Песнь двадцать четвёртая. Выкуп Гектора Пришёл конец занятиям досужим – настало время думать о земном: ахейцы разбрелись к шатрам на ужин и вскорости забылись сладким сном. Измотанный Ахилл улёгся тоже, но даже и уставший, словно вол, как ни вертелся он на мягком ложе, всё было бесполезно – сон не шёл. Перед глазами проплывали годы, с Патроклом сблизившие их двоих, морские плавания, дальние походы, весёлые пирушки и бои. Из прошлых дней любую безделушку он заново переживал всерьёз и за ночь много раз менял подушку, насквозь всю промокавшую от слёз. В густой траве цикады свиристели; шуршали мыши, крались мизгири; в конце концов, поднялся он с постели и проходил вдоль моря до зари. Но лишь заря просторы озарила, петлёю Гектора за ноги захлестнул и трижды проволок вокруг могилы за колесницей… И тогда уснул… В несчастии он страшен был и жуток, как будто облик человечий потерял: из ночи в ночь вот так двенадцать суток Ахилл поездки эти повторял! Но Гектор удивлял всех свежим видом, как труп его ни мордовал Ахилл – то Феб героя золотым эгидом укрыл и мёртвого от тления хранил. Так время шло: ночами дни сменялись, но Ахиллес не мог свой гнев смирить и боги в большинстве своём склонялись к тому, чтоб эти зверства прекратить. На крайний случай даже выкрасть тело Гермеса подущали многие из них, но Гера даже слышать не хотела ни доводов, ни ссылок никаких. За то, что из троих Парис Киприду красивейшей осмелился назвать, на всех троянцах давнюю обиду богиня продолжала вымещать. Но только в день двенадцатый Денница, взойдя, морскую озарила гладь, не в силах с издевательством мириться, Феб стал богов на сонме укорять: «Не вам ли Гектор ливер нёс и туки на жертвенниках ваших воскурял, но лишь погиб, как вы умыли руки, и позволяете, чтобы Ахилл его терзал. Стенает по герою город вечный: и день, и ночь в нём плачут все навзрыд, тогда как мирмидонец бессердечный совсем и жалость потерял, и стыд. Так ненасытный хищник всю отару пока не перережет – не уйдёт. Ахилл чрезмерную замыслил кару. И лютый зверь себя так не ведёт. Ведь на миру, и страшной мукой мучась, той мыслью утешается любой, что Мойры им судили эту участь и смертным спорить не дано с Судьбой. Бывают горше у людей потери, но и тогда нельзя расправ чинить: на то они и люди, а не звери, чтобы себе подобных хоронить. Нет, так не может дольше продолжаться! Пора нам слово веское сказать… Немедля мы обязаны вмешаться, пока земля не стала вопиять!» Пылая гневом, отвечала Гера: «Известно, Феб горазд богов смущать, но возмущает странная манера лукавить и понятия смещать! Я пестовала с детства нереиду; я столько сил душевных извела, покуда в люди вывела Фетиду и за Пелея замуж отдала. Да кто из вас, сидящих здесь, на свадьбе в те достопамятные дни не ел, не пил! Не стоило и Фебу забывать бы, как там он всех нас лирой веселил… Выходит, ты, наперсник нечестивых, решил, что вправе нам мораль читать, и плод любви тех давних дней счастливых теперь нам предлагаешь покарать? Напрасно, Феб, Ахиллу ты вменяешь в вину неблаговидные дела и сына смертной женщины равняешь зря с тем, кого богиня родила!» Могло так бесконечно продолжаться – ведь каждый в том имел свой интерес, поэтому был вынужден вмешаться в их перебранку сам владыка Зевс: «Не гневайся на Олимпийцев, Гера! Конечно, Гектора с Ахиллом не сравнить, но прав и Феб – всему должна быть мера: не грех героя по-людски похоронить. Его рука при жизни не скудела; мой жертвенник при нём не пустовал; меня он чествовал и влагой винодела и туки регулярно возжигал. Но из-под носа неусыпной стражи его Гермесу вряд ли унести… Не опускайтесь до банальной кражи, когда у нас иные есть пути. И ту не надо упускать из виду, которой миссия бесспорно по плечу: зови, Ирида, на Олимп Фетиду – я ей конфликт уладить поручу». Ирида мигом небо прочертила и канула с высот к морскому дну быстрее, чем свинцовое грузило крючок с наживкой тянет в глубину. У Сама с Имбром раздалась пучина в том самом месте, где с недавних пор Фетида скорую кончину сына оплакивает в обществе сестёр. Шепнула вестница наказ Фетиде и та промолвила, превозмогая грусть: «Хоть стыдно мне идти в подобном виде, но воле Зевса как не подчинюсь?» Несчастная, томимая печалью, она надела траурный наряд, укрыла волосы под чёрной шалью и долу опустила скорбный взгляд. Вслед за Иридой бросилась к порогу; их волны вынесли у фтийских берегов; там обе взмыли в небо, где, в чертоге узрели Зевса в обществе богов. Едва Фетида в сонмище вступила, как Геба её к Зевсу подвела, Афина место рядом уступила, с нектаром чашу Гера подала. Сочувственные обратили взоры все Олимпийцы на страдающую мать, забыли про недавние укоры и бросились Фетиду утешать Зевс кашлянул и боги замолчали, а громовержец сам заговорил: «Фетида, знаю о твоей печали, но всё же наберись душевных сил. В руках у Мойр нить жизненного срока… Тебя же вот зачем я пригласил: девятый день между богами склока… Её причиной – Гектор и Ахилл. Твой сын, терзая Гектора, невольно безумствами всеобщий гнев навлёк; им Олимпийцы очень недовольны – хотят, чтоб силой зверства я пресёк. Но у меня к тебе остались чувства, и сына твоего прославить я хочу… Ты отврати Ахилла от паскудства, не подобающего даже палачу. Пусть Гектора не подвергает сраму и поступает так, как я велю: за выкуп труп его отдаст Приаму, а я царя с дарами в стан пришлю». Фетида покорилась, зря не споря, и в стан ахейский сверзилась с высот, туда, где много дней в шатре у моря Ахилл без перерыва слёзы льёт. Вот и теперь в слезах его застала… Заплакала и любящая мать, присела рядом, сына приласкала и стала сквозь рыданья утешать: «Ну что ты, сын, всё плачешь и стенаешь, совсем забыв об отдыхе и сне; напрасно только сердце надрываешь – в Аид попавшего не возвратить вовне. Пора уже от мрачных дум отвлечься; под музыку расслабиться слегка; с хорошенькой рабыней поразвлечься, ведь жизнь твоя земная коротка. А я, Ахилл, с посланием от Зевса… Зевс очень на тебя, сынок, сердит за совершённые над трупом зверства! Он тело Гектора отцу отдать велит. Лишь только солнце с небосвода сходит, к тебе с дарами явится Приам». Скривился Ахиллес: «Пускай приходит… Раз Зевс велит, уж так и быть, отдам!» А в это время вестница Ирида, промчавшись над морями и землёй, вошла во двор Приама Дарданида, где царь лежал, облепленный роднёй. Двенадцать дней не находил он места… Двенадцать суток он не ел, не спал… Лежал в кругу огромного семейства и пеплом голову седую посыпал. И вдруг Приам услышал тихий лепет, как будто в ухо кто-то зашептал… Он содрогнулся, и невольный трепет все члены старца дряхлого объял: «Царь, к Ахиллесу должен ты явиться с богатыми дарами и просить губителя к беде твоей склониться, а Зевс берётся делу пособить. Езжай к нему один, без провожатых, лишь для того, чтоб правил лошадьми, не друга из пустых и языкатых, а старого глашатая возьми». С тем вестница к Олимпу отлетела, а царь не уставал дивиться чудесам: исчезла немощь старческого тела; окрепли члены… И восстал Приам! Идёт он в терем, рубленный из кедра, который смолами душистыми пропах: там издавна хранятся в тёмных недрах сокровища в огромных сундуках. Заходит царь туда с женою вкупе, которая не вникнет в суть никак, и действия свои Приам Гекубе, перебирая вещи, объясняет так: «Зевс повелел явиться мне к Ахиллу с дарами щедрыми и выкуп заплатить, а громовержец убедит громилу нам тело Гектора за выкуп возвратить». Гекуба, выслушав сей бред, запричитала: «Одумайся! Куда тебя несёт?! И тех, что есть, напастей разве мало? Желаешь подивить честной народ? Зря думаешь, что эти стены глухи! Брось чушь нести, пошли скорее в дом: по городу уже гуляют слухи – мол старый с горя тронулся умом… Ты столько лет, Приам, на свете прожил, а, как дитя, не понял ничего… Уж скольких лютый изверг уничтожил!.. Тебя там не хватало одного… Ох, доведись мне тайными путями до этого злодея доползти, то у него и голыми руками я вырвала бы сердце из груди. Удаву в пасть идти своею волей? Не суждено нам сына схоронить… Давай смиримся с несчастливой долей, когда Атропос оборвала нить». Но царь ответствовал Гекубе тихо: «Ну что ты привязалась, как лишай! Молчи, Гекуба! Не накликай лиха… И в путь мне собираться не мешай. Когда бы от людей я то услышал! Вещал ведь не оракул и не жрец – послание мне передали свыше… Ко мне от Зевса прилетал гонец! Была здесь сущая богиня с виду… Я видел в полуметре от себя божественную вестницу Ириду и ощущал её так явно, как тебя. Когда едва-едва надежда брезжит, страшнее шанс последний упустить, а если Ахиллес меня зарежет, то это – доля! Так тому и быть… Сам знаю, что опасная затея, но не имею права не рискнуть… Сыны! Зовите вестника Идея; коней и мулов нам готовьте в путь. Везти придётся очень много груза, а потому вы мне в кратчайший срок из всех исправных самый ёмкий кузов ремнями привяжите на возок». Итак, царь меры экстренные принял, а выкупом уже занялся сам – изо всего хранившегося в скрынях вот перечень того, что отобрал Приам: (12 прекрасных покрывал, 12 простых хлен, 12 драгоценных ковров, 12 плащей, 12 хитонов, 4 блюда, 2 треножника, 10 талантов золота, 1 великолепный сосуд (дар фракийцев). Молва меж тем по Трое разлетелась о том, что стал рассудком царь скудеть, и записным зевакам не терпелось на обезумевшего старца поглазеть. Гнал их Приам: «Мерзавцы! Уходите! Что, сострадания у вас ни капли нет?! Вы посмеяться над моей бедой хотите? Своих вам, что ли, не хватает бед?! А уж мои – вам точно отрыгнутся! Того гляди, настигнут сей же миг! Вы не успеете ещё и оглянуться, как гибель Гектора коснётся вас самих». Сынов корил он: «Развели турусы! Ни в чём от вас, лентяи, проку нет! Извёл Арес бойцов – остались трусы: за Гектора вас всех отдать бы след… Вольно вам, тунеядцы, веселиться, да на халяву пьянствовать и жрать! Мне долго ждать возок и колесницу? Что – самому поклажу загружать?» Но сыновья и без того спешили: Приам и глазом не успел моргнуть – уже возок поклажей загрузили и колесницу снарядили в путь. Но прежде чем отъехать им, Гекуба Приаму полный кубок подала: «Возлей вино. Коль Зевсу дело любо, пусть явит нам он своего орла. Появится крылатый в небе вестник – езжайте смело, страхи укрощу; не явится, так ты, Приам, хоть тресни, но я вас никуда не отпущу…» Приам совет разумный не отринул: прислужницу с кувшином пригласил; под струйкою неспешно руки вымыл; возлил вино и к Зевсу возгласил: «Отец наш Зевс, владыка всемогущий! Подай мне об успехе дела знак: пришли орла, чтоб справа он над кручей крылами покачал и так, и сяк». Лишь речь закончил царь, как над домами орёл вплывает справа в окоём, покачивая чёрными крылами размером каждое с дверной проём. И царь с Идеем, не задерживаясь боле, поспешно покатили со двора; из тёмных улиц выехали в поле… И Зевс Гермесу повелел: «Пора! Единственный из всех ты вхож к Аиду, ты дружишь и с богами, и с людьми – лети и, чтоб никто им не нанёс обиду, под покровительство своё возьми». Гермес, польщённый похвалою, улыбнулся: немедленно небесный скороход в сандалии крылатые обулся и жезл волшебный, золотой берёт… Тем жезлом узы он любые открывает; а ежели коснётся глаз людских: у бодрствующих – сон глаза смыкает; у спящих тут же отверзает их… Бог торгашей, небесный непоседа, в чести и у богов, и у людей… (Все эти гены унаследовал от деда и смертный внук Гермеса Одиссей). Но вот Гермес в дорогу снарядился, с Олимпа к Геллеспонту пролетел, на землю возле Трои опустился и к месту встречи вовремя успел. Юнцом с кудрями русыми по плечи и с чуть приметным над губой пушком, Гермес по полю путникам навстечу неторопливо двинулся пешком. А время к ночи шло – луна всходила… Отъехав прочь от городских огней, Приам с Идеем за курганом Ила к реке спустились напоить коней. На фоне угасающего солнца внезапно за кустами лозняка Идей вблизи заметил незнакомца и страх закрался в душу старика: «Взгляни, Приам! Вон там из-за кургана какой-то человек идёт сюда! По-моему, ведёт себя он странно… Сдаётся мне, что нам грозит беда! Откуда быть здесь посторонним людям? Их тут не сыщешь даже днём с огнём! Решай скорее, царь, что делать будем: его дождёмся или удерём…» Царь в сумерках юнца увидел тоже, но для ответа рот открыть не смел: от ужаса мороз пошёл по коже и он оцепенел и онемел. Но за руку здоровается встречный, выказывая всячески приязнь, и у царя от слов его сердечных сама собою улетучилась боязнь. А странный путник, морды мулов гладя, о планах тут же стал разузнавать: «Отцы, куда несёт вас на ночь глядя, когда пора давно бы сладко спать? А вдруг вас из ахейцев кто увидит? Вот лёгкая добыча для воров… Ну разве что ленивый не обидит двух немощных, убогих стариков… Ты, царь, на чью-то помощь уповаешь? А, впрочем, я готов тебе помочь: родителя ты мне напоминаешь… Да, ты совсем как мой отец – точь-в-точь…» Взбодрился царь: «Нужда в ночь гонит, милый! Но сам великий Зевс от нас отводит зло! Как думаю, не без его усилий с защитником и здесь нам повезло?! Жизнь давшим замечательному сыну, хвала и честь родителям твоим… Протянутую руку не отрину! А мы за помошь отблагодарим!» Инкогнито царю не раскрывая, Гермес вновь обращается к нему: «Приам, ты ночью из родного края куда сокровища везёшь и почему? Не Гектора ли смерть тому причина: сам город не надеясь защитить, ты духом пал и после смерти сына пытаешься хоть что-то сохранить?» Царь удивился: «На пути встречаешь – и я тебе все тайны выдаю?!.. Скажи мне – кто ты и откуда знаешь так досконально подноготную мою?» Гермес – в ответ: «Служу я у Ахилла… Поликтор-мирмидонец папа мой… Всех у отца семь сыновей нас было, с ним шестеро остались, я – седьмой! Когда без нас ахейцы воевали, и Гектор задавал им трепака, мы со стены за боем наблюдали, там видел я тебя издалека… А здесь я тоже нахожусь по делу: поручено разведать эту падь – в бездействии сидеть нам надоело и завтра утром будем выступать». Приам воспрял: «К Ахиллу мне и надо! На выкуп предназначены дары. Но ты скажи – моё ли цело чадо? Псам не скормили? Не протух ли от жары?» Гермес воскликнул: «Царь, ты не поверишь! Пустое опасение твоё – его ни черви не касаются, ни звери, ни тление, ни псы, ни вороньё. Наверное, твой сын храним богами – он как живой под кущею лежит, хотя уже двенадцать дней утрами его Ахилл за колесницей волоч`ит». Воскликнул царь: «Быков и овнов многих им Гектор щедро в жертву приносил; по смерти не оставили и боги того, кто их самих при жизни чтил. Прошу тебя – сведи меня к Ахиллу, и боги дело доброе зачтут, а от меня вот этот кубок, милый, прими как воздаяние за труд». Гермес – ему: «Я на дары не падок! Не соблазняй, твой кубок не приму, тем более, что дорогой подарок хозяину назначен моему. А я и безвозмездно вас намерен сопровождать по суше и воде. Со мною, царь, к Ахиллу, будь уверен, пройдёшь ты беспрепятственно хоть где». Взял вожжи, и, летя к заветной цели, хвостами кони завертели на бегу: Приам с Идеем оглянуться не успели, как оказались у стены, на берегу. Дозор при виде путников очнулся и едущим дорогу преградил, но жезлом их своим Гермес коснулся и весь дозор мгновенно усыпил. Ворот коснулся – спали с них запоры, и сами растворились ворота, как будто бы их отворили Горы… Дорога в лагере была чиста. Но им ещё последнюю преграду осилить предстояло на пути, чтоб незамеченными за ограду к Ахиллу на просторный двор войти. А там ворота на ночь запирали. Засов на них такой огромный был, что воины втроём его отодвигали, а в одиночку – только лишь Ахилл. Но у Гермеса жезл был наготове… И царь увидел на дворе большом высокий терем из еловых брёвен, весьма искусно крытый камышом. Приехали! Загадочный возница у кущи с передка на землю слез и объявил царю: «Пора открыться: не воин я – перед тобой Гермес! Твой сын недаром громовержца славил… И Зевс не остаётся должником! Отец небесный и меня отправил, чтоб послужил тебе проводником. К Ахиллу заходить с тобою вместе зазорно мне, ведь как ни славен он, но всё же будет слишком много чести, чтоб к смертному ходили боги на поклон. А ты входи и сразу в ноги падай; колени у Ахилла обнимай; Неоптолемом заклинай – его отрадой; отцом и матерью Ахилла заклинай». Бог удалился под покровом ночи… В шатёр, где ужин собирались завершать, Приам вошёл невидимо для прочих, пал ниц и стал Ахиллу руки целовать. Так скрывшийся от мщения убийца, в своём народе пария, изгой, униженно перед чужим царём валится, убежища прося в стране иной. От неожиданности все остолбенели. Ахилл и тот дар речи потерял. Клевреты изумлённые смотрели, как царь в ногах валялся и рыдал: «Ахилл! Ты видишь – царь уничижённый пришёл молить о милости твоей. Я прожил долгий век, Ахилл, и жёны родили пятьдесят мне сыновей. Но вот о чём печалюсь я сугубо: из этого потомства моего их девятнадцать родила Гекуба, а ты убил их всех до одного. Но лишь о Гекторе едином слово хочу замолвить изо всей родни: его забрал ты у меня живого, назад хотя бы мёртвого верни. Ты снизойди до стариковских жалоб, чтоб никогда не испытал Пелей, как может быть отец несчастный жалок, целуя руки палача своих детей. Старик, которым век нелёгкий прожит, вяляется в ногах – забудь былое зло и вспомни об отце, ему, быть может, во Фтии, как и мне, сегодня тяжело…» Ахилл, смотревший поначалу косо, размяк, что корка хлебная в воде, в седую голову уткнулся носом и взвыли – каждый о своей беде. Все то, что в душах чёрное скопилось: презрение, обиды, яд и злость сквозь напускную ненависть пробилось и горькими слезами излилось. И каждый клял неласковую долю; и за гордыню сам себя корил; и наконец-то, выплакавшись вволю, растроганный Ахилл заговорил: «Увы, Приам, лишь боги беспечальны: о чём на небесах им горевать? А нам они судили изначально в земной юдоли волноваться и страдать… Вот оба о потере близких плачем, но их бессильны возвратить назад, давай же горести в сердцах упрячем, ведь кроме нас кого они томят?! Олимп высок, и всё идёт оттуда… Там оделяют и добром, и злом… У Зевса перед троном два сосуда: в одном – успех; несчастия – в другом… Когда открыта первая баклага, то громовержец от своих щедрот счастливчикам одни сплошные блага налево и направо раздаёт. Но по земле скитаются без крова и хлеба не имеют на обед те, на кого из пифоса второго он щедро высыпает сонмы бед. И моему отцу везло ведь тоже: любимцем рос; богиню в жёны взял; родился сын… Но Зевс потом, похоже, в сосудах содержимое смешал. Пелей с тех пор напрасно Зевса просит его седую старость пожалеть: с женой в разводе; сына где-то носит… И некому стенящего призреть. Да ты и сам был и богат, и славен, не говоря о том, как родовит; по мощи мало кто тебе был равен и мало кто был так же плодовит. Давно ли благоденствовали грады, стада паслись, обильно край родил? А что теперь осталось от Троады: развалин груды и холмы могил… Да что тут ворошить былое ныне! Садись за стол, царь, голод утолишь, ведь сколько бы ни плакал ты о сыне, его уже ничем не воскресишь». Царь заупрямился: «Я есть не стану – мою печаль едой не исцелишь: с коленей до тех пор, Ахилл, не встану, пока ты сына мне не возвратишь. Пелей хотя и не смыкает вежды, пока ты где-то в стороне чужой, но у него хотя бы есть надежда, что сын его единственный – живой. А с Гектором беда уже случилась! Позволь его отцу похоронить… Верни мне труп, и, помня эту милость, я буду Зевса за тебя молить!» Ахилл озлился: «Тоже мне молитель! Поосторожней! Не накличь беду! Мне не указ небесный повелитель – и против воли Зевсовой пойду. Зря думаешь, что я не понимаю, чьим наущением отправился ты в путь – от матери и без тебя я знаю, что должен тело Гектора вернуть». Так в темноте оскаленные зубы противнику показывает волк… Оборванный решительно и грубо Приам перепугался и умолк. Но гнев прошёл… Ахилл велел клевретам с возка поклажу в кущу занести, оставив ризу и хитон при этом, чтоб в них домой покойника везти. Велел рабыням тайно от Приама обмыть и миром тело умастить, дабы сыновнего тот не увидел срама и благодетеля не стал честить. Он говорил: «Когда Приам, отчаясь, осмелится прилюдно мне грубить, то за себя я точно не ручаюсь – могу в припадке бешенства убить!» Рабыни тело Гектора обмыли, воды согрев для этого в тазу; в хитон одели, в ризу облачили и уложили сверху на возу. И молвил Ахиллес, входя в жилище: «Царь, утром сына можешь увозить. Теперь давай-ка позаботимся о пище – давно уже пора перекусить. Не помирать же с голоду у гроба: еда – необходимость для людей; о ней не забывала и Ниоба, лишившись всех двенадцати детей. (Супруга Амфиона, дочь Тантала, мать дюжины прелестных чад земных, возможным местничаться с Лето посчитала, родившей Зевсу только лишь двоих. Но ей обиды Лето не спустила и, чтоб охоту у других отбить, своим двоим богиня поручила спесивую царицу проучить. Не дай вам бог, друзья, такой науки! Когда, открыв колчаны с тучей стрел, Феб с Артемидой взяли луки в руки – из дюжины никто не уцелел. Века о той расправе мир судачит, а на горе Сипил и посейчас окаменевшая Ниоба плачет и ключ хрустальный катится из глаз.) Уж за полночь, а мы давно не ели, не перебрать бы, царь, в усердии своём… Пока что не совсем окаменели, садись к столу – немного пожуём». Из угольев раздул он пламень жаркий, потом взял острый нож и на дворе, над ямой перерезав горло ярке, велел зажарить мясо на костре. Клевреты делом занялись и вскоре на блюдо выложили сочные куски; печальники вином залили горе, и то им развязало языки. Приятно время протекло в беседе… Пока не закричали петухи, в застолье, словно добрые соседи, беседовали бывшие враги. И оба, люди разных поколений, друг друга славили наперебой: Ахилл – дивился глубине суждений; Приам – божественной пленялся красотой. Но вот Приама, наконец, сморило… Почтенный старец носом стал клевать: «Двенадцать суток не до сна мне было, позволь, Ахилл, хоть у тебя поспать». Тот отшутился: «Царь, в моей хороме толчётся и ночами всякий люд – а вдруг тебя ахейцы узрят в доме и Агамемнону об этом донесут. Скажу, чтоб на дворе тебе стелили – не стоит лезть напрасно на рожон… Но мы с тобою не оговорили, какое время дать для похорон?» Приам задумался: «Пока дрова навозим: издалека везти, и страх людей берёт – я думаю, пожалуй, суток восемь а то и девять на подвоз уйдёт. На это время в доме труп оставим; на день десятый предадим огню; в одиннадцатый – холм насыплем, тризну справим… Со всем управимся к двенадцатому дню». Обещано царю Ахиллом было брань прекратить на те двенадцать дней и расставание их походило скорее на прощание друзей. Постель устроили царю на сон грядущий из кошм, овчин, попоны и ковра, а сонный Ахиллес под сводом кущи уединился с Брисеидой до утра. Все спали в мире: люди, звери, боги… За море звёзды падали с небес… Но, помня об опасности дороги, явился в лагерь до зари Гермес. И разбудил царя: «Приам! Напрасно ты бдительность, сдаётся, потерял: что обласкал тебя Ахилл – прекрасно, да как бы Агамемнон не прознал! Ведь если он тебя с поклажей схватит, тогда едва ли доведётся спать… В священной Трое ценностей не хватит её царя из плена выкупать». Приам вскочил и растолкал Идея: не дожидаясь более утра, коней и мулов запрягли скорее и съехали неслышно со двора. Гермес их проводил до переправы, а там уже покинул и совсем, уверенный, что оба живы-здравы до Трои доберутся без проблем. Кровавая заря из вод вставала, когда с высокой башни у ворот их вдалеке Кассандра увидала и плачем разбудила весь народ. Она кричала: «О мои печали! Спешите люди в этот ранний час того, кого вы с радостью встречали, со скорбью повстречать в последний раз!» И встретить тело мёртвого героя из тесных улиц к Скейским воротам вся без остатка высыпала Троя, и скорбный люд рыдал от горя там. Гекуба с Андромахой голосили и припадали мёртвому к груди; рыдальщицы пути загородили, да так, что не проехать ни пройти. Казалось, что стенаниям и плачу до ночи не предвидится конца… Пришлось Приаму их прогнать, иначе возок бы не доехал до крыльца. На пышный одр героя уложили; склонились перед ним жена и мать, а плакальщицы ложе окружили и стали над усопшим причитать. И стонами протяжными им вторя, сама-то на ногах держась едва, над телом Гектора, иссохшая от горя, рыдала безутешная вдова: «Во цвете лет, мой милый муж, ты сгинул; ушёл в Аид, в немую пустоту; зачем же, сокол ясный, ты покинул жену несчастную и сына-сироту… Уже над нами солнце не проглянет; никто нас без тебя не защитит; подумать страшно, что со всеми станет: нам рабство неизбежное грозит. Мне с жёнами другими плыть за море придётся время малое спустя, а сколько испытает в жизни горя Астианакс, несчастное дитя?! Да, был бы там со мною хоть мальчонка, а то как, за ногу схватив мальца, ахеец сбросит с башни вниз ребёнка из мести за деяния отца. Ах, Гектор, Гектор! Уходя навечно, жену ты даже не поцеловал; прощального, заветного словечка супруге на прощанье не сказал». И плач её Гекуба подхватила: «О ты, утеха старости моей! О Гектор, Гектор, я тебя любила, как никого из остальных детей. К тебе и боги благосклонны были… Твои благодеяния, герой, они и после смерти не забыли: лежишь передо мною, как живой. Как над тобой Ахилл ни измывался; как тело по земле ни волочил, но словно он тебя и не касался, а Феб стрелою только что сразил». А следом и Елена зарыдала: «Меня, несчастную, ругает город весь! Лишь от тебя я брани не слыхала за двадцать лет, что обитаю здесь. Меня троянцы люто ненавидят; во мне, несчастной, видят корень зол; ты утешал меня, когда обидят. Теперь и ты, защитник мой, ушёл!» Троянцы так по Гектору тужили и девять дней возили брёвна с гор: громадную поленницу сложили и в день десятый развели костёр. Всю ночь под трупом бушевало пламя, но лишь заря окрасила восток, к холму за городскими воротами все тропки запрудил людской поток. Друзья вокруг огнища хлопотали: костёр залив рубиновым вином, на пепелище горсть костей собрали и запечатали в ковчеге золотом. Потом ковчег установили в яме, возами навезли больших камней и сверху склеп засыпали камнями. На этом истекли двенадцать дней… Под вечер всем народом без заминки над усыпальницей защитника земли насыпали курган. Устроили поминки. Так Гектора троянцы погребли… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
