«Одиночество учит сути вещей,

ибо суть их тоже одиночество»

И. Бродский.

Бывает так, что до последнего момента не знаешь, как поступить. А когда наступает «последний момент», ты, преодолевая усталость от бесконечной борьбы «за» и «против», испытывая лишь досаду и недовольство самим собой, зажмуриваешь глаза и – будь что будет! Решено. Наконец-то. «Уж жребий брошен…» Не ог¬лядываясь назад, потому что там остался страх перед выбором, страх не угадать, страх невозможности по¬вернуть назад… Но вот, капля за каплей проступающий рисунок результата содеянного вдруг пронзает ужасной догадкой: а ведь это – не то… Рисунок еще не обозначился явно, а ты уже все знаешь, продолжая надеяться, что линии изменят свою кривизну…

Он думал об этом, следуя глазами за каплями дождя, растекающимися по стеклу в непредсказуемых на¬правлениях. Одиночество, которое раньше ассоциировалось разве что с картинкой из какой-то детской книжки – ночь, луна и волк, морда кверху, глаза печальны, уши прижаты, – теперь четко обозначалось именно такими дождливыми вечерами, когда колодезная пропасть внутри наполнялась звуками капель, мо¬нотонной музыкой в стиле «alone». «Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже одиночество», – что ж, пусть учит, Он постарается стать прилежным учеником. Клубок цветных картинок с информацией о том, что было когда-то важно, постепенно приобретет пастельно-бледные тона, а потом и вовсе «оттенки серого». «Сердце успокоится пустыми хлопотами», – когда-то обещала Ему бабушка, вытаскивая пикового валета из старой карточной колоды для гаданий.

Впрочем, Он всегда знал, что в жизни есть какая-то загадка, что-то, что стоит за простым восприятием вещей. «Душа – это то, что иногда болит вот здесь, в груди», – старался доходчиво объяснять знакомый священник. Заболело – и ты рад, значит, есть и у меня, значит, и я… Цена подобному знанию – боль. И мо¬жет ли быть иначе? «Одиночество учит…»

 

Когда-то они все вместе жили в этом доме. Вот здесь, перед камином стояло кресло, и сырыми осенними вечерами Он любил сидеть в нем, обхватив руками маленького сына, и наблюдать за танцующими оранже¬выми ленточками огня. А потом они доставали толстую разлинованную тетрадь с книжной полки – да-да, именно с этой – и рисовали, слюнявя коричневый огрызок карандаша, и смеялись, и гадали, сможет ли уз¬нать мама очередного нарисованного зверя…

Он считал, что мир, полный грязи, крови, порока – зла во всех его многоликих проявлениях – слишком опасен для Его семьи, родных Его людей, которые казались Ему хрупкими и беспомощными. Как только они выходили на улицу, Его мутило от навязчивых мыслей о том, что может случиться, что обязательно случится. Он стал бояться. Всего и всех, кто приближался к ним. Преодолеть свой страх – вот что оказалось невозможным. И светило солнце, и жизнь продолжалась, а в Его груди рос и множился страх, и уже не было сил противостоять ему… «Мне кажется, ты заболел», – печально сказала Она однажды, проводя ру¬кой по Его волосам.

Он искал выход. Тот единственный правильный выход, который бы излечил и дал надежду на покой. Но на кирпичной стене, которой Он медленно, но верно отгораживался от мира в своем воображении, однажды появилась надпись: «Выхода нет». И где-то внутри, там, где живет то, что «иногда болит», кто-то, вероятно, его страх, наконец спустил курок.

Заколотив окна и двери своего старого дома, Он заперся в нем c женой и сыном. Дом как будто вымер – ни звука, и только большой колокол на башне неумолимо и печально отмерял время. Час за часом, день за днем.

Вероятно, случайность помогла женщине вырваться, и удивленные обыватели видели, как маленький светловолосый мальчик, Его сын, бежал от страшного дома, не обращая внимания на крики обезумевшего отца. Последнее, что осталось в памяти от того ужасного дня – прибитый ветром листочек бумаги на разби¬том окне, вот здесь, в верхнем правом углу, а еще – дождь. Он начался внезапно, быстро перешел в оглу¬шающий ливень, и какой-то отрезок времени был начисто стерт из памяти…

Как это было давно. Так давно, что цветные картинки из прошлого уже не были болезненно-яркими. Он многому научился у своего одиночества. Например, часами наблюдать за тем, как вода наполняет мятое ведро под окном, а потом, растекаясь, питает землю, и как скрипит от ветра клен, а птицы, укрываясь от не¬погоды, прячутся в его ветвях. Эти нехитрые занятия давали Ему то, чего так не хватало в той, прежней жизни. Светлый и мудрый, независимый и неизменный покой.

Он смотрел на блестящие капли воды на стеклах и пытался представить себя одной из них. Жить, подчиняясь единственному и непреложному закону природы, не раздумывая, не жалея ни о чем, быть бес¬страстной частью чего-то большого и сильного. Просто быть, осознавая свою ничтожность и бессмертие, в мире, где все понятно и просто. Где не существует страха и мучительных сомнений. И твоя единственная дорога, и твое единственное одиночество, озарены светом. Светом любви, гармонии, мира.

***

Все это я придумала про Него. Он – спившийся грязный бомж, что каждый день стоит с протянутой рукой возле нашего магазина. Он неплохо поет советские марши, вероятно, выученные еще в пионерском детстве и не теряет оптимизма, закусывая спиртовую настойку найденным пирожком. Я все придумала про Него. Но ты ведь тоже пытаешься сделать большим и красивым то, что в реальности занимает слишком мало места?..

«Сердце успокоится пустыми хлопотами», – приговариваю я, доверяясь бодрости комсомольского марша. И, стараясь не смотреть на нетрезвого исполнителя – героя моих фантазий, иду за продуктами.