут - сами определят, как домом-то распорядиться. Вот я и соображаю: « А решетки тут к чему? Кто туда полезет - пустой ведь?». А моя хата без забора стояла, все руки не доходили.

Значит, подсчитал я решетки - как раз получается. С утра речной песок завез, кум подсобил. Купил шесть мешков цемента за пол цены у Сидорыча, тот на цементном сторожем работал... Думаю, успею за ночь решетки вдоль

моего участка расставить и бетоном залить. К утру подсохнет. А когда хватятся, что решеток нет, так я тут причем? У меня забор уже лет сто стоит... С вечера приготовил раствор и ночью за решетками полез.

На этом я часа полтора потерял - повозиться пришлось: решетки так крепко пригвоздили, что монтировкой с трудом отодрал. Пот градом тек. Несу, значит, последнюю, и споткнулся, зараза, конец решетки мне прямо в глаз. Взвыл я от боли. Ну, из ближайшего дома сосед на мой рев и выскочил…

Понятное дело – суд. Без жалости и понимания. Не приняли во внимание судьи никакие смягчающие обстоятельства: Глаз ведь потерял! Впаяли срок по полной программе…

Федор Игнатьевич притих, посмотрел на пастора:- К чему я тебе про все это? - вдруг занервничал он:

- Вот я сидел и слушал, как ты людям умные вещи рассказываешь, поучительные, можно сказать. Многим бы призадуматься надо. А мне все это… давно известно. Сам кого хочешь обучу...

Со двора еще доносились раздраженные голоса, там пересчитывали деньги.

Он обернулся в сторону окна, задергался, нащупал в кармане медяки, что-то невнятно пробормотав, встал и, не простившись, поковылял из церкви.