Настена ушла тихо. В яркий день короткого бабьего лета. Вышла за чем-то во двор. И не вернулась.

К вечеру, когда стемнело уже, Егор забеспокоился. Куда это она на ночь глядя подалась? В полупустой деревне, где жилыми остались пару дворов, какое общество: Дарья с Павлом, что ближе к лесу живут, Кузьмич у магазина, да старуха Прохоровна через две избы от них. Болеет сильно. Вторую неделю из дому не выходит.

Может, проведать её пошла, да задержалась. По сравнению с Прохоровной, Настя крепкая еще. По хозяйству и в огороде сама. Егор ей уже не помощник. Слабый стал. Правая рука сохнет, и осколок в груди дает себя знать. Особенно к осени, как зарядит без устали дождь, да потечет вдоль размытой дороги потоком с горы темная тоска.

- Где ж ты, Настя? – закряхтел дед, с трудом поднимаясь с кровати. Он уснул после обеда, да так и продремал до вечера. Шаркая тапками, медленно добрел до двери. Вышел на крыльцо.

Сумерки густо легли в саду. Фонарей в деревне нет, только луна. В тихие ясные ночи освещает она покосившиеся заборы, заросшие чертополохами и полынью дворы, уныло бредет до кладбища, а там и в лес. Все ближе подступает полесок к деревне, бросая семена. Прорастает вместе с травой и другой полевой былиной, заполонив когда-то пахотные колхозные земли.

- Настя! Ты где сама? – крикнул старик в сторожкий сумрак. Тихо. Щелкнул выключателем, и жадный электрический свет лизнул мрак. Не видать жены.

Недоброе почуял Егор. Сердце заныло, тронулось.

Опираясь на палку, прошел к летней кухне. На задний двор. В огороде крикнула привязанная коза, забытая хозяевами. Услышала шаги. Задергалась, затопала ногами.

- Ме-е-е-е! – протяжно и требовательно позвала Егора.

- Ух, ты ж! – крякнул он.

Подошел освобождать пленницу.

- Настёна! Да где ж ты? – ворчал он, поднимая из колодца воду. Плеснул нетерпеливо мекающей Марте. И пошел дальше. Вокруг дома.

В саду споткнулся обо что-то большое, темное, упал неловко рядом.

- Настя,- ухнуло обреченно усталое сердце.

Видать, наклонилась яблок ему набрать. И осела в листья. Так и умерла, уткнувшись лицом в теплую сумесь травы, земли и опавшего лета.

Он обнял её, потянувшись к привычной мягкости её большого теплого тела. Но она уж остыла. Чужая, холодная.

- На кой яблоки эти.

Утром собралась ему пирожков испечь, заодно и печь истопить, холодно уж на ночь.

Нет больше Настены.

- На кой яблоки эти…

Старик заплакал, задрожал, приткнувшись у безучастного тела.

- И меня, прибери, Господи. Как же я теперь без неё…

Сколько он помнит себя, она всегда рядом была. С детства, еще девчонкой, с тугой косой, перекинутой через плечо, с крылатым изгибом бровей над озорным васильковым взглядом. Вошла в него и осталась там навсегда, до самой смерти.

Сколько раз жизнь пыталась затушить в ней тот неутомимый огонек, на который метнулась его душа. Когда война началась. Когда похоронку получила на отца и брата. А потом и на него, пропал, мол, без вести. Сколько пыльных излучин одолели по проселочной дороге её ножки из деревни в район и обратно, чтоб запрос сделать туда, сюда, чтоб найти след, весточку о нем. «Жди меня, и я вернусь…»

И он вернулся. Уже в сорок седьмом. После немецкого лагеря, после своего фильтрационного. Контуженый, с осколком в теле и тяжелым воспоминанием в сердце. Но живой.

Потом уж легче пошло. Дашулька родилась, дом заново отстроили, вылечила, выходила его Настя, всем существом врастая в плоть и душу его своей теплой бабьей жалью. На ноги поставила обоих. Красавица у них выросла. Как у матери, коса туга, брови в разлет. И только глаза карие, темные, отцовские.

Всякое бывало в жизни. И ссоры, и споры. Особенно, когда Даша уехала в город, замуж вышла. Сначала звала их за собой. Потом перестала. Редко появлялась в родной деревне. Да и деревни-то больше не стало. Коровник лет пятнадцать как сгорел. Много домов тогда захватил случайный огонь. Денег на восстановление не дали. И подалось, почитай, все село, кто куда. Кто в город, а кто с заплечной сумой по свету искать приюта.

И Настя всполохнулась было. Но пока ждали, что коровка вот-вот отелится, да дочь объявится, так и остались.

Думали, авось, образуется, вернется народ к родному пепелищу…

Не вернулся. А старики остались доживать. Тяжело им с места срываться. Раз в месяц приезжает из района машина с почтаркой Валентиной, которая пенсию выдает. И тут же вся почитай пенсия и уходит, за свет, за землю, за продукты с борта передвижного магазинчика. На том развлечения и заканчиваются. Вновь погружается деревня в тихое ожидание смерти. Когда уж.

Егор долго еще лежал рядом с Настей, чувствуя как по траве, листьям, краю одежды бродит влажный осенний туман. Замерз совсем, окоченел. И рад был бы навсегда замереть. Но яркое утро пригрело, растопило заледеневшее тело. Заставило открыть глаза и встать. С трудом отрывая себя от жены, Егор побрел к дому. Сел на крылечке. Задумался.

«Зачем не умер? Что еще осталось?»

Он встал и впервые за много дней вышел со двора. К соседям.

Дарья с Павлом – самые молодые среди сельчан. У них огород хороший, мотоцикл с коляской, телевизор. Если б не пил Павел, давно бы двинули отсюда.

Егор вышел на пыльную, изрытую колдобинами дорогу. Прикинул расстояние до леса, где стоял дом Павла. В горку. Не дойти за день. Когда-то мальчишкой в минуту взбегал. Волнами взрывался под быстрыми ногами нагретый за день золотистый пепел. Паутинки песчинок густо покрывали голые лодыжки вроде сапог. Не те ноги теперь.

Огорченно присел старик на лавочку у забора. Задумался. Задремал.

Мысли пригретые щедрым солнцем, плавились, растекались в голове, наполняя её теплым отрадным светом.

- Егорша, дай водицы! – игриво смотрит из-под руки, щурясь от яркого солнца Настёна. Туго схвачена узким платьем ладная фигура, по высокому бугорку груди ползет тяжелая коса. Красивая! Как от солнца жмурится он от неё. Подрагивает в руке кружка. Прозрачная капелька падает в разрез платья. Кап! И нет больше Егорши. Он сам уже - эта капля. Стекает по нежной коже в теплую ложбинку и сладко теряется там под покровом дешевого ситчика.

Солнце спряталось за тучу. Дохнул осенний сквознячок. Разбудил старика, возвращая в горькую муть сегодняшних забот.

Встал, пошел. Потерял тапок в пути. Не стал возвращаться. Скинул и второй, с удовольствием ощущая под ногами теплую плоть дороги. Вспомнил, как шел по ней с войны, и, подходя уже к деревне, снял сапоги, размотал портянки с натруженных ног и погрузил горевшие ступни в густую дорожную пыль, мягкую, целебную, снимающую всякую боль.

Босиком по этой же дороге бежал он когда-то к Павлу, когда у Насти схватки начались.

- Что-то нехорошо мне, Егорша, - схватилась она за живот и потекла по ногам тонкая струйка. – Рано ведь.

Захлебнулся Егор тревогой, вскочил и, как был, босой в одной рубахе кинулся к соседу. Ноябрь уж кончался, земля остыла. И только пепельная дорожная зола грела пятки. Павел тогда «Урал» свой новенький только из города пригнал. Едва успели Настю в роддом доставить. Преждевременные роды. Обошлось. Дочь чудесная родилась. Только маленькая очень. Два с половиной килограмма. Первое время Егор даже подходить к ней боялся, дохнуть. Потом пообвык. Осмелел. С рук не спускал, сладко млел, когда обвивала она его своими крошечными ручонками и прижималась к колючей щетине своей бархатной щечкой.

К Павлу старик добрался еще засветло. Едва дополз до калитки, стукнул палкой и присел в траву.

- Настена там…, - просипел навстречу выскочившей Дарье и привалился затылком к столбу.

Настю похоронили через два дня. Дочь не поспела, приехала только через неделю, когда за окном, залитым густой серостью, уже вовсю шаталась осенняя стынь. Сходила одна на могилку. Отец не встал. Лежал лицом к стене, слушая, как Даша перебирает фотографии и всхлипывает. Наутро она засобиралась. Взялась складывать Егоровы вещи, чтоб отца с собой увезти.

- Не поеду я никуда.

- Ну как же, па, как я тебя тут оставлю?

Опустилась на колени рядом с кроватью, уткнулась в костлявую отцовскую спину и горько заплакала. Не сдерживая себя, не таясь. Отец повернулся. Прижал к себе её голову, обнял, простил.

- Ничего, ничего, доча. Справлюсь. Потом как-нибудь.

Говорил тихонько, гладил её по голове, ловя щемящее созвучие. И так тепло и утешно пело внутри это «потом…потом…»

Потом Даша долго бродила по двору с телефоном. Искала покрытие.

- Тут даже связи нет, папа!

Нет, кажется, есть, за воротами поймала. Сигнал слабенький, одна черточка в уголке экрана. Такая же тонкая, как надежда на «потом». Оставила ему телефон, наказала, чтоб ставил на зарядку и за ворота выносил. Пообещала привезти телевизор, чтоб старик не скучал. И всё просила, просила его поехать с ней.

- Пап, ну ты же знаешь, как мне трудно сейчас вырваться. Проект сдаем, работаю без выходных.

- Понимаю. Да что мне. Справлюсь как-нибудь, - бодрился старик, незаметно выпрямляя спину.

- Поехали, подлечим тебя.

- Нет, доча. Я уж тут, рядом с Настёной.

На том и настоял.

Изредка приходила к нему соседка, приносила поесть, прибирала. И опять оставался он наедине с кусочком облупленной стены, которую всю изрисовал в задумчивости ногтем.

Так минула осень, за ней - зима.

Весной как-то все встрепенулось вокруг. Появилась связь, позвонила Даша, обещала приехать с телевизором ко Дню Победы, рассказать об успешном проекте. Обрадовался старик, очень уж хотелось дочь увидеть, парад посмотреть, молодость вспомнить. Почтарка привезла добавку к пенсии и фронтовой паек, подарок местной администрации к празднику. Жизнь заиграла цветом. Зазвенела вокруг, расталкивая обленившегося за зиму старика, поднимая с лежанки. За окном пели яблони, разбуженные весенним током жизни. Солнце вползало в оконную брешь, рисуя на полу нарядные золотые прямоугольники.

Весна манила Егора. Он ведь и родился весной, как раз девятого мая.

Выполз дед на завалинку, расстегнул на груди телогрейку, вздохнул широко грудью. Задумал на могилку к Насте сходить. Проведать.

- Сейчас, только погожу немного. Отдышусь, нагреюсь, - несколько дней собирался с духом. Потом решил дождаться дочери:

- Вместе пойдем.

Девятого мая встал пораньше, побрился, надел свежую рубаху, тяжелый китель с орденами и медалями. Часа два возился. Притомился. Сел за воротами с телефоном в нагрудном кармане. К сердцу ближе, чтоб лучше слышать. Ждал. Вот-вот покажется пыльное облако вдали, у леса.

Даша не приехала, не позвонила. Видать, снова связь пропала. Заглянула Дарья, поздравила фронтовика, пирожков принесла, посидела рядом на лавке, балаболя о своем. Не дождавшись от Егора беседы, вздохнула громко и побрела домой.

Поник старик. Дождался сумерек, так и не притронувшись к пирожкам. Поволок себя в дом. Не раздеваясь, лег на кровать. Не спать. А так. Забыться.

Медали больно кололи в бок. А память не давала забыться.

Утром чуть свет поднялся, отворил дверь и шагнул в сторону кладбища. С горки легче, можно засветло еще дойти. Решил шагать, не останавливаясь, из последних сил. К Насте. Там, у неё, было что-то важное, освобождающее от одиночества и ожидания. От звенящей вокруг весны. От всего.

Не дошел до её могилки всего пару метров. Сердце не выдержало. Выскользнувший из-за холма ветер кинул наотмашь резкий порыв, сбил старика с ног. Уронил на колени. Глянул Егор вокруг напослед, глубоко вдохнул запах весенней земли и окунул горящее лицо в густую дорожную золу, мягкую, целебную, снимающую всякую боль.