Тяжёлая лира, ложащаяся на европейскую ночь, на изодранное сознание

ночного Парижа; тихий ад, поднимающийся в первоначальной

стройности, строгости, и, падающий вниз головой в мыльную пену прибоя;

не видно ли Вергилия за плечами – нет –

лишь наэлектризованное одиночество, седое,

жёлто-бледное, всезнающее, как змея, вслушивающееся в правду стекла.

Свобода души – против чуждого мира, против болезненного огня

плоти, изъеденной холодом, туберкулёзом, раком, фурункулёзом;

жёсткая койка, полынь больничной постели, тюремное одеяло – а в воздухе

природа разлила жаркий июньский мёд – и он плачет, голодный до дрожи,

забившийся в клетку из простыней, иронично, под-руку с обнажённой

ненавистью и мудростью смерти, рецензируя неподъёмный вес боли

в нежности лунного света,

сумрак хлороформного обморока заплывшего неба, всполохи ветра,

переворачивающие страницы с зарубками – Брюсов, Белый, Волошин, Горький,

Набоков, Россия, Венеция, Рига, Берлин, Париж – пока его чистят от крови и гноя

лягушачьи лапки французского ангела в белом халате. И вот, он сам

уже тянет руку, через слабый пульс,

через плотно сомкнутые глаза, не приходя в сознание,

изодранное сознание предрассветного Парижа, тянет руку, безвольную

руку, чтоб написать последнюю строчку, с лёгкой улыбкой для Ольги

– предместье Парижа, Булонь-Бьянкур – больше не будет боли…