Последняя обида.

 

Повесть.

 

1.

 

По обыкновению он проснулся раньше жены. Тяжко вздыхая и натыкаясь в полутьме на стулья, обошел на цыпочках комнаты. Старый бревенчатый, в истинно русском стиле дом-пятистенок, возведенный много лет назад мастером-плотником, всегда теплый и уютный, с едва уловимым медовым запахом старого дерева, годами источавшего аромат смолы, напоминал сейчас холодный нежилой склеп.

Топорща белые усы, Петерс по-хозяйски ощупал грубыми ладонями бока массивной беленой печки, обогревающей жилище, плямкнул губами от досады и беззвучно выругался. Так и есть – остыла печка напрочь, будто вовек ее хозяева не топили! Откуда взяться жилому духу? Ясно как божий день, – отчего неприютность такая. Опять накануне вечером, когда по заведенной привычке шла у них в доме развеселая гулянка, никто не закрыл вытяжку в трубе. Несколько охапок дров зря горели-старались. Улетучилось тепло. Его следовало в нужный, по-хозяйски выверенный момент, когда перестают бегать фиолетовые огоньки угара, перехватить жестяной шиберкой, запереть тем самым благодатный жар.

Зябко поводя плечами, он прислушался к звукам вовне дома.

Там скулил на злых нотках стылый ветер, и глухо секли окна острые крупинки снега. Был январь. Зима прошла половину пути. Метели привычно баюкали их маленький городок, да и всю Россию, часто меняя на ее просторах свежие простынки.

Включив на стене ночник, он обшарил кухонный стол с пустыми бутылками и объедками, – ристалище вчерашнего веселья. Звенькнула тара. Будто погребальные колокольчики, напомнили о неправильной, впустую проходящей жизни. Тоскливые звуки. Но Петерсу было не до философии в эти часы. Он искал выпивку. Однако жидкости, в которой бы остался дух веселья, не обнаружилось. Дишь остатки закуски. Картошины, испеченные в золе, хлеб поджаренный над пламенем, огрызки яблок и, конечно же, соленая килька. Любимая закуска латыша Петерса под водку. Опять он, бахвалясь, в пьяном угаре, брал двумя пальцами за хвост жертвенную рыбешку и, запрокинув голову, отправлял ее в свой желудок неочищенную: с глазами, жабрами и внутренностями. Это называлось у него на родине " закуска настоящего латышского рыбака!" Последнее, что связывало его с прошлым. Он давно покинул Латвию и жил теперь в России. Правда, дома килька была шпротная, и зачастую живая. Ольга, жена его и собутыльница, при этом варварском закутывании брезгливо зажимала рот и отворачивалась.

Решив снова протопить печь, Петерс в одной рубахе большими прыжками выскочил на белое, поскрипывающее от мороза крыльцо за свежими дровишками. По крыше дома, точно клубки змей, завихряясь, бегали струйки метели. Высоко в небе, несмотря на поземку, горели редкие звезды. Они тоже подрагивали от стужи. За городком светил месяц, и остро отточенное ребро его резало тучи.

Во дворе, как гитарная дека, гудел на все лады просмоленный деревянный столб, увешанный по верхним перекладинам остылыми, до звона натянутыми проводами. Этот столб был самым певучим на их улице. Пели и другие столбы, но этот был врыт в землю на повороте линии и не умолкал даже в безветрие. Вероятно, он рассказывал о пройденном пути. Столбы, как землемеры или странники с посохом, калики русские перехожие, отмахали большой путь. Они крались лесами, топкими болотами, перешагивали глубокие овраги и широкие реки, видели множество сел и городов... А уж сколько людей повстречалось? Им было что рассказать.

На улице светились, вглядываясь в ночь, окна соседних домов. Маленький русский городок, состоящий преимущественно из частных построек понемногу оживал . Перетявкивались собаки и, выкликивая солнце, горланили, бессонные петухи. Они исправно несли будильную службу в любое время года. Каждый из них был уверен – не прокричи он поутру – и новый день не родится на земле, солнце забудет выкатиться на свою бессменную службу. Так и у Петерса в Латвии, которую он уже плохо помнил.

Петерс торопливо накидал на вытянутую руку охапку сухих, звонко- околелых дров, гремящих как высохшая кость. Мороз срывал с его губ облачка пара. Войдя в избу осторожно, чтобы не потревожить спящую жену, сложил дрова горкой у печки. Потом встал на колени и заглянул в топку. В черной глубине печи завывал сквозняк. Под холодной золой вчерашним днем еще жили живые непотухшие угли. Это позволило ему быстро воскресить огонь. Просто – вынул несколько поблескивающих, как глаза хищника, огоньков на поверхность, надувая щеки, придал им багровую ярость и положил сверху крест-накрест две сухие березовые плашки. И когда пламя, ухватившись за бересту, скрутило ее в огненные колечки и, разлившись внутри, заметалось в полную силу, он наглухо закрыл дверь и прибавил нижнюю тягу. Затем, хмурясь, подошел к кровати и уже бесцеремонно толкнул жену и с хрипотцой сказал:

- Подъем, Оль-ля! Рассвет уже. Пог-говорить надо...Эт-то обязательно!

Он свободно говорил по-русски, почти не помнил родного языка, но речь его была до сих пор окрашена в неистребимый латышский акцент.

Та спала, тихо и безмятежно, свернувшись под одеялом маленьким клубочком. Как будто и не дышала. Она всегда так спала. Даже сильно пьяная. Не храпела, не бормотала, не металась по кровати. Иногда этим до жути пугала Петерса. Ему чудилось временами, что жена тихо умерла, а он этого не заметил. Она уже на том свете, ушла от него в другой мир, а он бродит рядом не замечая, что остался здесь одиноким и бесприютным. От этих догадок, часто посещавших его, он мгновенно покрывался липким холодным потом, руки противно дрожали от наваливающейся невесть откуда слабости, во рту пересыхало так, что языком невозможно было пошевелить, и в голове проносился вихрь страшных мыслей, от которых ломило виски, и качалась перед взором черная, без пятнышка света пелена, закрывавшая весь свет. Как он будет без нее? Вразумительного ответа от самого себя он еще никогда не получал...

- Худ-до тебе, Ольга Николаевна? Чего в молчанку-у играешь? - тревожно спросил он, и замер, ожидая ответа.

Наконец,она слабо шевельнулась под толстым лоскутным одеялом, глухо выговорила с мукой в голосе:

- Да живая я ... Расслабься! Не сопи! А живому чего надо, а? Ему похмелиться надо. Шаучкявис! Сделай ревизию! Пожалуйста!

- Уже произвел! Шаром покати. Всё вып-пили ... Эт-то плохо! Оч-чень плохо! Слышь, Ольга, чё сказать хочу! Ты высунь, ей-богу морду наружу!

- Не морду, а лицо... Петя, не хами мне. Ты же не русский Иван, а цивилизованный прибалт! Морда у скотов бывает!

- Из-вини! Я институтов не оканчивал... Эт-то ты грамотная! Где нам свиным рылом ананасы нюхать. Давай, явись во всей красе чт-толи!

-И охота тебе на меня смотреть! Я и под одеялом услышу. Говори! Ой, господи, сдохнуть бы скорей... Надоело всё как! Петенька! Ты не представляешь даже. Не ори только. Голова болит у меня.

- Ясное дело! Как ей не болеть, не из колоды осиновой, чай, сделана, - безжалостно констатировал он.

- Шаучкявис! Не мотай душу. Занудным ты стал, - глухо, как из норы пробубнила она. - О чем говорить хотел?

- Воп-прос первый! Ты почему, иезуитка, печку вчера не закрыла? Холодно, как в берлоге. Не экономишь топливо вовсе. Эт- так мы с тобой к весне без дров останемся. По котельным будем ночевать...

- Извини, Петя! Я на тебя понадеялась. У тебя характер ответственный...

- А я тебе доверился! Ты же хозяйка дома, а я квартирант. В любой момент имеешь право выгнать на улицу как соп-баку.

- Не говори ерунды! Селись в этом доме хоть до смерти. Да и черт с ними с дровами этими. Ну? Не переживай сильно. Живем дальше Шаучкявис!

- Всего одно движение заслонкой надо было сделать, - не унимался в благородном раздражении Петр. -Легкое т-такое движение, двумя п-пальчиками.

- Не хватило сил. Ни у меня, ни у тебя!

- Вылетают дровишки в небо. А его разве согреешь. Тьфу на нас!

- Да, Петя! Небо лишь солнце может согреть, - примирительно сказала она.

- Я по осени целый месяц на пилораме торчал. Работягам водку травил. Отходы приглядывал, потом колол... Березы и осины у них мало, всё больше елка. А елка в дрова не годится.

- Почему, Шаучкявис?

- Она смолистая! Углями стреляет. До пожара недалеко. Смола закипает и плюется...

 

- Ясно! Надо нам повнимательнее быть. Сгорит дом – по миру пойдем. А это все богатство, что у нас осталось! Правда же-хороший дом? Еще мой дед строил.

 

-Эт-то так! Мастер! Спасибо деду! Дом в "лапу" собрал. Но я еще про другое сказать хочу, - сурово проговорил он, усаживаясь на лавочку возле огня. - Это вт-торое и самое главное!

 

- Шаучкявис! Если ты меня бросишь, я отравлюсь! Так и знай! - с неподдельным испугом взвизгнула она. Жизнь без Петерса, без этого немногословного, с легким чудесным акцентом человека виделась ей краем бездны.

 

- Не об этом разговор, дурочка т-ты! Вот что решил я ... Хватит нам ходить по этой тропе. Нехорошая троп-па!

- Какой тропе?Ты о чем?

- А которую топчем мы с тобой не один уже год.

- В толк не возьму – говорит ясней.

- Пить надо бросать! Не понимает она! Эт-то плохо-о!

- Ах, вот в чем дело! Иисусик ты мой!

Ольга высунула голову наружу, а потом, вскинувшись, резко села на кровати. Лицо ее, измятое сном и пьянкой, напоминала старушечье, хотя Ольга была на десять лет моложе Петерса. Ему осенью исполнилось сорок, а у нее, бывшей учительницы, возраст едва подбегал к тридцати. По весне первый настоящий юбилей будет. Он, скрывая раздражение, отвернулся, и она, верно прочитав его мысли, тяжко вздохнула, переживая за то, что откровенно разочаровала его. В самом деле – разве может выглядеть "блистательно" неумеренно пьющая баба?

 

2.

 

Они являлись в городке образцом странной неразлучной пары. У них была, так сказать, бессмертная любовь обоюдопьяных супругов. Легкая, тонкая, с мальчишеской фигурой местная Ольга, и приезжий усатый крепыш Петерс Шаучкявис, известный в городке, как человек прошедший в молодости суровую школу северных нефте и газопроводов, имевшего личное клеймо сварщика. Это клеймо, поставленное мастером на свою работу, заменяло дальнейшие проверки швов на ультразвуковые "просветки", когда внутри металла выявляется малейший брак в работе. Клеймо это Петерс обрел лишь после третьего года работы, когда состыковал не одну сотню километров труб. И еще Петерса уважали здесь за то, что он променял свою более цивилизованную Латвию на российский непрекращающийся бардак.

Ольгу и Петерса никогда не видели порознь, они обычно ходили взявшись, как молодые влюбленные за руки. А пьяные – предусмотрительно, с небывалой нежностью оберегали друг друга: от гололеда, кочек на дороге и злых собак, облаивающих чужаков на сторожимой территории. Перед их кварталом был узкий и шаткий, из двух жердиночек мосток через коварный ручей. В жару он почти иссякал, выказывая каменное дно, а при дождях дерзостно преображался, наливаясь бешеной неусмиренной водой до берегов.

Возвращаясь однажды из гостей, Ольга свалилась в воду, ударилась о камень головой и получила жестокое сотрясение мозга. Неделю пролежала в больнице. С тех пор Петерс, опасаясь новых повреждения ее головы, романтично переносил супругу на сильных руках через злополучную водную преграду. Перед этим ручьем Ольга всегда слабела, иногда преднамеренно, и, закрыв глаза ожидала, когда Петерс вскинет ее на руки, как пушинку, как невесту, как возлюбленную рыцаря. Это были ее короткие, но благословенные минуты. Особенно, если были свидетели, ошарашено наблюдавшие за проявлением любви этой пары. Она была уверена – Петерс вымокнет до последней нитки, преодолеет любой напор, но не уронит ее в воду. Перенесет даже через поток кипящей вулканической лавы. В больнице он выпытал подробности ее здоровья. Врач предупредил – со временем будут серьезные последствия, такие сотрясения мозга никогда не проходят бесследно.

Она не зная, что сказать, с растерянным видом посидела на кровати, а потом, вымученно улыбнувшись, попросила:

- Шаучкявис, давай поговорим по-латышски. А?

- Опять? - буркнул он в усы.

- Пожалуйста! Разве это трудно.

Она всегда просила об этом в горькие минуты.

- Я забыл латышский! Кое-что лишь п-помню!

- Мне немножко и надо! Петенька!

- Хитрая ты! Не заб-была слова?

- Чему научил – помню! - глаза ее потеплели, морщинки в уголках замерцали влагой умиления. В такие минуты она казалась ему жалким беззащитным ребенком, которого он, взрослый, должен утешить.

 

- Давай! Kā tevi sauc?( как тебя зовут?)

- Mani sauc Ol'ga.( меня зовут Ольга)

- Es tevi mīlu!( я тебя люблю)

- Paldies! Un es tevis arī!( Спасибо! Я тебя тоже).

 

- Все! Отст-тань! Больше ничего не помню!!- отмахнулся он от неё.

Она благодарно улыбнулась:

- Вот мне и легче стало! Красивый язык. Я один раз только в жизни побывала в Риге. Когда училась в педагогическом. Экскурсия у нас была. Там и полюбила латышей. И вот тебя встретила...Прямо чудо!

- Латвия теперь эт-то натовское государство, - проворчал Петерс.

- Оно так! Но язык родной надо сохранять.

- Я только в детстве на нем разговаривал. Как родители научили.

- Интересно же! А акцент на всю жизнь остался. Это в тебе я люблю больше всего!

- В школе на русском преподавали, и в техникуме тоже. Кто ж знал, что перестройка наступ-пит! Прибалты всегда не любили русских. Оккупантами считали и считают... А коммунистов – тем более. Латыши репрессированный народ. Мой дядя на Таймыре ссылку проходил. За то, что латышом был. В устье Енисея рыбу для фронта добывал. Жили под землей, как кроты... В школе у нас стишок такой учили.

 

Раз сынок к отцу пришел

И спросила кроха:

- Почему два языка –

Эт-о-о очень плохо?

Тот ответил малышу:

- В данную эпоху

Знать латышский – хорошо,

Русский – оч-чень плохо.

 

- Выходит, я тоже оккупантка? Русская же?

- Ты – другое дело! Да и я, Оля, уже такой же латыш, как ты – японская гейша! А теперь давай п-поговорим по-немецки! На твоем языке.

- Ой! - закатила она на бледном лице серые глаза. - Отстань же... Какая я немка? С чего ты взял?

- Ты сколько лет с мачехой-немкой прожила?

- Долго! Моя мать в психбольницу угодила, когда я еще на первом курсе института училась. Ни с того, ни с сего потеряла разум. Ни меня не узнавала, ни отца. Там и умерла. У нее в роду и прежде с ума сходили. Тетка вроде на старости обезумела, сестра двоюродная. Болезнь какая-то по женской линии. Я вот боюсь, как бы мать не позвала меня к себе. Если рехнусь, ты меня никуда не сдавай, лучше топором башку отруби. Чтобы ни тебе, ни мне не мучится. Обещай!

- П-перестань! - нахмурился он.

- После смерти матери отец снова женился. На вдове одной. Русской немке. У нее дочка была. А когда сам умер, вдова со своей дочкой в Германию переправилась. Такая вот история.

- А тебя почему не взяла?

- Я же ей неродная, и по паспорту русская! Они с отцом хоть и расписались, но удочерить меня не успела... Письма сейчас пишет, в гости за границу зовет... Она могла отобрать у меня этот дом, но оказалась справедливой. Когда уезжала сказала: "Живи , дочка! Мне ничего не надо. Я только юридически имею право на имущество, а по совести человеческой – нет. Если будет плохо, я помогу. Помни, что у тебя есть вторая мать!"

- Ну и съездила бы погостить, - прикрываясь ладонью от жара твердо сказал Петерс.

- Денег на дорогу нет. И одна я не поеду. Только вместе с тобой. Они в Дрездене живут. Там картинная галерея знаменитая есть.

- Живопись хочешь посмотреть? Ты же интеллигентная шт-тучка!

- Всю жизнь об этом мечтала. И Кельнский собор увидеть. Он большой и красивый. Второй по размерам в Европе.

- Тем более п-поезжай! Мачеха дорогу оплатит. Мечта- эт-то хорошо!

- Когда это было? В молодости! Теперь, Петенька, у меня одна проблема есть.

- Ну?

- Я ничего больше не хочу,- с нескрываемым отчаянием, с обреченностью, будто уже прикипевшей к лицу, проговорила она. - Ничего! Понимаешь? И трогаться с места нет желания. Выгорела мечта моя!

- А в- выпить сейчас хочешь? - ущипнув себя двумя пальцами за усы, жестко спросил он.

- Не откажусь! Сам знаешь, - с обреченностью проскулила она, и ссутулив узкие плечи, беззвучно заплакала.

Он расположился на лавочке перед огнем, неторопливо подбил ребром ладони пушистые усы. По круглому лицу его и коротко подстриженной голове бегали пятна света. Он, как и все урожденные при Балтике жители, был не слишком многословным. И только усы говорили о движении его мыслей. Ольга давно научилась их читать, как немые понимают жесты друг друга.

- Чего-то ты сегодня, Шаучкявис, злой какой-то! - хрипловатым шепотом сказала она. - Я ненавижу тебя таким!

- Не виляй Ольга Николаевна. Въезжай в тему.

- Тебе что – плохой сон приснился?

- Высказывайся т-толком! - он тщательно следил за горением дров, сохраняя каменное выражение лица.

- Палач! Давно надумал трезвым жить?

- Я жду ответа! Согласна?

- Ой! Ой! О-о-ой! Замолчи-и-и, Петерс! - недобро, будто над покойником, заголосила она и замотала короткой мальчишеской стрижкой. У нее были от природы темные густые волосы. - Бросишь тут! До смерти, видать, нам ходить по этой тропе...

Он негодующе раздул ноздри, и оттого усы на скуластом его лице шевельнулись как бы сами собой.

- Стыдно мне за нас! У тебя высшее образование. Литературу в школе преподавала. Я механик по профессии. На Севере классным сварщиком был. Потолочные швы сваривал. Нефтепровод "Дружба" через тундру тянул. Самый первый! По которому родину начали за границу перекачивать. По комсомольской путевке вкалывал. Когда еще перестройки не было.

-Интересно, а как по латышски "перестройка" будет? - осторожно спросила Ольга, делая жалкую попытку увести Петерса в сторону от начатого разговора.

- Не знаю -т-точно, это слово новое. Наверное, как и по –русски, - высказал он предположение.

- Скорее всего, - согласилась она. - Даже в китайском – "перестройка" есть перестройка. Нам еще в институте объясняли, когда Горбачевым гордились все. Мол, слово " перестройка" вошло во все языки мира неизменённым.

- И вот что удивительно, - энергично продолжал развивать свою мысль Петерс. - Одни сегодня миллионы с трубы имеют, а тот, кто и в грязь и в снег пузом трассу утюжил, – куска хлеба лишился. И ходит по пьяной т-тропе!

- Петерс! Разве ты не понимаешь, что алкоголизм – то болезнь! - со злостью к себе и к нему выкрикнула она. - Мы же с тобой три года подряд пьем... Три года ежедневно! О, господи, как время быстро летит! Как познакомились, – так и веселимся на пару. У нас алкогольная зависимость. Мы наркоманы! Ты заметил, – нас даже уже собаки на улице не кусают? Вроде и не люди.

- Дура! Врешь ты эт-то! - недобро прервал он ее и медленно начал сгибать в руках кочергу. Почти колесом.

Она круглыми испуганными глазами посмотрела на изогнутую полоску металла, задержалась на сильных ладонях Петерса, передернулась от озноба.

- Это научный факт! Бегаем, как белки в колесе. Ой, господи! - устало прикрыв глаза, добавила она.

- Ага! - ощерился он, опять выказывая неодобрение ее словам. - Нет, погоди, разобраться надо, кто белка, а кто боб-бер упертый. Значит, ты считаешь себя алкоголичкой? Вовсе как бы с катушек сошла. Расписалась в слабости... Это какие т-тараканы в голову твою налезли?

- А ты себя трезвенником мнишь? У меня не получится бросить, Петенька! Сил не хватит. Не мучай меня... Я думаешь не пробовала? Я не смогу-у-у!

И она снова на диких нотах, точно загнанная в угол волчица, то ли засмеялась, то ли завыла по-зверинному . У него опять сердце дрогнуло от жалости к ней. Довеселились. Неужели обратного хода нет? Он не хотел верить в замкнутый круг.

- А у меня п-получится! - твердо заявил Петерс. - Слышь, тряпка? Ты губы-то бантиком не завязывай... Рано сдаваться. Выше голову держи! Вспомни себя прежней. Когда в институте училась, когда замуж за своего принца выходила... Возвращаться надо! В исходную т-точку. Поплутали и будет. Я так решил!

- Согласна, Петя! - измученно выговорила она, глядя больными, покрасневшими глазами в одну точку. - Вот и начинай первым, а потом меня научишь. Покажи пример!

- А, может, наоборот надо! С другого конца начать. Ты узел негоже собралась развязывать.

- Нет, Петенька нет! Женщины тяжело бросают пить. У них совсем по-другому с этим делом. Этот алкоголизм неизлечим.

Она спрыгнула с кровати и быстро заходила по комнате. Лицо ее, обезображенное горем, выглядело серой безжизненной маской.

- Страшная я, да? Или ничего еще? - с робкой надеждой спросила она, принимаясь с треском расчесывать густые, спутанные волосы.

- Неважнецки по годам своим выглядишь, - честно ответил он. - Могла бы и лучше. Ты женщина не старая еще, фигура нормальная...

- Мог бы и соврать. Мужик грубый!

- Откуда синяк на скуле? Я сроду тебя пальцем не тронул.

- С печкой не разошлась вчера. Ой, умора! - нервическим смешком отозвалась она. – Представляешь? Печка-то наша… заходила вчера по избе! Куда я, туда и она, зараза. Я направо, и она направо.

- С т-т обой все понятно. Без протокола. Я уже этого не видел. Устал вчера, как пехота на марше. Пол-города отмотал, пока тару пристроил. Потом левую водку искал. Да килек на закуску. Когда мимо нефтебазы проходил, директор попросил цистерну из-под топлива заварить. Ихний сварщик затрусил, взрыва побоялся. Пришлось ув-важить. Для меня эт-то – плевое дело.

- Он затрусил, а ты лезешь на смерть, - укоризненно сказала Ольга. – Ишь, смелый какой! Не смей больше! Мне такие деньги от тебя не нужны.

- Тут не в смелости дела. Умение нужно. Главное – не перегреть металл, держать его под водой. Руку надо иметь верную, - с охотой начал пояснять он. - Я на Севере по зеркалу потолочные швы варил. В одной руке – держак, в другой – зеркало на ручке. Экзамен на личное клеймо с завязанными глазами сдавал. Трижды шов мой просвечивали. Ни одной каверны...

- Молодец, Петя. Ты талант! - она подошла к нему вплотную, погладила по седой, коротко остриженной голове. - Я, говорят, тоже хорошим педагогом была. Ко мне всех школьных практикантов посылали.

Огонь в печке с хрустом пожирал дрова. Пламя, завихряясь, гудело на выходе из трубы. Дом понемногу согревался и наполнялся уютом.

Несмотря на то, что в нем было много комнат, зимой Ольга с Петерсом жили в одной кухне. Сюда притащили кровать, телевизор, одежду. Только летом мыли окна и расселялись по всему дому. У Ольги с детства была своя комната. Там она когда-то зубрила школьные уроки, готовилась к вступительным экзаменам в институт и, как все девушки, мечтала о большой любви. Догадывалась, что принцев для всех невест на свете во все века не хватало, но верила, что именно ей повезет. В институте нашелся такой, но он давно ее бросил. Вторым явился Петерс. Не принц, конечно, а медведь латышский, и не любовь у нее к нему, а что-то гораздо сильнее, наподобие смертельного приворота, совершенного опытной искусной колдуньей.

- Ишь тяга какая, - чуть успокоившись, и как бы забыв о прежнем разговоре, кивнул на гудящую печку Петерс. - Холод на территории России усиливается...Прогноз погоды такой. Приемщик посуды вчера говорил. Он бывший метеоролог. Пьянь несусветная, а про циклоны рассуждает прямо поэтически.

- Знаю я его. Это Роман Гришаков? С бельмом на глазу?

- Может, у него и бельмо, а трещины на стекле, зараза, видит издали. Подаю ему вчера авоську с тарой. Тряхнул он ее и сразу кричит "Десять штук у тебя, кореш! Три с браком!» По звуку, собачий хвост, определил. Эт-то специалист!

- А ты знаешь, - он стихи пишет. Даже книжку выпустил. Про облака, туманы, бури… И про человека. Душевные стихи. Он поэт! Это я тебе как филолог говорю. Только ведь пропьет свой дар! Как и многие уже до него. У нас как говорят: "В России живых поэтов не бывает!"

- Вещал, будто до семидесяти градусов зимой холода будет, а летом до семидесяти градусов жары. Так климат изменился... Врет!

- Врет, - подтвердила Ольга. - Я же местная. Сорок градусов мороза было... мы отца в такой день хоронили. Я в институте училась. Земля на кладбище прямо гудела под ломами, будто не хотела принимать покойника. Костры жгли... А когда опустили гроб в могилу и засыпали землей, вдруг грохот страшный изнутри пошел. Из-под земли. Батюшка перекрестился и сказал: "Этот грешник сразу в ад пошел!"

- Пули льешь?

- Ей богу! Честное комсомольское!

- Отец сильно зашибал?

- Да еще как! Запоем. Иногда месяц ходил по нашей улице. Днем и ночью. Из дома в дом. Войдет молча, сядет и сидит, ни слова не говоря, пока не поднесут стакан. Выпьет и молча уйдет. А подносили ему все. Он пожарным инспектором был. Чуть что не так – вынимает из сумки клещи с пломбой и опечатывает дверцу на печи. Попробуй, сними запрет. Штраф получишь. А как без печки жить? У отца тогда любимая собака была. Раз пошел в соседний сельсовет противопожарную безопасность проверять. Выпил, конечно. На обратной дороге упал... да и замерз. Старушка одна проходила мимо, хотела разбудить его, да собака не подпустила. Кавказская овчарка. Рэпом звали. Пока старушка за помощью бегала, он и скончался...

- Уж скорее бы эти морозы кончились, - изрек Петерс, впихивая в топку очередное полено. Лицо его, накаленное жаром, казалось отлитым из меди.

- Да, Петя, холод это плохо. И теплой обуви у нас нет, - поежившись, сказала она. - Зато куртки американских пилотов в сэконд-хэнде отхватили. И поношенных джинсов пять кило.

- Куртки эти, наверно, тридцать лет на складах пролежали, - авторитетно сказал Петерс. - Для войны империалистов с нами. Теперь на бедность нашу пожертвовали. Хорошо то, что они на два цвета: сверху черные, а если вывернуть – желтые. Тормозы мы с тобой! Куртки – это, конечно, хорошо. А вот зачем, спрашивается, мы по осени валенки на толкучке продали? Четыре пары было. Новые! Я их еще с Севера привез – нам их бесплатно выдавали. Я, правда, больше собачьи унты любил. За бутылку питьевого спирта можно было у ненцев купить. Мы, пока эти трубы тянули, споили все народы Севера – большие и малые. Нам водку и спирт на вертолетах забрасывали. С получки по всей трассе валялись полуживые эвенки, чукчи, манси, коряки, ханты, ульчи, якуты... охотники, женщины, дети, старики. Все!

- Врешь, небось! - покосилась на него Ольга, собирая на столе посуду и остатки закуски (пора было наводить в доме порядок).

- Т-точно говорю. Даже олени и собаки ихние были пьяные. Вот я и подсел на огненную воду. Спасибо за это Советской власти. Увидели бы меня сейчас братья – к ветряной мельнице ногами бы подвесили. Латыши – трезвый народ.

- Не горюй об валенках, - примирительно сказала она. - Ну продали! Деньги-то на твое сорокалетие ушли. Хороший праздник устроили. Всех друзей позвали. Ты неделю остановиться не мог... Хуже местных пьянчужек, ей-богу, хотя и прибалт.

- А про себя забыла? - язвительно хмыкнул Петр. - У самой три прогула случилось. Больница грязью заросла. Если бы главврач не пришел к нам домой, то уборщицу такую долго бы ждали на работе.

- Я, Петя, на работе незаменимая, - с гордостью сказала она. - Как-то другую работницу взяли – толстушку молодую, так она за день один корпус еле-еле протерла. Я три здания одна за смену убираю, только швабра в руках свистит!

Петерс свел усы в одну сторону, прищурил огненно мерцающий глаз, сказал подтрунивая:

- Конечно! У тебя же диплом! А если тебе еще спирта медицинского преподнести мензурку, да лепешку мятную дать на закуску… Проб-бки притирать каждый умеет.

- Скотина неблагодарная! Я с тобой разве не делюсь? Все домой несу!

 

Петр протестующе вскинул широкие рабочие ладони.

 

- Упаси Бог! Но и я, заметь, в одиночку никогда не пью – в одну рожу, так сказать. Не могу, хоть убей! Мне твоя кампания нужна. Всегда посидим с тобой рядком, душа в душу.

 

- И не говори, Петя! - улыбнулась Ольга. - Мне даже врачиха одна из инфекционного говорит: "Завидую я вам, Ольга Николаевна. Вы так дружно с мужем живете, точно голубки влюбленные. Как Иван да Марья! А я со своим, будто собака с кошкой... А что делать? Жилплощадь-то совместная..." И она права! Ты, – рыбак латышский, знаешь русского писателя Михаила Булгакова?

 

- Нет! - замотал он лобастой головой. - Я книг художественных мало читал. Больше техническую литературу. Диплом в техникуме по шарниру Гука писал. Ты, к примеру, знаешь, что такое – шарнир Гука?

 

- Даже не слышала. В технике ни бум-бум! На какой ляд мне твой шарнир. Скажешь тоже! Я гуманитарий.

 

- А я твоего писателя не читал.

 

- Неуч! Булгаков сказал, что именно квартирный вопрос испортил москвичей.

 

- Пусть врачиха твоя с мужем пить вместе начинают, - хрипло рассмеялся Петр. - Проверенный способ. У нас как с тобой? Выпивка есть? – общая радость. Похмелье мучает – одна беда, жрать нечего – у обоих желудки сосет. Поневоле дружить будешь. Я в твоем доме квартирую, на твою зарплату живу. Как же мне взбрыкивать... В молодости хотел на родине свой дом построить – это мечта каждого латыша. Он с детства с ней живет. Ради денег на Север и поехал. Пока трубу тянул, отец и старший брат на меня участок земли оформили, сад заложили, воду пробурили, даже тропинки заасфальтировали. А я не вернулся в свою Мадонну – так городок мой в Латвии называется.

 

- Ну и почему ты, Шаучкявис, предателем родины оказался? - спросила она, ставя на раскаленную докрасна плиту ведро с холодной водой. Жестяное днище его тотчас с грохотом прогнулось от нагрева и тонко запищало.

 

- Любовь подвела, - вздохнув честно признался он. - В геологичку на Севере влюбился. Она отсюда родом. Про янтарь латышский поэтично рассказывала. Поженились мы с ней, сюда приехали.

- Ты правда любил ее, Петя? Больше чем меня? - болезненно, с досадой поморщилась она, протягивая над плитой тонкие хрупкие ладошки.

- Любил! А она, видать, не очень. Через три года опять на Север сбежала. Там у нее прежняя любовь осталась. Тоже геолог.

- Старая любовь не ржавеет, - протяжно вздохнула она. - Ты веришь в это?

- Не верил раньше, да пришлось. Как стала по ночам его имя бормотать… Потом уже тебя встретил.

- Ты будто жалеешь об этом! А помнишь, как мы с тобой познакомились? Всё, – благодаря больнице…

Три года назад среди зимы Петерса подобрала на улице машина "Скорой помощи". Он был пьян до бесчувствия и замерзал на лютом морозе. В ту пору он работал на заводе в отделе главного инженера. С получки крепко выпил и ночью возвращался в свое холостяцкое общежитие, где ему как специалисту с дипломом была выделена отдельная комната. В темном переулке повстречался с компанией местных, подгулявших подростков. Один из них знал, что он инженер и несет в кармане только что выданную зарплату. К Петерсу прицепились под видом пустяка, ограбили, а когда он стал обороняться, сломав двум нападавшим ребра, основательно избили. Он потерял сознание и, вероятно, замерз бы от переохлаждения, но мимо проезжала больничная неотложка, возвращавшаяся с вызова, и по долгу службы, следуя клятве Гиппократа, которая еще, слава Богу, исполняется большинством врачей, особенно в провинции, загрузила страдальца. Свободных мест в палатах не было. Зимой сельские больницы перегружены пациентами, – отчего ж не полечиться в свободное от дач и огородов время! Зато летом, в страдную пору, даже самые лядащие забывали о своих диагнозах. Мест в каждом отделении было столько, что хоть по две палаты занимай. Петерса подвезли к горячей батарее отопления и оставили там, перевалив на каталку. Если помрет очередной алкаш, можно сразу в морг переселить. Врачи уже привыкли к смертям таких вот бедолаг, которых было множество в их городке. Русские мужички, не приспособившись к новой жизни, в массовой, самогубительной эпидемии косяками выбывали из непонятной для них жизни...

Ольга в тот день, согласно графика, вышла на работу, и когда принялась мыть полы, натолкнулась на него, лежащего на каталке прямо в коридоре. Широкоплечий, с седыми усами и выпуклым лбом, совсем еще не старый мужичок-крепыш лежал с закрытыми глазами под капельницей. По его широкому, чуть скуластому лицу текли слезы. У него не было сил утереть их. Когда медсестра подвесила над ним третью капельницу, и мужичок стал оживать, будто возвращаясь с того света, Ольга подошла к нему, сунула в свободную от шприца руку новенькое вафельное полотенце. Он открыл серые, замутненные глаза, благодарно улыбнулся и обтер мокрое лицо. Но в усах еще блестела влага от слез. Она взяла полотенце и помогла ему.

- Ой! - отдернула она руку. - Усы у тебя до чего колючие!

- У настоящего мужчины усы должны б-быть такими. Если они мягкие, эт-то не мужик! Зап-помни эт-то. У нас в Латвии так говорят.

Она вдруг припомнила своего мужа, с которым уже несколько месяцев была в разводе. У него усы были мягкими, точно из шелка. И подлецом оказался редкостным.

Так они познакомились. Кончилось его пребывание в больнице тем, что он уговорил ее принести немного спирта, выпил его и удрал с коляски. Таким оригиналом оказался. Через несколько дней он встретил ее после работы. Его уволили с завода и выкинули из общежития…

- Не в эт-том дело! Слушай Оля! А может тебе полечиться чут-ток? - осторожно предложил он, прикрывая внизу печки малую дверцу. Печка то яростно пыхтела, как человек взбегающий на гору, то выла, словно ракета на старте.

- Не-е-ет! - с прежней ожесточенностью выкрикнула она. - Стыдно... Я лучше помру. И не говори мне больше об этом. Никогда!

- Чего стыдного? - невозмутимым голосом отозвался он. - Сама говоришь – болезнь. У них научные методы. Гипноз там, код-дировка.

- Меня другое мучает. В наркологическом отделении мои ученики лежат. Были смышленые ребята, а стали аликами. Я же им литературу преподавала. Про чудное мгновенье стихи заставляла учить. А теперь вместе от алкоголизма будем лечиться? Вон у печки топор лежит. Лучше отруби мне башку. Не верю я этой медицине.

- Может быть ты и права, - кивнул головой Петерс. - Дружок мой из Питера лечился там у одного частного нарколога. Зашил он ему, значит, торпеду... Большую, на два года.

- Петя, что такое торпеда? Ты думаешь, я знаю?

- Объясню, - ублажая огонь новым поленом, протянул тот. - Это капсула такая, с лекарством против алкоголя. Режут кожу и вставляют её. Потом швы накладывают. Так и называется – зашиться. Когда это лекарство в крови с алкоголем сталкивается, человеку плохо становится.

- О, господи! Как на кроликах подопытных измываются.

- Слушай дальше. Зашил он ему, как полагается, торпеду. Потом наливает какую-то бесцветную жидкость в мензурку и предлагает – "Выпей, мол". Дружок понюхал – спирт вроде. "Спирт, - говорит нарколог, - пей не бойся". Выпил дружок. Через минуту ему плохо стало. Задыхаться начал. Хочет воздух вдохнуть, а воздух не лезет в легкие. Уже сознание терять начал. "Доктор, -хрипит, - подохну!" А тот шприцем какое-то лекарство набрал и вколол ему в вену. Сразу полегчало. Ух, – отпустило! А доктор после говорит ему: "Понял, что будет с тобой, если пить не бросишь? Меня ведь рядом со шприцем не будет. И не каждый врач знает, что тебе колоть. Иди вон!" Во, изверг какой! Но не все же такие.

- Все, Петя, все. Замолчи! Я поняла! - взмахнула она обеими руками. - Им бы только здоровье угробить... Никогда не стану лечиться.

- Упрямая ты баба! Правильно тебя муж бросил, - швырнул он в ее огород самый тяжелый камень.

- Дурак ты, ей-богу! - простужено шмыгнула она распухшим носом. - Я сама от него ушла. Он изменять мне с другими бабами стал. В школу доносы на меня писал. Я к винцу и потянулась. Как выпью – полегче вроде. Так и захватила меня эта зараза. А теперь мертвой хваткой держит. Когда с мужем разводились, он свидетелей каких-то притащил, чтобы подтвердили, что пьяной меня видели. Суд оставил ребенка ему. Как вспомню дочку – выть хочется. Она же больная родилась... церебральный паралич. Он даже не разрешает видеть ее.

- Отчего болезнь у нее?

Ольга прикрыла глаза рукой, мученически простонала:

-Я виновата. Какая из меня роженица? Таз узкий. Не послушала, дура, врачей – кесарево предлагали. Вот и родила инвалида... как тут не пить? Горюшко одно к другому цепляется. Муж на моей однокурснице женился. Светке Шмаковой. Она глупая, как пробка, памяти совсем нет, зато послушная. Еще в институте с половиной курса переспала. И со студентами, и с преподавателями тоже. Чуть какой намекнет, что экзамен можно экстерном сдать, сразу соглашалась. Здоровая баба. Груди, как арбузы, задница – шире рояля. Секс-бомба! Мужу всегда такие нравились. Говорят, сейчас беременная. Она уж точно здорового ребенка ему родит. Хоть и десять. Может, потом мне Наташку отдадут, её же лечить надо.

- Знаю я твоего мужа. - степенным баском произнес Петерс. - Бугай еще тот! Машину, недавно приобрел. "Форд" подержанный. И на какие шиши, спрашивается. Он же в училище черчение преподает. Будет случай – отомщу за тебя. Это у меня в плане давно стоит. За то, что душу твою испоганил, ребенка отнял у матери. За такой грех он обязательно ответит. И дочку забирай себе. Вместе будем выхаживать.

- Спасибо! - просияла Ольга. - Я, Петя, не всегда же такой была. В институте даже в фотосессии участвовала от нашего факультета. На конкурс красоты. В купальнике по подиуму ходила. Мужики мою фигуру глазами пожирали. Не веришь? В гостиной альбом на книжной полке стоит, там фотографии. Достань, посмотри.

- Я и так верю.

- Нет, ты посмотри!

- Видел уже. Классная девчонка! Тоненькая, стройная. Ноги длинные, как у цапли. Цок-цок каблучками.

- Посмотри еще раз. А то чувствую – презирать начал...Ночью сегодня, сколько не толкала в бок, – все мимо. Колода! Даже не обнял. Ты ведь мужик, что надо – не износился еще!

- Я же п-пьяный был.

- Мог хоть усами пощекотать. У тебя руки такие ласковые. Ты волшебник! А я дурочка... Без тебя бы вовсе пропала.

- Спасиб-бо!

- Завтра у меня в больнице зарплата будет, - радостно сообщила она. - Премиальные за прошлый год дадут. Как, Петя, – сразу гулять начнем, что ли? – и, вытянув маленькое лицо, Ольга напряженно посмотрела на своего повелителя.

- А вот шиш т-тебе, - сурово оборвал он ее. - Деньги я у тебя отберу – до последнего рубля. Так и знай! Сперва едой запасемся.

- Как скажешь, - покорно отозвалась она.

- Уже сказал – будет, как всегда!

- Ага! Ты лучше знаешь!

Ольга говорила правду. Он, действительно, в деле пьянки был гораздо предусмотрительнее свой напарницы.

С получки они садились на велосипеды, ехали на базар, и Петерс, зная свою и Ольгину слабость, закупал продукты на месяц вперед. Чтоб не умереть до следующей получки с голоду. Продукты были самые дешевые и неприхотливые: крупы, макароны, консервы. Петерс до хрипа торговался за каждую копейку, выказывая практическую хватку, и Ольга, молчаливо следовавшая за ним по торговым рядам, гордилась его хозяйственностью, и не подавала голоса протеста. Ей нравилось быть в подчинении у такого волевого мужика.

Хлеба, к примеру, покупалось целый мешок под завязку. В частной пекарне. Буханок двадцать-тридцать. Каждую из них Петр тщательно осматривал и сбивал цену за оптовую покупку. Хозяйка жаловалась на дороговизну муки, дрожжей, электричества, ныла о себестоимости.

- Зачем врешь? - хмуро обрывал ее Петерс.

- О каком обмане вы говорите? - обижалась продавщица. – Ишь, специалист выискался.

- Для ржаного хлеба дрожжи вовсе не нужны. Он на старой закваске делается. Тут другая себестоимость. Булки – особое дело. У нас еще в муку морские водоросли добавляют, в сухом виде. Не хлеб, а деликатес.

- Где это – у вас?

- Я из Латвии родом. Там пшеница не растет, одна рожь. Скидыв-в ай пять копеек с буханки. А то вовсе покупателя потеряешь.

- Ладно, согласна, - торопливо соглашалась та. – Может, вы ко мне пекарем пойдете? Водоросли из Латвии доставите.

- Подумать надо!

Дома Петр разрезал черные мягкие буханки на две половины и высушивал на горячей печи. В этот день в доме было душно, жарко и пахло, как в пекарне. Петр, довольно шевеля усами, тщательно переворачивал ржаные пластушины, отламывал и, аппетитно чавкая, с хрустом дробил на зубах отставшую корочку .Только сделав сей стратегический запас сухарей, Петр считал возможным удариться в веселье. Знал, что на покупку еды денег они уже не найдут. Он мог из одного черного хлеба приготовить разные латышские блюда: хлебный суп с черникой, хлебный пудинг с клюквенным киселем, окрошку из хлеба, крахмала и пива.

 

3.

 

Так сидели они, угнетенные похмельем, вращая красными глазами у жаркой печки, прислушиваясь к ее умиротворенным звукам. Уже решили, что Петерс сейчас облачится в куртку натовского пилота и отправится добывать выпивку. Чего зря страдать, если по кишкам, будто наждаком водят! Его в округе все знали и в кредите пока никто не отказывал.

Незаметно подступил очередной день. Сквозь обметанное пушистым инеем окно, на котором мороз, будто в утешение северянам нарисовал буйные тропические джунгли, робко проник в избу солнечный свет. Разгоралась поздняя, неяркая, будто зардевшаяся от смущения, заря. Земля не пролетела еще в космосе и половину пути к весне.

Вдруг свет на мгновение погас, украденный снаружи какой-то скрюченной человеческой фигурой, и тотчас раздался требовательный стук в дверь. Петерс неторопливо подошел к освещенному квадрату стекла, прижался к нему, расплющив нос, и выдул горячим своим дыханием небольшой пятачок среди диковинных зарослей. Всмотрелся одним глазом наружу.

- Кого принесло? - спросила, покривившись, будто от зубной боли, Ольга. Ей не хотелось впускать чужих людей. Городок у них маленький, разнесут худую молву о её бесхозяйственности за полчаса. Негоже ронять авторитет чистоплотной хозяйки, хотя она уже толком и не знала, как относятся к ней окружающие. Хотя при матери в этом доме был идеальный порядок.

- Знаешь кто припожаловал? - шепотом спросил Петерс, вытирая рукавом мокрые усы.

- Участковый? - испуганно дернулась она. - Опять воспитывать начнет... Вот прицепился… старый советский мент! Какое ему дело до нашего образа жизни? Мы преступлений не совершаем. Другие нынче времена: хочешь – живи, хочешь – подыхай!

- Да нет, - успокоил он её. - Старуха Чекушкина это. Которая на соседней улице обитает. У нее дуб расщепленный молнией у дома растет.

- Ясно! О, господи! Ей-то чего от нас надо?

- Эт-то я сейчас узнаю. Придется откидывать запор.

- Нет! - запротестовала Ольга. - Переговори с ней на улице... Внутрь не впускай.

- Хорошо, уважу тебя.

Петерс накинул на плечи старое пальто, напялил по глаза вязаную шапочку и вышел. Пока он вел переговоры, Ольга умылась и наскоро прибралась в доме.

Снаружи доносились приглушенные голоса. Торопливо, по-сорочьи говорила старуха, и лишь иногда хрипло отвечал Петерс.

Вернувшись, он обломал на усах лед, сообщил:

- Работенку нам предлагает. Все равно, мол, вы бока на печи отлеживаете, даром небо коптите, ни черту, ни богу от вас пользы никакой...

- Так и сказала? Вот ведь зараза!

- Ну… А про тебя особо выругалась.

- Баба-яга в тылу врага, - сжала зубы Ольга. - За сына своего Лешку беснуется. Мы вместе в институт готовились. Я поступила, а он нет. Даже замуж мне прыщавый предлагал. Куда ему институт, еле-еле в рыбный техникум поступил.

- Одному мне с заданием не управиться.

- Ну и что делать? Говори по сути. - Ольга, несмотря на муки похмелья, уже твердо решила, возбудив в себе хозяйственность, блеснуть порядком. Дом, доставшийся ей от родителей был еще крепок, вместителен, имел несколько комнат, вторую печку, но они с Петерсом жили только на кухне. Сюда притащили кровать, стол, стулья. Здесь готовили еду, пировали, веселились ( насколько позволяло бытие), перемалывали, сообща, горе.

- Просит дрова перетаскать от избы в сад. У нее две поленницы вплотную с крыльцом лежат, прямо у двери. Она сказала мне, что смерть свою чует и говорит: " Как умру, станут гроб из дома на улицу выносить, а дрова помешают. Не развернуться, мол, с гробом. Что про меня люди скажут? Ругать начнут! Я все промерила, надо путь свой последний расчистить". С этим и пришла к нам. Поможем?

- Согласна. У нее выпивка должна быть. Она верующая, кагор часто покупает – для причащения. Может нальет рюмочку. Ты попроси сам у нее - мне неудобно.

- Ладно, подлечимся, – обещаю тебе! Шустро одевайся мне. До обеда управимся.

Они быстро изготовились к работе и, спустя десять минут, были у дома Чекушкиной. Сама хозяйка встретила их на пороге. По ее оживленному виду никак нельзя было предположить, что она готовится к смерти.

- Здравствуй, Андреевна, - вежливо поздоровалась Ольга. - Мне Петерс, муж мой, сказал, что ты срок смерти себе назначила.

- Какой он тебе муж! Живете во блуде... Гога да Магога! Содом да Гоморра! Тьфу!

- Не лайся! Кто смерть твою вычислил?

- Два ангела, деточка, во сне явились. Будто с дуба обгоревшего спрыгнули. Сели, значит, в избе и стали в карты играть. Навроде, арестантов, но с крыльями. Моя жизнь на кону была. Пошла я, значит, на вылет. Готовиться к выносу надо...

- Ладно! Блажь твою, ст-таруха, мы выполним, - сказал Петерс. - Но прежде нутро укрепи, кагору нам преподнеси!

- Ишь, губу раскатал! - недовольно проворчала старуха. - Кагор – церковное вино, не для вас, грешников. Бражка фруктовая имеется. Неделю назад заквасила бродилу. Самогонка будет на моё успение.

- Это правильно! Самогон – враг здоровья, гоните его. Употребим бродилу, не побрезгуем, - хмыкнул Петерс.

- Куда вам брезговать? Говорят, одеколон в аптеке покупаете. Грамотные вроде, а пользы уму нет. Мой-то Лешка не таковский.

- Где он теперь, Андреевна? - участливо спросила Ольга

- Лавку рыбную в области держит. Навроде – купца. Икру ложками жрет. Пузо отрастил, прыщи сошли. Квартиру купил, дачу, - с гордостью стала перечислять достижения сына старуха и в заключение, недобро покосившись на Ольгу, ядовито завершила: - Хорошо, что на тебе не женился.

Затем старуха подвела Петерса к печному закутку. Там вертикально стоял купленный загодя массивный гроб, а в нем что-то яростно шумело.

- Здесь склянница малая зреет. Вытаскивай! Она в домовине беснуется. На фруктах всяких поставила.

Склянница малая, к радости гостей, оказалась пузатой стеклянной бутылью на двадцать литров. Она была заткнута старым чулком и – аж покачивалась от винного брожения внутри себя.

Выпили по кружке сладкого, напоминающего вино напитка. Через минуту печальные лица разгладились. Помогло. Смысл жизни прояснился и беды, столпившиеся вокруг души, сказочно отчалили, точно вражеские корабли от чужой пристани.

- Как задание мое выполните – еще по кружке презентую, - сделала аванс хозяйка.

Они впряглись в санки и начали переселять дрова от крыльца дома за соседние постройки. Для этого приспособили тяжеленные металлические сани, на которых еще дед Чекушкиной доставлял с реки глыбы льда, используемые для подвала-ледника. Холодильников о ту пору не изобрели еще, но зато много было солений, порча которых оставляла большие семьи без пропитания. Вот и продлевали зиму в глубоких холодных ямах, набивая их привозным льдом.

Петерс тянул сани за коренника. Кинув лямку на грудь и вытянувшись в струнку, он влек воз с дровами по глубокому скрипучему снегу, а Ольга, едва успевая за ним, со стоном подталкивала кладь сзади. Ни дать, ни взять – ломовые извозчики.

-Ол-ля! - задорно крикнул Петерс. - Видела картину "Бурлаки на Волге?"

- Ну, видела! Репин написал, - весело отозвалась она.

- А знаешь, как она п-правильно называется?

- Так и называется – "Бурлаки на Волге".

- Нет.

- А как?

- "Якорь заб-были на корме поднять!"

- Ой, как смешно! Плебей!

- Эт-то я плохо сказал?

- Плохо! Людей жалко.

- Т-тогда молчу. Извини!

Два часа спустя, мокрые, до пыху намаявшись – так что пар валил от подачек натовских врагов – они устроили испытание проделанной работе. То есть, – можно ли красиво вынести новопреставленную перед Богом старуху Чекушкину и, как полагается ногами вперед, если вскорости утихомирит ее суетное проживание жестокая смерть.

Экзамен провели не поверхностно, не на глаз, а с тщанием. Петерс, загрузившись новой кружкой фруктовой бражки, кряхтя, водрузил себе на голову крышку гроба, и беспрепятственно выплыл с ним на улицу. Испытание провели трижды. За каждым его шагом следила Ольга. Хозяйка семенила рядом и беспрерывно крестилась. А Ольга воодушевленно кричала:

- Андреевна! Чекушкина, слышь? Наблюдай! Всё нормально мы сделали. По высшему классу. Вынесут тебя без сучка и задоринки. Никакой помехи в рай больше нет. Не вывалят наружу, не зашибут бока. Красотища! Помирать можешь хоть сегодня. Лучше – сей момент, чтобы мы тебя сами вытащить успели... Нет ли у тебя второй домовины? Я тоже скоро подохну.Я хоть и моложе тебя, а жизнь не радует.

- Спасибо, деточки! Уж я так рада, не знаю, как благодарить. Вам подыхать еще не время, но все на небеса уйдем. Взмоем, аки птицы.

- Ты нам бутыль с бражкой отдай... На похороны еще заквасишь бродилу.

- Куда вам столько? Лопните, окаянные. Животы -то не коровьи, - пыталась избежать потери бутыли хозяйка.

- Не подаришь бутыль, перетаскаем дрова обратно, - пригрозила Ольга. - Ведро картошки еще набери и дровец пару охапок прихватим. У тебя их до черта.

- Берите, черти проклятые. Грабьте бедную старуху, от Вас только после смерти отвяжешься. Еще могу щуку отдать – большущая, – сын недавно привез.

- У тебя рыба есть? - загорелся глаз латышского рыбака.

- Ага, мороженная щука. Зубов – как у пилы. Страшная! Сын к Новому году подарил. Мне ее одной не изжевать. А у вас утробы ненасытные.

- Рыба – эт-то хорошо! Волоки её, - загорелся сын латышского рыбака.

Старуха проковыляла в сени и вскоре действительно внесла на обеих руках, как полено, здоровенную рыбину, сизую от обледенелости, но с широко открытой, удлиненно-острой пастью и усеянную частыми, внутрь скошенными зубами. (чуть перестроила) Будто мелкая ножовка. Ольга дотронулась до хищной пасти и, когда Петерс нечаянно кашлянул, с девчоночьим визгом отдернула руку.

- Не боись, она уснула. Кило на пять, разбойница, потянет, - со знанием дела сказал Петерс, укладывая гремящую рыбину среди дров.

Через короткое время Петр и Ольга, щедро нагруженные подарками, довольные и возбужденные, с праздничной отрадой в душе, следовали гуськом к своему дому. Ольга волокла авоську с овощами. Выбиваясь из сил, она перекидывала ношу на спину, и тогда становилась похожей на горбатую нищенку, собирающую по людям подаяние. Петр, скупо улыбаясь в побелевшие усы, одной рукой обнимал гудящую бражную бутыль, готовую то ли разорваться от яростного брожения, то ли улететь в небеса, а другой тащил саночки, нагруженные свежим топливом и громадной рыбиной. Хвост ее оставлял на снегу легкую борозду. Славно поработали. Можно теперь и порадоваться удачному деньку. Опять курилась поземка, и, вскидываясь в лицо, царапала глаза, но куртки заокеанских пилотов надежно предохраняли от стужи.

Довольные, приободрившиеся, полные самых благостных надежд добрались до родного крыльца. Не взирая на холод, посидели на нем около получаса, унимая расходившееся дыхание.

Зимний день уже покидал землю. Солнце, зарывшись в груду облаков, ненадолго подожгло их красным цветом и угасло само. Появились первые звезды. Изредка они срывались вниз, оставляя в небе тонкие алмазные царапины. Ольга доверчиво прижалась к Петерсу, посмотрела снизу вверх на его заиндевевшие от дыхания и оттого ставшие огромными, как у моржа, усы, радостно вздохнула:

- Хорошо, как Петя! Тихо. И небо огонечками светит.

- Ты вот знаешь, от-тчего звезды падают? - хрипло спросил он, пряча ее холодные ладошки в свои теплые варежки.

- Нет! Вот отчего зажигаются, – знаю. Потому что, как сказал поэт, – это кому-то нужно.

- А чего им не висится на месте?

- Значит, плохо прибили. Гвозди негодные, или привязали слабо.

- Я т-так думаю – п-плохо им там живется, потому и хотят переселиться куда-нибудь. Видать и в космосе много горя, не только на земле, - философски изрек он.

- Скажешь тоже. Выходит, и земля наша может переместиться в другое место в космосе? Раз – и нету ее на небе.

- Эт-то так!

- Ужасно ведь.

- Созвездие хоть одно м-можешь по имени назвать? - спросил Петерс, внимательно оглядывая темнеющее на закате небо.

- Нет, не помню уже. Я не любила астрономию.

- А моя прежняя жена наперечет знала.

- Геологичка твоя?

- Вот она – романтик что надо! Даже любое растение и букашку могла по имени назвать.

- Встретила бы ее сейчас – поленом прибила, - зло сказала Ольга. - Прямо ревность у меня к ней! Ты забудь о ней, ладно?

- Ну все, д-довольно! Пошли домой, надо печь топить, ужин готовить. Рыбу буду п-приготовлять – по-нашему, по латышски.

- Это как, Петя?

- А вот увидишь!

 

4.

 

В кухне он заново расшуровал печку, и пока оледенелая щука размораживалась, заполняя комнату запахом тины и рыбной слизи, Петерс внес в кухню старую квадратную крышку от колодца. Тщательно помыл ее горячей водой и выскоблил ножом от грязи. Заготовил молоток и мелкие гвозди с шляпками, наподобие мебельных. Потом, довольно мурлыча в усы, выпотрошил рыбу и топором снес ей на столе, как на плахе палача, удалую хищную голову. Разбойница была старая и список ее жертв был, вероятно, очень длинным. В ее желудке Петерс нашел значок ГТО, кулон с изображением олимпийского Мишки и обломок химического карандаша. Затем располовинил тушу по хребту, посолил и, уложив на столе, стал постукивать молотком, распластывая, как отбивное мясо. После этого начал прибивать рыбу к деревянной крышке. Затем открыл дверь топки и установил крышку вертикально перед огнем.

- Петерс? А это не опасно? - с тревогой спросила Ольга, настороженно глядя на действия Петерса.

Щука уже начинала шипеть на доске и дерево коробилось от сильного жара.

- Опасно. Это надо делать на костре, - честно признался тот. - Вся хитрость в том, что рыба должна пропечься вместе с обугливанием дерева. Тогда вкус – что надо будет. Не крит-тикуй, всё сделаю по уму.

Он скупо улыбнулся и так ласково посмотрел на Ольгу, что у той вмиг пропали малейшие сомнения.

Она жарила картошку, энергично подкидывая ее на сковороде. Временами они оба прикладывались к вдохновенной бутыли. Печка радостно гудела, пытаясь подстроиться под хорошее настроение жильцов.

- Петя, давай накопим денег, да сыграем настоящую свадьбу, - сказала Ольга. - Семь лет живем вместе, мне перед людьми неудобно. Кто я тебе? Не жена, а сожительница всего.

- Вот бросим пить, тогда и поженимся.

- Опять за свое! Когда бросим?

- Завтра! - решительно произнес он. - Бутыль прикончим и сходим с тропы.

- Правда, завтра? - улыбнулась она и вдруг зарядилась нахлынувшей, невесть откуда уверенностью от него. Раз он сможет, то и у нее найдутся силы.

- И начинаем копить деньги на свадьбу. Отметим по-настоящему. Гостей позовем.

- Ой, молодец! А где мы денег столько наскребем?

- Я заработаю, - твердо произнес Петерс. - Дружок знакомый один предлагает место в котельной, зарплата хорошая, в три раза больше, чем в твоей больнице. Котельная на твердом топливе. Тебе надо тоже со мной.

- Чего? Как это – на твердом топливе?

- Уголек кидать придется в топку, шлак вывозить, колоссники чистить, пары разводить. (объединила) Главные орудия – тачка, лопата, да шуровки. Работа – сутки через двое, зарплата приличная.

- Пары, говоришь, разводить? - нервно рассмеялась Ольга. - Докатилась! Ты мне, ливоний проклятый, место кочегара предлагаешь? Совесть есть у тебя?

- Еще не пропил.

- Боже! Представляю... Один с дипломом инженера, другой – учителя, торчим у котла чумазые и поем:

 

Товарищ, я вахты не в силах стоять,

Сказал кочегар кочегару,

Огни в моей топке совсем не горят,

В котлах не сдержать больше пару.

 

- Да ты послушай меня до конца!

 

На палубу вышел, сознанья уж нет.

В глазах у него помутилось.

На миг увидал ослепительный свет, –

Упал... Сердце больше не билось.

 

- Дура ты, Ольга Николаевна! - укоряюще сказал он. - Неужто я тебя к огню приставлю? Оформимся на службу оба, а я один буду вкалывать! В две смены… Ты заткнёшься или нет, горлопанка?

- Не поняла. У меня что – плохой голос?

- Да не поешь ты, а воешь, как шавка побитая!

- Ну, слуха музыкального нет… - не стала спорить она. - А петь люблю.

- У меня тоже слуха нет, но я не пою никогда.

- Ой, убожества мы с тобой, ненаглядный!

- Договорились насчет работы? Мне твое мнение нужно, не чужая все же, в одной кровати кувыркаемся.

- Не согласна! Ты и дома не появишься. Сутки – через двое! А выдюжишь?

- Придется. Зато пойдешь под венец в белом платье. Фата, рюшки там, всё, как полагается.

- Спасибо, Петя! - воскрешенно, как настоящая невеста, зарделась Ольга. - Следует за мой наряд по кружке в горло влить!

- Дело эт-то хорошее, - душевно согласился он.

- Петерс! Давай по-латышски поговорим, - опять попросила она, но уже не от горечи за жизнь, а за радость, проклюнувшуюся ярким пятном надежды, и за минутную приподнятость над ней.

 

- Давай! Kā tevi sauc?(как тебя зовут?)

- Mani sauc Ol'ga. (меня зовут Ольга)

- Es tevi mīlu! ( я тебя люблю)

- Paldies! Un es tevis arī! ( Спасибо, я тебя тоже)

 

- А выпить предлагала?

- Сиди, я сама тебе поднесу.

Она, пьяно шатаясь, приблизилась к мужу с двумя полными кружками, но не удержала равновесия. Упав, сшибла и Петерса, и доску с рыбой. Вспыхнул половик, лежавший перед печкой, вслед за этим цепкими щупальцами огонь мгновенно стал хвататься за пол, занавески.

Он как-то необыкновенно быстро, с жадной готовностью, будто мечтал об этом долгое время, охватил весь сухой деревянный дом за считанные минуты. Заревел торжествующе, забушевал яростно, вскидываясь в черное густое небо, будто летняя гроза собралась. Не помогли ни соседи, ни пожарные.

Петерс и Ольга выскочили из дома живыми. Это видели все. Уже на безопасном расстоянии Ольга вдруг вскрикнула и, потеряв сознание, рухнула в глубоком шоке от происшедшего в снег. Петерс, вне себя от страха за нее, бросился рядом и, растирая снегом лицо, стал приводить ее в чувства. Она на мгновение пришла в себя и, вдруг вцепившись обеими руками в своего спасителя, завопила каким-то незнакомым, будто вовсе и не ей принадлежащим, рвущимся, смятенным голосом:

- Петя-я! Альбом мой... С фотографиями... Помнишь? Почему не захватил? Почему, милый? Он же сгорит! Спаси его... И бутыль... если сможешь. Больше ничего не надо.

Взгляд у нее был вопрошающий, даже обиженный, и слезы в отсветах пламени светились на лице, как трепещущие огоньки.

- Хорошо, Оленька! Я сделаю... все, что скажешь. Ты ожидай меня здесь, я быстро!

И он, будто по приказу свыше, не осознавая что делает, бесстрашно ринулся в охваченный пламенем дом. Обратно его не дождались. Рухнула внутрь крыша, и пламя загудело до небес. Через десять минут огромный дом превратился в кучу головешек.

Ольгу, впавшую в кому, увезли в больницу. Рассудок ее помутился. Врачи были уверены, что она позвала своего мужа в огонь, уже будучи не в себе. А он не знал об этом и слепо кинулся выполнять ее безумную просьбу. Говорят, она несколько лет подряд, вплоть до своей смерти, убегала из больницы и приходила на место пожарища. Подолгу копалась в развалинах, что-то выискивала и тихо, сама с собой, разговаривала по-латышски.

ё