Есть много причин, чтобы полюбить.

Кто-то любит, соблазненный деньгами и стиральными машинками, кто-то - поведясь на одинаковость интересов (ваша совместимость с Х. - супер! - как тут не встревожится и не поспешить мастерить новые сережки или зашивать дырочки на большом пальце колготок телесного цвета в 20 дэн), а кто-то просто потому что надо и пора.

Боязнь не успеть полюбить или ловко притворится, что полюбил, иногда становится основным стимулом обратить внимание на лежащего рядом.

И конечно, у меня все не как у людей.

Некоторых я полюбила за пропуски на далекие планеты, которые ленивым подпотолочным вентилятором вестернов пульсируют у них в глазах: с улыбкой, блуждающей по моему лицу как трехлетняя девочка - по магазину игрушек в супермаркете, я плету какую-то чушь, киваю своей смелости и случаю, официально продираясь сквозь зеленые дебри радужек или плескаясь медитирующим белым медведем в голубых стеклянных волнах их далеких арктик. Другие переполнили меня любовью, как отвлеченная важными телефонными новостями домохозяйка средних лет - стакан апельсинового сока, познавшего падение на столешницу с опасного краешка стакана, в момент случайного эмоционального жеста, молнией раскроившего улицу, полуночный майский парк или комнату, маящуюся гостями без сигарет и имен.

А что насчет нее?

Девочку-палиндром я полюбила за шрам над бровью. Он был нежно-розовый, как зефир, которым нас когда-то в Советском Союзе угостила соседка, дочь который вернулась на праздники из Москвы. Формой шрам походил на маленький пунктирный замочек-молнию, созерцание его парализовывало мою волю, а потом направляло ее, уже парализованную, на инвалидном кресле, катящемся с горы прямо в два желания, распластанные результатами дорожного происшествия у подножия сознания: выяснить причину возникновения этого зефирного замочка и

дотронуться до него. Бесспорно, это была любовь.

читать дальше. С первым желанием было проще. Знаете, по шкале несоответствия стереотипам от 1 до 10 вы можете смело ставить мне 12. Представляете себе человека, который спрашивает у незнакомых близняшек в сапогах до бедра и серьгах до плеч: "А когда вы учили в школе стихи наизусть, вы их рассказывали друг другу?" - этот человек я. То есть если теоретически подстроить ситуацию, в котором с максимально непринужденным видом я могла бы выяснить у нее о родителях малыша-зефирчика, еще можно было бы, то дотронуться до него казалось не таким уж простым делом. Прежде всего потому что я - ее преподаватель. Уточняю: преподаватель того же пола. Уточняю: неплохо было бы продолжать работать в том же учреждении еще какое-то время, в частности до тех пор, пока я не уеду в Бразилию или соберусь в пешую экскурсию третьего уровня сложности на Памир.

Очень скоро мой пылкий ум натуралиста-коллекционера настолько увлекся поиском невинных путей сближения с объектом обожания, что проглатывание нужных остановок и фраз стало входить в опасную привычку. Я по ссутулому силуэту замечала ее еще в противоположном конце университетского коридора, грустила, если она не появлялась на парах, а если появлялась, постоянно пыталась ее рассмешить, чтобы украдкой насладиться улыбкой и ямочкой на левой щеке.

И, почти как в романах, написанных юными мечтательными девами британского происхождения, однажды меня потрепал по плечу дружественный случай. На перемене после окончания очередной пары, она подошла ко мне. Она, со своей сутулостью, со своей ямочкой, с глазами цвета неба над северно-ледовитым океаном, со странно заломанными в стороны стрелами волос, цвета покусанного поэтом в ожидании прихоти муз карандаша, со своим зефирным шрамом, который говорил, даже кричал на всю аудиторию: "Коснись меня!" Она же тихим, но уверенным голосом спросила, тщательно выводя в застекленном от смущения воздухе слова: "Можно пообщаться с вами в неформальной обстановке?"

Гумберт внутри меня танцевал джигу, в висках стучало нечто вроде: "Уважаемые господа присяжные заседатели! Я даже не был ее первым мужчиной!" Она вернула слух Бетховену, ухо - Ван Гогу и зрение - Клее, мой персональный зефирный палиндром враз распахнул симсимы тысяч шансов, даровав рождественскую надежду не только на тепло от последней спички под площадной ёлочкой, но и на щедрый пир, пусть и под хозяйским столом, но все же - в непосредственной близости от праздника. Набрав полные легкие отрезвляющего холодным душем воздуха, я ответила:

- Не имею привычки общаться со студентами вне университета.

Ключ вдруг закашлялся, замочная скважина строптиво отвернулась от стены - к окну, кроссовки налились свинцово-копытной тяжестью, а она ответила: "Очень жаль..."

Отсчитывая сердцем метроном шагов, я повторяла: "Я - не такая, я - не такая. Я не умею, я не умею. Я - врунишка, я - врунишка. Я - глупый писатель, я - просто ищу сюжеты." Действия волшебного наркотика под благородным названием "совесть" хватило на несколько месяцев, игра как раз тогда находилась на этапе: мы внимательно следим друг за другом, но мы не пытаемся друг друга понять. Я была изо всех сил мила, она - изо всех сил равнодушна. Кстати, ей было намного проще, ибо прекрасный домик из демонстративно читаемых ею у меня на парах пятисотстраничных книг, подобно кирпичной конструкции из "Трех поросят", держался почти полгода. Менялась только сила ветра и обложки: Сарт, Фуко, Бурдье, Эко. Мой же черный пиджак оставался непреклонным. Как и метроном остро заточенного карандаша пятничных пар, отщелкивающий секунды моего любопытства.

 

Наше упрямое немолчание отчаянным канатоходцем в координатах Ниагарского водопада завело меня от берега театрального бенефиса до паталогоанатомической жажды взломать пьяным скальпелем шкафы ее детства: смелость ее диагностических диалогов доказывала, что мне, что ей, что нам обеим это теперь дьявольски необходимо.

- cкажите, вы читали "Слова" Сартра?

- я видела их, но не читала.

- пожалуйста, пообещайте, что не будете.

- почему? это связано с содержанием?

- нет

Ее совершенно совершенные тайлеровские зрачки идеально колодцево круглятся невидимой глубиной из подсмотренного безвременного детского сна, они почти перекрывают ниточку радужки - будто всегда удивлены, будто всегда балансируют на осторожное игривое "может быть" под куполом цирка, где-то за километр над замершими батутами вопросов других.

- скажите хотя бы ключевое слово? что в них такого?

(барашки смеха флиртующей арктики) - просто не читайте, вы не должны это читать.

Ее намеки заставляли меня переворачивать библиотеки реальные и вымышленные - я путалась за ней в абзацах снов, я чернилила ей письма на дорогой флорентийской бумаге, я пыталась представить ее музыку, прогуляться по ступеням ее мыслей, придумать запах ее сигарет у меня на шее; ее полунедосказы - бродить по лабиринтам ассоциаций, пытаясь пересадить нежно выкопанные корни случайного смысла в почву моей переписываемой начистовик жизни. Перестав завязывать волосы в хвост, я вернулась к обожаемому мною когда-то в университете черному цвету, на выходные я больше не ездила к подруге играть с ее трехлетним сыном, у меня придумался новый, более реальный, чем "встретить свою половинку, трахаться и жить счастливо" смысл - трепетным коллекционером я раскладывала по ковру свои артефакты:

- ее сочинение, отправленное против воли в ссылку

- ее шариковая ручка, безропотный сусанин рисунков на полях конспектов и любимых книг в кусанной сомнениями суперобложке

- дактилоскоп-Сартр из районной библиотеки

- извлеченные из "вконтакте" фотографии ее наивного платишного выпускного, ее палаточных лет, день рождений ее подруг, и, конечно, моя любимая - она, с совсем детским во сне лицом, выскользнувшая из мира лекций; кто-то запечатлел ее на телефон ради шутки, не подозревая, что обретает секундный образ на кропотливое рассматривание мною, случайно подглядевшей ее в дверной глазок, по обратную сторону от такого же удивленного глаза.

Правила игры были не только четко очерчены, но и приняты обеими сторонами: она щедро давала мне подсказки, высвечивая тени слов и смыслов в конце тоннеля, по которому вела все эти пятницы - я же послушно следовала, наматывая их шершавые присутствием других нити на запястье, как Тесей - путеводную нить. С каждой репликой, с каждой выброшенной монеткой на глазах у всей группы улыбкой, мы понимали, что скоро тоннель все же выведет нас, нити сложатся в клубок, тени - в театр, сюжет которого мы больше не сможем контролировать. И что странно, мне больше не хотелось получить ответы на мои вопросы - я понимала, что за кулисами поверхностного сахаром на вишенке любопытства сейчас стояли другие тактильно-токсичные персонажи: мои смешные вопросы растворились в крови третьей отрицательной, мои слова и маршруты обрели контуры ее тени - мир подвергался оптической реформации девочкой, которую я видела полтора часа один раз в неделю. Девочкой, у которой был шрам, Сартр и черные ботинки.

---

Память иногда играет с нами в недописанные до конца мю-торренты: отдельные события прерываются, зависая воробьями-пикселями на проводах. Где-то мы можем провибрировать каждой клеточкой ударные слоги, а где-то граница "в" и "на" сливается в ощущение полноводной мартовской реки, промчавшей тебя мимо остановки "как же так" и "почему"... Я просто перестала боятся, я просто осознала каждой черной клавишей на моей печатной машинке, что

я

могу

все

настоящее

Она была настоящей, и вне зависимости от того, своенравие крымской скалы ли, ибо просто крохкая ветхость деревенской лестницы оставили над ее бровью отпечаток минуты удивления, страха и сладкого самоощущения реальности жизни, я хотела быть с ней. А может, и ею?

Мы лежали на взмаенной траве в парке моих портвейновых университетских свобод, трава все так же пахла Ван Гогом, а молчание накрывало нас, как советское верблюжье одеяло. Звуки на цыпочках ушли во вчерашний день, единственное, что оставалось вторить теплоте секунд - это наше общее, двуспальное, дыхание. Клавишами вздохов перешептывались зрачки, ресницы выдыхали завязывающейся росой кристальной искренности. Мои пальцы тронули ее шрам - больно было - я не помню, лучше не помнить, если больно - я тоже хочу не помнить. Ямочка на щеке - я научу.

 

- я всегда с тобой

- я сейчас с тобой