I

«Есть такие воспоминания молодости, - начал рассказ наш общий друг Лабураш, - которые подобны кислому глотку скверного вина, отторгаемого желудком. Мой рассказ один из них.

В день, о котором идёт речь, я был под хмельком после того, как полдня носился со своим каникулярным бездельем из одной пивной в другую, - с видом громилы, в форменном мундире, прижатом к бедру одной пуговицей, -

с тем претенциозным шиком, который так дорог взрослым учащимся коллежа. В половине третьего ночи я оказался около Одеона; ночь была восхитительная: дымка, исходящая от августовской луны, наполняла обширную площадь и, казалось, усиливала спокойствие и тишину. Вдруг, на углу улицы Расина, меня окликнул незнакомый голос:

«Эй, малыш!»

Я обернулся на голос; и при свете газового фонаря, пылавшем на женском затылке, я разглядел завлекающий жест неизвестной девушки. Тотчас я почувствовал, как в груди застучало сердце.

Я только что достиг восемнадцатилетия; кошмарный возраст, когда клокочет и восстаёт застоявшаяся невинность, когда мужественность заглушает свой неутолимый голод – общением, улыбкой, малейшим прикосновением первой встречной замарашки; и эта встреча меня потрясла, хотя на протяжении нескольких дней я её ожидал и стремился к ней неосознанно и со смутной надеждой.

Улыбаясь, девушка произнесла: «Послушай – ка!»

Я колебался. Она продолжила: «Ты меня боишься?»

Я больше не колебался. Мы разговорились. Она спросила: «Сколько тебе лет? У тебя есть семья? Где ты живёшь? Что ты так поздно делаешь на улице?»

Она произнесла всё это безжизненным голосом; и в то время, когда она говорила, через опущенную вуалетку я ощущал её страстные глаза, которые тщательно меня рассматривали. Вероятно, по моему непринуждённому виду, брезгливой мине пресыщенного человека она узрела во мне продукт призрачных радостей нашего мира. Внезапно она прервала разговор: «Пошли ко мне!»

Я возразил: «Дело в том, что…»

Она начала рубить с плеча: «Ну пошли же ко мне!»

И далее: «Скажи на милость! Просто с ума сойти! Я беру тебя на авось, с закрытыми глазами на то, что у тебя в карманах. У тебя мальчишеская физиономия, которая мне нравится, и сегодня вечером я очень влюблённая».

У меня вырвалось: «Это правда?» - и я попал в её руки. Эти три слова «я очень влюблённая» подстегнули мою кровь не хуже мимолётного зрелища подсмотренной интимной наготы: краешка белой жирной ляжки, которую продемонстрировала некая дама, прежде чем улеглась в постель. Ей стоило только зацапать меня со словами: «Иди же, дуралей!» - и я уступил.

Она жила в двух шагах от этого места, на улице Антуан – Дюбуа, в доме, основание которого врезалось в крутой откос тротуара. О! Я оказался в такой трущобе! Без названия! Невыносимо смердящая каменистая нора, непередаваемая смесь кислятины и пресности: дно унитаза, прокисшее мыло, застарелый животный жир! Лампа, которая едва теплилась на мраморе комода, с самого порога навеяла на меня безнадёжную грусть; и, поистине, я не сбежал, не отступил поспешно и безумно при виде такого свинарника только потому, что в меня вселилась тысяча чертей!

Тотчас же мне пришлось подчиниться. Последние обломки родительской щедрости, которую я заслужил благодаря успехам на Большом Всеобщем Конкурсе, - две монеты по пять франков звенели в моём кармане. Я их медленно вытащил, одну за другой, и протянул этой жалкой оборванке, которая, проявив гнусную жадность и подозрительность, погрузила по локоть свои руки в мои карманы, обыскивая меня…до какого места?..чёрт побери!..и выворачивая их в надежде, что, возможно, оттуда высыпятся ещё две монеты! Она выполняла эту работу с важной сосредоточенностью, с напряжением выдвинутых губ, которые выдавали в обыкновенной женщине наклонности дикой гориллы.

По окончании и с некоторым сожалением: «Ладно, - сказала она. – Вот кровать, ложись».

Я оплатил это право не малой долей гадливости: я приготовился им воспользоваться.

II

И в то время как я пристраивал, один за другим, ботинки в угол камина, чувствуя, как она смотрит на меня, не двигаясь с места, уперев руки в бока, извергая изо рта мучительную исповедь, меня охватило внезапное нетерпение.

«Ну и что? Что ты там делаешь? Ты что ли тоже не собираешься спать?»

Улыбаясь, она сконфуженно спросила: «Ну так да? Тебе очень хочется, не так ли?»

«Чего?»

«Остаться».

«Где?»

«Здесь».

Я был так потрясён, что застыл в изумлении, с коленями возле глаз и с голой ступнёй, повисшей в воздухе.

«Ты что, - выдавил я из себя, - смеёшься надо мной?»

Она возразила: «Совсем нет. Только я хочу тебе сказать одну вещь. Мама приезжает из Лиона сегодня ночью, я сейчас вспомнила. И поэтому…»

«Что поэтому?»

«Поэтому…чёрт возьми! Короче, ты понимаешь, не так ли? Если она накинется на меня и найдёт нас в постели, впечатление будет сильным. Нет, правда, детка, уверяю тебя: будет лучше, если ты уберёшься».

Она не переставала улыбаться скверной и идиотской улыбкой монстра, который пытается выглядеть любезным. Я вдруг прозрел в одно мгновение. Словно с глаз резко упала пелена. В чьих лапах я оказался, боже правый! О да! О да! Ничего не скажешь: для своих первых шагов я выбрал подходящую среду. Я ощутил себя погруженным в грязь, и, честное слово, меня бы вытошнило, если бы эта странная порочная фанфаронша, которая топила юнцов в потоках навозной жижи, не выглядела такой невозмутимой. Едва сдерживая ярость и, в то же время, очень удачно изображая равнодушие, я сказал просто: «Хорошо» и протянул руку за монетами. Но потаскушка сделала удивлённое лицо – причём с таким совершенством, что я был вынужден расставить точки над i.

«Мои су».

«Чего?»

«Мои су».

«Какие такие су?»

«Мои десять франков».

Она оторопела: «Зачем? Я их оставлю у себя, твои десять франков. Они окупятся в другой раз».

Я покачал головой: «Нет. Мои су».

На этот раз она чуть не вышла из себя: «Ну и дурак же ты со своими су! Может быть, ты думаешь, что я их у тебя украду?»

«Верни мне мои су».

«Ведь ты вернёшься завтра, дурашка! Да, это так, слушай, ты вернёшься завтра. Между двумя и тремя, годится? Ты спросишь мадам Августин».

«Я хочу свои су! – заявил я с любезным упорством. – Деньги – или же я остаюсь. Я не выйду отсюда».

И я не вышел бы отсюда ни за что на свете, так как видя, как она себя сдерживает, проглатывает потоки горькой жёлчи, я испытывал бесконечную радость мести! Улыбаясь, в свою очередь, мягкой улыбкой, я оставался непреклонным, с вытянутыми руками и, постукивая большим пальцем по среднему, призывал свои монеты. Она, наконец, поняла и сделала неуверенный жест:

«А ты, оказывается, хам».

«Может быть».

«Короче…»

Она не закончила фразу. Подошла к лампе: «Забирай свои шмотки».

И, видя моё удивление, добавила: «Чёрт возьми! Ты же не думаешь, что мы будем спать здесь? Может быть, для того, чтобы мама нашла нас в постели?»

Она попала в самую точку. Я вскочил на ноги. Какая разница – эта кровать или какая – нибудь другая!..

III

Спустя минуту, с ботинками в руке и с мундиром – на руке, я безрассудно лавировал в кромешной тьме спящего дома. Мадам Августин наступала мне на пятки, направляя меня то налево, то направо посредством лёгких постукиваний по моему плечу. Я слышал её голос:

«Иди же! Не бойся. Ещё только один этаж вниз – и мы на месте. Вон там! Будь повнимательней. Осторожно! Ещё три ступеньки».

Моя свободная рука беспокойно шарила в темноте, окуналась в струящуюся влагу окружающих стен, мимоходом задевала двери, производя шорох летучей мыши. Непроглядная темнота действовала на меня угнетающе, так что, в конце концов, я оказался во власти странного недомогания.

Я объявил: «Я не вижу ни зги. Нам ещё долго?»

На что она ответила: «Говорю тебе: мы уже на месте. Только протяни руку».

«Куда?»

«Перед собой».

«Ладно!»

«Готово?»

«Готово».

«Чувствуешь дверь?»

«Превосходно».

«Ищи замок».

«Подожди, сейчас найду…Я его держу!»

«На этом замке есть круглая ручка».

«Действительно».

«Ага. Ну вот, это здесь. Покрути ручку и сильно толкни».

Я подчинился. В ту же секунду я ощутил между лопаток сильный удар кулаком. Вдобавок ко всему, ну и хорош же я с этим ударом кулака! Точнее, с ударом тарана! Смахивает на толчок локомотива, наскочившего на меня своим буфером. Это было так неожиданно и одновременно так великолепно, что я рванул, как бомба, на десять шагов от этого места, головой вперёд, маневрируя руками по обе стороны тела с бешеной скоростью вихревого потока, подобно двум крыльям ветряной мельницы во время урагана. Позади меня дверь, с силой возвращаясь в прежнее положение, произвела пушечный залп.

«Где же я находился?»

Над моей головой, между трубами, мигали мириады звёзд. Под моими ногами терялась из виду цепочка булыжников, окружённых с двух сторон изгородью мёртвых зданий, в то время как в трёх шагах от меня, на высоте уличного фонаря, вколоченного в гипсовую штукатурку стены, молочнобелыми буквами на синем фоне вырисовывалась простая, но красноречивая надпись: «Улица Месье – ле – Пренс». Улица Месье – ле – Пренс! Я был на улице Месье – ле – Пренс! Без мундира и с голыми ногами! Вообрази всё это! О, как я был зол! В прыжке я обрушился на дверь и стал барабанить обеими руками: «Воровка! Воровка! Верни мне мои деньги, грязная девка! Плутовка! Дрянь! Мерзавка!»

Мои губы извергали грязные потоки гнусных слов; и выплёвывая их вместе со слюной, изрыгая во всю глотку, я наслаждался бесконечным облегчением. Это продолжалось целых пять минут. Через герметически закупоренную филенчатую дверь я слышал, как эхо моих ударов заполняло лестничную клетку. Наконец, на четвёртом этаже скрипнула оконная задвижка, и с шумом распахнулось окно.

«И долго будет продолжаться такая жизнь?» - спросил незаурядный голос.

Я задрал голову. В тёмном квадрате открытого окна выделялся белый силуэт гигантского существа, облокотившегося на оконное ограждение.

Я немедленно ответил: «Разве с вами кто – нибудь разговаривает? Я не интересуюсь цветом ваших чулок».

Мужчина не остался в долгу: «Постарайтесь повежливей – и поскорей, или я сейчас спущусь и надеру вам зад».

«Меня обокрали!!!» - взревел я.

«А мне до этого какое дело?»

«Мои деньги!»

«Что?»

«Я хочу свои деньги!»

«А, ты хочешь свои деньги? – понял мужчина. – Ну, тогда подожди минуту, я тебе их сейчас принесу на ладони. Несчастный марака! Жалкое ничтожество! Попробуй ещё разок устроить шум и разбудить людей; я спущусь – и ты увидишь, что будет».

После того, как этот видный мужчина закончил, за его спиной послышался хриплый женский смех.

«Оставь же его, пусть кипятится! – произнёс голос мадам Августин. – Ты что – не видишь, что это сосунок?»

Вот тогда я понял жизнь. Я больше не настаивал; я замолчал и, усевшись на тротуар, в грустном настроении стал натягивать свои ботинки».