Лето - пора прекрасная.

Лето - зрелость весны.

Ранние зори ясные,

Как от пожара красны.

 

Лето! Опять оно скоро!

Милой деревни поля…

В знойную летнюю пору,

Шепчет цветами земля.

 

Старенький дом с завалинкой,

Сад, что крапивой зарос…

Здесь, я играл еще маленьким,

Прячась за кустики в рост.

 

Помню, как с бабушкой Катей,

Громко кричал: «Цып, цып, цып!»

И, как в подол ее платья,

С грядки кидал огурцы.

 

Помню, как Петька-разбойник,

Кур созывал на совет…

Помню в сенях рукомойник

И от лампад желтый свет.

 

К ночи, он сердце тревожил,

Блик от иконы пугал.

Но, наступал день погожий

И я о нем забывал.

 

Годы летели мгновеньем.

Что изменилось с тех пор?

Под ветерка дуновеньем,

Ветхий качает забор.

 

Дом, с покосившейся крышей,

Окна, с прищуром слепца…

А, от хозяйства - лишь мыши

Служат ему до конца.

 

Он, как старушка, неряшлив

Что доживает одна,

Хрипло, простужено кашляя,

Сводит ночами с ума…

 

Жаль, но прощание скоро.

Сроки все вышли уже.

Полуистлевшим укором

Смуту, рождая в душе.

 

Память веревкою душит.

Мы не считаем потерь.

Время сроднившие души,

Делит их снова теперь…

 

Делит и рвет, и уносит

В прошлое, в сумрак, в туман…

В память, что в сердце мы носим

Все остальное – обман…

 

Почему я о нем вспомнил? Да потому, что опять, столкнулся с ним, приехав в деревню. Он стоял на своем месте в углу, подпирая сразу две стены такого же, как и он старого дома. Не помню, чтобы эту громадину кто-то двигал. Очень может быть, что благодаря такому дуэту, они оба еще не завалились. Оба скрипели при малейшем движении, от чего казалось, что они бранятся между собой, или поют скрипучим дуэтом какую-то свою любимую песню. Впрочем, друзьями они не были и сосуществовали вместе, только в силу необходимости. Я бы даже сказал, что деревенский дом был своеобразным «домом престарелых», где не живут, а доживают, прощаясь друг с другом вечером и удивляясь, что все еще живы утром.

По возрасту наш герой, был постарше всех других постояльцев.

Сколько я себя помню, он всегда был в доме и всегда был старым. Его деревянные двери скрипели по ночам, открываясь почему-то сами собой, будто выпуская на ночную прогулку неизвестных нам жильцов. При этом он испускал запах, который только усиливал страшные картины моего ночного бдения.

Зато нижние ящики он не давал открывать никому. Сколько над ними не бились, они намертво держались в закрытом положении. Конечно, во мне – ребенке, это будило определенный интерес, но еще больше пугало. Мне казалось, что внутри кто-то есть, и именно он-то и не дает открывать ящики.

На вид наш герой всегда казался пыльным и грязным. Даже, если его протирали мокрой тряпкой. Возможно, он был таким от рождения, а может это жизнь и окружение сделали его таким. Ведь помимо тусклого коричневого цвета, он имел отвратительный характер, скрипел и брюзжал по любому поводу, даже если его никто не трогал, а просто проходил мимо.

Честно говоря, с тех пор как я вырос, мне лень стало с ним общаться, зная, насколько он брюзглив и несносен. Мне он отвечает такой же неприязнью, всякий раз ругая на своем языке, стоит только взяться за его ручки. Этот недотрога вообще не любит людей и, наверное, именно поэтому, вещи которыми мы пользуемся, провисев в нем даже короткое время, начинают источать какую-то затхлость. Он как скунс, заражает этим запахом все, что с ним взаимодействует, ограждая, таким образом, себя от вмешательства со стороны и охраняя свое внутреннее пространство.

Впрочем, у него были и есть свои привязанности. Он всегда был коллекционером, храня и оберегая какие-то очень старые предметы. Когда я был еще совсем маленьким, а он на полвека с лишним моложе, я часто просил маму открыть его дверцы и показать собранную им коллекцию. Спору нет, в безвкусице, с точки зрения пятилетнего ребенка, обвинить его было нельзя. Он собирал все: от икон, поблескивающих окладами, до старинных, начала прошлого века, фотоаппаратов и таких же старых немецких швейных машинок «Singer». Почему иконы не висели, как принято - на стене, а прятались в его огромном чреве, я узнал довольно поздно, а после выхода моего отца в отставку, мы, не вступая в переговоры и не оправдываясь перед хранителем, снова повесили их на стены, туда, где они висели при жизни бабушки.

Отдельное место в его коллекции было отведено сумочкам с письмами с войны, облигациями и старыми, еще царскими купюрами. В одной из таких сумочек, маленькой и потрепанной лежали серебряные и золотые монеты царской чеканки. В ней же нашли свое место серебряные карманные часы с золотыми стрелками и дарственной гравировкой: подарок моему прадеду от фабриканта Саввы Морозова. Я очень любил эту сумочку, но мама не хотела лишний раз тревожить хозяина коллекции и давала мне заглянуть в нее очень редко.

Зато с утюгом - большим, напоминающим формой военный корабль, мы были очень дружны. Это был просто замечательный утюг. Он и дымил как корабль, ведь у него внутри было место, куда мама насыпала горячие уголья из печки и потом начинала размахивать утюгом, уголья при этом краснели, а сам утюг нагревался. Когда утюг был пуст, его можно было использовать по его прямому, как мне тогда казалось, назначению – то есть, посадив внутрь команду из солдатиков, плыть куда-нибудь далеко, далеко.

Приводил меня в восторг, но чаще в испуг самовар, на круглых боках которого выбито множество медалей, в том числе и с профилем последнего царя.

Под носиком самовара всегда стояла небольшая кружка, в которую из носика самовара во время чаепития капал кипяток. Он страдал хроническим недержанием жидкости. Бабушка же при этом говорила, что, мол, опять у самовара течет из носа, и он простужен.

Однако отказались мы от самовара по другой более существенной причине: у самовара прогорела топка и бабушка отдала его нашему коллекционеру.

Очень я боялся выражения: «Самовар бежит!» - понимая его буквально и стараясь спрятаться. Как этот «пузатый» мог бегать с кипятком внутри и огромной трубой, связывающей его с дымоходом «русской» печи, для чего и за кем я не понимал. Однако детская фантазия создавала картины, близко напоминающие бегущий умывальник Чуковского. И это было страшно.

После войны наш собиратель пополнил свою коллекцию немецким аккордеоном, на котором так никто и не научился играть.

Нижние ящики, после того как я их отремонтировал, он приспособил под обувь начала двадцатого века, перетащив ее к себе из больших кованных бабушкиных сундуков.

В платяном отделении он развесил не только старые платья, но и военную офицерскую амуницию времен от Сталина до Брежнева.

За свою долгую жизнь он многое сумел прибрать к себе в коллекцию, а я с возрастом стал менее любопытен и более забывчив и уже без всякого интереса думаю о коллекции. Хотя сейчас в конце жизни понимаю, что этот ворчун постарался соединить, таким образом, воедино несколько поколений нашей семьи. За что ему огромное спасибо.

Сейчас мне на смену пришли мои внучки, которые пытаются подружиться с хозяином коллекции или хотя бы поддерживать с ним приемлемые отношения, конечно, для того чтобы, как и я, когда-то, иметь возможность полюбоваться на богатства старого скряги. Конечно, он ругается, конечно, недоволен. Но иногда, хотя и со скрипом, предоставляет им эту возможность.