Два года я делила квартиру с малоприятной особой.

Звала ее Барабулькой Львовной. Барабулькой – из-за сходства с тощей и юркой рыбиной, обладающей такими же шикарными усами. Львовной – в целях подхалимажа, признавая за ней ближайшее родство с царем зверей. Имя выдумала для собственного удобства – кошка его игнорировала. Ей претила любая зависимость, даже зависимость от имени.

Кто из нас первым заселился в квартиру – секрет. В день переезда, после того, как отзвучали матюги громогласных грузчиков, а бригадир, захватив в кулак тысячную, отсалютовал: «Давай, хозяйка», я принялась за уборку. Стоя на четвереньках, от усердия закусив губу, неумело растирала воду по затоптанному паркету. Подняла голову – серая кошка в шаге от меня без интереса следила за тряпкой, потом хмуро посмотрела в глаза: «Ну-ну…»

- Здравствуйте, - опешила я и от неожиданности принялась оправдываться: - А у меня и есть-то нечего…

«Начинается…», - тряхнула головой кошка, отвернулась и запрыгнула на диван. Оттуда продолжала следить за тряпкой, всем видом выражая это свое хмурое и высокомерное «ну-ну», с которого начала знакомство. Пришлось бросать уборку и идти в магазин – не хотелось спасовать перед гостьей, которая так пренебрежительно взирала на мои попытки привести квартиру в порядок. Я ошиблась дважды. Во-первых, приняв серую кошку за гостью. Впоследствии выяснилось, что себя она считает хозяйкой жилплощади, а мое присутствие – досадной нелепицей. Во-вторых, купленные по самой высокой цене сосиски, кошка есть не стала, фыркнув, мол, полуфабрикатами не питаемся. Пришлось отдать ей креветок, припасенных на торжественный ужин в честь переезда…

Барабулька раздражала своей надменностью – не люблю снобов. Она же была снобом первостатейным: меня почитала за существо недалекое, что и выказывала по любому поводу. Заискивания, которыми я поначалу старалась приукрасить наше общение, презрительно отвергала. Все мои «кисонька красивенькая, кисонька хорошенькая» натыкались на язвительную насмешку зеленых глазищ. А попытки поговорить с ней «за жизнь» неизменно проваливались. Как только я устраивалась на диване рядом с Барабулей, удобно подоткнув ноги пледом, и вдохновенно начинала: «Представляешь, сегодня эта дура – директриса…», она разевала пасть в издевательски долгом зевке, отчего у нее хрустело за ушами, а глаза складывались в щелочки, громко лязгала зубами и отворачивалась. Отворачивалась также издевательски неспешно, медленно перекладывая и подгибая под себя лапы, перетекая торчащими позвонками с одного бока на другой. В общем, она сразу дала понять, что моя личность ее мало интересует. Так маститый ученый реагирует на стажера, навязанного ему руководством для передачи опыта.

Чего таить – меня такое равнодушие задевало. Сама-то я считала себя личностью незаурядной. Во-первых, красный диплом…, во-вторых, работа в крупнейшей фирме… ну и вообще, я – глубокая, ироничная и даже где-то загадочная… И не какая-нибудь заучка мороженая – люди меня любят, им со мной интересно, им радостно заполучить меня в компанию… А тут…

И только то, что Барабулька плевать хотела на всех людей вообще и на каждого человека в отдельности, немножечко смиряло самолюбие. Никто из моих гостей не сумел вызвать у нее хотя бы доли того интереса, с которым она сосредоточенно, выстроив уши жесткими треугольниками, растопорщив усы, изучала проползающую по стене муху. Ухажеры, вызнав, что больше всего на свете Барабулька Львовна уважает тигровых креветок и охлажденную семушку, пытаясь подластиться к ней, присаживались на корточки и, нелепо складывая губы в умильное «кыса-кыса», вертели в руках принесенные дары. «Кыса» же приближалась на расстояние в метр, сощурившись, тянула носом и, разобрав, что это такое вертится в руках у человека, коротко мотала головой: «Добре, добре… Вечерком отужинаю».

Иной раз я ей завидовала. Хотелось бы и мне с таким же надменным и насмешливым равнодушием уметь не замечать людей. Вот бы и мне также, остекленев глазами, хмуро разворачиваться спиной, когда на пороге появлялась в своем «фиолэтовом» халате тетя Саня – соседка по лестничной клетке… Эта весомая женщина, вся будто слепленная из тягучего пельменного теста, белокожая, с руками и ногами в уютных ямочках, с первых дней заселения, взяла надо мной опеку. Навязала дурацкую «тетю» при обращении к ней, сама же нарекла меня «деточкой», приходила чаевничать, растягивая на часы поучающие беседы, раскрашенные однообразными и приторными примерами из «своей личной жизни».

Тетю Саню Барабуля не любила особо, демонстративно. Как только в дверь просовывалась завитая барашком тети Санина голова – «На минуту забежала, деточка. Проведать…», кошка раздраженно, совсем по-человечьи, цыкала, выпрямляла ершиком серый хвост и, отчетливо цокая когтями по паркету, удалялась на балкон. В другие моменты она ходила беззвучно.

- А где же статуечка, деточка, которую я… помнишь… тебе подарила в новый год? – вертя головой, выспрашивала тетя Саня по дороге на кухню.

- Ох… эээ… разбилась, тетя Саня… Вы уж извините, вышло так… Вы мне подарок… А тут… - оправдывалась я.

- Кошка, небось? – и не дожидаясь ответа: - Кошка твоя помоечная. Их ведь, деточка, воспитывать надо… А не так, как ты – пальцем погрозила и гуляй. Вот послушай: я ведь тебе говорила, что у нас была кошка… Да… И не уличная, а голубая брытанская. Дорого тогда брытанские котята шли, вот я и взяла на развод кошку-то. Так и то не стеснялась скалкой ее отлупешить, если обгадится не на месте. И по хрэбтине надо, и по загривку…

После тети Саниного ухода я садилась в проеме балконной двери и, перебивая неумение перечить чужим поучениям, извиняясь перед Барабулей за это «по хрэбтине», передразнивала соседку, по-бульдожьи вытягивая подбородок:

- «Обгадится не на месте»… С такой обгадишься, ничего странного…

И всегда добавляла:

- А вообще, отшлепал бы кто-нибудь тебя…

Барабулька мрачно блестела глазищами: «ну-ну, отшлепай…»

Вещи она портила часто. Упорно карабкалась по тюлевым занавескам, пока те не рвались, натужно треща, плавно унося кошку к полу. Била фарфоровые безделушки, скидывая их подогнутой крючком лапой. Откусывала у фикуса листья на ту высоту, до которой могла дотянуться, складывая их аккуратной кучкой около горшка. И всегда она внимательно, будто сверяя результаты научного опыта с задуманным, наклонив голову набок, изучала последствия содеянного. Никакого видимого удовольствия не испытывала – только хмурую исследовательскую заинтересованность. Я даже выдумала теорию, по которой выходило, что Барабульке Львовне претит любое проявление мещанства и все эти рюшечки, и затейливости, которыми я хотела обустроить свою жизнь, отвергаются ею, как классово чуждые.

Где-то в глубине души Барабуля, видимо, все-таки сочувствовала моим утратам и в утешение приносила мне мертвых мышей. Не часто. Раз в два, а то и в три месяца. Всегда поутру – считала, что сюрпризы лучше удаются спросонья. Тогда она легонько тыкалась лбом мне в шею: «Ну-ка погляди» и после того, как я замечала истрепанный, вывалянный в земле труп, аккуратно положенный на пол прямо перед изголовьем кровати, довольно жмурилась: «А? Небось, получше, чем давешняя ваза?».

- Блин, - говорила я, - а можно я это выкину?

Барабуля равнодушно зевала: «Делай, как знаешь». В отличие от тети Сани, она не отслеживала судьбу своих подарков.

Требование у Барабульки было только одно – окно застекленного балкона всегда должно быть открыто. И хоть отлучалась она редко и ненадолго, закрытое окно воспринимала, как покушение на личную свободу. Если я в самые холодные, в самые вьюжные ночи его запирала, Барабуля настойчиво и монотонно будила меня декламацией своей кошачьей вольницы. Сквозь сон мне слышалось: «право на открытое окно есть гарантия кошачьей свободы»... Ну если и не так, то очень близко по смыслу…

 

Она ушла месяц назад.

В тот день я готовилась принимать гостей. С особым шиком сервировала стол, покрыв его хрустящей белоснежной скатертью, расставив фужеры, бокалы и рюмки сообразно всем вычитанным правилам, сложив из салфеток затейливых остроносых журавлей. Оставались некупленными фрукты. За ними и собралась в магазин, когда, уже одетую, меня остановила тетя Саня. Звонок в дверь и…

- Уходишь куда-то деточка? Я на минутку, проведать…

- Да, тетя Саня, у меня сегодня гости. В магазин надо.

- Ну, я на минутку, проведать… - и вот тетя Саня уже стояла в прихожей, вытянув шею, словно пытаясь высмотреть мои приготовления, и домиком задирала брови, недовольная тем, что высмотреть ничего не удавалось.

- Как мой отросточек, деточка? Прижился?

- В воде пока, еще не сажала.

- Да ты что? Загнил, поди. Дай посмотрю, - и начала медленно обходить меня вдоль стенки, чтобы убедиться в моей подготовленности к приему гостей, а убедившись, попутно дать несколько ценных советов из «своей личной жизни».

В этот момент раздался грохот. Из зала. Первой добежала я. Опрокидывая фужеры, подминая салфеточных журавлей, по столу катилась бутылка, а на скатерти медленно растекалась багровая лужа вина. Барабуля, пристроившись между тарелкой и салатницей, брезгливо подобрав лапы, по обыкновению свесив голову набок, внимательно и даже как-то утомленно наблюдала за произведенным эффектом. Бутылка, брызгая остатками вина, свалилась на пол, не разбившись. «Хм», - озадаченно моргнула кошка – такие неудачи с бьющейся всячиной у нее случались редко.

- Да что ж ты, зараза… Да как ты… Барабуляяяя, - заорала я, захлебываясь в возмущении.

Подлетела тетя Саня, толчком отстранив меня к стене.

- Да что ты с ней разговариваешь? Не можешь по-людски то…

За шкирку сграбастала кошку и распластала на столе, посередине багровой лужи. «Вот так», - промелькнуло у меня мстительно. Барабулька, прижатая рукой, только мявкнула надсадно. А тетя Саня принялась возить ее по столу, возить размеренно, топя мордой в вине, не давая опереться на неудобно выкрученные лапы, тяжелым свистом приговаривая: «Вот так с ними надо… Поймет так-то, небось…» Барабулька молчала и, вывернув мокрую, словно окровавленную морду, в мою сторону, смотрела долгим взглядом.

Рывком отодрав кошку от стола, тетя Саня шмякнула ее об пол, рядом с неразбившейся бутылкой и схватила меня за локоть:

- Пойдем, пойдем! Пусть теперь-то подумает, поймет… Теперь-то поймет, как по-людски надо…

Когда я вернулась из магазина, Барабульки в квартире уже не было.

Тем вечером мне не веселилось. А после того, как один из гостей поскользнулся на оброненной апельсиновой кожуре, и началось добродушное зубоскальство, вспомнились Барабулькины забавы. Вспомнилось, как порой, отбросив всю свою надменную серьезность, она принималась носиться по квартире, не разбирая дороги, шибая косяки, расшвыривая коврики в прихожей. Совсем по-заячьи отталкивалась задними лапами, подлетая бешеными, несообразными скачками. На поворотах заваливалась набок, свистя когтями по полу, не умея справиться с разрывающей ее энергией. И пока она так носилась по квартире, в глазах ее носились черти – зеленые, бешеные черти. Вдруг она останавливалась передо мной – веселая, напряженная, с этими своими чертями в круглых глазах. И я думала, что таких красивых кошек, как Барабулька, больше не бывает. И из груди поднималась такая же бесшабашная радость, которая переполняла кошку, - я начинала смеяться. А Барабулька блестела мокрым носом и часто-часто моргала, пытаясь прогнать чертей из глаз. А черти все никак не прогонялись…

 

Я искала ее, но тщетно.

Была в том горькая ирония – своим уходом Барабулька научила меня поворачиваться к тете Сане спиной. Однажды мы столкнулись на лестничной клетке.

- Ты чего нос от меня воротишь, деточка? – опершись о стену, озадаченно подбоченясь, спросила тетя Саня. – Из-за кошки злишься своей помоечной? Небось, как шелк стала после того-то раза? Подумает теперь, прежде чем посуду бить…

- Да, - буркнула я, доставая ключи.

- Ну, за науку, что ли, злишься?

- Нет, не злюсь, тетя Саня, - ответила, закрывая дверь.

Я и вправду не злилась на нее. Она жила своим разумением. В ее мире кошек нужно было «воспитывать», вбивая им в хребтину правила поведения «по-людски»… И кошки в том мире обладали только рефлексами да повадками, частью вредными – от них человек кошку избавлял, частью бесполезными – пусть будут – для забав и умилений.

Себе простить не могла… Того промелькнувшего мстительного «вот так»... Того, как просто стояла, не вмешиваясь… Того долгого Барабулькиного взгляда, молчаливого и невозмутимого…

Закрыв перед тетей Саней дверь, слушая, как та звенит ключами и бормочет что-то неразборчивое, я зажмуривалась до боли в висках, но все равно попеременно плыли передо мной два Барабулькиных вгляда – тот долгий и тот, с чертями…

 

Сегодня я повстречала ее на улице.

Она шла вдоль невысокого ограждения палисадника, шла не торопясь, как будто вразвалочку, трубой задрав серый хвост. Я догнала, опередила, встала на пути.

- Барабулька…

Та длинным прыжком перемахнула ограждение и скрылась в зарослях палисадника. Я переступила, опять догнала, снова опередила.

- Барабуля…

Кошка, словно только теперь очнувшись от неспешной задумчивости, подняла голову, равнодушно скользнула взглядом: «А… Ты? Ну-ну…» и, завернув вокруг меня дугу, пошла дальше. Первым желанием было схватить Барабулю и, стиснув у груди, не давая вырваться, бежать домой, запереть окно и больше никогда никуда ее не отпускать. Но я знала, что насильно не прощают… И я шла за ней, пытаясь высказать все то, о чем болело. О том, как гадко было с моей стороны просто стоять и смотреть… И о том, что дома вообще-то креветки лежат… и кто их будет есть?... И о том, что я, представляешь, научилась не впускать тетю Саню – эту старую калошу – в квартиру…

Барабулька добрела до лаза в подвал, на прощанье обернувшись: «Ну, бывай…», а я долго стояла, радуясь, что вот она, рядом, никуда не ушла. И я обязательно объяснюсь с ней… А может, и не стану объясняться, просто схвачу и побегу домой. И запру окно. И не отопру до тех пор, пока не увижу бешеных чертей в зеленых глазах…