Мертвецы у Петровича в три яруса лежат – один над другим; город большой, хоронить негде, так что свозят сюда. Испокон веку кормится при кладбище окаянный люд, который на покойниках деньги зарабатывает: гробы сколачивают, лепят памятники из гранитной крошки. Но самая большая власть у Петровича–гробокопателя: ему решать, где кому сколько места занимать.

Оттого подчиненные уважительно зовут его Петровичем, престарелая мамка – Ванькой, а сам величается Иваном Петровичем. «Без образования в люди выбился, - гордится сынком мать, – при власти обретается, людьми руководит». А как напьется ее Ванька, тогда пальцем в старуху тычет: «Ты меня довела до такого, старая образина, ты во всем виновата!» Потому что в цветных снах ему все кресты да покойники снятся. Утром, бывает, вскакивает смотритель со скомканной влажной простыни, в окно смотрит, чтобы ото сна избавиться — редко, но помогает, тогда не сидит в заросших волосами ноздрях поганый запах.

Давно Иван Петрович вывел свою нехитрую философию. С ней, как настоящий покойник, и жил: сегодня двух закопал — вечером бутылку водку выпил; вчера трех – на бабу и до утра не слезал; все помрем.

Ничего из внешнего не беспокоило его. Как-то прибежала на кладбище под вечер мать, торопливо начала рассказывать: «В Америке террористы тысячи людей положили — молодых и старых! Теперь до нас доберутся!» Петрович слушал старуху вполуха, на кирпичный забор глядя, который человеческих рук требовал – вывалились из кладки два кирпича, еще несколько лезут — вот-вот выпадут. Когда, наконец, выпроводил мать домой, присел на скамейку у старого склепа, стал считать: «Тыщи могил, тыщи гробов, тыщи каменных памятников, все же Америка — страна богатая, своим деревянных крестов не ставит…» Это к тому, то — другому, перемножил, прутиком на пыли вывел результат, еще раз сложил и перемножил.

Нехитрая арифметика даже в общих суммах приблизительная и расплывчатая раззадорила: «Повезло же кому-то!» Живо представил заокеанского коллегу в черном костюме, раскладывающего деньги по пачкам, позавидовал чужому счастью. «Хотя с другой стороны, - подумалось после Ивану Петровичу, - грех так говорить, все же столько людей померло». И уже вставая со скамейки, охватил взглядом подведомственную территорию и отвлеченно сообразил: «Надо бы и нам расшириться, на всякий случай».

 

Был у Петровича один изъян в философии, томился за душой страшный грех. Однажды ночью настиг он на центральной аллее двух наркоманов, которые обламывали с оградки медные наконечники Хотел пугнуть, пару раз по морде дать, вытянуть из них имена и адреса для участкового. Только силы не рассчитал: толкнул одного заморыша с разбегу в грудь, тот дернулся назад и на торчащую пику спиной лег. Кровь изо рта пошла — подергался и помер, бедняга. Второму руку заломил и повел к сторожке. Второй сам виноват, оправдывает себя Петрович, на грех потянул, когда заплакал: «Не убивай, дяденька!». Пока вел, злился на себя, слова отцовские вспоминал, с которыми тот навсегда в сталинские лагеря ушел: «Любая власть хороша, только, не дай Бог, ей в руки попасться». Зубами скрипел от отчаянности будущего и мрачных перспектив милицейского расследования, а в голове Петровича уже что-то складывалось. По пути рукой зацепился за ближний крест, молча выдернул его из могилки и, выпустив наркомана из болезненного зажима, перехватил обеими руками вырванную крестовину за комель и изо всей силы опустил торцом на мокрый от страха затылок наркомана.

После стащил два тела в темный угол, где испокон лежали самоубийцы. Здесь, по дешевке, года два назад захоронил Петрович мальцов из местного Дома ребенка — восемь штук в двух больших гробах. Долго была могилка безымянной, но после приехала в сиротский приют комиссия с проверкой, и тогда пришлось разыскивать сросшийся с землей бугорок, чтобы присланный из приюта слесарь мог установить казенную табличку с сухой надписью в одну строку: «Здесь лежат восемь детей из Дома ребенка».

Почесал Петрович затылок, прикидывая варианты и взялся за лопату. Через 20 минут земляной работы столкнул оба тела в неглубокую могилу, лопатой за минуту загреб наркоманов землей, воткнул табличку на место. Руками ощупал – земля мягкая, может выдать. Поэтому стащил с ближнего мусорника старые венки и засохшие букеты, обозначил на детской общей могиле новую свалку… И ничего в душе не дернулось, не пискнуло, потому что сказал себе гробокопатель сразу и твердо: «Я, Иван Петрович, всему здесь хозяин!»

С того дня начались у Петровича с местом работы новые отношения. Ходил с утра по дорожкам, а ноги сами сворачивали на злополучную аллею, о бок которой схоронил он свои грехи. Смотрел, как стараниями посетителей новоявленная свалка росла в высоту и ширину, постепенно захватывая соседние захоронения. На жалобы людей отвечал сквозь зубы по-хозяйски «Уберем!», и так, с обещаниями, перезимовал. А по весне, перед Пасхой, приказал Иван Петрович подручным мусор тот изжечь, и не осталось от прошлого даже скорбной таблички в одну строку, а пепел, как водится, разметал по кладбищу весенний суховей.

 

И еще один раз дала сбой философия Ивана Петровича, подвела его, как будто не испытывал ее в различных житейских ситуациях. Пришлось однажды Петровичу на себе проверить требование к коллегам-писателям одного нечитанного им русского классика, который утверждал, что надо всегда брать своих героев на любовный излом.

Тот день Ивану Петровичу запомнился сладким запахом цветущей акации, пасмурным небом и почти полным отсутствием хоть какого-то ветерка. Жизнь подло извернулась — принесла на сегодня одного покойника, а такая мелкая прибыль души не грела. Хотелось Петровичу к бабам — до сладкой дрожи в животе, поэтому свою повинность он намеревался справить быстро и долго на кладбище не задерживаться.

В назначенное время подошел гробокопатель к свежей отверстой могиле, присел на холм выброшенной из нее земли, закурил, оглядывая по-хозяйски окрестности. «Может ширину дорожек сократить? – лениво прикидывал на будущее Иван Петрович. — Если по всему кладбищу такое провернуть, то хватит примерно еще на годик, а то и больше…» И такие покойные мысли текли у него в голове, что хотелось откинуться в податливую глину всем телом и немного подремать. Но разве дадут отдохнуть? Задудел у ворот оркестр, привезли покойника; тащат гроб по узким дорожками, люди сзади напирают.

Встал Иван Петрович с удобного места, лопатой след от спины переворошил, отошел в сторону. А когда глянул на покойницу, обомлел, и откуда-то вылезло чужое, из школьного учебника прицепившееся: чудо! Девица молода, лицом бела, аккуратна и в самом деле красива. Петрович от умиления влез на земляную кучу, глядел на нее сверху, любовался, тянул время, против своего обычая давая проститься с покойницей всем желающим. На него стали оглядываться. Чувствуя на себе удивленные взгляды, Петрович неспешно приступил к обязанностям: установил крышку на гроб и закрепил ее несколькими ударами молотка…

Ночью, терзая дешевую податливую бабу, представлял себе покойницу. Видел ее, как живую, и оттого распалялся еще больше: будто лежала под ним не грязная девка, которую притащил домой со «стометровки», а писаная красавица. Мелькала и тут же исчезала отрезвляющая на пустые секунды мысль: «Ну, ты, Петрович, совсем больной».

Не дотерпел гробокопатель, затемно прибежал на кладбище, ощупью нашел свежую могилу и упал на нее, крестом раскидав руки. Легче не стало, тянуло холодом. Погодя встал Петрович на карачки, дополз до красной тумбочки; черным пальцем нащупал и сковырнул фотографию покойницы и в карман бережно ее уложил. После завалился в сторожку, улегся на топчан и маялся бессонно до полудня, матом отвечая на стук в двери. Иногда Петрович извлекал из кармана по-воровски добытую фотографию, всматривался в ясные глаза красавицы и по-собачьи скулил.

После полудня Петрович встал, дал денег помощнику и послал того за водкой. Сам пошел к одной брошенной и давно примеченной им могиле, которую огораживала от мира замечательной работы кованная ограда. Вытащил железное кружево из земли, перетащил к свежей могиле, кинул в ноги покойнице. На секунду присел, пальцами-граблями затирая на земле след своих ночных страданий. Потом, запивая водкой из горла и давясь слезами, долго устанавливал Петрович оградку на новом месте, по-звериному рычал на суетившегося вокруг помощника…

Ох, не прав был русский классик: не меняются люди после любовных неудач, ничего из душевных страданий не выносят и быстро возвращаются к прежнему своему состоянию. Так и Иван Петрович после недельной пьянки хватился дорогой фотографии, а в кармане пусто: затерял где-то — то ли в кабаке, то ли у какой-то шалавы. Тяжкое похмелье затерло переживания об утрате, и в понедельник вышел гробокопатель на работу, быстро, по-стахановски, уложив в свою землю одного за другим шестерых стариков.

 

…И по-прежнему живет Иван Петрович сообразно выстраданной им философии, потому как лучше многих знает, отчего на могилах тумбочки красного цвета ставят, и почему, там, где земля хлипкую ткань трогает, — со временем бурые пятна с желтой окаемкой проявляются.

 

1 сентября 2003 г.