Что хочет автор. Литературные конкурсы

Приемный пункт стеклопосуды стоял в самом центре нового Северного микрорайона. Это был громадный железный короб двадцать на десять метров, сваренный из кровельного железа, внутри с устойчивым винным запахом, исходящим от высоких штабелей ящиков с пустыми бутылками. Раньше конфликты граждан с приемщиками случались, но были редки, а в последнее время большинство народа, приносившего посуду, стала смотреть на недавно принявшего склад нового хозяина склада с осуждением, некоторые с сожалением. Были и глядевшие с недоумением. В основном это были работяги с близлежащих промышленных объектов. Пересортица чувств волнами накатывала на молодого мужчину, то приподнимая его на высоких гребнях, как бы подавая надежду, то с размаху бросая в бездонную пучину.

А ведь совсем недавно на лицах людей отражалось одно устоявшееся чувство, которое с полным основанием можно было назвать терпением, при переводе же на нормальный человеческий язык оно звучало бы примерно так: "и пристроились же, падлы". Никаких перемен на будущее не угадывалось, потому что до мужчины приемщиками в пункте работали Дима и Армен. Главным считался заросший смоляной шерстью Армен, он строил склад. А Дима пришел позже. Такса у обоих была твердая: до наценки десять, после наценка пятнадцать копеек за бутылку. Если такое решение не сложного вопроса кого-то не устраивало, то ответ звучал еще проще: "Слушай, дарагой, нэ нравится, нэси другой прыемный. Нэдовольный, пханимаешь". И поборник справедливости сникал. Во-первых, замечал, что антрацитные зрачки у Армена начинали как бы самовозгораться, во-вторых, ближайший приемный был не близко, и в-третьих, что самое главное, там было точно так же. Но вот Дима поссорился с Арменом, по слухам один из них украл у другого три тысячи рублей. Сумма не ахти какая, но оба были готовы даже за копейку не только себе, но и любому глотку перегрызть. Дело дошло до ОБХСС, сотрудник уважаемой организации посоветовал внести деньги поровну и срочно уволиться, так как материалом заинтересовалась прокуратура. Оба не стали противиться, потому что знали за собой дела посерьезнее. Люди слыхали, как передавая склад ревизорам, Дима почем зря крыл Армена, с бутылкой коньяка в руке пускавшего сонную тягучую слюну между стопками пустых ящиков, кое-как сложенных вдоль одной из боковых стен.

Спустя короткое время пункт принял новый приемщик, до этого работавший литейщиком на крупном заводе, выпускавшем зерноуборочную технику. Вот тут-то и началось. Почувствовав своего, люди наотрез отказались отдавать посуду по пятнадцать копеек. И неизвестно каким ветром занесенный сюда литейщик загрустил, потому что правила игры требовали дополнительного дохода, так называемого навара для удовлетворения разных нужд. А платить было не с чего. Назревал конфликт, который должен был закончиться или тюрьмой, или увольнением по статье, при наличии которой в трудовой книжке и в дворники не принимали. По собственной воле из такого рода заведений не уходили.

Был обычный майский вечер, приемщик только что закончил работу и, закрывшись в конторке, подсчитывал навар. Тот оказался небольшим - семь рублей, а посуды было принято на две машины. За каждую - привезти пустые ящики, отправить затаренные - шофер брал двадцать рублей. На ликеро-водочном и на других винных заводах тоже наловчились браковать посуду для темных дел. Опершись на кулаки, приемщик уставился в одну точку, бежать куда глаза глядят было поздно. И он думал о том, что зря послушал коровевшую на детсадовских харчах жену и уволился с предприятия, потому что двое детей могли остаться сиротами на неопределенное время.

В железную дверь негромко постучали.

- Кончился прием, - грубо откликнулся приемщик. Через некоторое время стук повторился. Был он вежливым и чуточку пугливым. Дверь приоткрылась, в конторку заглянуло смущенное девичье лицо с задорным носиком:

- Извините, возьмите, пожалуйста, бутылки.

- Я же сказал, неясно, что ли? - разглаживая усталое лицо, буркнул приемщик.

Дверь закрылась, послышался торопливый шепот, затем шаги уходящего и дверь приоткрылась снова. Выжидательная пауза затягивалась.

- Ну забодали... Ты понимаешь русский язык?

- По пятнадцать копеек, двести штук.

Мягкий девичий голос стал еще мягче, но он не уговаривал, он предлагал. Приемщик сморгнул остатки усталости:

- А с чего это приспичило? Завтра и принесешь.

- Мне сегодня надо.

- Ну... выставляй там, в угол.

Три тусклые лампочки освещали завалы посуды. Освобождая место, девушка быстро набила несколько ящиков. Была она невысокая, гибкая, в поношенном платье и кофте не по размеру.

- Разбирать вам надо, а то побьется много.

- С кем? Тут сдохнешь скоро... с утра до вечера.

- Напарника взяли бы.

Бутылки сами скакала из стоявших на тележке мешков в ящики и ни одна из них, разнокалиберных, не попала не в свой. Наконец последняя "евро" плотно уселась в полиэтиленовую ячейку.

- Меня возьмете?

Губы девушки собрались в трубочку, сдули упавшую на глаза челку. Под ресницами шмыгнула дерзкая лукавинка,

- А ты что, работала в приемном?

- Не важно, обижены не будете.

- Да, но я должен что-то директору говорить?

- А вы ничего не говорите, я так помогать буду.

- Как это - так?

- А так, отработаю день, пятерку на лапу и привет.

Приемщик задумчиво почесал затылок. Он уже слышал об этом:

- За деньги давно бы кто-то работал, - насупившись, он пошел в конторку, которая занимала противоположный от двери угол. - Сколько?

- Я спрашиваю, бутылок сколько'?

- Двести, я же сказала, десять ящиков.

- Деньги бери сама, я в тюрьму не собираюсь.

Разложив на столе купюры, он отошел в сторону. Девушка взяла три десятки:

- Ну так что?

- А платить с чего?

- Вот с этих.

- Правильно, но ты у меня такая одна, а завтра две машины приема вывозить.

- Ну... твое дело.

Вдоль стены неторопливо пробежала большая крыса. Снаружи несколько раз скребнули стеклом по железу, в проеме двери мелькнуло ревнивое угреватое лицо.

Улыбка на лице посетительницы чуть тронула уголки упрямых губ. Синие, во все глаза, зрачки насмешливо дрогнули. Подвижное тело с шарами высоких грудей на миг застыло. Такими миниатюрными фигурками обладали только выставленные в витринах комиссионных магазинов балерины.

- Я приду сегодня.

Взгляд приемщика задержался на стоптанных женских босоножках с аккуратно подшитым на одном из них белым ремешком.

- Гм... я, в общем-то, работу закончил.

Но голос прозвучал неуверенно.Снаружи снова царапнули по железной обшивке, закашлялись.

Мотнулся подол великоватого платья и в складе сразу стало темнее. Поморщив немного лоб, приемщик взялся за работу. Но вскоре бросил. Включив купленную за две бутылки вина радиолу, прилег на застеленный рваными бушлатами топчан. Помаргивал зеленый глазок индикатора, тихо журчала музыка.

Девушка пришла через час. Из газеты торчала капроновая пробка наполненной темным вином бутылки.

- Я заложила дверь прутом. Стакан, надеюсь, найдется?

- Да я, в общем-то...

Приемщик приподнялся на тахте и потянулся к затылку. Он подумал о жене, которая не часто, но приходила сюда, и еще о том, что впервые женщина хочет угостить его. Робость не осталась незамеченной:

- Я могу и открыть.

В темно-синих омутах заплясали насмешливые искорки. Девушка протянула руку за радиолу и вытащила стакан. Дунув в него, снова брызнула веселыми смелыми искрами...

Она рассказывала о себе тихо, привычно огибая острые углы. Резко очерченные губы кривились в полупьяной улыбке, мохнатые отростки пепла сами собой отпадали от забытой сигареты. Незаметно ложь начала переходить в правду, но он не замечал этого. К скоропалительным разводам люди как-то привыкли, общество медленно распадалось на зыбкие ячейки или на одиночек, постепенно замыкавшихся в своих квартирах, единственной радостью которых становился телевизор. Он думал о том, что его скоро постигнет та же участь. Связывающая нить - дети - становилась все тоньше. После выхода статьи о четырех с половиной миллионах рублей, угробленных на заведомо негодные вагранки, последовала злобная травля. Пять лет борьбы принесли свои плоды, квартиру дали. Но за это время он не раз и не два поднимал руку на жену, которая переметнулась в лагерь противника, потому что считала, что этих людей и в мыслях нельзя поминать недобрым словом, и что не такие гибли в болоте, в которое он сунулся.

- Зря ты сюда приехала, - разлепил он губы.

Голос показался чужим, будто кто-то посторонний сказал за него эти слова. Он не курил, но сейчас потянулся к сигаретам.

Брови девушки вопросительно приподнялись.

- Я говорю, жила бы у своих, и возил бы тебя отец в Пятигорск на курортный базар на своем "Запорожце". Глядишь, вместе с огурцами и помидорами и пристроил бы повыгоднее.

На щеках девушки появились насмешливые ямочки, висевший на ресницах полупьяный туман на время рассеялся:

- Ну-ну, я слушаю.

Сигарета оказалась сыроватой, тлела одним боком, сизый дым выжимал слезу.

- Ты не обижайся, сама же сказала, что живешь у Лукича. А ведь у сапожника блатхата.

У посетительницычуть заметно дрогнули крылья точеного носа, рука потянулась к "не своей" пуговице на поношенной, с чужого плеча, кофте.

- Откуда я знаю, что там, у меня своя жизнь.

- Ты давно приехала?

- Какая разница..

Он снова подумал, что на заводе с ним обошлись несправедливо, что дома в комнатах застоялся промозглый туман, и впервые почувствовал жалость к себе. Пальцы сомкнулись на клейком граненом стакане,

- Уезжай, нечего тебе здесь делать. Ростов - не Зеленокумск.

Она вылила остатки вина в его посуду и поднялась с тахты. Задержавшись у двери, наклонила голову набок, впитывая печальные звуки свирели из "Одинокого пастуха".

- Поздно мне уезжать.

- Тебе всего девятнадцать.

Когда мужчина говорит такие слова, невольно опускаются руки, когда женщина - хочется куда-то бежать, что-то делать. Она сказала по-мужски.

Тихо закрылась дверь. За стеной приемного послышался радостный, больше похожий на щенячье повизгивание, говор. Кто-то терпеливо ждал ее, кто-то ее ценил...

По бокам бетонной шахты бежали вверх пыльные бетонные ступени, звук шагов разносился по всем этажам. Сквозь заградительную сетку виднелась грязная крыша застрявшего лифта, недавно покрашенные стены снова исписали похабщиной, разрисовали сексуальными картинками. Стены красили сами жильцы, чтобы не видеть непристойных рисунков, не читать выражений, и без того мозоливших уши не только на работе, но и на улице, и дома. Но они лезли изо всех темных и светлых углов, проступали через разноцветную ворованную краску. Похабщина стала чуть ли не национальным горем. Первыми поняли бессмысленность борьбы с нею милиционеры, постепенно они же перестала замечать сгибавшихся под тяжестью строй и других материалов несунов. И пока щедрые ответственные работники добродушно посмеивались с экранов телевизоров, у несунов и примкнувших к ним милиционеров от сумок обрывались руки, от рубах отскакивали пуговицы. У автобусов, делавших ходки больше за наличные, лопалась рессоры, потому что вес людей увеличивался почти вдвое. У транспорта, отходившего от кондитерских фабрик, полы были перемазаны пирожными и шоколадом, от швейных и обувных - усеяны иголками, катушками с нитками и прочей дребеденью. Самым тяжелым был заводской транспорт. Одна из железок уже месяц сверкала никелированным боком возле мусоропровода, посреди лестницы лежала другая деталь - новенький, в солидоле, подшипник с выскочившими из ячеек крупными шариками. Несли его, видимо, для игры детям, но он оказался тяжеловатым. А в это время Петросян с добродушной миной рассказывал очередную байку про ходячую колбасу...

Чертыхнувшись, приемщик поддал ногой подшипник и, поднявшись на площадку, устало облокотился на перила. Половина пути была пройдена, дальше отмерять бесконечные ступени не хотелось. Тянуло развернуться и побежать вниз. Все вниз...

Он глубоко вдохнул студеный воздух, в залепленное известковыми пятнами окно была видна темно-серая громада высотного здания, заслонившая солнце, зеленую траву и ветвистые кроны не чахлых городских, а веселых, шумных деревьев. Подумал о том, что давно забыл как пахнут цветы, пруд, коровы, голубое небо... Все это осталось за незримой чертой, которую переступил полтора десятка лет назад, когда из уютного районного городка он переехал в этот огромный областной город. А здесь ноздри выворачивал сырой бетон, которому долго еще предстояло сохнуть.

На шестом этаже хлопнула дверь. Вниз посыпались торопливые шаги.

- Пиль, ты кассету взял?

- Джо Коккера? Взял.

- Неплохо перенял манеру исполнения у Рэя Чарльза.

- Это его кумир. Классный рев.

Мимо пробежали два парня, приемщик поймал себя на мысли, что видел их не раз. Ребята носили одинаковые темные рубашки с короткими рукавами, и одинаковые крестики. Один, кажется, Пашкой зовут, живет здесь, а второй подкатывает на "Жигулях" последнего выпуска с девчонкой с наивным выражением лица.

По трубе мусоропровода загремело битое стекло. Наверное, калужанка тетя Вера снова втолковывала донскому казаку дяде Федору кто в доме хозяин.

Вот и восьмой этаж, ненавистная, обитая коричневым дерматином, дверь. Древние говорили, чем труднее достался плод, тем он слаще. Но перед этой дверью скулы сводила оскомина, все выгребла она, все прекрасное, чем до нее жил.

Кидая жадные взгляды на кастрюлю с борщом, по кухне ходила жена, она худела. В одном углу горницы пятилетняя Наташка обрывала косы у до этого послушной куклы, в другом углу четырехлетний Сережка рассматривал картинки в детской книжке. На пунцовых щеках обоих поблескивали слезы.

Наконец жена убрала толстый зад, перестал мельтешить изжеванный край халата. Но теперь между его полами заколыхались кружева ночной сорочки. Он отвернулся, подумал, что вот и отвращения вроде нет, а лезут в глаза эти мелочи и на душе становится тошно.

- Никак ты выпил? Бабки, что ли, появились?

Он бросил руки на стол, зацепился взглядом за пеструю ручку холодильника, приделанную вместо отлетевшей. Бабки... бабки. Кажется, три столетия назад турки и югославы называли так отчеканенные в Риге монеты с изображением польского короля Сигизмунда Третьего Вазы. Он знал, сейчас она уйдет к детям и весь вечер монотонный голос станет бубнить одни и те же фразы, в которых нет никакой информации. Но если он захочет вмешаться, притянет детские головки к себе и равнодушно отвернется. Знал и то, что не поставит на стол тарелку с борщом, но браться за черпак как всегда медлил.

За стеной набирали силу молодые голоса, наверное, Вовка снова пришел домой пьяным. С потолка тихо осыпалась непрочная побелка - обмывая родившуюся дочку, который день веселился получивший известными всем путями квартиру в заводском доме таксист Ухмьлкин. Где-то, не у таксиста, ухала мощная аппаратура.

Жена не уходила, наведенный в дневное безделье макияж дал усадку и теперь на крупноватом лице, за чешуей пудры и румян, проступили коричневые пятнышки. Прядь темно-каштановых волос - когда-то тайной его гордости - выбилась из-под приколки. Он встал и грязными руками вытащил тарелку из сушки. Хотелось, чтобы жена сделала замечание, чтобы хоть на какое-то мгновение почувствовать себя нужным. Привычно отмахнулся от мысли, что ее равнодушие скорее всего продолжение той линии, которую проводило по отношению к нему заводское руководство. Не зря однажды в запале крикнула, что он наркоман, а когда допытался, кто это сказал, ахнул от неожиданности, она назвала имя начальника цеха. Мало того, после очередной идеологической обработки пошла к руководству завода и потребовала, чтобы ордер на квартиру выписали на нее. Слава богу, те разобрались, спросив, сколько лет проработала она на предприятии. Услышав в ответ - два года, - напомнили, что он - одиннадцать, и не няней в детском садике.

Жена сложила руки на груди, прислонилась к дверному косяку. Жирно обмазанные махровой тушью ресницы то падали вниз, то поднимались вверх. Он зачерпнул из кастрюли, небрежно выплеснул борщ в тарелку, пальцами выудил большой лист лавра. Жена вздохнула и равнодушно бросила;

- Я подала на развод.

На конец ложки подвесили пудовую гирю, из омута тарелки подмигнуло что-то потустороннее и поплыло в лопавшихся перед глазами красноватых пузырях. А когда они пропали, он увидел насупившегося сына.

- Дядя Данила сидит ест. Уходи, пьянь несчастная.

Сначала он ничего не понял, а когда проглотил услышанное вместе с застрявшим куском хлеба, в теле стал зарождаться обратный недавнему оцепенению процесс. Отшвырнутый стул врезался в газовую плиту, тарелка разбежалась по кухне мелкими осколками. Громадные глазенки сына с минуту с ужасом всматривались в ходившее буграми желваков лицо отца, таким он его еще не видел. И он заплакал, тихо и беспомощно. Но отец этого уже на замечал, он бросился в горницу. Намотав на руку волосы слабо вскрикнувшей жены, по-звериному всхрапнул, на лице проступило блаженство от того, что с исполнением задуманного разом разрешатся все проблемы. Не будут беспокоить нанесенные руководством завода обиды, не нужно будет выплачивать директору магазина триста рублей, перестанет болеть голова от мыслей, как получше одеть, накормить, обуть семью без учета мизерной зарплаты жены, уже давно используемой ею на карманные расходы. И самое главное, никому не придется доказывать, что он человек, которого оскорбляет любое насилие, потерявший из-за этого веру не только в окружающих, но и в самого себя. Он обводил комнату обезумевшим взглядом, но натыкался то на толстый ковер, то на набор мягкой мебели, оплаченные геморроем, нажитым безвылазной работой в цеху. Вид играющего всеми красками радуги телевизора, купленного на деньги, полученные за разгрузку в выходные дни вагонов с картошкой перекашивал рот. И пока он искал выступ, о который можно было трахнуть голову жены так, чтобы она треснула как арбуз, закостеневшая от напряжения рука дрогнула. Поплыла в сторону статуйка Наташки с куклой в руках, качнулся замерший на пороге Сергей. Возникший в животе холод обсыпал тело снегом и он, застучав зубами, давясь слюной от подступившей тошноты, зашаркал в свою спальню, в которой уже давно один разгребал беспорядочные нагромождения мыслей.

За окном тихо шумел дождь, стянутые в узел нервы отходили. Он чувствовал, как катятся по подушке глыбастые думы, словно, какой хлопотливо сновавший по бесчисленным закоулкам самосвал сам нагружал их на себя и выгружал за пределы черепа. И такая звонкая пустота заполняла голову, что казалось, вместе с мыслями по ошибке вывезли и мозги. Он повернулся на спину и рассмеялся, вспомнив, как простил женщину, неосторожным движением зацепившую в складе стопку ящиков с посудой.

- Слепая курица. Ничего, я все помню...

Жена торопливо одевала детей, раньше бы он вскочил и преградил дорогу, или снова пустил в ход кулаки. И только после криков о помощи, на которые в доме редко кто обращал внимание, выбросил бы за порог, пихнув ногой под зад и получив в ответ будто деревянную оплеуху. Сейчас же он радовался тому, что жена уходит. Ей было легче, под Тихорецком у нее были отец и мать. Накрывшись одеялом, он сунулся в подушку и заснул так, как не спал последних несколько лет...

Возле приемного собралась приличная очередь. Обычно он старался придти пораньше, но и тогда ожидали человек десять-пятнадцать стариков. День проходил в бешеном темпе, потому что все, даже жители дальних уголков массива, шли сюда. Часто сами сдатчики округляли сумму расчета, потому что старались напихать в сетку то, что ни один приемщик в городе не принял бы за копейку. То есть, двухсотграммовые и пол-литровые банки, бутылочки из-под пепси, чекушки и прочее стеклянное ассорти.

Но сегодня добрые улыбки, до этого компенсировавшие отсутствие навара, не тронули его. Обогнув очередь, он резко бросил терпеливо ждавшим больше часа людям:

- Приема не будет.

Возникшее было оживление стихло.

- Почему? - все еще на что-то надеясь, робко спросили из толпы.

Демонстративно встряхнув небольшой мешочек, набитый заранее заготовленной мелочью, он нагло ухмыльнулся:

- Денег не дали.

Это был коронный номер всех приемщиков. Он никогда не пользовался им, но вчерашние события заставили посмотреть на жизнь по-иному. Утратив мужество, потеряв веру в себя, он сумел сохранить силу воли. Но это качество имело слабую сторону, оно было слепо. Люди с сильной волей не только летали в космосе и бороздили глубины мирового океана, они еще сидели в тюрьмах с немалыми сроками за плечами. А он, проснувшись среди ночи в пустой квартире, долго думал о том, на что надеялась женщина с двумя детьми, пока внимание не привлекли повешенные ею над постелью два вырванных из журнала портрета. Луна будто нарочно высвечивала эполеты прославившегося своими победами бравого полководца. Второй же портрет, на котором был запечатлен один из декабристов в ссылке, находился в тени. Жена не раз рассказывала, что генералу супруга изменяла, а за декабристом его жена пошла в Сибирь. Этими двумя портретами она как бы подчеркнула, что женщины живут не умом, а сердцем.

Значит, в ее глазах он давно превратился в тряпку. Сделанный вывод заставил перебрать тысячи вариантов, но ни один из них так и не дал ответа на то, как снова стать мужчиной.

Кто-то понял его намек. Прошмыгнув в специально оставленный проем, тихо шепнул: "по пятнадцать", и быстро стал выставлять бутылки в угол. Сзади замаячило заискивающее лицо второго клиента. Покосившись на нервные движения, приемщик снова вышел на улицу, кривая усмешка тронула губы. Придерживая на отлете затянутую в перчатку правую руку, из толпы вышел пожилой мужчина:

- Неправильно ты делаешь, сынок, нехорошо как-то.

Он смерил старомодный костюм оловянным взглядом и цыкнул сквозь зубы:

- Я делаю как все, а не нравится, звони директору магазина.

Он еще не знал того, что Ростов опутала своими сетями торговая мафия, он еще не встречался со знаменитой директрисой Октябрьского торга, прозванной торгашами "ханшой". И пока его не тревожил занятый переклеиванием трехзвездочных этикеток на пятизвездочные на нескольких вагонах с коньяком директор магазина. Но за три месяца в сфере торговли он и без этого познал столько, сколько иному и за жизнь не узнать.

Потеребив пуговицы на воротнике простенькой рубашки, человек опустил голову. Усмехнувшись своим мыслям, с трудом оторвал от земли сумку и, выставив в сторону протез, тяжело зашагал по усыпанной битым стеклом дорожке. Сиротливо запрыгала на лацкане пиджака в один миг ставшая обыкновенной жестянкой медаль ветерана. За ним тронулись остальные.

Долго еще, запершись изнутри, приемщик не мог придти в себя от вида покорно расползавшейся в разные стороны толпы. А когда оправился, подозвал вечно сшибавшего возле приемного пятачки и гривенники Тырьку и, сунув ему только что "наваренные" деньги, попросил сбегать за вином. Через пять минут Тырька кидал жадные взгляды на розовую струю благородного "Агдама" и бойко рассказывал о том, как ухитряется жить с тремя бабами сразу. Когда подпил, перешел на политику, но вскоре надолго задумался. Потом приподнял кудлатую, с залысинами, голову, моргнул веками, обожженными по пьянке на окончательно забытом производстве и, грохнув кулаком по столу, зарыдал глубоко и безутешно. Как назло погасла лампочка, зародившийся где-то внутри страх неторопливо подкатил к горлу. Во сне давился своим языком Тырька...

Ни ветерка. Настоянный на терпком дурмане полыни, накалившийся за день полупрозрачный воздух застоялыми пластами придавил сохлую ломкую траву, насквозь пропитавшиеся пылью жилистые листья подорожника, согнул в три погибели почерневшие кобылки конского щавеля. Тишина. Редко свистнет какая птаха, потревоженная начхавшими на погодные условия паразитами, редко выглянет из норки суслик,отъевшийся за лето до недержания в ногах, не прошелестит желтобрюхий полоз в поисках гнезда или зазевавшейся мелкоты. Не видно ни стрекоз, ни бабочек, ни пчел. Привязалось к одному месту белое комковатое облако, застряло в придорожном бурьяне перекати-поле, всю жизнь гонимое, вечно растерянное, вечно растрепанное, корявое. И даже головки бессмертника на костяных своих стебельках, даже они, вызывающие уважение неуемной жаждой жизни, наклонились к потресканой земле, не знавшей как перевести дух, чтобы дать растущему на ней разнотравью и спрятавшемуся в нем животному миру из недр своих живительной силы, которая заставит напружинить стебли, раскрыть лепестки скудных на красоту цветов, пройдется по жилам ползающих, бегающих и летающих тварей электрическим зарядом. Но и в предвечерний час жара не спадала.

Избавление от нее придет позже, когда на западе займется блескучими мазками выгоревший край неба, когда потянет гнилостным запахом от усохшей до ручья речки Темернички, когда-то судоходной, в которую и струги Петровы перед походом на Азов заходили, когда с восхода, от Старочеркасской, побегут по степи летучие тени. Зефир сдвинет пласты слежалого воздуха, шевельнет помертвелые травы, взъерошит кучу перьев на обмякшей птице и, разбудив бездомное перекати-поле, легко заструится в сторону засветившегося электрическим нимбом города вытеснять с улиц ядовитый смог, удушливые асфальтовые, фабричные, заводские и нитроразные запахи, выгонять из квартир людские, кошачьи, собачьи испарения. Тогда и земля вздохнет облегченно. Потянет из того же облака отобранную за день влагу, чтобы к утру окропить изможденное свое хозяйство и запастись этой самой влагой на завтрашний, такой же сухой и жаркий день, потому что дожди здесь в августе всегда редкость.

А пока вызывающая раздражение у любого мыслящего существа неустанная пляска мошкары, бестолковые перелеты с места на место лупоглазого совенка, да одиноко пылящая в сторону Большого Лога грузовая машина, оживляли чудом сохранившийся в первозданном виде всего в километре от громадного города клочок степи. Но широко известный зерноуборочной техникой и преступным миром город почти не вмешивался в жизнь ограниченного совхозными полями и лесопосадкой пространства. Разве что гулом гражданских самолетов, да беспорядочными кучами мусора сразу за взбежавшим на пологий бугор новым Северным микрорайоном, полностью оправдавшим свое название бесснежными, но морозными и ветреными зимами. В продуваемых насквозь квартирах не только вода в чайниках замерзала, но и у людей стыла кровь.

Жизнь на обойденном вниманием и местными властями куске степи шла своим чередом. Превращался в кусок жирного чернозема изъеденный червями трупик суслика, медленно но верно тонула в годовых кольцах наносной пыли ржавая консервная банка. Рядом с ней уже не блестело под солнцем горлышко лафетки - бутылки из-под самой дешевой бормотухи. А неподалеку, в одной из небольших ложбинок, иссушивалась кучка горелых человеческих костей. В зарослях ковыля, роняя на траву капли слюны и крови, хрумтела слабыми байбачьими костями одуревшая от жары собака, короткими перелетами продвигался к далекой лесопосадке наконец-то выбравший правильное направление неизвестными человеку десятыми чувствами перепуганный совенок. Он беспомощно взмахивал крыльями и, пролетев несколько метров, снова падал на стебли-пики. Одиноко катилось за горизонт облако пыли.

И вдруг из-за невысокого, каких много в степи, сглаженного могильника, скрывающего может быть останки и казну половецкого хана, а может очередные глиняные черепки, донесся протяжно-хриплый человеческий голос. Выглянувший было из норки суслик равнодушно покрутил головой и спрятался снова, вспугнутый полоз прекратил охоту на обессилевшего совенка. Потревоженные чьим-то телом, в стороне чуть заметно дрогнули метелки чабреца. На одной из высоких нот пение прервал удушливый кашель, последовала отборная, с присказками, ругань. Какое-то время слышалась возня, затем над могильником появилась лохматая, мокрая от пота голова. Белесо-голубые глаза с нависшими надбровными дугами уставились в пространство, красное лицо застыло грубыми складками. Вывернутые губы с тягучими ниточками слюны между ними и белыми рваными шрамами от побоев играли видимо привычной блуждающей улыбкой. Несколько минут на лице человека была только эта непонятная улыбка, и если бы лохматую шею не прикрывал обтерханный воротник грязной сорочки в крупную клетку, то его можно было бы принять на неандертальца. Пробормотав что-то и высморкавшись, человек вылез из небольшого, сбоку могильника, углубления, прикрытого темно-коричневыми вениками конского щавеля и, подтянув изжеванные брюки, приставил ладонь ко лбу. В воздухе распространился запах винного перегара и мочи. Неторопливо оглядевшиись, он увидел совенка, маску тупости сменило искреннее недоумение, в зрачках начало плавиться олово. И как только оно расплавилось, как в черной, обрамленной серой оболочкой точке глаза забилась мысль, так сразу преобразилось и лицо. Мускулы подобрали грубоватые черты, неуловимыми сокращениями оживили затекшие щеки, и оно превратилось в лицо младенца, которому после долгого кормления материнским молоком дали пососать тряпочку с хлебным мякишем. И удивление, и блаженство, и радость - все смешалось в нем, высветив даже те места, в которых затаились темные страсти. Только губы продолжали портить эту светлую гармонию. Приподняв сутуловатые плечи, человек хихикнул и осмотрелся еще раз. Затем, припадая на левую ногу, направился к совенку:

- А што ты, а што ты ..., - ласково зарокотал он. - Ишь как! Откуда?..

Подхватив обалдело ворочавшую круглой головой птицу, понес ее на могильник.

- А што ты ... Костерок, вот, разведу, водицы в котел и сварю.

Будто поняв, о чем речь, совенок слабо шевельнул крыльями.

- А-а, испугался, друг людей, враг пресмыкаев? А мышей, суслят, не жалко? Ишь, символ мудрости... о прошлую ночь кто накрыл моего друга? А жена его ревмя ревет - зиму коротать не с кем. Танат ты, Танат, самый, что ни есть, взял бы, да и косточки через Ахеронт перенес. А то жена плачет, я плачу, а ты сытый.

Спустившись по пологому склону, человек ногами отбросил в сторону сухостой. Открылась неглубокая, метра три, яма, вырытая по направлению к центру могильника, с наклоном к его основанию. Лет пять назад кто-то пытался добраться до содержимого невзрачного холма, но по неизвестной причине бросил. Преступление, в отличие от совершенного в недалекой ложбинке, было задумано профессионально: вокруг подкопа не было вынутой земли. Ее или вывезли, или разбросали по степи, чтобы не привлекать даже здесь излишнего к себе внимания.

Дно широкого, метра полтора, углубления, устилали пустые бутылки из-под "Вермута белого". Среди большого количества всего две отличались другими наклейками. В одном углу, на неровно обломанном куске доски, стояла небольшая алюминиевая кастрюля. Из нее торчали ложка, вилка и исходивший сухой синевой длинный узкий нож с наборной ручкой и бронзовым, вчеканенным в нее, орлом, сидящем на православном кресте. Лезвие было вставлено в прорезанный в коротком чурбанчике специально для этого паз, поверхность покрыта тонким слоем жира. Рядом с кастрюлей, на зеленой солдатской фляге, лежал еще один нож, неуклюжий и щербатый. На другом конце доски валялся засаленный рюкзак, из которого выглядывали полотенце и буханка засохшего хлеба. Еще два неоструганных обломка были брошены прямо на бутылки. Серый монтажный бушлат заменял подушку.

Человек протиснулся в берлогу, посадил птицу на одну из досок:

- Тих-ха, разбойник, откармливать буду. Казнить не надо миловать, а запятую не поставлю...

Совенок коротко клекнул, чихнул и завалился на бок.

- Не нравится, - грустно покачал головой человек. - Самому во где, пять дней вынь, да положь. Запой, мать его душу...

Он налил из фляги в кастрюлю воды, отломил кусок хлеба и бросил туда:

- А щас прошел, а то б тебя съели. Или Рымда, или Каракан, - хихикнув, он потрогал хлеб пальцем. - Рымда - дикая собака Динго, поджа-арая, суслят с костями грызет. Что ты, один раз лису задрала. А Каракан, тот сверху. Порыв ветра - и нету.

Вынул размякшую корку, подал на ладони:

- Не хочешь?

Схватив за перья, ткнул птицу клювом, мокрые крошки разлетелись в разные стороны.

- Во как! А пить хочешь? - сунул совенка в кастрюлю. - Счат полегшает. Побрить бы тебя, дурака, да летать не будешь.

Долго еще из ямы доносился то ласковый, то сердитый голос, в который изредка вплетался резкий клекот недовольной птицы. Треугольник продолжал изнывать от жары, из дрожащих струй раскаленного воздуха начал складываться очередной мираж. Ныряя в пологих зеленых волнах, небольшая лодка с одиноким гребцом медленно приближалась к берегу, на котором раскинулся утыканный свечами минаретов восточный город. Но величественная небесная картина никак не отражалась на жизни треугольника. Пристроившись в зарослях серебристого ковыля, Рымда положила окровавленную морду на лапы и думала о том, что неплохо бы жирный обед запить водой. Но до Темерника нужно было бежать через весь треугольник, и собака, вздрагивая от сокращений переполненного желудка, не трогалась с места. Полуистлевший ошейник с медной, исписанной мелкими буквами бляшкой, не так сильно, как несколько лет назад, давил на горло. От него уже можно было избавиться, надо только пройти ложбинку, где лежат сохранившие человеческий запах кости, зацепиться за вбитый в землю деревянный кол с ржавым гвоздем на конце и потянуть в сторону. Но что-то еще удерживало. Она и сама не могла понять что, но когда появлялось желание освободиться от ошейника, срабатывал какой-то тормоз. И долго потом преследовали давно забытые запахи, обрывки воспоминаний, так похожие на видения, одно из которых заняло сейчас полнеба. Первое время от них шесть вставала дыбом и хотелось выть, но сейчас, покосившись на безмолвную игру света и плотных слоев воздуха, Рымда поудобнее пристроила на лапах тяжелую угловатую голову, доставшуюся от родителя - волка, и закрыла глаза.

Распластав широкие крылья, почти завис на одном месте Каракан. Здесь, в вышине не было того зноя, от которого попрятолось все живое на земле. Не были злыми и лучи ослепительного солнца. Воздушные струи тихо перебирали перья, заставляя тело скользить по ним косым парусом. Отсюда треугольник был как на ладони. Каракан видел, как человек подобрал совенка, как Рымда съела сурка, и как перед этим разъяренный полоз метнулся за ящерицей. Когда-то человек перевязал ему прокушенную лисьими зубами ногу. Он не стал убивать бросившуюся на него Рымду, а сунул в пасть палку. Это было в начале лета и нора тогда принадлежала ей. В отместку собака переловила вокруг почти всех сусликов. Но человек не питался ими, изредка уходил в сторону каменных холмов и возвращался оттуда с рюкзаком, набитым разными объедками. Но никогда от еды не пахло свежей кровью, и Каракан в отличие от Рымды начал относиться к нему с равнодушием, с которым долгое время следил за старой лошадью, пока ее не задрал волк одиночка, изредка, но безуспешно, набегавший к Рымде.

Ослепительный диск заметно потускнел, начал убыстрять свое падение. Каракан завершал длинный день медленными однообразными кругами, но и сейчас от его зорких глаз ничего не ускользало. Степь стала оживляться, возле многочисленных нор поднимали головы кверху сурки, суслики, земляные крысы, мыши, пытаясь предугадать возникновение первых струй зефира.

Наметив подходящую жертву, крупный канюк-курганник не спешил падать вниз, но запоминал место, чтобы в следующий раз не тратить много времени на поиски. Он видел, как вылез из норы человек, поворчав на совенка, подбросил его кверху. Затем вытащил рюкзак, вытряхнул содержимое и стал откладывать в сторону смену белья. Он всегда делал так, когда собирался идти к тухлой, текшей по ближайшей к городу стороне треугольника речке. Возвращался обычно довольный, с гладким, посветлевшим лицом. На другой день уходил в каменные горы и не появлялся порой по нескольку дней.

Со стороны города неожиданно показалась легковая автомашина. Она быстро бежала по заросшей жесткими травами дороге, ведущей в когда-то богатый, теперь допревающий печальными останками домов, хутор. Зудение мотора поглощалось плотным жарким маревом. Хрипло напевая что-то веселое, человек продолжал возиться с отобранным бельем. Затем отнес рюкзак в нору, подхватил оставленный сверток и не спеша тронулся по направлению к речке. И когда заметил машину, было уже поздно. Каракан задержал парение, он не понимал, почему человек бросился назад и почему машина стала его преследовать. Они столкнулись возле самого входа в нору. Каракан спустился ниже и небольшими кругами начал ходить над могильником. Запах свежей крови скомкал недавнее состояние покоя, разжал длинные острые когти, способные переломить телячий хребет.

В углах губ человека вскипела белая пена, он по звериному оглянулся на свое прибежище и сделал шаг назад. Но было уже поздно, из машины вышли девушка с наивными бровками и трое парней. Из-за воротов одинаково темных, с короткими рукавами сорочек выглядывали прямые протестанские кресты, прикованные к тонким серебряным цепочкам. У каждого на руке между большим и указательным пальцами синел тушью под кожей тоже крестик. Девушка не была отмечена этим страшным знаком. Несмотря на душный вечер лицо ее было так свежо, что, казалось, на нем не хватало только росы.

- Не надо, Гист, - неуверенно попросила она.

Тот, кому адресовались эти слова, сощурил бесцветные глаза.

- Пиль, - полуприказал он тихо. - Спроси у аборигена, как он сохранился и переведи ответ.

Человек продолжал пятиться к отверстию.

- Шифа, обойди его сзади. Будем водить обезьяну.

Один из парней отрезал путь к отступлению. Второй, сунув руки в карманы, с интересом разглядывал человека.

- Это труболет, - скривил он губы. - Это бич.

- Не надо, Гист. Ну, не надо, - снова негромко попросила девушка.

Если бы она знала, что человек, за которого заступается, возможно, спас ее от надругательства, не просила бы так неуверенно. Кто мог предполагатать, что баловень судьбы решил от нее избавиться. План был примитивен, как и чувства, которыми жил отпрыск начальника городского управления торговли. Сначала шампанское, а потом искусственная вспышка ревности.

- Да. Это бич.

Тонкие ноздри баловня дрогнули, странный огонек заплясал в тусклых зрачках:

- Это бич, чистый, без примесей.

Порозовевшее лицо сказало о том, о чем умолчал язык. Девушка отодвинулась на задний план. Человек наконец-то разлепил губы, левую щеку прошивала судорога:

- Ребята, опомнитесь, Богом клянусь, это плохо кончится. Не берите грех на душу...

Он сразу заметил нехороший блеск в глазах хозяина положения. Двое других почти не отличались от своего товарища, но с презрением, поломавшим их губы, можно было договориться. А с этим, с пульсирующей на шее жилкой, нет.

- Ребята, клянусь, это плохо кончится. Не делайте зла.

- Шифа, опусти на колени ходячий туалет. Скот - сфс...

В щетине на подбородке застрял не долетевший до лица плевок. Человек смахнул его рукой и воровато оглянулся на вход:

- Не надо, ребята, я сам встану. Нет у меня ничего.

Затаившаяся под дремучими бровями ярость искала выход, но что-то мешало вцепиться зубами в жилку на шее. Девушка бросилась к машине, выпустила жалобно скулящего собачьего карлика.

- Гист, Мориц задохнулся в салоне. Уедем отсюда, он не сделал нам ничего плохого...

- Заткнись. Если не замолчишь, отдам ему.

- Но он тоже человек.

Парень неторопливо развернулся на плоских каблуках американских кроссовок:

- Даже?! Впрочем, твои родители тоже мотаются со стройки на стройку. Зов крови... А ну дергай, крымза поз-зорная.

Горькая усмешка тронула полные губы девушки, потеребив упавшую на грудь прядь волос, она отошла в сторону. Уродец на кривых лапках захлебывался собственной слюной, клубками валившей от показного бешенства. Стоявший сзади парень сделал подсечку, второй неуверенно занес ногу. Из разбитого носа хлынула кровь. Уродец зашелся в визгливых конвульсиях, теперь уже от животного страха за собственную шкуру. Каменным изваянием застыла девушка, на прокушенной губе выступила капелька крови. И только там, в вышине, продолжал делать свои круги Каракан, но скорость его полета все угасала и угасала. Он почти завис над одним местом.

А вокруг оживлялась степь, не таясь, шныряли из стороны в сторону ящерицы, проголодавшиеся за день суслики спешили набить животы семенами растений. Хрустели корешками землеройки, суетливо перебегали с места на место кулики. Вот-вот от станицы Старочеркасской заструится прохладный зефир, вот-вот привидениями побегут летучие тени, заволнуется серебристыми волнами ковыль. Уже тронулся блескучими мазками край неба, за который собиралось закатиться обручальное кольцо, сдвинулся с места и кудрявый небесный барашек. И можно было услышать, если прижаться ухом к земле, глубокий вздох облегчения.

- Все, пока хватит.

Сорочки прилипли к потным телам, носки кроссовок порыжели.

- Молчит, падла. А может?..

- Заткнись, не видишь, сопли пузырятся. Скот-сфс...

Передок машины просел под тяжестью взгромоздившихся на капот парней. Хрипло икал уписавшийся карлик, недавно такое свежее, кукольное лицо девушки покрылось серым налетом. И только брови с наивно поднятыми кончиками не хотели признавать случившегося:

- Прикончим бича, возьмусь за тебя, стерву...

И вдруг с неба упала черная тень, все вокруг на мгновение оцепенело на том месте, на каком она настигла. Девушка охнула и закрыла лицо руками, парни вобрали головы в плечи.Смяв могучими лапами собачьего уродца, Каракан одним ударом громадного клюва оторвал ему голову и отбросил в сторону. Пространство огласил боевой клич не знающей пощады хищной птицы. Распластанный на земле человек шевельнулся и быстро пополз ко входу в подкоп. Девушка с ужасом уставилась на канюка-могильника, когтями выжимающего из собачьей тушки кровь.

- Монтировку, Пиль. Монтировку...

Один из парней бросился к багажнику. Дрожащие руки никак не могли открыть крышку.

- Пиль, скотина, скорее...

Каракан шевельнул крыльями, издал гортанный клекот и переступил мохнатыми лапами по своей жертве. Кричащий кинулся к дверце машины, судорожно уцепился за никелированный выступ, ручка выскользнула из пальцев и он свалился на спину. Из норы показался человек, от зажатого в руке длинного узкого лезвия отскакивали сизо-голубые искры. Разомкнув когти, Каракан неуклюже разбежался по дурно пахнущей псиной земле, зацепив жестким крылом плечо девушки, взмыл в бездну голубого пространства, сразу подхватившую его восходящими струями. И чем выше он поднимался, тем прохладнее они становились, тем больше открывались необозримые просторы. Достигнув высшей точки парения, он на какое-то мгновение задержался и начал плавное скольжение по невидимому пологому склону, основание которого упиралось в вершину высокого, с узкоглазой каменной бабой в центре, кургана.

- Я просил, я богом заклинал...

Взгляд притягивала пульсирующая на шее жилка, почему именно она, человек не мог объяснить. Может быть она была самым незащищенным местом во всей, одетой в непроницаемую оболочку фигуре. А может потому, что была единственной живой точкой на подонке, нагло лгавшей, что не все еще потеряно и не поздно возродить к жизни и это, успевшее познать многое, чего другие за человеческий век не познают, тело. Как не верят клятвам прикрывающейся золотушными детьми алкашки, так и этой жилке хотелось заткнуть глотку.

- Я просил тебя. Теперь я отберу у тебя жизнь.

Из зарослей чабреца раздался грозный рык. Сбивая бурное дыхание, Рымда присела на задние ноги и приготовилась к прыжку, передние лапы нетерпеливо заскребли по перевитым корням. Лежащий на земле парень заверещал пойманным зайцем, один из друзей вбросил его в машину и быстро сел сам. Второй схватил за руку девушку, у которой отвращение и позыв тошноты сломали округлые черты. И сразу же взревел мотор.

- Мы еще встретимся, - донеслось из-за закрытой двери. - Скот-сфс...

Автомобиль сорвался с места и помчался в сторону города. Лучи заходящего солнца подтолкнули его в зад, запутались в длинных волосах плачущей девушки, красноватыми отсветами легли на руки скрежетавшего зубами парня. Двое других пассажиров сидели молча.

Человек несколько раз судорожно вздохнул и, падая вперед, остервенело всадил нож по самую рукоятку в обожженную землю.

Так, вздрагивая всем телом, пролежал он до тех пор, пока на небесном шатре, укрывшем его от бездны космоса, не проступили крупные бриллианты, пока не закачался над головой тонкий месяц, пока не засветился над городом, прячущим под своими крышами добрых, равнодушных и жестоких людей, электрический нимб. И первая мысль по возвращении в действительность была о том, что те, кто приезжал, не оставят его в покое. Вспомнив крестики на груди парней, он подумал, какой же верой жив до сих человек, что заставляет его продолжать род свой? Разве вера во что-то, в какие-то идеалы, в прекрасное будущее? Нет, скорее всего это инстинкт. А раз так, то человек в существе своем то же животное, и жестокости скрывает до поры до времени, в силу необходимости - ответственности перед законом. Не будь этого, придуманного им же самим для защиты самого себя от себе подобных, все было бы иначе.

Вновь ощутив знакомый внутренний холодок, он грустно улыбнулся. Степь вокруг шуршала, скреблась, вздыхала, вскрикивала, светилась огоньками неизвестного происхождения, путалась в волосах жужжащими, гудящими, зудящими насекомыми, копошилась под рукой невидимыми ползающими тварями. Невдалеке глухо урчала Рымда, она не понимала того, что произошло, но безошибочное чутье толкнуло ее на сторону человека, заставило на время забыть обиду. Настороженно прислушиваясь к дыханию треугольника, она впитывала в себя глухие стоны, воспринимая чужую боль как свою собственную.

Наконец человек шевельнулся, бормоча что-то под нос, нашарил ручку ножа и, поднявшись, побрел ко входу в нору. Искалеченная левая нога зацепилась за сверток с бельем. Постояв немного, он нагнулся за ним и захромал в степь, в сторону Темерника, болотный запах которого жадно глотал сморщенный как грудь старой женщины дикий уголок. Чуть в стороне неотрывно следовали два раскаленных уголька.

В комнату робко закрадывались утренние лучи солнца. Хлеставший всю ночь дождь крупными каплями скатывался по голым окнам. Бумажные ленты отклеились и закрутились в серые жгуты. С облупленного подоконника вода маленькими ручейками растекалась по когда-то крашеным доскам. Один из них впитывал в себя зеленый солдатский бушлат. Спавший на нем неряшливо одетый мужчина с подложенными под голову кулаками, с трудом втягивал воздух забившимся носом. С закопченного потолка свисал оголенный провод с обгоревшим патроном на конце. Облезлый, с кучками тюлечных голов и консервной, приспособленной под пепельницу, банкой, стол, три колченогих стула. Из кухни вырывался храп хозяина квартиры, заснувшего прямо на сваленной в угол обуви.

Девушка облизала запекшиеся губы. Вызывая противную дрожь, тягучая сырость по ногам подобралась к провалившемуся от голода животу. От сонной руки лежащего рядом угреватого парня дышалось тяжело. Но менять позу не хотелось, хотя вид наполовину скинутых брюк - очередной попытки победить половое бессилие – играл на губах отвращением. Болела голова, она подумала, что может быть они вчера выпили не все. Но вспомнила, что ночью гонцы пришли с пустыми руками. Пархатый, сторож в кафе "Северянка", в долг не давал.

Желание опохмелиться стало появляться совсем недавно, до этого от одного запаха спиртного выворачивало наизнанку.

Внимание привлекло громкое стеклянное позвякиванием. Она отрешенно подумала, что Шаболда понесла сдавать собранную по подъездам посуду. И тут же встрепенулась, гадливо скинула руку со своей груди.

Прямая как палка сорокалетняя старуха, с задранным для "соблазну" измятым платьем, неторопливо спускалась по лестнице.

- Ася, - тихо окликнула она.

Шаболда обернулась, под левым глазом черносливом красовался синяк:

- Чего ты, Хвилипок?

Поняв выразительный жест, пожевала уцелевшим зубом угнездившуюся под нижней губой волосатую бородавку. Затем поставила на площадку сетки, поправила редкие, крашенные луком волосы и надолго задумалась. Серо-зеленый коридор как всегда был пуст. Не дождавшись, пока повысят обычную утреннюю цену, она снова наклонилась над сетками.

- Ну хорошо, вечером я занесу пятерку.

«Тяжко ж тебе, суке, - подумала Шаболда. – Ничего, скоро ты вот где у меня будешь...».

Горлышко бутылки несколько раз стукнулось о край стакана. На башмаках заворочался Лукич, сонно всхлипнул его племянник, стихло шумное сопение спавшего на бушлате мужчины. Все они откликались на этот звук, как ребенок на голос матери. Она подложила корку хлеба и наполнила стакан почти доверху. По жилам заструилось долгожданное тепло и она подумала о том, что надо бы снова сходить к приемщику посуды.

- Мама Надя, - позвали из кухни. - Нога проклятая... дай воды.

Привычно разделив оставшееся в бутылке вино, она вылила в стакан третью часть. Лукич поглаживал налившуюся нездоровой краснотой культю отнятой выше колена ноги. Он часто вспоминал то время, когда военкомат отвозил его в госпиталь для ветеранов войны. С той поры минуло лет двадцать. Ежегодные медицинские освидетельствования превратились в осточертевшие официальные приемы, после которых стало казаться, что пенсию государство платит ни за что.

Заросшее седой щетиной лицо с длинным унылым носом оживилось:

- Шаболда? Сколько?

- От ... сука.

Макушка молодого тополя за окном играла подсыхающими каплями дождя, сквозь листву резало глаза мокрое оживленное шоссе. А дальше, за лесопосадкой, отделившей город от нового кладбища и совхозных полей, начиналась степь, так похожая на степь перед Зеленокумском. Сейчас она была изумрудной, но скоро оттуда, как из печного зева, хлынет сухой жар. И тогда на крутолобом холме сдвинутого бульдозером чернозема вымахавшие в человеческий рост лопухи превратятся в ломкий сухостой.

Крякнув, Лукич вытер губы, посидев минуту-другую, привычно пробежался пальцами по жестяным баночкам, пододвинул поближе сапожную лапку и насадил на нее женский туфель. Выдернув несколько гвоздиков, покосился на застывшую у окна фигурку. Девушка провела кончиками пальцев по щекам, торопливо пошла в комнату.

- Постой, - негромко окликнул Лукич.

Она прислонилась плечом к выскочившей из гнезда лудке. Зашуршала бумагой прирученная хозяином маленькая мышь.

- Уезжать тебе надо.

Испуганный холодок метнулся от затылка к ногам. Кто-то уже говорил ей эти слова.

- Пропадешь ты здесь, Генка человек конченный.., - Лукич снова растирал подрагивающую культю. - Ты же была мастером спорта по гимнастике.

Она вздрогнула, рука машинально опустилась на грудь, но тут же брови вскинулись от негодования:

- Лукич, я твое прошлое трогаю? Лукич.., - она запнулась, подыскивая слова. - Ты... ты... Я скажу Генке, что ты приставал ко мне, старая обезьяна.

Сапожник растерянно улыбнулся, выудив из груды обуви тряпку, смущенно высморкался.

- Приставать еще полдела, может и до дела дойти, - он прижал к губам обжигающий пальцы окурок. - Каждый день в ту сторону смотришь. Думай, если не хочешь стать новой Шаболдой или Метлой.

- Это не твое дело.

- Да оно-то так. Ты подожди, - упредил он нетерпеливый жест. - Ты не думай, Генку не я испортил, братец, чтоб ему на том свете... Потому и не выгоняю, что оба скоро сдохнем.

Он швырнул окурок в набежавшую с подоконника лужицу. Нервно похлопав по карманам, подобрал костыль и с трудом поднялся с накрытой телогрейкой табуретки:

- А вот ты чего к нам пристала! Дом свой, отец машину имеет, сама в этих... по соревнованиям разъезжала. Что еще надо, что с утра стаканами опохмеляться стала?

- Во-от оно что! Мало досталось.

- Да ... провались оно пропадом, это вино, - брызнул слюной старик. - Что это кругом творится? Вы что, падлы, делаете?

Из комнаты выскочил племянник старика и молодой мужчина. Племянник поддерживал руками спадавшие брюки.

- А где был ты? - со злобой крикнула девушка.

Костыль вскинулся над всклоченной головой, тяжелая буковая палка впечаталась в подставленную спину девушки. Мужчина бросил старика на пол, вдвоем с племянником придавили обкраденное войной тело. Вскоре все стихло, и только обнаженная культя никак не хотела мириться с молодой силой.

Племянник ошалело покрутил головой:

- Первый раз вижу, чтобы дрались с похмелья. А может накрыло?

- А черт ее, - недовольно буркнул мужчина. - Сегодня картошку с луком обещали подбросить. Так ты подходи.

- На базар или к магазину?

- Не, к Хачику. Вчера под его пивной место огораживали.

Бросив на девушку короткий масляный взгляд, он шевельнул буграми мускулов и облизал толстые губы. Громко хлопнула дверь. Поморгав голыми ресницами, племянник уселся на табурет. Бубнящий голос заполнил не заставленное ничем пространство.

Зарывшись в телогрейки, девушка беззвучно рыдала. В груди разгоралось одно-единственное желание, наконец оно стало таким сильным, что она поднялась и вылила в себя содержимое бутылки.

От телогреек несло вином, табаком и тленью, от стен сыростью. Но поднимавшееся по небосклону солнце задержало свои лучи на вздрагивающей, ноющей тупой болью, спине. Скоро невидимые волны приподняли невесомое тело и вынесли на маленькую площадь железнодорожного вокзала в Зеленокумске. Что-то бодрое втолковывал немного растерянный отец, мать протягивала сумку с продуктами и все приговаривала:

- Опять ты, дочка, на целый месяц на эти сборы. Я кулебяку испекла, варенья твоего любимого, клубничного, две баночки положила. А то совсем не кормят, ни заду, ни переду.

- Ну, что ты, мама, я же теперь лидер, с самой Юрченко соревноваться буду. А у меня еще опорный прыжок не отточен.

- О-ох, скачете обезьянами по этим брусьям. До сих пор не могу забыть, как Комэнечи после сальто сорвалась... Разве думала, что и моя дочка разные фляки будет крутить?

- Однако отстала ты, Надя Комэнечи давно на пенсии. Сейчас у румынок Екатерина Сабо. А фляки в семилетнем возрасте уже крутят. Зря ты беспокоишься, мы в Олимпийском комплексе тренироваться будем, сам Растороцкий придет... Ой, не буду загадывать.

... В нос ударил пьянящий медовый запах, она бежала по ковру заливного луга. На пригорке краснела черепичными крышами одетая в белые рубашки деревенька. А перед деревенькой до самого шоссе, с которого только что скатился "Икарус", раскинулся некошеный луг, разделенный надвое извилистой речушкой. Рядом взбрыкивал от радости Сергей. На предварительных он набрал в среднем по девять целых и пять десятых балла на каждом снаряде, а ей прочили призовое место. На последние тренировки пришел Растороцкий. В отличие от остальных членов команды и наперекор протестам боявшегося потерять ее тренера, она специально выбрала не отобранные для выступления на Спартакиаде упражнения, а сложнейшую композицию, над которой еще нужно было много работать, но которая раскрывала ее возможности. И не ошиблась, Владислав Степанович отозвал ее в сторону и с шутливыми нотами в голосе спросил, не хочет ли она поменять пыльный Ставрополь на столицу Северного Кавказа Ростов-на-Дону. Она отвела предательски заблестевшие глаза и скромно ответила, что Ставрополь хоть и пыльный, но все же ближе ко Всесоюзной здравнице, и она хотела бы подумать.

- Ну, думай, принцесса из провинции, - засмеялся знаменитый тренер. - После соревнований жду ответ.

Только здесь, на лугу, она ощутила всю полноту своего счастья и пожалела об одном, что не может оттолкнуться от земли и взлететь.

Весело посмеиваясь, они с Сергеем возвращались обратно. За время дружбы между ними сложились те отношения, которые еще нельзя назвать близкими, но и дружескими называть поздно. Они обсуждали любые темы, строили планы на будущее, в каких-то местах мечты перекликались. Она начинала чувствовать себя женщиной, незаметно пропускавшей его вперед. Но быстро спохватывалась, словом или взмахом руки разрушала совместно возведенный воздушный замок. Оба, и он, и она, уже знали, что по жизни им придется идти рука об руку.

- Не набегались.

Тренер окинул ее ревнивым взглядом. Он уже смотрел теми чужими глазами, которыми смотрит маленький учитель на талантливого ученика: и гордость первооткрывателя, и непримиримость с неизбежным расставанием, и безнадежность положения недоучки. Она успела заметить резкую перемену климата и в коллективе, прищуренные глаза девчонок выдавали неумело спрятанные чувства. Но жалостью не прониклась, наоборот, оскорбилась, удостоверившись, что зависть человеческая границ не имеет.

Вот и сейчас постаралась ответить с вызовом:

- А если хочется, Николай Трофимович. Если тренировки у нас щадящие.

- Щадящие..., - тренер понял, на что она намекнула. – Вот и пробежись до деревни и обратно, выплеснись. А то грохнешься с брусьев в самый неподходящий момент, и во лбу табло вспыхнет большая цифра ноль.

- А что? До деревни далековато, а до речки можно, - загорелась она. - Кто со мной?

Пальцы уже раздергивали замки великолепного спортивного костюма - подарка областного спорткомитета перед ответственными соревнованиями. Она быстро развязала шнурки на еще мало кому известных кроссовках фирмы "Адидас" и задорно оглянулась на стоявших в стороне девчат. Те с недоумением передергивали плечами. Сергей подобрал костюм, повесил его через плечо, тем самым показывая, что присоединяться тоже не желает.

«Ладно, тетери, - тряхнула она короткой стрижкой. - Вы и на трениировках-то спите».

Длинными мощными прыжками пошла вымерять зеленый ковер луга, ветер засвистел в ушах, вздул колоколом майку. Добежав до речки, она повернула по берегу к видневшимся за поворотом кладям, густая трава окропила подошвы своим соком. У кладей она решила свернуть на тропинку и по ней помчаться обратно, чтобы не так было скользко. На пути выросла небольшая воронка, вытянувшись в шпагате с прогибом, она взметнулась над ней, задержала парение. Успела подумать, что отработала не хуже Плисецкой. И в этот момент увидела, как впереди, под ромашковыми головками что-то блеснуло. Ступня соскользнула с какого-то предмета и тут же резкая боль пронзила тело. Распластавшись на земле, она обернулась и с возмущением уставилась на то, обо что споткнулась. В траве лежали три бутылки из-под вина, одна из них, большая и темная, откатилась в сторону. Она перевела взгляд на ногу и вскрикнула - ступня застыла в нелепом положении, до предела натянув побелевшую кожу...

Белые палаты клиники Склифосовского, белые халаты разрисованных под матрешек равнодушных медсестер. Тихий говор за дверью, такой тихий и долгий, что хотелось запустить туда тапком. Спартакиада закончилась, скатали маты, убрали снаряды, погасили юпитеры. Новые лидеры не намного потеснили старых, которым судьи по привычке завышали оценки. Ожидаемой сенсации не произошло, сенсация с наложенным на правую ногу гипсом лежала в хирургическом отделении. Слез уже не было, их унесли вместе со смененными наволочками. Маленький, с кулачок, телевизор в углу - тренерское участие - голосом карлика подводил итоги. Соседка по палате, спокойная и добродушная как верблюд, баскетболистка с европейским именем и дикторскими пробами на центральном телевидении, подбросив половину туловища на кровать к обиженно притихшей, пока безызвестной теннисистке, наконец-то уснула. Через раскрытое окно слышно было приглушенное дыхание летнего вечера, на потолке то и дело вспыхивали большие и маленькие цифры ноли. Она уже не стонала, не зарывалась в подушку, ноли лопались как мыльные пузыри и возникали снова. Но стоило перевести взгляд на предметы в палате, как они превращались в гимнасток и начинали делать нелепые упражнения. Поэтому она все время смотрела в потолок. Уж лучше пусть будут ноли.

Наконец дверь приоткрылась, в палату протиснулся тренер. Помявшись у порога, положил на тумбочку цветы и присел на край кровати:

- Ну, как ты?

Она долго пыталась поймать темные ускользающие зрачки, но маленькие вертлявые точечки были неуловимы.

- Что ты молчишь? - тренер покашлял в кулак. - Тебе скоро семнадцать и я... мы все заранее поздравляем тебя с днем рождения.

У нее тревожно дрогнули ресницы, на которых завис немой вопрос: "Почему заранее?" Но она промолчала, впервые в жизни вдруг почувствовала плохо скрываемый холодок отчуждения. Она еще не знала, что это такое, отвернувшись, попыталась осмыслить новое для себя в человеческих взаимоотношениях. Попытка ни к чему, кроме как к еще большей тревоге, не привела. И тогда она открыто, как маленький ребенок, посмотрела в глаза своему наставнику и удивилась тому, что и взрослые умеют увиливать от ответа.

- Наша команда заняла неплохое место. Конечно, если бы... да что теперь об этом говорить, - тренер сплетал и расплетал пальцы. - Сергея включили в сборную Российской Федерации. Тает моя группа, старался, старался...

"А почему он не пришел? Почему девчата забыли про меня? Я что, уже не нужна?"

И тренер ответил на немой вопрос, поднявшись с кровати, закрутил головой в разные стороны:

- Ты извини, сама знаешь, с этими переездами... Там в коридоре твоя мать, - уже взявшись за ручку двери, вспомнил. - Да, телевизор я заберу.

С ужасом проследив за его неловкими движениями еще немного, она подняла глаза к потолку. Нолей больше не было, но спускалось плотное темное покрывало.

- Давай, давай, - как сквозь стену услышала она голос проснувшейся баскетболистки. - Да побыстрее.

- Ты что?! - оторопел тренер.

- Дергай, говорю, а то сейчас главного врача позову. Ходят тут... без халатов.

По полу чиркнул наматываемый на ручку телевизора электрический шнур, дверь захлопнулась.

- Коз-зел. Как славу добывать, так на ушах ходят, а как чуть, так всем задом.

Воспользовавшись моментом, теннисистка столкнула с кровати ноги баскетболистки и в знак солидарности громко вздохнула. Она так и не поняла, что произошло в палате всего минуту назад. Словно из Марианского желоба донесся бас лечащего врача:

- Вряд-ли, пока срастутся... Я думаю, что дело безнадежное.

Она тащилась вдоль бесконечного забора, и хотя желудок был давно пуст, тошнота волнами подкатывала к горлу. Мозг сверлила одна мысль: не свалиться бы в холодную грязь под проклятым забором, не опозориться перед жителями маленького городка. Впервые там, за праздничным столом, она не вздрогнула, услышав, что Сергей занял второе место на Всесоюзных соревнованиях по спортивной гимнастике, впервые равнодушно восприняла весть о том, что неделю назад сборная отбыла в турне по странам Азии. А за столом вдруг ужасно захотелось напиться. Одобрительными кивками она поощряла старания сидевшего рядом прыщавого юнца. Было противно смотреть на сутенерские движения, было противно находиться в далеком от высоких стремлений обществе, пригласившем ее как местную знаменитость. Она едва удерживалась от того, чтобы не накрыть резиновый рот тарелкой с кабачковой икрой. Поджимая зудевшую затяжной болью ногу, молила медный, с потемневшим ликом, оклад в углу: "Господи, хоть бы руки у него потеплели. Почему коньяк, который он лакает, не разогревает застывшую от похоти кровь? Или он и вправду сын лягушачьих родителей?"

Откровеннее становились взгляды молодых мужчин, завистливее сидящих с ними рядом рановато располневших подруг. Дилетанты чаще стали включать в свою речь профессиональную терминологию. Она взяла фужер, наполнила его водкой и протянула юнцу. "Может быть, теперь твоя кровь разогреется, - усилием воли заставляя себя улыбаться, подумала она, - и мурашки перестанут бегать от моих бедер к моему сердцу".

Наконец-то включили магнитофон, достаточно заведенная толпа потянулась в горницу. Мать косоглазой хозяйки вечера, прилипшей к брезгливо подергивающему щекой парню, с нескрываемым ехидством попросила ее "сделать мостик". Она хотела доказать бывшему поклоннику несостоявшейся гимнастки, что все, что было раньше, давно позади, а дочка ее в приданое получит "Жигули". Подвыпившие гости дружно поддержали затею. Девушка не заметила, как оказалась в центре широкого круга, увидела кровожадные лица, трепыхание нетерпеливых ладоней. Сдерживая позывы тошноты, с отчаянием посмотрела вокруг и встретила один сочувственный взгляд. Он принадлежал незнакомой женщине в итальянских вельветовых джинсах. Даже поклонник отбивал ладони вместе со всеми.

Презрительная усмешка тронула искривленные оскорблением губы. Дерзко оглядевшись, она чуть наклонилась вперед, кончиками пальцев взяла подол пошитого для официальных приемов платья и заткнула его за пояс. Сняла туфли, превозмогая боль встала на цыпочки, чуть прошлась вперед, потом, словно от ветра, деревцем качнулась из стороны в сторону. И, выпрямившись, взметнула выше головы точеную свою ногу. Из глоток гостей вырвался рев восхищения, мать хозяйки вечера тысячу раз пожалела о своей просьбе. И только тонкое лицо женщины в итальянских вельветовых джинсах, жены одного из заезжих гостей, искривила гримаса сострадания. Влажный взгляд ее темных глаз был прикован к больной ступне. Резко опустив ногу, девушка оттолкнулась от пола, на мгновение зависла в воздухе в немыслимом сальто, уже коснувшись досок почувствовала, как что-то хрустнуло в напрягшейся лодыжке. Она стиснула зубы, одернула платье и прошла в прихожую. Только там, в полутьме, от невыносимой боли согнулась в три погибели. И еще поняла, что впервые в жизни напилась как сапожник...

... Кто-то негромко звал ее. Она застонала, оттолкнула настойчивые руки, но они все били и били, небольно, как птица крыльями. Гнусавил знакомый до внутренних судорог голос:

- Надя, что с тобой? Надюша, вставай, Сайгель пришла.

В уши влилась тихая музыка, разлепив ресницы, девушка повернулась на спину:

- Уйди, сама встану.

- Да я чего, Сайгель джину приволокла и пять фунфыриков "Тройного". У нее дома мархаль еще...

- Уйди, - жестко повторила она.

Из кухни доносились бубнящие голоса, изредка перебиваемые красивым, чуть с хрипотцой, женским смехом. Она сразу узнала ночную охотницу Сайгель. Второй голос, со звонкими юношескими нотками, был не знаком. Неторопливо трудился молоток, она почувствовала, как засаднила спина. Чертыхнувшись, повернулась на бок и закрыла глаза, но тут же села, пытаясь собрать разбежавшиеся губы. Удары сердца громом отдавались в набитой болью голове, по комнате ползли длинные вечерние тени. Она усмехнулась, а только что было утро...

- Привет, малыш.

К красноватым лучам заходящего солнца прибавились лучи от ослепительной улыбки. Плюхнувшись на ненадежный стул, Сайгель небрежным жестом откинула с загорелого лба пышный завиток темных волос. На удлиненном лице насмешливо дрогнули карие глаза:

- Я знаю, о чем ты сейчас подумала, малыш. Ты подумала, почему большинство красивых баб или алкашки, или проститутки, - она жестом остановила возражения. - Однажды над этим явлением задумалась и я, и пришла к выводу, что красота, как магнит, притягивает к себе не только золотые крупицы, но и грязь. Ее притягивается почему-то больше, наверное, у этой грязи крепче нервы и настойчивее желание продлить свой род. Или хотя бы облагородить его.

- Ты начала философствовать. С чего бы?

Сайгель вздохнула:

- Каких-то научных сотрудников стала цеплять, ума много, а денег... ма. Один, д-дубина стоеросовая, всю ночь гонял шары про космос, чуть было не вольтанулась, когда представила, что мы летим со скоростью двадцать километров в секунду. И ты знаешь куда?

- К апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса, интересовалась когда-то, - улыбнулась она. - Но летит вся Солнечная система, а не одна Земля.

- Вот тебе бы с ним погутарить, - зевнула Сайгель. - Точно общий язык нашли бы... Лана.

На зов вошла стройная, лет семнадцати, девушка. Поставив на стол цокающий и стегающий серебристыми мембранами колонок японский магнитофон, села рядом, раскидав в стороны длинные красивые ноги в свободно сидящих бежевых бананах. На трикотажной футболке прикрыла шляпой прищуренные глаза голова ковбоя. Лицо девушки, казалось, только что омылось утренней росой. Притушив ревнивый взгляд, Сайгель небрежно кивнула на магнитофон:

- Хэви-металл?

Лана равнодушно дернула плечами:

- Хард-рок, хит-парад во Франции. Супер группа "Дип Перпл".

- А-а, а перед этим тяжелый металл сандолил? До сих пор в ушах зудит.

Наивные бровки удивленно приподнялись:

- Тысячу раз объясняла, "хэви-металл" и "тяжелый металл" - одно и то же. Как может быть "хэви", когда весь ролик на "Дип Перпл" раскатан? Это на другой стороне кассеты американская группа "Роллинг Стоунз" и шведская "Европа". Может и зазудело у тебя в башке от Мика Джаггера, потому что стареешь. А от клавишных Джона Лорда не зазудит.

- Видала чешет? - у Сайгель от восхищения загорелись темные зрачки. - Нахваталась, стерва, верхушек у Гаврилы Парашина, а тут в кабаке трясешь грудями, а подо что, не знаешь. Гаврилова как ее... То-ши-ба, что ли?

- Не "Тошиба", а "Тосиба", Гист на целый день дал.

- Потягивает он тебя задарма. Говорила, пойдем со мной, делайся, пока семнадцать.

- Я на панель не собираюсь, - вспыхнула Лана.

- А какая разница? Что так со своим шелудивым Гавриком живешь, что с другими. Но там платят.

- Разница большая.

Сайгель безнадежно махнула рукой и крикнула в кухню:

- Ты, чмо болотное, волоки бутылку. Или присосался уже, Альфонсино?

Джин разогнал хмарь в голове. Грязными пальцами Лукич вылавливал из банки ломтики маринованного манго, после утренней вспышки он стеснялся смотреть в сторону девушки. Лана брезгливо морщилась, Сайгель покровительственно покачивала красивой головой с профессионально уложенной прической. Племянник поднялся на вершину блаженства от выклянченной американской сигареты, после каждой затяжки он пытался всунуть в рот девушке основательно пожеванный мундштук. Но та все чаще останавливала тяжелый взгляд на опустевшей бутылке. Сайгель щелчком выбила сигарету у него из пальцев и участливо спросила:

- Что с тобой сегодня, малыш? Может, это лишнее? - она кивнула на стакан с недопитым джином.

- Ага, жди, - встряхнулся коротким смехом племянник. - С дядькой поругалась.

- Заткнись, чмо... Пойдем вечером со мной?

Девушка усмехнулась, вздохнув, отрицательно покачала головой:

- Заловят, я без документов.

- Не надо никаких ксив, - оживилась Сайгель. - Прокинемся по броду и все. До Холеры можно зайти, она колется. Сифилис где-то цепанула.

- А еще зовет, - обиженно поджала губы Лана.

Сайгель кинула на нее быстрый взгляд, опустила голову. Затем, горько усмехнувшись, ковырнула перламутровым ногтем кричащую наклейку и пошла на кухню. Из водопроводного крана засипела вода.

Рев электрогитар оборвался звоном расколовшихся медных тарелок, несколько секунд над столом висела тишина. Сухие пальцы дядьки и племянника нетерпеливо подрагивали, мысли обоих были заняты флаконами с тройным одеколоном. Наконец из динамиков выплеснулись космические звуки, Лана блаженно прикрыла ресницы:

В этот момент в дверь забарабанили, громко и настойчиво.

- Менты, - сорвался с места племянник. - Выруби свою грохалку, курва.

Лана смерила его презрительным взглядом и неторопливо потянулась к играющей разноцветными индикаторами панели. Глухо и недовольно заворчал Лукич, приладив под мышкой костыль, тяжело скакнул к двери. Девушка торопливо убрала со стола стаканы и бутылку.

- Спокойно, - небрежно бросила выглянувшая из кухни Сайгель.

Лукич угрюмо насупился и вернулся на свое место, у Сайгель в каждом отделении милиции был свой покровитель. Без них, имевших от этого моральный, физический и материальный стимул, ночным охотницам работать было бы невозможно.

В дверь продолжали настойчиво барабанить. Похлопав себя по щекам, Сайгель пошла открывать, но в этот раз ослепительняа улыбка не помогла. Вытолкнув ее за дверь, в комнату вошли два милиционера, один высокий, чернобровый сержант, сразу прошел в угол и вытащил из-под телогреек пустую бутылку со стаканами. Второй, рыжеусый лейтенант, взглянув на найденное, отрицательно качнул головой.

- Малыш, ты снова здесь, - взявшись за ручку магнитофона, с рассеянным видом сказал он. - Я же говорил, дергай в свой Зеленокумск. Не ясно?

- Это мой маг, - забеспокоилась Лана.

- Разве? Откуда?

Участковый переглянулся с сержантом и кивнул в сторону двери, от которой доносился негромкий стук:

- Скажи ей, что уже вечер. А если она взяла выходной, то пусть не мешает работать другим, - и снова обратился к Лане. - Так откуда у тебя такая дорогая вещица? Подарили? А может сама уже заработала?

Он с интересом окинул тоненькую фигурку с ног до головы, но тень тревоги все же накрыла плохо скрытое удовольствие.

- Гист мне дал, Гист, - дерзко ответила Лана.

- Гист?! А что это за иностранец?

- Гист Парашин, вот кто.

Лейтенант собрал на лбу горсть морщин, озадаченность присела на кончики усов:

- У которого отец начальник городского управления торговли?

Отпустив ручку магнитофона, лейтенант отошел в сторону, задумчиво постучал по полу носком ботинка.

- Это наркоша, что ли? На "Жигулях" последнего выпуска гоняет, - негромко спросил у него вернувшийся сержант. - Что-то не верится, я помню, у него такая лахудра была...

- Это правда, - подтвердил Лукич. - Пацанка пришла сюда с Сайгель, они в одном районе живут.

- С Серафимой Быкадоровой, - уточнил участковый.

- Ну... с Быкадоровой, какая разница. Она не пьет и не курит.

- Курю, - с вызовом откинула голову назад Лана. Вытащив из пачки "Памира" сигарету, сунула ее в рот и прикурила.

- Эффектно, - ухмыльнулся сержант. - Так как, говоришь, твоя фамилия?

Закрыв небольшой блокнотик, он принялся рассматривать надписи на передней панели магнитофона.

- Вот что, Лена, - наставительным тоном начал участковый. - Забирай свой магнитофон и постарайся больше здесь не появляться, иначе и Всесоюзный розыск не поможет. Ты знаешь этих людей?

- Да ты что, Миша! - растерялся Лукич.

- Я тебе не Миша, - неожиданно взъярился лейтенант. - Обнаглели, м-мать вашу... Тебя предупреждали о выселении?

Некоторое время Лукич не спускал с него глаз. В глубине зрачков начали разгораться кровожадные огоньки. Наконец он грохнул костылем о пол:

- Ты на испуг не бери, на фронте отучили... Где ваши пионеры - следопыты, которыми все мозги пробомбили? Кто пожрать сготовит, кто ногу... - он отбросил костыль в сторону и поднялся, опираясь ходившими ходуном руками о стол. - Да по мне лучше в тюрьме, чем в этой проклятой норе...

Лейтенант не мигая смотрел на задохнувшегося от ярости старика, и такая ненависть отражалась на его лице, что, казалось, он не задумываясь, поставил бы к стенке всех, успевших сожрать у него печенку, Лукичей. Но сапожник отвечал ему тем же, злобно щерился рот, подрагивали крылья длинного носа. Будто не участковый инспектор стоял пред ним, а по меньшей мере эсэсовец, на художества которых он насмотрелся там, на войне. За столом испуганно втянули головы в плечи. Подняв изумленные брови, застыл наклонившийся к магнитофону сержант.

Лейтенант нервно дернул плечом, стряхнул оцепенение, непонятная ухмылка натянула верхнюю губу:

- Собирайтесь, все! Руки назад, это вы изуродовали Григорьеву.

- Шаболду! - ошалел от неожиданной вести племянник.

- И глаз выбили, и руку сломали за то, что бутылку в долг не дала. Я вам сейчас устрою, все права предоставлю.

Он прекрасно понимал, что ни один из этих алкоголиков не был способен на такое, но в груди смолой клокотало бешенство на них, продолжавших плодиться не по дням, а по часам. Схватив за рукав дрожавшую как в лихорадке Лану, он отшвырнул ее к двери.

- Давно надо, - возмущенно сказал кто-то из наконец-то объявившихся жителей вечно пустого коридора. – Взять бы и утопить всех как паршивых котят...

Выпустили девушку поздно вечером, остальных выгнали почти сразу. Лукича как инвалида первой группы, племянника за то, что помыл полы, Лану после проверки домашнего адреса. А ее задержали. Сначала один из красномордых дежурных попытался втолкнуть в отдельную камеру, но она дала понять, что ему дорого может обойтись минутное удовольствие. И тогда ее заперли в "телевизор". Время тянулось томительно долго, она уже решила, что ее отвезут в спецприемник. Притащили двух пьяных парней, с порога начавших "качать права". Обоим навесили синяков и, нацепив наручники, отправили дальше. Средних лет женщина убеждала заступившего на дежурство капитана в том, что муж только что выворачивал ей руки.

- За что? - стараясь не глядеть в будливое лицо, не мог понять тот.

- Домой не пускала.

- Почему не пускали?

- Как вы не поймете? Не нужен он мне.

Ошарашенный такой откровенностью, капитан долго не мог найти нужных слов, пока на помощь не пришел один из милиционеров.

- А квартира чья?

- Его. В конце концов я мать, у меня сыну семнадцать лет

- Это сынок в прошлый раз отделал отца?

- Не знаю, кто его отделал, пьянь несчастную. И какой он отец, у мальчика есть папа. В общем, забирайте, и все.

Капитан бросил авторучку и наконец-то поднял глаза:

- Скажите, у вас есть друг?

Женщина кокетливо приподняла выщипанную бровь:

- А разве это имеет отношение к делу?

- Имеет. Подавайте на развод, если, конечно, расписаны.

Он захлопнул журнал, закурил и пустил в потолок сытую струю дыма.

- Я на вас пожалуюсь, - высморкалась в платок женщина. - У меня высшее образование, а вы алкоголиков защищаете.

- Образование здесь ни при чем, - рассеянно посмотрев через окно на освещенный яркими лампами тротуар, задумчиво сказал капитан. - Один с ученой степенью семилетнюю девочку изнасиловал.

Женщина резко встала, оскорблено поджала губы и вышла за дверь. Капитан снова раскрыл журнал:

- Просветова Надежда Петровна.

Красномордый, с поросячьим прищуром , дежурный отомкнул "телевизор". Она прошла за деревянный барьер.

- Что будем делать? Почему участковый снова задержал тебя? Своих полно, да вы еще, залетные, шастаете.

- Я уеду, - тихо ответила она.

- Дней через пять.

Капитан покусал ноготь большого пальца, он знал, что она останется в городе и будет продолжать прежний образ жизни. Инструкция предписывала отправлять бродяжек в спецприемники, но камеры постоянно , и летом, и зимой, были переполнены. Дело было еще в том, что после одного-двух месяцев, в течение которых все эти люди проходили проверку, их снова предоставляли самим себе. Он не раз писал докладные в вышестоящие инстанции, доказывал, что кормить несколько месяцев за счет государства тунеядцев для того, чтобы вместо трудоустройства отпускать на все четыре стороны, означает плодить новые орды переставших бояться правосудия бродяг. Но все оставалось по-прежнему. И сейчас он с тоской думал о том, что стоящая перед ним девятнадцатилетняя девушка с исковерканной неизвестными причинами судьбой, о которых она никогда не расскажет в милиции , уже попала в лапы алкоголя. Если ей повезет, то умрет от цирроза печени на больничной койке, если нет - в углу какого-нибудь подвала от белой горячки, или погибнет под колесами автомобиля. Знал и самое страшное - женский алкоголизм лечению практически не поддается.

Она разжала сцепленные за спиной руки, опустила их вдоль бедер. Русая голова капитана склонилась над журналом, пальцы замерли на авторучке с обгрызанным концом.

- Ты не поняла, что я сказал?

И тогда, испугавшись не грубого окрика, а злого, недоумевающего взгляда красномордого дежурного, она куницей выскользнула за расшатанный барьер.

Ночь влезла в нос запахами отработанного бензина, заложила уши шуршанием шин, высветила ее бледным светом кобр. И тут же укрыла в темных лабиринтах подворотен. Она как заяц запетляла между каменными громадами. Перебегая широкий пустырь, увидела, как возле ресторана "Дубрава" выталкивали из машины побитую ночную охотницу Калю Дуваль, и как место тут же заняла толстушка Мэри Петушок. Углубившись в темный провал широкого двора заметила, что в квартире у Шлынды, промышлявшей как Шаболда перепродажей спиртного, сквозь плотные шторы пробивается свет. Наверное, имевшая троих детей от разных мужей двадцатитрехлетняя затасканная бабенка затаривала кого-то из ночных посетителей. Ноги сами повернули к знакомому подъезду, но в последний момент она вспомнила, что может нарваться на Гарана, а встреча с этим наркоманом не сулила ничего хорошего. Бросив жадный взгляд на пугливые занавески, выбежала из двора и вдруг с удивлением увидела множество открытых на все стороны голубых, розовых, зеленых окон недавно заселенного двенадцатиэтажного здания, услышала спокойные голоса и громкий смех. Так это было неожиданно, что она задержала бег. Ноги стали вялыми, руки вспотели, она с тоской подумала, что там, куда торопится, в общем-то никто не ждет. Дядька с племянником наверняка вмазали фунфырики с тройным одеколоном и мечутся в пьяном бреду. Кочевавший с блатхаты на блатхату Долдон - грузчик из овощного магазина - если и пришел сегодня снова, то только для того, чтобы осуществить давнюю свою мечту - переспать с ней. Она содрогнулась, вспомнив, что двумя этажами выше пол в грязной однокомнатной квартире измазан кровью Шаболды. Заставив себя дойти до темневшей невдалеке беседки, села на лавку, прикусила палец и тихо заскулила. В проеме между зданиями уже мерцала таинственными огоньками степь, уже тянуло оттуда запахами чабреца и полыни. Но с неба холодом кололи крупные звезды, те самые, которыми вместе с Сергеем игралась всего три года назад. Теперь от них веяло тоской и одиночеством. Она понимала, что чувства эти связаны с представлением о бесконечности космоса, что на земле тепло, но звезды прошивали кожу насквозь, вымораживая остатки тепла. Даже звуки музыки, даже слышимый громче других Бени Гудмен, король свинга, только касался слуха своими импровизациями, не подавляя как раньше сознания идеально отточенной ритмикой, не заставляя в полуэкстазе повторять движений, свойственных неграм. И вновь она подумала о вине, и окончательно поняла, что больна. Сдерживая бабьи вопли, запустила руки в волосы, замычала от бессильной ярости к безысходному своему положению...

Прошло минут пятнадцать. она вдруг почувствовала, что на другой стороне беседки кто-то есть. Лежавшая на лавке темная фигура по-старчески закашлялась, приняла вертикальное положение. Девушка метнула туда злой настороженный взгляд. Повозившись немного, человек вытащил из бокового кармана бутылку, сорвал пробку.

Она нахмурилась, подумав о том, что он давно наблюдает за ней.

Человек вложил в произнесенное слово приказную интонацию. Это могло означать только одно: если ты всего на минуту выбилась из обычной житейской колеи, то уходи, а если твою жизнь можно сравнить с собачьей, то ты обязана выпить. Она встала и пошла к противоположному концу беседки.

- Гуляют, - вздохнул неожиданный собеседник. Это был неряшливо одетый мужчина лет сорока пяти, заросший различимой даже в темноте щетиной. Надетый на вязаную кофту пиджак, шапка на голове и лежащий подле рюкзак рассказали о том, о чем не имело смысла спрашивать. Поэтому она не поддержала реплики, понимая, что и он не имеет к ней никаких претензий. Откинувшись на спинку лавки, догрызла огурец и с удовольствием потянулась. Страх растаял, будто его не было. Ночь укрыла плечи теплой шалью, забила нос устойчивым запахом ночной фиалки, кто-то из новоселов успел высадить ее под окнами.

Мужчина протянул пачку дешевых сигарет, закурил сам. Подняв голову, долго разглядывал небо, и вдруг негромко, но убедительно заговорил:

- Кто мы? Откуда мы? Там, где звезды, бесконечность. Мы еще не понимаем, что такое бесконечность, потому что наше зрение, а вместе с ним и сознание, постоянно ограничиваются земными рамками, но уже не отвергаем словосочетания: космос бесконечен. Осталось осмыслить это, вобрать в себя и ... и сойти с ума. Но страшнее и непонятнее другое, мир бесконечен и в противоположную сторону.

Она втянула голову в плечи, человек начал пугать ее, хотя говорил негромко и почти спокойно. Пристально вгляделась в его лицо, но странного ничего не заметила.

- Сначала открыли молекулу, затем атом, через электронный микроскоп обнаружили нейтроны, протоны, наконец откопали электроны. И вдруг нейтрино, ты знаешь, что такое нейтрино? Эта частица может пролететь через всю землю, не зацепив ни одного атома, из которых, как полагали, состояла вся материя. И вот изобрели совсем сверхмощный микроскоп. Заглянули в нейтрино, а там... а там свои галактики, свои солнца, свои млечные пути. Скажи, это понять можно?

Она отрицательно качнула головой и отодвинулась. Заметив ее настороженность, человек смешался, смущенно кашлянул в кулак.

- Я это к чему, земля движется, солнечная система движется. В движении жизнь, а ты застыла и воешь на звезды.., - через некоторое время выдавил он. - Проблемы твои и ребенок разрешит. Хорошо, хоть голову подняла, оттуда всегда успокоение придет, а когда книзу, в ту бесконечность, тогда все.

- Кто ты? - тихо спросила она.

Человек промолчал, потом сложил в рюкзак остатки еды и пошел, припадая на левую ногу, по освещенной тусклыми кобрами и окнами улице. Она следила за сутулой фигурой до тех пор, пока та не скрылась за скоростным шоссе. Человек уходил в степь. Тогда она поднялась, бросила на окна задумчивый взгляд и решительным шагом направилась к дому. Все отчетливее в сознании формировался образ парня из приемного пункта.

Сонно шевельнулось чуткое перекати-поле, вяло качнули отсыревшими за ночь стеблями травы. Роса бриллиантовой бусинкой перекатилась в хрупкой ладошке раскрывающегося навстречу утру лепестка и, не удержавшись на резном конце, пропала в бесчисленных трещинах, там, где ее жадно подхватили ненасытные корни. Ковыльное серебро накрыла розовая газовая вуаль. И никто бы в эти утренние минуты не смог представить, что буквально через час-два от беспощадного зноя закричит все живое, прижмется к земле, выискивая у нее спасения. И не найдет, потому что великодушная, она сама будет прятаться под жалкие стебли.

А пока первый луч трепетно ожидали кристаллики росы, чтобы вспыхнуть в единственный и последний раз снопами искр. И тогда покажется, что заброшенный уголок степи весь усыпан драгоценными камнями.

Каракан неуклюжей походкой прошелся по гребню кургана, размахнув крылья, легонько встряхнул их, чувствуя, как наполняется свежим воздухом пух, как до кожи добирается зоряная прохлада. Зоркие глаза разом охватили еще темного бархата небо с готовой сорваться золотой капелькой. Он не любил колкую, пахнущую прелью землю, остановившись на краю гребня, он ждал первый луч солнца. И как только тот вырвался из-за кромки горизонта, почти без разбега бросился ему навстречу. Уже инстинктивно поймал восходящую струю воздуха и пошел пологими кругами туда, откуда видно все как на ладони, где чувствуешь себя властелином над всем живым.

А тем временем обогретая первыми лучами степь закопошилась. Заволновалась у входа в норы трава, из разных мест вспорхнули жаворонки, задрожали крыльями, прославляя утро хрупкой стеклянной трелью. Засновали туда-сюда суслики, протяжно зевнула Рымда. Эту ночь она провела в яме от старой сурчиной норы. Вчера, опередив возвращающегося от речки человека, она забегала в бывшее свое логово, но только для того, чтобы убедиться, что там никого нет. А когда он залег, долго еще таилась в полынном островке, пока усталость не погнала на обжитое уже место.

Прижав уши, она по привычке втянула воздух мокрыми ноздрями и сразу вскочила на ноги. Метрах в двадцати пяти увидела сгорбленную фигуру, за плечами болтался полупустой рюкзак, мерила расстояние суковатая палка. Что-то подсказало собаке, что человек уходит навсегда. Проводив его почти до дороги настороженным взглядом, она подняла морду и взвыла. Растерянно и радостно одновременно.

Выбравшись на дорогу, человек заковылял в сторону видневшихся вдалеке высотных домов. Ботинки захлестывались проволочными стеблями ползучих растений, в лицо прямой наводкой били лучи оторвавшегося от горизонта солнца. Маленькой черной точкой завис над одним местом Каракан. На краю степи человек приостановился, потрогал пальцами разбитые губы, затем поправил за спиной рюкзак и тронулся дальше. Скоро неразличимой стала темная точка, все слабее становился дурнопьяный запах степных трав.

За тихим в эти утренние часы скоростным шоссе поднялись могучие стены Северного жилого массива. Он не стал углубляться в запутанные лабиринты коротких улиц, обогнув крутолобый бугор, направился прямо к девятиэтажному дому. Настороженно озираясь, бросил рюкзак в вентиляционное окно подвала и стал протискиваться сам. Носки ботинок коснулись протянутых по стенам труб, в нос ударил затхлый запах сырого помещения, неясные контуры водяных кранов с большими вентилями и толстые стояки постепенно обрели свою форму. Это была коллекторная. Человек поймал бьющую из-под флянцев холодную струйку воды и сделал несколько жадных глотков, затем, спотыкаясь о какие-то предметы, протолкнулся в боковой проход. В подвале можно было заплутать, но он знал, что ему нужно. Оставив позади лабиринт маленьких клетушек, вошел в небольшую комнатку и облегченно опустился на пол. Единственное окошко было неплотно закрыто куском грязной марли, он машинально подумал, что здесь уже кто-то был. От бетонной стены холод начал подбираться в разгоряченному телу. Однажды, давно, пришлось провести ночь рядом с трупом умершего старика, тогда холод точно так же крался к самому сердцу. В противоположном углу темнела какая-то куча, но встать и посмотреть на нее не было сил. Вздохнув, он снова перевел взгляд на вентиляционное окно, кусочек марли словно притягивал к себе. Где-то наверху хлопнула дверь, за окошком раздались осевшие за ночь голоса:

- Васька, на футбол пойдешь?

- А с кем наши?

- С москвичами.

- Тогда подожди после работы на проходной.

Вякнула отброшенная в сторону кошка. По трубе зажурчала вода, из ничего возник шумный вздох. И вдруг куча в углу шевельнулась, незнакомец скинул с себя тряпье и с кряхтеньем начал подниматься. Послышались булькающие звуки, вспыхнувшее от спички неровное пламя сразу погасло. Темная фигура оторвалась от стены.

- Кто ты? - спросила она.

Человек торопливо поднялся. Рука машинально нащупала засунутый под подкладку пиджака нож, хотя он уже понял все.

Пламя вспыхнуло снова. Они молча, как звери в лесу, разглядывали друг друга.

- Ты когда пришел?

- Полчаса назад.

Спичка догорела, качнувшись, фигура подалась в свой угол. Это был мужчина лет тридцати пяти, с лысым черепом и длинными бакенбардами. Набрякшие под глазами мешки, одутловатые щеки выдавали в нем алкоголика, одежда сказала о том, что бродяга он со стажем.

Человек высморкался и пошел на голос:

Горлышко бутылки оказалось разбитым, острые края резали еще сочившиеся кровью губы.

- Ты давно был в спецприемнике? - спросил мужчина.

- Зимой, на новый год облаву делали. Менты бухие, на ногах не стояли.

- А я только выдрался. Зимой хорошо, блохи, правда, в камере... звери поганые.

Человек осторожно надкусил зачерствевший хлеб. Ливерная колбаса выскальзывала из рук, отдавала резким тухлым запахом.

- Да, зимой хорошо, если бы менты почки не отбивали, то жить можно. Тепло, жрать дают.

Загудели электромоторы лифтов, дом превратился в трудолюбивый улей. Только здесь, в подвале, поглощавшем звуки как болото, продолжал висеть знобкий сумрак.

- Я недавно гусятиной обжирался. С балкона упал, жареный.

Мужчина громко сглотнул слюну. Нашарив бутылку, долго не отрывался от нее.

- Ты давно здесь? - спросил человек.

- Дней десять. До спецприемника на кладбище жил, памятники делал. Братеню знал?

- Которого дочь выгнала?

- Ну, зарезали. А Додик Интеллигент ацетоном отравился.

- А Братеню за что?

- Вартан бригаду сколотил, половину поставил могилки рыть, а половину на памятники. По три тысячи в неделю имел, а нам пятерку и бутылку вина в день. А Братеню один работяга уговорил подешевле, ну ты знаешь, он и бесплатно все делал, а в этот раз решил дочку подкупить. Отшлифовать осталось, Вартан узнал и зарезал. Тварь... А я сдернул, хотел в приемный к Даниле-мастеру, да он Надюху принял. Гимнастку, что у Лукича жила.

- Философ, что ли? То-то морда знакомая, правда, с подсветкой.

- Какой свои... наркоманы.

- От них подальше. Пришьют.

Мужчина встал и принялся мерить комнату короткими шагами. Подойдя к отдушине, снял один конец тряпки, снаружи донеслись оживленные голоса, топот быстрых ног и женский смех. Взвыла двигателем машина, наверное, неопытный водитель пытался развернуться на небольшом пространстве. Скоро все стихло. Металлические позвякивания да мимоходом брошенные фразы подсказали, что к дому подвезли бочку с молоком.

- От кошек, - кивнул на тряпку мужчина. - Расплодились... А Лукича знаешь?

- Здесь, на третьем этаже живет.

- Как ушла Надюха, так сдал старик. Но за нее доволен, Данила, вроде, на ней женился. Беременная уже, - он коротко хохотнул.

- Спортсменка, говорят, была. Анекдот... Данила как раз с женой разошелся, а тут она, и погнала по-своему. Он бутылки на ней колол, пиво из баллонов на голову выливал, но бабу, сам знаешь, бесполезно. Куражиху помнишь? Три года не пила.

- А эта, спортсменка, бухает?

- Украдкой. Убью, говорит, он в литейке, что ли работал, а там звери еще те. Сожителя ее мордой по ящикам возил.

Постояв немного, мужчина выдернул из-под тряпок мешок. Человек прошел в свой угол и улегся на вытряхнутый из рюкзака бушлат. Он знал, куда собирается мужчина, сначала тот пройдется по скверам, затем походит по строительным площадкам - строители часто одаривали кучей пустых бутылок. А после заглянет во все пивные и вернется поздно вечером, если не свалится в придорожную канаву.

- Погнал я, может, подработаю где.

Его пошатывало, отборная ругань сопровождала спотыкающиеся шаги до самой коллекторной. Прихваченный разводной ключ должен был отвлечь внимание жильцов.

Человек долго лежал не двигаясь, болел бок, саднили губы. Издалека пугливо надвинулись березовые рощи, широкий луг с уже скошенной травой, лицо матери, такое, каким видел его в последний раз. Он машинально подсчитал, что старухе должно быть за семьдесят. Темноликий образ сменили глаза жены, они горели дерзостью и отчуждением. И как тогда, много лет назад, заново пережив все унижения и оскорбления, он хрипло спросил:

- Зачем же ты тогда жила со мной? Зачем сыновей родила?

- А может я тобой, дураком, свою глупость девичью хотела прикрыть, - звонко ответила она. - Всю жизнь исковеркал, скотина ты, а не народный избранник. Брат, и тот лучше, тот хоть из тюрем не вылезает, а ты ни мне, ни людям покоя не даешь.

- Я не про это, зачем ты к Федору бегаешь?

- А это опять не твое дело. Обрадовался, захапал, слепым родился, слепым и сдохнешь.

Тело встряхнула крупная дрожь. Он дотащился до противоположного угла, нашарил бутылку и выжал в себя остатки вина.

Где-то светило солнце, смеялись дети, где-то ворчали старухи, ворковали голуби. Как грибы поднимались новые дома, под стать им взрослели сыновья. Старела мать, а может... Только здесь, в подвале, журчала по холодным трубам вода и невероятно тяжелые лежали на плечах потолки. Вот-вот в землю начнут вдавливаться бетонные стояки, и махина-дом не услышит заплутавшего в его лабиринтах человека. Он почти физически почувствовал это. Кто он? Пустое место, пустой звук, забытое даже богом существо без названия. Кто он?... И вдруг человек улыбнулся, название все-таки было. Грудь заполнила привычная пустота. Редко посещавший его приступ душевной болезни вместе с видениями убегал в застоявшийся сумрак...

Пыльный солнечный столб сменил закатный красноватый шарф, по краю отдушины несколько раз прошелся темный кошачий силуэт. Мужчина пришел трезвым, посреди комнаты тускло заблестел трехлитровый баллон с пивом. Не утоленная водой, не выгнанная бетонной сыростью жажда жгла внутренности, но приглушенный, какой-то горький голос удерживал на месте.

- И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами... а? Где они, эти чувства? Пятнадцатилетний пацан ухватился за шею девчонки, как за горлышко бутылки, и ведет куда хочет, потому что девчонка эта пуста как та бутылка. Как и он сам. Где те бесценные качества, которые всегда отличали русского человека от любой другой нации? Они растворяются, как растворяется культурное наследие, как и сама нация. Может быть это хорошо, потому что все люди братья и сестры, род свой ведут от одной матери и одного отца - Евы и Адама. А проще - из одной белковой молекулы. А может плохо? Плохо потому, что у каждой нации своя культура, свои храмы познаний, истоки которых идут из глубины веков. И все же... как из правого рукава выпускаю на волю соловьиху и соловья, пусть летят они к солнцу и поют песнь про любовь. Пусть любовь зажигает сердца людей, пускай потянутся они друг к другу, вниманием и нежностью облегчая земные тяготы. Как из левого рукава... Да провались оно все пропадом.

Мужчина резко отбросил в сторону окурок и надолго замолчал. Залетевший в отдушину слабый порыв ветра принес густые степные запахи. Человек шевельнул занемевшей рукой, подумал, что в тюрьме, в камере, лучше. Там властвует один запах, убивающий все мысли и желания.

Мужчина снова загремел спичками:

- Я инженер самой высокой категории, из меня можно было выжимать идеи как сок из мандарина. Но в одно прекрасное утро я вдруг обнаружил, что никому не надобен, что государство решило закупать то, до чего я мог додуматься своей башкой, за границей. Кому понадобилось, чтобы я не думал? Ладно, стыд, совесть, это может быть уже устарело, но гордость-то гражданская за свою страну, за Родину должна быть! Или и она никому не нужна?..

Тихо капала вода, затухали приглушенные звуки, громадное здание отходило ко сну. И никому из сотен населявших его людей не было дела до тех двоих, что кутались в тряпье на сыром полу в мрачном подвале. Да и сами они не нужны были друг другу...

В один из вечеров мужчина с трудом затащил в комнату мешок, взявшись за углы, вытряхнул содержимое. По полу неспешно развалилась куча книг, на многих титульных листах стояло клеймо личной библиотеки.

- Где ты их взял? - настороженно спросил человек.

- В "Стимуле" работал, - отдышавшись, успокоил мужчина. - Один черт каждого сдающего минимум на три кило накрывает, а потом талоны по пятерке гонит.

Порывшись в куче, он взял пособие по электротехнике, затем всунул в расщелину тонкую доску, поджег конец и забился в угол. Дым от лучины не шел в отдушину, а густыми клубами валил в темный проем, ведущий в подвал. Скоро пламя начало угасать, тогда человек нашарил в рюкзаке огарок свечи, закрепив его на погасшей лучине, улегся на бушлат и закрыл глаза. Подсохшие болячки понемногу отдирались. Еще день-два и можно будет выйти на улицу, пособирать бутылки, подработать рубль-другой в каком-нибудь магазине.

Огарок истаял, послышалось недовольное бормотание. И все стихло. Тьма растворила стены, облаком дыма от сигареты плавало над головой вентиляционное окно. Оттуда изредка набегали волны сухого воздуха, тревожившего пласты нездоровой сырости. Сплюнув едкий окурок, человек оперся на локоть:

- Ты не спишь?

Угол осветился резким пламенем вспыхнувшей спички.

- Хм... а что о них думать. Жена вышла замуж, дочка в школе учится. Или закончила... Так, о разном.

Одинокий огонек сигареты вспыхивал и гас через равные промежутки времени, как светофор на пустынном ночном перекрестке.

- Может вернулся бы? - не удержался от нового вопроса человек.

- Ну... на прежнее место работы.

Мрачные бетонные блоки вобрали в себя хриплую отборную ругань:

- Кому я там нужен! Да... как самую паршивую собаку погонят.

Сплюнув, он поднялся, подошел к отдушине. За стенами пролился женский смех, журчание его повторилось еще раз, уже дальше.

- Поздно... алкоголь вытравил все.

Издалека прилетел одинокий тоскливый вой. Может Рымда вспомнила своего хозяина, а может другая, ощенившаяся в лесопосадке собака. И снова тишина повисла в почти осязаемом липком воздухе. От пола несло могильным холодом, земля предчувствовала приближение осени.

- В колхоз какой электриком, - безнадежность сквозила в каждой ноте усталого голоса. - В Казахстане, говорят, без документов принимают.

- Что здесь, что там, - везде одинаково.

- Разница есть. Там голая бескрайняя пустыня, и ни одной, наделенной бычьим здоровьем и гранитным лбом мрази, готовой растоптать, размазать живую мысль как сопли по асфальту. Никого. Никого...

Слух обострила крысиная возня, длиннохвостое неистребимое племя готовилось к очередному набегу. Человек вздохнул, натянул на голову пиджак и прижался щекой к вещевому мешку. С трубы свалился полиэтиленовый пакет с остатками еды, мужчина запустил в темноту ботинком. Слабо мерцала заглянувшая в отдушину одинокая звезда, пока ее не накрыла чья-то тень. По застывшему асфальту процокали торопливые каблуки.

- ... Значит так, Надежда, если сегодня примешь на грудь, я твоим носом пройдусь по всем ящикам. Ясно?

Девушка стояла посредине склада и задумчиво пощипывала нижнюю губу. Красные лыжные шаровары и полосатая кофта туго облегали стройную фигурку. Под глазами чуть заметно выделялись темные круги - молодость пока успешно справлялась с пьяными загулами. Утренние лучи врывались в раскрытое окно, широким потоком разливались по полу. Просторное помещение светилось чистотой и порядком, но она все-таки взяла веник и еще раз прошлась по углам. Дверь конторки была приоткрыта, приемщик сердито рылся в накладных.

Снаружи сапанули воздушные тормоза:

- Эгей, Надюша, где ты там?

Девушка кинула виноватый взгляд на приемщика и высунулась в окно. Цыганистый шофер обмахивал рукавом пыльное зеркало.

- А, Саня, привет.

- Ты чего такая, не проснулась? Есть что?

- Нет, Сань, вчера сто семьдесят ящиков вывезли. Калган болит.

- Так у меня... - радостно оскаблился шофер.

Она прижала палец к губам и покосилась в сторону конторки.

- А, накладные? Давай заберу.

Пиво было холодным, водитель хитровато щурил черные жесткие ресницы.

- Ну, так я завтра заскочу, - громко крикнул он через некоторое время.

- Завтра нет, послезавтра, - в тон ему ответила девушка.

Они засмеялись, объединенные общей тайной, машина скрылась за ближайшим углом. Прогинаясь под тяжестью мешка, показался первый клиент.

- Я еще сбегаю, вчера ребята метлавскую плитку толканули.

Рабочий день начался, и редко кто выставлял посуду на прилавок открытого во всю ширь приемного окна. Уважительно поглядывая на чуть наметившийся живот, почти каждый старался обмолвиться хоть словом с маленькой хозяйкой громадного склада.

Ближе к обеду подвезли пустые ящики. Кинув на стол накладную, шофер-экспедитор магазина, от которого работал пункт, угрюмо бросил:

- Гони пятерку, иначе возить не буду.

- Ты раньше за трояк возил, - оторопел Данила.

- А теперь не буду, я тоже жрать хочу.

- А я в тюрьму?

- Зачем в тюрьму, ты можешь написать заявление на расчет.

Нагловатая усмешка покривила толстые губы, плевок смачно умостился под ногами приемщика.

- Отдай, - тихо сказала девушка.

Данила открыл сейф, с пачки рублей с треском слетела полосатая упаковка.

- Да, в конце месяца директор назначает тебе свидание, - притормозил у порога экспедитор. - Лично просил передать.

Железная обшивка вобрала в себя рев мощного двигателя. Присев на край тахты, Данила запустил пальцы в густую шевелюру.

- Наверное, механик ставки повысил, - высказала предположение девушка. - Мне Сашка говорил, что выжимной подшипник червонец стоит, а раньше бутылкой обходились.

- А мне какое дело? Кормить всех обязаны?

Дверь конторки широко распахнулась, подгнившие доски затрещали под тяжестью исходившей ручьями пота туши. Густой баритон заложил оставшееся пространство:

- Не здороваюсь и не рассиживаюсь. Несколько точек еще надо объехать.

Из-за спины показалась квадратная доска, на которой крупным детским почерком было выведено: "Прейскурант". Данила с раздражением отодвинул от себя хозяйственную сумку:

- Как что? - обиделся баритон. - Ты прочти, что написано: бутылки и банки с осадками, с запахом, фольгой и прочими дефектами не принимаются. Беспокоишься, понимаешь, бегаешь, пишешь, и ни в грош не ставят.

Взопревший начальник отдела кадров возмущенно дернул плечом, клетчатое полотно необъятного платка прилипло к жирной шее. Прикусив готовый сорваться с привязи язык, Данила потянулся за деньгами.

- И не забудь, что я тебе еще пригожусь.

В последних словах просквозил прозрачный намек. Совсем недавно начальник оформил грузчиком девушку, не спросив при этом ни паспорта, ни другого документа.

Деньги исчезли в карманах широченных брюк вроде их и не было, так же, как появился, пропал и сам начальник. Девушка села на тахту, прижалась к Даниле. Бодрый голос из динамика передавал последние новости, из них выходило, что Советскому Союзу остался всего один шаг до полного коммунизма. Под столом грызла сухую корку хлеба обнаглевшая крыса. Откуда-то едва уловимо тянуло винным перегаром.

Народу собралось уже много. Машинально отсчитывая рубли, Данила как-то вяло подумал, что вот сейчас, сию секунду, объявят контрольную. И все. Но люди не глядя получали расчет и улыбнувшись Надежде, уходили. В их поведении было такое абсолютное безразличие, что невольно возникала тревога. Он еще не верил в то, что все дело в круговой поруке кучки людей, постепенно втягивающей и его в свои сети, он все еще на что-то надеялся. Неделю назад на тихий шепот внезапно приехавшей к нему бухгалтерши, предупредившей, что работники городской торговой инспекции едут в нему с контрольной проверкой, вспыхнул спичкой:

- А почему они едут ко мне?

- Как почему? - растерялась та.

- Да, почему? Ты что, не требуешь с меня каждый месяц червонец? Или директору магазина мало?

- Ты что кричишь? - испугалась бухгалтерша, но он уже не владел собой.

- Я за что вас кормлю? За что участковый пугает сутками? За что пожарники, санэпидемстанция... Твари... вон отсюда.

В тот день его вызвал к себе директор магазина. Но все обошлось благополучно, видимо в торговле, как и в других местах, боялись прихода новых людей.

Девушка быстро набивала ящики евробутылкой. Казалось, люди окончательно перешли на бормотуху, тяжелый дух пропитал не только одежду, но и тело. И он подумал, что ошибся, когда почувствовал исходивший от нее слабый запах перегара. Снова отметил про себя, что движения ее стали плавнее. Грузить машины приходилось теперь одному. Виновато сморгнув, она просила о помощи алкашей, искренне удивлявшихся тому, что Данила смог разбудить в ней женское начало. По их мнению, слону забить было легче. А он все больше привязывался к ней, и все сильнее страшила тяга ее к вину. Он понял, что это болезнь, после месяца совместной жизни в приемном, куда перебрался, пока жена моталась в поисках размена квартиры. Первое время страшно было смотреть на лицо девушки, но акция мести за неудавшуюся семейную жизнь привела к тому, что она впервые посмотрела на людей трезвыми глазами. Правда, продолжалось это недолго, но какая-то надежда появилась.

Последний клиент исчез за железной дверью. Подперев ее толстым прутом, Данила прошел в конторку и лег на топчан, кровь толчками билась в порезы на пальцах. Разложив на столе нехитрый обед, девушка присела рядом, поправила загнувшийся внутрь воротник на его рубашке.

Он некоторое время прислушивался к себе, кроме маленького бьющегося комочка, во всем теле больше ничего не было. Это ощущение пустоты начало появляться на заводе, когда травля за резкую статью в газете о четырех с половиной миллионах рублей, угробленных на заведомо негодные вагранки, достигла своего апогея. До этого была нормальная жизнь, хотя он и другие понимали, что в окружающем их мире что-то не так. Была семья, была бригада, были взлеты и падения. А здесь, в сфере торговли, он почти физически ощутил бесполезность развешанных на каждом углу лозунгов, на которые и раньше косился как бык на красную тряпку. И только присутствие девушки, беды которой казались огромнее, чем свои, отвлекало от тяжких дум о чести, о совести. Обо всем том, что впитывал с молоком матери и что медленно, но верно, убивали, не спрашивая согласия.

Поймав сочувственный взгляд, он приподнялся на локте, притянул за плечи податливую фигурку:

- Сходи за пивом.

И тут-же пожалел о просьбе. Пугливая радость отразилась в ярких зрачках. Вытаскивая из-под топчана трехлитровый баллон, она как можно безразличнее сказала:

Он снова уставился в потолок. От недостатка свежего воздуха млела продолжавшая жить отдельно от сознания плоть, за уши стекали струйки пота, скапливались в ямке на животе. Пивной ларек стоял через дорогу, последнее время они росли как грибы...

... Глаза девушки быстро теряли смысл, он знал, что возле ларька алкаши поднесли ей стакан вина. Как огня боявшиеся его кулаков, они продолжали делать свое черное дело. Понаблюдав за игрой ярко-желтых бликов в наполовину пустом баллоне, он тихонько подвинул его, возмутившегося пузырями, к краю стола и сбросил вниз...

Прошло несколько дней. Рабочий день уже подходил к концу, когда в приемный вошел высокий стройный парень. Явно не отечественного производства черные очки закрывали поллица.

- Привет. Пашем?

Окинув парня настороженным взглядом с ног до головы, Данила решил, что этот человек из милиции. Девушка до сих пор не имела паспорта.

- Тебе ничего не говорили?

- А что должны были сказать?

- Я из Батайска, со стеклотары.

Данила усмехнулся, расслабил спину. Месяц назад заходил один, предложивший выписать несколько накладных о фиктивной сдаче посуды, с шестисот рублей приемщику отдавали когда сто, когда сто пятьдесят рублей. Там, на Батайской базе стеклотары, кто-то играл по крупному. Разница в приходе и расходе покрывалась за счет того, что банки десятками тысяч списывались в бой. Так же делали и на ликеро-водочном заводе, "бракованные" бутылки грузили затем в машины и снова отправляли в надежные приемные пункты.

- Думаю, тебе должны были сказать, что я не играю в такие игры.

Парень с сосущим звуком протянул воздух сквозь ровные зубы:

- Ну, гляди. Я бы на твоем месте ловил момент, тем более без криминалов.

Данила отмахнулся и вдруг поймал на себе напряженный взгляд девушки. Наморщив лоб, он на секунду задумался, затем окликнул непрошеного посетителя:

- Слушай, прописку сделать сможешь? Жилплощадь у меня, мать бы ее так, маленькая.

- Паспорт есть? - приостановился тот.

- Да тут и с паспортом... Но за ним дело не станет.

- Я привезу, - встрепенулась девушка. - Но я год уже... не знаю, что для этого нужно.

- Могу сделать новый.

- Нет, новый не нужно, - упрямо качнул чубом Данила. - Она свой привезет.

- Откуда ты? - видно было, что парень понял все.

- Из Зеленокумска.

- Дергай туда. В ментовке скажешь, приехала, мол, в Ростов, жила с одним, думала замуж возьмет, а он выгнал. Паспорт потеряла. Остальное беру на себя. Работала где-нибудь?

- Грузчиком здесь оформлена.

- Возьми справку из отдела кадров.

- А сколько это будет стоить? - осторожно спросил Данила.

- Год без прописки, это много, - хорошо выдержанная пауза успела внушить, что все не так просто. - Стольник, не меньше.

- Лады. А как тебя найти?

Из львиного зева шариковой ручки высунулся стержень. На красиво оформленном квадратике плотной бумаги появился номер телефона:

- А с бутылками как?

- Боюсь, - откровенно признался Данила. - Работаю недавно, да и ... В общем, нет.

- Ну, что ж, фирма не обеднеет.

Сверкнул никелированными углами дипломат, стройная фигура испарилась облаком, пролившимся запахом дорогого одеколона. Девушка повернула счастливое лицо к Даниле, тот кашлянул в кулак и потянулся к сигаретам:

- Провернем это дело и станешь ты полноправным членом общества. Рожать пойдешь в самый лучший родильный дом. По такому поводу и выпить не грех, а?

Впервые заметил, как помрачнела она. Но так пахнуло надеждой на счастливое будущее, что он не придал этому значения. Весело гаркнул застывшим за порогом в неудобных позах людям:

- Чего притихли? Вали все на пол.

Когда завал был разобран, не проронившая за два часа изматывающей работы ни слова девушка тронула его за рукав:

- Даня, а когда ехать?

- Да завтра и поедешь, - добродушно улыбнулся он. - Своих заодно повидаешь.

Она засмеялась, дурашливо потянулась к его носу, и тут же испуг сломал все светлые линии. Данила повернулся к двери, через порог перевалилось какое-то жалкое существо. Он не сразу узнал бывшего сожителя девушки, у которого кожа на лице стекла вниз.

- Давно же тебя не было.

- Лукич умер, из больницы хоронить будут. Надюша, прими, а?

Казалось, племянник сошел с ума, так не вязалось принесенное известие с заискивающей улыбкой. Через прорванную штанину синела тощая лодыжка. Заметив тревожный взгляд Данилы, он задрал штанину повыше, открылась распухшая почерневшая нога.

- Глянь, чего у меня, на ржавый гвоздь напоролся. Как дядька скакать буду.

Девушка охнула и закрыла лицо руками.

- А в больницу чего? - содрогнулся Данила.

- Да ну ее, еще в ЛТП загребут. Надюша, может припарку какую...

Племянник придвинулся ближе. Она оторвала ладони и прислонилась к ящикам, на щеки хлынула матовая бледность.

- Какая Надя, какие, к черту, припарки? - опомнился Данила. - В больницу беги.

- Не, я к Надюше, она поможет.

- Уезжает Надя. Дергай к врачу, пока не поздно.

Племянник вдруг упал на колени. Девушка со страхом смотрела на подползающее к ней существо:

- Никуда я не поеду, - крикнула она. - Его спасать надо...

Данила подхватил невесомое тело и потащил к выходу. Но племянник вывернулся, оскалил гнилые зубы:

- Ты... ты... моя Надя. Убью, убью-у-у...

Схватив горсть щебенки, замахнулся и, не оглядываясь, запрыгал за угол ближайшего здания. Данила увернулся от каменного роя, сплюнул и направился к телефонной будке. Но безликий девичий голос сухо сообщил, что скорая помощь выезжает только к сердечникам. Тогда он набрал номер телефона милиции. Точно такой же, только мужской голос дал понять, что правоохранительные органы лечением не занимаются и пьяных по квартирам не собирают.

Девушка стояла у порога, с подбородка срывались крупные капли слез. Он притянул ее к себе и не обращая внимания на недоумевающие взгляды, увел в конторку. Долго еще терпеливо ждавшие люди слышали его тихую речь. Уже и терпение кончалось, а он все говорил и говорил.

Длинные тени от груды ящиков сбоку склада дотянулись до дороги, жара стала спадать. Усилился ржавый запах от железных стен, с которых клоками свисала краска, от ящиков несло мочей и селедкой. Мотороллерщик Ваня, красномордый верзила с толстыми, как бревна, руками, заносил в помещение набитые бутылками деревянные короба. Кирпичное от напряжения лицо выражало удовлетворение, посуду от населения он принимал по десять-пятнадцать копеек, а сдавал Даниле по девятнадцать. То и дело трогая разбухший от скомканных денег карман, он торопился разгрузиться, чтобы купить у поджидавшего грузовика канистру бензина и успеть к незакрытому еще пивному ларьку. На сидении мотороллера играла заходящими лучами хрустальная, похожая на ночной горшок, ваза. Их воровали на стеклозаводе и носили по приемным пунктам и магазинам по сходной цене. Впрочем, носили все: от подметок на сапоги до фирменных джинсов и японских магнитофонов. В то время, как широкие прилавки были завалены бракованным ширпотребом, возле крупных универмагов и на базарах слышался бойкий шепоток: "Босоножки, туфли...", "Кофточки, свитера...". Страх закрадывался в души людей, они старались приобрести вещь, сделанную вначале месяца. Но и там их ждало разочарование, заключенный в пятиугольную форму знака качества, брак отпечатался на всем. Даже на вазе, которую хрустальной можно было назвать или по недоразумению, или по злому умыслу.

Данила молча наблюдал за шустрой возней мотороллерщика, он уже подсчитал свой навар, но особого удовлетворения не испытывал. Назначавший свидание директор магазина ждал своей доли, электрик из домоуправления напротив тоже косился в его сторону. Оставался мотороллер со своей сложной бухгалтерией, да клиенты, просившие забрать посуду по десять копеек прямо из квартир. Сегодня он сделал три ходки, к другим богатым заказчикам не пошел - мешок надавил загривок так, что боль распространилась по всей спине.

Девушка переодевалась в конторке, она немного успокоилась, но глаза продолжали блестеть каким-то неестественным блеском. Данила понимал ее состояние, пересчитывая деньги, он нередко замечал недостачу. Обычно это случалось в дни прихода сожителя, забегали и другие - Сайгель, Лана. Когда она уединялась с ними, на душе становилось тоскливо. Со своим, вызывающим уважение, внутренним миром, с непроходящей болью по спорту, она была полной противоположностью бывшей супруге. Иногда это был юноша с хрипловатым ломким голосом, а то вдруг превращалась в женщину, игривую, ласковую и внимательную. Но случалось и другое, из-под ресниц волнами выплескивалась печаль. И тогда хотелось вынуть сердце и положить рядом, пусть и оно проникнется тем, чем живет она сейчас. Или пусть растворится в ее горе...

Наконец последний ящик был занесен, Ваня шумно перевел дыхание, сунул громадную лапу и покатил к грузовику. Данила бросил сигарету под ноги, подобрав скопившийся за день мусор, разложил небольшой костерок и присел перед ним на корточки. За плотным маревом расплылась короткая улица, по которой неторопливо тащился хромой человек. На душе стало спокойно и пусто.

- Бог в помощь.

Хриплый голос спугнул непрочное душевное равновесие. Данила сразу угадал в подошедшем бродягу.

- Бутылки возьмете?

- Заходи, да побыстрее. Закрываю.

Человек вошел в склад, подправив костерок, Данила прошел следом. Из конторки вышла девушка, простенькое платье всеми своими линиями работало на фигурку - гимнастика, как ни странно, не испортила ее. Некоторое время девушка присматривалась к вошедшему:

- Привет, - наконец сказала она. - Каким ветром?

Человек задержал сетку на весу, большие вывернутые губы неторопливо растянулись в разные стороны:

- Я думал, не запомнишь. Темно было.

- Такие встречи не забываются, тем более, после нее произошли некоторые изменения. И, кажется, в лучшую сторону.

- Спасибо на добром слове. А я, вот, бутылки принес.

Он замкнулся и перевел взгляд на Данилу.

- Это мой муж, - упредила неловкость девушка. - Мы работаем вместе.

Данила смущенно хмыкнул и снова занялся собой. Человек одобрительно кивнул, поставил сетку на пол.

- Я запомнила твои слова про космос. Но до сих пор не пойму, почему они заставили принять срочное решение.

Сложив сетку, человек выпрямился и улыбнулся:

- Все мы ходим под богом. Там надо искать успокоение мятежной душе своей.

- Хм... бродяга я, ты уж извини, дочка, за прямоту. Сама, думаю, догадалась.

- А Лукича ты знал?

- Заходил, умер Лукич.

- Ну все, - обеспокоенный переменой темы разговора, оборвал Данила. - Рассчитайся и побежим, а то магазины закроются.

Сунув деньги в карман, человек ободряюще подмигнул и направился к выходу. Девушка нервно потеребила поясок.

- Слушай, - остановила она его возле двери. - Ты работаешь где-нибудь?

Она резко повернулась к Даниле:

- Возьми его. Пока я буду в отъезде, он тебе поможет.

- Да я сам управлюсь, - растерялся тот.

- Возьми, - настойчиво повторила она. Лицо начало подергиваться от сдерживаемых рыданий.

- Ну хорошо, пусть приходит завтра к семи утра.

- Спасибо, дочка, - поклонился человек и вышел.

В небольшой, семнадцать квадратных метров комнатке кровать, стол, шифоньер, да недавно купленный старенький телевизор. Девушка ушла на кухню, Данила разложил на столе подарки. Тестю рубашка, теще отрез на платье. У самих свисавшая с потолка лампочка была без абажура. Хотел задернуть шторы, но внимание привлекла сгорбленная фигура. Пришедшего навеселе дядю Юру не пустила домой сожительница тетя Галя. Снова, уткнув седую голову в руки, проведет он ночь за столиком. А когда-то было все: и квартира, и машина. И дети... Район, в котором по размену Даниле досталась комната, был заводской, застроенный четырехэтажными, кирпичной кладки, домами, наскоро сляпанными в конце пятидесятых годов. Но наискосок от их курятника возвышалась свечка для избранных, в которой жили заводские руководители и другой начальствующий состав, по неизвестным причинам не получивший места в "дворянском гнезде" в центре города. Между еще одним курятником и свечкой просматривался шумный кусок оживленного в любое время суток проспекта. А во дворе темноту растворял только слабый свет окон. За одним из столиков веселая компания хлестала вино, заводилой там был высокий широкоплечий Женька. Жена его, маленькая невзрачная бабенка на сносях, как всегда терзала занавески на третьем этаже их подъезда. Квартиру они снимали за восемьдесят рублей в месяц. Первая, девочка, родилась уродцем с неправильной формы громадной головой. На что надеялась женщина, решившая рожать второго ребенка, никто в доме не понимал.

Приоткрыв створку - комната находилась на первом этаже - Данила негромко спросил:

- Дядя Юра, может зайдешь?

- Не-е. И тут хорошо.

Услышав его голос, Женька взял бутылку и направился к столику. Задернув штору, Данила грустно покачал головой, дядя Юра не раз пытался отравиться газом. За стеной тридцатилетний инженер визгливо желал скорой смерти по его мнению мешавшим ему жениться матери и бабке. Старухи как всегда закрылись в туалете. Наверху рабочие домуправления перестилали паркет своему начальнику. Ко всем этим звукам Данила успел привыкнуть, они ничем не отличались от неурядиц на прежней квартире. Тревожило другое, неожиданно подумалось, что девушка может и не вернуться. Она как-то обмолвилась, что в Зеленокумске есть парень, который ее любил. Включив телевизор, он постоял посредине комнаты, затем бросил неприязненный взгляд на стол с подарками и пошел на кухню.

- Я наварю тебе на первое время, а потом в столовую походишь, - облизывая ложку, оглянулась она.

- А ты надолго собираешься?

- Как получится. Я же не за продуктами еду.

Данила присел на стул, повертел в руках коробку со спичками. Беспокоивший вопрос просился с языка.

- Достань, пожалуйста, перец. Прибил... дотянуться невозможно.

- А вдруг родители не отпустят? - нашелся он наконец.

Она не ответила, колдуя над кастрюлей, поправила упавшую на глаза челку. Простенькие сережки поблескивали в ушах каплями росы. У нее были другие, большие и красные. Когда она надевала их под пурпурное платье, когда влезала в красные, на тонком невысоком каблуке, туфли, он превращался в мужика деревенщину с заскорузлыми руками и мешковатой фигурой. Однажды в гостях он так и не смог расслабить одеревеневшее тело, но с того момента привезенные еще из дома платье, сережки и туфли пропали.

- Ты не ответила на мой вопрос.

Молчание продолжалось так долго, что кончики пальцев взялись иголками.

- А почему тебя это беспокоит? - чужим голосом спросила она. -- Я, кажется, ничем не обязана. И вообще...

Коробка спичек затаилась между пальцами, домашний халат показался незнакомым. Он встал и направился в комнату, упав на кровать, заложил руки за голову. Низкий потолок и свисавшие со стен концы обоев напомнили о том, что комната требует срочного ремонта. "А в чем, собственно, дело? - отрешенно подумал он. - Она мне никто, я ей тоже, ни прописать, ни расписаться. Может, она едет домой для того, чтобы сделать аборт?!"

Эта мысль холодком обдала ноги, Данила зябко поежился, прикрыл глаза. Может, неопределенность во всем - ее кредо, идефикс. Но тогда было непонятным стремление к нормальной жизни, убиваемое, он отлично понимал это, болезненной тягой к вину и еще недоверием ко всему окружающему. Кто опустошил ее душу, какой человек подтолкнул на страшный путь?.. Мало, очень мало знал он о ее прошлом. Из трезвой невозможно было вытянуть слова, пьяная же уходила в себя.

За окном нарастал шум, Данила нехотя поднялся, раздвинул шторы. Между Женькой и тремя парнями нарастала драка. Присмотревшись, он узнал в одном из ребят бывшего соседа по лестничной клетке Пашку. Рядом стояли два его друга, за расстегнутыми воротами черных рубашек посверкивали католические крестики. Данила удивился тому, что вся троица находилась здесь, но потом вспомнил, что видел их и Лану возле ажурной свечки.

- Да ну его к черту, Гист, - сплюнул Пашка. - Пошли отсюда.

- Но он простит, Пиль. Шифа, скажи ему, что я прав.

- Я не п-прошу, - ревел Женька. - Я н-не прошу. Я сам могу взять, щенки...

Парень с гипсовыми чертами лица резко взмахнул рукой и Женька мешком свалился под лавку. Данила отдернул створку окна.

- Пашка... Я вам, паршивцы.

Тот испуганно оглянулся и быстро скрылся в глубине двора. За ним поспешили друзья.

- С-скот-сфс, - донеслось из темноты и шаги затихли.

Женька поднялся, помычал что-то под нос и закачался к подъезду, из которого вылетала растрепанная как больная гусыня его жена. Один дядя Юра не видел и не слышал ничего. Дергалась от храпа серебряная голова, терся о штанину бездомный кот Васька. Состояние покоя все-таки иногда приходило к нему. Окликнув соседа, Данила выключил телевизор и лег на кровать. На тоненькой паутине раскачивался кусок побелки, от лампочки волнами разбегались тени. Запах борща давно распространился по комнате, но аппетит пропал.

Выставив ложку вперед, у кровати остановилась девушка. Озабоченно спросила:

- Ты не хочешь снять пробу?

Он отвернулся к стене. Пожав плечами, она проглотила борщ, почмокала губами. Затем присела на край кровати, повернула его за плечи к себе и подмигнула:

- О чем задумался, Данила-мастер? Кстати, с чего это тебя так прозвали?

- Ну, с чего? Работаешь не в цеху, поважнее занятие нашел, а зовут как на заводе, а?

В голосе открыто прозвучала ирония, глаза заискрились от сдерживаемого смеха.

- Потому и прозвали, что работа поважнее, что пашу как в литейке. С перевыполнением плана.

- А по-моему, в этом деле особого мастерства не нужно. Наглости, изворотливости - да, а ...

- Хо! Я себя настоящим мастером только здесь почувствовал. А что на заводе, кому-то червонец выпишешь и бегаешь в получку, чтобы половину забрать. А тут сам себе хозяин.

- Пешка ты, - с какой-то неожиданной женской жалостью сказала она. - Куда захотят, туда и поставят. А сочтут нужным - задаром отдадут.

- Правильно, - согласился он. - Но потихоньку, с огладками, хожу, а на заводе... - он увернулся от руки и приподнялся на локте. - Здесь хоть видно, что подлость, а там одни лозунги "Экономика должна быть экономной", "За металл как за хлеб"... Вся территория эти металлом завалена и никому нет дела. Брак гонят тоннами, не подходит деталь - шар-рах ее кувалдой. Двигатель не держится - ничего, лишь бы за ворота выгнать, а там пусть хоть весь комбайн рассыплется. Бедные колхозники ворами в законе стали, потому что не надеятся ни на нас, рабочих, ни на продукцию. Везде брак, везде воруют, а вякнешь - глотку быстро заткнут. Так какая разница, где работать?

Девушка сидела молча, улыбку на лице сменило задумчивое выражение:

- И везде хотят унизить, - тихо сказала она. - Отбросить как ненужную вещь и забыть, что была, к чему-то стремилась, чего-то достигла...

За стеной смолкал визгливый голос. Молодой инженер, требующий от старух размена однокомнатной квартиры, заработанной ими многолетним трудом на заводе, выдыхался. Не стучали больше и наверху, лишь изредка доносились пьяные выкрики - хозяин угощал плотников, в рабочее время настилавших ему паркет. Данила вдруг пожалел о своей вспышке. Несмотря на обиду, завод пока оставался святым местом, к которому по-прежнему тянулся всеми своими помыслами, желаниями, надеждами.

- Прозвали меня за другое, - как бы оправдываясь за сказанное, негромко проговорил он. - Работал поначалу честно, вот люди и придумали сказочного героя. Хотя в цеху меня звали также, а потом...

- А потом другие люди показали на мертвую воду и сказали: пей. А не будешь пить, и в живых не останешься, и умереть не сможешь, - печально закончила девушка. - Есть хочешь?

- Охота пропала.

- Тогда спи, и пусть тебе приснится сказка.

- Я поверчусь еще немного.

Она как-то странно посмотрела на него и пошла на кухню. Растаял чистый запах свежевыстиранного халатика и тонкий, едва уловимый, духов.

Она пришла тогда, когда весь дом погрузился в сон. Неловко оперлась на его плечо, запуталась в одеяле. Притянув неуклюжим движением голову, поцеловала в губы, винные пары ударили в нос:

- Ты не спишь? Я, кажется, верю тебе...

Он с трудом проглотил тугой комок ваты, попытался сморгнуть стянувшую веки резь.

- Знаешь, я приеду к тебе. Как ты думаешь, кто у нас родится? Если мальчик, назовем его... Сергеем, да, Сергеем, потому что так хочу я. А если девочка... ты будешь любить ее как свою... как своих?... Ты будешь ее любить, потому что ты добрый.

Подушка стала мокрой, но он продолжал держать голову так, как хотела она...

Прошла неделя, за ней еще одна, вестей от девушки не было. Пришел день, когда Данила должен был идти к директору магазина, встречи с которым обычно носили торопливый характер. Директор или указывал на скопившиеся во дворе винные ящики, или ничего не значащим голосом спрашивал про дела. В самом магазине все оставалось по-прежнему. По пять рублей за килограмм с заднего хода разбегалось сливочное масло, машины нужных людей увозили увесистые свертки с деликатесами. Коробками исчезали зефир, пастила и многое другое, о существовании чего люди давно забыли. Даниле иногда казалось, что все работники службы, призванной следить за соблюдением правил советской торговли, ушли на фронт. И она, эта никем не управляемая торговля все быстрее катилась под уклон, как телега с пьяными купцами, влекомая под гору обезумевшими лошадьми.

После отъезда девушки он загрустил. Первое время не находил себе места и только изматывающая работа удерживала от того, чтобы не броситься следом. Она запретила провожать себя, сказав, что так будет легче. Эта фраза словно застряла в голове, порождая душевный хаос. Узнав, что девушка уехала, люди становились раздражительными, готовыми в любую минуту сорваться на крик. С пронзительной ясностью он осознал, что влез в яму, из которой никогда не выбраться. В углу приемного окна все чаще стала появляться бутылка с вином.

Бродяга, назвавшийся Борисом Камакиным, оказался молчаливым. Лишь раз, заметив подавленное состояние Данилы, тронул за плечо и буркнул:

Прозвучавшая в голосе уверенность ненадолго успокоила. На работе стало легче, но дома все начиналось заново.

К помощнику часто приходили собратья по духу, называвшие его Философом. Пил он с ними редко, обычно в конце недели, когда получал расчет. Такса была твердая - пятерка в день. Один из бродяг, по прозвищу Ботя, вскоре подался в Казахстан, остальные продолжали ненавязчивые посещения. Подсчитав однажды, сколько их наведалось за недолгое время, Данила ужаснулся. Но потом вспомнил, что в одном их пятидесятиквартирном доме три блатхаты.

Забрав остатки денег, Данила закрыл маленький сейф и крикнул в приоткрытую дверь конторки:

- Боря, кончай работу, мне ехать пора.

Помощник возился в складе, растаривая принятую за день посуду. С приходом в приемный он преобразился, в которку вошел гладко выбритый, сносно одетый, еще не старый мужчина.

- Держи, - Данила сунул ему десятку.

День выдался удачный - три мотороллера, машина с периферии и несколько раз они с мешками прошлись по квартирам. Подъезжали две машины, груженные чувалами с новенькими бутылками. Но Данила отказался, как ни перетаривай, любая контрольная проверка могла обнаружить украденную на стеклозаводе посуду среди уже использованной.

- Много, - удивился помощник.

- В самый раз, одна Дора Ивановна из пивной пятерку подарила. Завтра штук триста со свадьбы заберем.

- Может на тележке? А то спина не своя.

- А где ее взять?

- У дворников.

- Как всегда, бутылку ноль семь.

- Ну... гляди, вообще, свою бы надо. Нигде не примечал?

- Я этим не занимаюсь.

- А-а, у вас принцип - брать, когда дают. Много еще работы?

- Проход наполовину разобрал, - помощник оглянулся. - Пораньше если прийти?

Данила задумался. Значит, с утра приема не будет, убавится и без того маленький навар. Правда, и при девушке денег едва хватало на то, чтобы заткнуть глотки всякой шушере, и все же под конец рабочего дня на столе красовалась лишняя пятерка, а то и вся десятка. У него такое получалось тогда, когда бывал навеселе. Но и доверять склад помощнику он все еще не решался, хотя повода для подозрений не возникало ни разу.

- Ладно, затаришь ящики и закроешь приемный. Контрольную бумажку поставить не забудь.

Помощник замялся:

- А может здесь переночую? В моей квартире сентябрь.

- Да... пол, говорю, в подвале холодный. Ногу ломит и поясница, мать бы ее так...

Данила не удивился тому, что услышал, смущало другое:

- А приедет кто? А на дверях замка нет.

- Так я его повешу, а сам в окно влезу.

- Ну, смотри. Но дружков чтобы не было.

Помощник криво усмехнулся и вышел за дверь. Данила схватил сумку и выскочил из приемного.

Маленький, со вкусом обставленный кабинет директора магазина был пуст. Забежав в бухгалтерию, Данила сунул в ящик стола десятку. После инцидента на складе бухгалтерша не раз пыталась занизить сумму денег на прием. Он пожаловался директору и тот вместо обычных шестисот рублей приказал выписывать по тысяче. И молодая полнокровная бабенка, успевшая почувствовать вкус к шальным деньгам, заткнулась. Кассирша долго мусолила гладкими, будто выдержанными в молоке, пальцами, крупные купюры. Он щелчком пододвинул к пахнущим нафталином рукавам претендующего на коридорную гласность платья юбилейную монету. Из сейфа тут же появились мешочки с мелочью и пачки рублей и трояков. Одна из пачек наверняка была "заряжена", но пересчитывать, как всегда, времени не было. Да и крику не оберешься, мол, кто бы обижался.

Возле кабинета директора уже толпились продавцы. Сегодня был день сбора, у каждого из собравшихся отчеты топорщились от заложенных между листами денег.

- За весь месяц раза два дефицит подбросил, - тихо возмущалась заведующая рыбным отделом. Крупные золотые сережки раздраженно покачивались. - Скоро по миру пустит.

- Ты хоть на лососе раскрутилась, а у меня из пятнадцати ящиков сгущенки половину себе забрал, - в тон ей откликнулась Нинка-молочница. - Зато Галька, ссыкуха недоделанная, только из училища, а уже направо и налево крутит.

- Не зря же обедают вместе, - прыснула в кулак Рамина из вино-водочного.

- А чего ты лыбишься? - взъярилась молочница. До Гальки с директором закрывалась она. - Хорошо, да? Фурами левое вино из Грузии гнать... А меня из гастрономии в молочный перекинул.

- А ты напиши, - посоветовал укрытый дремучей шерстью мясник. - Гуня написал, и ты.

Наступила тишина, прерываемая взволнованным дыханием. Все помнили директора скобяного магазина напротив, написавшего в ЦК партии докладную о беспределе контролирующих и партийных организаций. Десять лет лагерей с поражением в правах, таков был результат правдивого порыва.

Данила закурил, вышел в коридор, присев на ящик, задумчиво опустил голову. Под ногами целая колония мурашей без толку сновала взад и вперед. Засмотревшись, он не услышал первого оклика.

- Данила-мастер, - повысила голос Нинка. - Оглох что ли?

Развалившись в кожаном кресле, директор мягко улыбнулся Даниле. Это был стройный суховатый мужчина лет тридцати пяти с темными глазами. Поблескивали ухоженные заморскими шампунями волосы, прозрачный халат не скрывал хорошо сшитого костюма. Не впервые Данила подумал, что это птица высокого полета, он встречался с такими, когда добивался восстановления в очереди на квартиру. Холодные, равнодушные к чужому горю, они редко удостаивали записавшихся на прием человеческим вниманием.

Вынув из кармана сторублевку, Данила торопливо сунул ее под лежавшую на столе тетрадь. Поморщившись, директор перекинул ногу за ногу:

- Не очень, шоферы повышают ставки. И народ...

- Это понятно, я спрашиваю за план.

- План выполнил, на три тысячи лишнего сдал.

- Ну-ну, - директор помолчал, постучал пальцами по столу. - А ты не хотел бы перейти в магазин? Например, заведующим винным отделом.

У Данилы тревожно дрогнули руки. Нащупав на тонкой работы мраморном изваянии не обещающую ничего хорошего черточку, он отвернулся:

- Нет, у меня и образование-то...

- Ну, образование, положим, здесь не при чем. Долго ли вписать в диплом твою фамилию?

- Спасибо за доверие, но я в такие игры не играю.

- Если бы играл, я бы тебе не предлагал, - после некоторого раздумья усмехнулся директор. - Ну что же, настаивать, как говорится, принцип дураков, - он вытащил из-под тетради сторублевку и бросил ее на стол. - Этого мало.

На какое-то мгновение Данила растерялся, рука машинально потрогала сумку с деньгами. Нагловатые глаза директора приобрели доверительное выражение:

- Во-первых, я знаю, как у вас идут дела. Хорошая девушка, не правда ли? Ее Надей зовут?

Данила молча кивнул.

- Мне кажется, толк из нее будет, хотя женщины - народ загадочный. Не понял еще, почему я предложение сделал? Ты здесь, она там, то на хлеб с маслом имел, а то на японский магнитофон, на машину новой модели. Разве не приятно провести время где-нибудь на природе, скажем, с хорошенькой девочкой, такой, как Галина из кондитерского. Хороша, а? Королева.

- Я уже сказал свое мнение по этому поводу, - буркнул Данила.

- Ладно, надумаешь, придешь и скажешь, - легко согласился директор, - Тогда другой вопрос, к тебе часто приходят с контрольными проверками?

- Вот видишь? Тебе дают возможность работать спокойно, но это требует дополнительных расходов.

- А кто вас заставляет? - неожиданно для себя разозлился Данила. - Не делитесь, мне лично и зарплаты хватило бы, если бы ее не половинили ваши бухгалтеры. По две сотни и на заводе не каждый зарабатывает.

- Та-ак, мне нравится твоя позиция, - под тонкой кожей заходили тугие желваки. - Но скажи мне, честный человек, почему ты работаешь нечестно?

- Да вы и заставляете. Шея от мешков не поворачивается, чтобы всех прокормить.

- А мотороллеры, машины с периферии по пятнадцать копеек?

- Ее еще отмыть надо, эту посуду. Вся в говне, в деревнях заборы городят. Машины... если бы из вашей ма... сферы торговли отпускали по-хорошему, сразу бы сдернул.

Директор некоторое время разглядывал Данилу в упор. И вдруг откинулся на спинку кресла и улыбнулся:

- Ну что же, месяц отработаешь и топай на свой завод. Сам бы сбежал, да некуда.

Впившись недоверчивым взглядом в гладко выбритое лицо, Данила расстегнул на рубашке верхние пуговицы:

- По-хорошему отпустите?

- Иди, иди, но месяц отработай без криминалов, - матово розовое пятно ногтя на длинном пальце шутливо покачалось из стороны в сторону. И когда уже резная ручка вдавилась в ладонь, Данилу догнал, как показалось, усталый голос. - Деньги забери, разбередил ты мне душу...

Собачья радость окрасила щеки в малиновый цвет, участила дыхание. Пробегая по двору, он заметил за грудой ящиков плачущую навзрыд Рамину, двое продавцов из гастрономического отдела отпаивали ее водой. И он понял, чем грозило обернуться его повышение по службе, но судьбы торгашей ломались так часто, что Данила даже не приостановился.

Утром он ехал на работу в приподнятом настроении. Теплый сентябрьский день только начался, еще зеленела листва на деревьях, еще не блестел от упавшей на него росы асфальт. Но школьная форма говорила о том, что скоро подуют холодные ветры, обложится стальными листами пока голубое небо.

Еще издали он заметил перемену в привычной картине возле приемного. А когда подошел ближе, то ужаснулся - сложенных возле стены ящиков не было.

- Где тара? - схватил он за рукав переступившего порог склада помощника.

- Я думал, ты знаешь, - встревожился тот. - В шесть утра несколько машин забрали все до одного.

- В другой приемный. Приемщик, сказали, знает.

- В какой приемный?.. А накладные?

- Не назвали. И накладных не дали.

Данила опустился на корточки и обхватил голову руками. Ящиков скопилось на три тысячи рублей, искать их было бесполезно, потому что везде они одинаковые.

- Я сам подумал, что работать будет нечем, - продолжал бормотать помощник.

Скрипнув зубами, Данила поднялся и с ненавистью посмотрел на ржавые стены приемного пункта. Затем размахнулся, швырнул сумку с деньгами на землю. Небольшая кучка стариков и старух опасливо отошла в сторонку, помощник виновато поморгал глазами и зашаркал в склад. Данила хотел выплюнуть ему в спину порцию отборной ругани, но звон раскатившейся мелочи привлек к себе внимание. Он замер. То, что пришло на ум, было страшно само по себе, но больше никакого выхода не было. Подхватив сумку, он бросился к остановке транспорта.

Управление Октябрьским торгом разместилось на первом этаже здания, недавно построенного в затерянном между кривых улочек переулке. В коротких коридорах на стенах висели объявления, грозные приказы и массивная доска почета, на видном месте красовались социалистические обязательства. Ведущие в кабинеты двери были без табличек. Данила сунулся в самую большую, двустворчатую, разрисованная под куклу секретарша тяжело подняла от машинки длиннющие ресницы. Неуклюжую вазу на столе распирал букет цветов, между бумагами в беспорядке лежали тюбики губной помады, баночки с тушью и различными кремами.

- Вам что? - голос на удивление оказался грубым и холодным.

- К директору торга, - неприязненно буркнул Данила. Он впервые был в приемной «ханши». Секретарша качнула заграничными клипсами, поправила в разрезе на груди золотой кулон:

- Клара Леонидовна занята.

Данила покашлял в кулак, затоптался на месте. В этот момент обитая кожей дверь распахнулась, вышли двое толстых черноволосых мужчины. Подмигнув секретарше, они выкатились в коридор. Данила прошел через приемную, потянул на себя бронзовый набалдашник массивной ручки. Облицованные темным полированным деревом, стены кабинета навалились на плечи богатой своей тяжестью. Прямо от порога под дубовый стол струилась темная река ковровой дорожки. За столом восседала пышнотелая, с короной белых волос на крупной голове женщина. Оторвав от бумаг глаза, она молча прошлась по фигуре Данилы. В груди появился пузырек леденящего холода, Данила почувствовал, что еще немного и он превратится в статую. Наконец женщина отложила карандаш и отвернулась. Только тут он заметил, что она в кабинете не одна.

- Извини, дорогая, как видишь, время приема у меня не ограничено, - низким грудным голосом сказала директриса. - Что у тебя?

Мрачное оформление кабинета усиливало возникший страх, впервые Данила увидел "ханшу". Все легенды при виде этой, по слухам, сидевшей на мешках с деньгами женщины, стали явью.

- Я пришел с доносом, - выдавил он заранее заготовленную фразу.

Монументальные черты лица оживились, дрогнул четкий рисунок красноватых бровей.

- Кларочка, я, наверное, пойду, - поджала губы вторая женщина.

- А у меня секретов нет... И на кого ты хочешь донести?

- На директора продовольственного магазина Гяурова.

Он заметил, как насторожились обе женщины. Кончики пальцев взялись иголками.

- Нет, нет, я пойду, - заторопилась посетительница. - Весь райком как муравейник, а я еще здесь. Так мы договорились?

- Да, я сделала нужные указания.

Волна дорогих духов обдала Данилу с ног до головы. Тихо скрипнула дверь.

- Вы, наверное, знаете про два вагона с коньяком...

- Закрой дверь.

Данила как в тумане увидел за собой узкую полоску света, но отступать уже было некуда.

- В магазине только и разговоров, за сколько откупился Гяуров. Вот я и говорю, разве можно доверять такому человеку серьезные дела? Он же всех под монастырь подведет.

Гробовая тишина продолжалась вечность, все ближе придвигался дубовый стол. Сама "ханша" превратилась в великаншу.

- За сколько?

От бесстрастного голоса онемели ноги, краем уха он слышал от Нинки-молочницы сумму откупа, но уверенности не было. Ныряя в омут, Данила тихо ответил:

- За пять тысяч.

"Ханша" перевела взгляд на бумаги, начала перекладывать их с места на место.

- Я работаю от магазина приемщиком посуды, - заторопился Данила. - Сколько раз предупреждал, Вагиз Георгиевич, вы делаете свои дела с молодыми продавщицами из училищ, ну и делайте, но зачем им все знать. А вчера он предложил мне принять вино-водочный отдел, но я-то знаю, что они с Раминой "рисуют" накладные на левые фуры, - заметил, как не пропустила этого сообщения "ханша". - Ну и отказался. Тогда он вместо ста рублей потребовал, чтобы я платил сто пятьдесят в месяц. Короче, поругались, а утром прихожу на работу - ни одного ящика. Дело разве в ящиках, и ребята помогут, и он никуда не денется. Но работать надо.

"Ханша" долго сидела молча. От напряжения у Данилы тряслись ноги, но темные стены уже не валились.

- А почему ты не заявил об этом в ОБХСС?

- Зачем? - пожал плечами Данила. - Я думаю, что мы сами разберемся.

"Ханша" сняла трубку, набрала номер телефона. Но Данила не съежился, он успокоил себя мыслью, что опередил директора. Она не простит ни болтовни, ни денежных махинаций, даже если все сказанное окажется правдой наполовину.

- Ты предлагал своему приемщику место в вино-водочном отделе? - низкий грудной голос не выказывал никакого волнения, но видимо на другом конце провода ответили утвердительно. Внезапный гнев окрасил полное лицо в багровый цвет. - Меня не интересуют подробности. Ты зачем забрал у него ящики?

Данила с трудом сдерживал ликование, таившееся где-то в глубине души сомнение рассеялось.

- Даю тебе полчаса на их возврат. И если ты, ублюдок... Чтобы через час был у меня.

Бросив трубку на рычаги, "ханша" махнула рукой. Данила раскрыл рот, чтобы поблагодарить и испуганно попятился к двери. За столом ворочал белками кто угодно, только не человек.

- Вон отсюда!

Перескакивая через ступеньки высокого крыльца, он выскочил на середину улицы и заторопился в сторону Буденновского проспекта. Только дойдя до оживленного перекрестка, перешел на спокойный шаг, расслабил мышцы шеи. Видимо, директор давно беспокоил "ханшу" разыгравшимся аппетитом, да еще эти левые фуры. Стоя на трамвайной остановке, Данила понял, что вышел победителем из неравного боя. Но понял и другое, что попал в поле зрения влиятельнейшей фигуры в торговой мафии.

- Ничего, прорвемся, - зло щерился он. - На заводе не легче было.

Вспомнился звонок в больницу заместителя начальника цеха, время спустя о нем рассказал бригадир транспортировщиков Иван Емельянович. Данила тогда лежал в неврологическом отделении с сильными головными болями, возникшими после того, как потного, издерганного постоянной травлей, от вагранки, возле которой температура была под сто пятьдесят градусов, его перебросили на мороз, откидывать шлак от транспортеров на шихтовом дворе.

- Вы кого положили в больницу? - кричал в трубку Самолазов. - Тунеядца, который в рабочее время пишет в газету грязные статьи? Гоните его поганой метлой, чтобы духу не было.

И выгнали, потому что больница была заводской, но выжил, хотя обработанная заранее жена умотала в деревню к маме. Кружку воды некому было подать.

- Ничего, - пугал на остановке народ Данила. - Когда-нибудь и вам придет конец. Из-за вас, мразья поганого, сам по колено в дерьме.

Еще издал он заметил стоявшую возле приемного пункта машину, бродяга складывал пустые ящики на прежнее место. Минут через пятнадцать подъехали и остальные. Солнце в упор расстреливало хмурых шоферов, выжимая из них всю влагу и превращая ее на спинах в соль. Отборная матерщина веселила заждавшихся людей.

Ближе к вечеру сказалось пережитое, усталость отяжелила руки, от частых наклонов ломило спину. Рабочий день давно кончился, но оставался неразобранным завал принятой за день посуды. Подтащив к себе перевернутый ящик, Данила уронил голову в руки и задумался. Забегавшая в обед Сайгель рассказала о смерти племянника Лукича, о том, что пьяная Метла, жившая с ним до Нади, пыталась повеситься. Лана начала курить дурь. Под конец разоткровенничалась, пожаловалась на то, что и сама после ночи, проведенной с несколькими мужчинами, чувствует себя плохо.

- Деньги нужны? - усмехнулся Данила.

- Какие деньги, - поморщилась та. - Поехала с одним, а... все нутро огнем пылает. Б-блевотина...

Уже возле двери вспомнила про девушку. И ушла, мотнув широкой шалью темных волос, оставив после себя аромат французских духов и долго еще метавшиеся по маленькой конторке искры от очередного, скорее всего поддельного, перстня.

Прислушиваясь к усталой возне помощника, Данила провел ладонью по лицу и вздохнул. Он договорился с девушкой, что по приезде домой она напишет письмо. Ее молчание наводило на грустные мысли, снова начало подкрадываться беспокойство. Он поднялся, вышел за порог, скользнул равнодушным взглядом по небольшим кучкам доминошников возле домов, по мамам с детскими колясками, по обычным в эти вечерние часы старушечьим гнездам. Прогрохотали несколько мотоциклов без выхлопных труб. Затянутые в обшитую металлическими бляхами кожу, рокеры повезли своих "дворняжек" на природу. Над пивной будкой зазывно светилась звездочка, во дворе детского садика Тырька с дружками смаковал бормотуху. Под стеной дома, вокруг баллона с пивом и трех бутылок с вином набирал силу пьяный танец. Данила облокотился о прилавок, вспомнился утренний визит к директрисе Октябрьского торга. Тоненькая струйка холода потянулась от сердца к животу. Чертыхнувшись, он вошел в склад.

- Боря, бросай все к дьяволу. Сходи за пивом, да загляни в магазин, если еще не закрылся.

Помощник смахнул со лба влагу и выпрямился. Затем снял с крюка застиранный вещмешок.

... Хмель не брал. Макая хлеб в насыпанную на бумажку соль, помощник неторопливо жевал его редкими зубами. На лице лежала печать благодушия. Только изредка мельком бросаемые взгляды говорили о том, что состояние сидящего рядом ему не безразлично. Прямо над столом, с обшитого фанерой потолка, спускался маленький паучок, то ли к известию, то ли просто по своей надобности. На стене дрожала розовая тень от второй, початой уже бутылки. Данила горбатился на колченогом стуле, тяжелые руки с траурной каймой под ногтями изредка вздрагивали.

- Куда катимся, черт его знает, - наконец нарушил он молчание. - Сегодня еду из центра города, а на месте старенькой церкви котлован громадный, блоки бетонные. А вокруг забор с вот такими дырами, и краснеет через эти дыры глина...

Сочувственно покивав головой, помощник потянулся за сигаретами. Узловатые пальцы долго разминали табак.

- Помню, еще маленьким был, - будто с самим собой продолжал говорить Данила. - Мать яичек накрасит и айда по домам Христа славить. Кто монетку давал, кто еще чего-нибудь, вокруг церкви этой народу - не пробьешься. И прошло-то всего ничего, а сейчас соберут толпу, оглушат ее трубами, а потом коллективная пьянка. А, может, и тогда было так же... - он долго смотрел в одну точку, печаль подкрашивала нижние веки темной краской. Затем вдруг вскинул глаза. -Тысячи лет люди верили в Бога, потому что слабые, потому что животные, наконец, и нужен вожак. Отобрали эту веру, но взамен-то дать что-то нужно! Кому верить? Чему? Лозунгам со словами: "Да здравствует...", или "Верной дорогой идете, товарищи"? И где искать причину утраты?

- Одну могу подсказать, - вздохнул помощник. - Ты русский.

- Как это? - оторопел Данила.

- А так, для меня что московский кремль, что казанский - одно и то же. Ты к чьей вере тянешься? К вере русичей, к христианской, а сам русский. Историю знать надо.

- Подожди. Историю я со школьной скамьи помню.

- В школе... Там такого нагородили, - помощник сунул окурок под ботинок, насупил брови. - Во-первых, государство наше прозывалось Русь, потом началось татаро-монгольское иго. Произошло смешение кровей, печенеги, хазары, кипчаки, те же татары и другие народы растворились в нас, а вера и обычаи у них были другие. Русь превратилась в Россию, а мы в русских. Ты не задумывался, почему мы цыганские песни любим? То-то и оно, степняки, - он усмехнулся. - Я думаю, что мы выполнили последнюю волю Чингиз Хана. Посмотри на себя, разве ты русич? Волосы темные, лицо широкое, а я вообще непонятно кто, русский и все. А ты о вере, о культуре. Конечно, русичи настолько были сильными людьми, что и культура, и язык были взяты за основу. Вот тебе и все объяснение, но это, как я говорил, только одна из причин утраты веры.

Данила некторое время хлопал глазами, разговорившийся помощник удивил его.

- Тогда как же Европа? Римляне прошли, те же татары, а потом и турки. А культура, английская, там, немецкая есть.

- И у нас есть, но отношение к ней... До революции еще как-то беспокоились, а после кто во что горазд. Умных людей разгонять да убивать стали, которые эту самую культуру по щепотке собирали и берегли для нас же, дураков, - он сплюнул и потянулся к сигаретам. - Бесценное достояние народа в мусор превращают, корни его. Петергоф, правда, возродили, но это капля в море, разве капля смоет с тела налипшую грязь? По английской земле, как ты говоришь, прошли римляне и ушли, и они тут же стали возрождать порушенное, чтобы было к чему на поклон идти. А мы наоборот, разваливаем истоки своего могущества, отсюда и отношение к тем же ветеранам Отечественной войны. А матерей с детьми как унижают! Все оттуда, - помощник вдруг стукнул кулаком по столу. - Никогда Россия лапотной не была, и бедной, как нам это внушают. Лапти носили, потому что обувь удобная, а сапоги - на люди выйти. В Прибалтийских странах лапти до сих пор часть национальной одежды, и не смеемся, потому что не позволяют. А нам этими лаптями каждая сволочь в морду тычет.

Огонек на конце сигареты нервно дернулся несколько раз подряд. Густой дым окутал помощника, из-за этой завесы неистово сверкали белки.

- В бедные записали, а? Под моей ногой одна шестая часть мира, а я бедный. До революции были заводы, которые выпускали больше сельскохозяйственной продукции, чем вся Америка, а сейчас Ростсельмаш, Таганрогский, Тульский и Красноярский комбайновые объединения не могут обеспечить колхозы и совхозы сельхозмашинами, потому что площади большие, а урожаев нет. Из-за холостых пробегов и без того негодная техника выходит из строя. А раньше урожаи были такие, что другие страны хлебом обеспечивали. Все угодья водой залили, от этой воды эррозия почвы, засоление, бедная корова до самой смерти в стойле стоит - выпасов нет. Какие, к черту, урожаи, когда каждому колоску стали радоваться. Дожились... Еще при Петре Первом, когда рыба нерестилась, весла тряпками обматывали, чтобы не пугать. Возрождать все надо, все заново делать, раз ошибки допустили. Да...

Человек рывком взял бутылку. Кое-как наполнив стакан, он осушил его и кольнул из-под бровей злыми глазами, будто Данила был в чем-то виноват.

- Кому доказывать, тому, которому пятую звезду нацепили? Разве жалко людям этих звезд? Получай, только работай толково, а он заснул в удобном кресле. Умиротворился, миротворец...

Данила во все глаза разглядывал своего помощника, у которого от волнения ходуном ходил громадный кадык.

- Ну, и что же теперь делать? - тихо спросил он.

- Что?! - взорвался помощник. И вдруг сник, ярость, исказившая грубые черты лица, пропала, опустились вниз плечи. - Что... революцию ж новую затевать не будешь, потому как дальше идти некуда. Да и привыкли уже, еще сидит в нас татаро-монгольское иго и крепостное право. Руку бы твердую, может что и переменилось бы.

- Ленина второго?

- При чем тут Ленин, он свое дело сделал, - в сказанном прозвучала усталость. - Закрепляться нужно, раз предложили миру новый строй. Но ни в коем случае не отрываться от своих корней, иначе наступит, как предупреждал Маркс, "казарменный коммунизм" с "нашим комитетом" во главе. Кто нас поймет? Никто, потому что еще не настало время, чтобы все осознали, что из одного яйца вылупились. Социализм в основе свой как раз и направлен на объединение народов, но без отрыва от национальной культуры, от которой питались тысячелетиями. Это придет самой собой. А мы из крайности в крайность кидаемся, при Сталине - в азиатскую жестокость. Откуда пошло приспособленчество? Все оттуда, потому что шкуру свою спасать надо было. Приспособленец, который как класс появился в тридцатых годах, под танк не бросался, вот и подумай, с кого после войны тебе пришлось пример брать. Я не говорю, что все плохие, только и хороших днем с огнем не найдешь. Да еще победа головы вскружила. При Хрущеве вроде повернули в нужное русло, Гагарин в космос полетел, целину вспахали, говорить начали, что думаем... Не получилось, сам в тупик зашел, и людей перестроить не успел, а при нынешнем руководстве.., - помощник вяло махнул рукой и посмотрел на бутылку. – Наливай, со своей колокольни разве все осмыслишь? Давай-ка выпьем, какой у нас год, восемьдесят первый? Вот и давай выпьем за новый учебный год, чтобы детям, когда вырастут, не пришлось говорить на такие темы за таким вот столом. Сделать мы все равно ничего не сможем, потому что не только бесправные, но уже и испорченные, с душком. Что ты, что я...

За стеной усиливался ветер, громко хлопал концом железной обшивки. Булькало дешевое вино в горле у помощника. Даниле хотелось спросить, а сам-то помощник не приспособленец? Но вспомнились другие люди, на их фоне бродяга выглядел ягненком. Под конец память услужливо подсунула самого себя, но о себе думать как раз не хотелось. Протянув руку к стакану, он осушил его и уставился оловянными глазами на зависшего перед самым носом паучка.

В громадных залах недостроенного вокзала гул, похожий на гул идущего на посадку тяжелого бомбардировщика. Казалось, вся необъятная страна сорвалась с места, приходившие и уходившие поезда независимо от лунного притяжения создавали бесконечные приливы и отливы. Лето кончалось, отпуска тоже, у билетных касс творилось что-то невообразимое. Подозрительные типы ныряли в недоступные для остальных двери и через минуту выскакивали оттуда, сжимая в руках несуществующие, судя по надписям на электрическом табло, билеты.

Вконец взопревшая девушка выдралась из плотного кольца разгоряченных тел, тошнота перехватывала дыхание. Она с неприязнью посмотрела на толстую буфетчицу, которая наполняла разбавленными соками стаканы наполовину. Ее неряшливая подруга на "заряженных" весах обвешивала голодных покупателей, обкраденные еще на кондитерской фабрике пирожные были покрыты не глазурью, а какой-то слизью. Неприкрытая грязь еще больше усилила спазмы желудка, смахнув платком пот, она потащилась к выходу на перрон. Только выйдя за раздерганные двери, вспомнила, что в сумке поверх подарков лежат две бутылки пива, купленные еще в центре города. Завернув за угол багажного отделения, сорвала о противопожарный ящик пробку и сделала несколько жадных глотков. Тошнота отступила. Девушка прошла к пустой под сенью акаций скамейке, немного посидела, прислушиваясь к громко стучащему сердцу. Затем допила пиво.

В проходе между кустарником виден был пассажирский состав. Усталые пассажиры беспокойно бегали глазами по сторонам, в неуклюжем голубом ларьке на полках громоздились одни рыбные консервы. Девушка пригляделась к куче обступивших проводника людей, и вдруг подумала, что билет, собственно, не нужен. Вскоре проводник небрежно кивнул едва державшейся на бараньих завитках фуражкой и безбилетники исчезли в тамбуре. Смущала только одна мысль, иногда хранители вагонного тепла закрывали девчат в своей комнатушке и требовали расчета натурой. В подкатившую электрокару быстро перегрузили десятка полтора ящиков с мандаринами, туда же спустили доверху набитые пустыми бутылками мешки. Деньги за товар водитель передал, не особенно заботясь о том, что его схватят за руку.

Наконец сапанул спускаемый воздух, тормозные колодки с гырчанием оторвались от колес и поезд тронулся. Заметив девушку, проводник ощетинил черные усы:

- Эй, буду абратна ехать, заххади.

Неожиданно для себя она подмигнула и приподняла край платья. Проводник обезьяной запрыгал по тамбуру, делая руками многозначительные жесты. Она с отвращением сплюнула и отвернулась.

Часы на башне пробили полдень, за зарешеченным окном багажного отделения промелькнул похотливый рот пожилого мужчины. Не дожидаясь, пока к тому придет решительность, она подхватила сумку и побрела по неширокой аллее. Сразу за сквериком открылась панорама взбежавшего на пологий холм громадного города. Многие здания были старой постройки, из темно-красного кирпича, на некоторых из них висели нелепые плакаты, на одной из площадей на постаменте застыл танк. Эту картину она видела не раз, потому что первое время жила в прилегающих к вокзалу зданиях различных служб. В одном из них, а точнее, в вагоноремонтной мастерской, и нашел ее племянник Лукича, забегавший со своими друзьями распить несколько бутылок дешевого вина. Ноги сами направились к берегу отделявшей привокзальную площадь от города речушки Темернички. Закованная в бетон, она чуть дальше имела свои берега, поросшие высокими зарослями жирного лопуха и осоки. Прозванная горожанами "вонючкой", речушка полностью оправдывала свое клеймо, с разных концов в нее стекали десятки разноцветных ручьев. Воле одного из них, выбегавшего из трубы на другом берегу, развесила на кустах тряпье для просушки кучка бродяг. Сивобородый мужчина в нелепых трусах поправлял сучки в маленьком костерке, встрепанная женщина, не стесняясь оголенной груди, зашивала платье. Еще двое мужчин играли в карты. Все здесь оставалось по-прежнему, как два с половиной года назад, усилилась только вонь. А может беременность обострила чувства.

Присев под иву на принесенную кем-то доску, девушка задумчиво склонила голову на колени. До отхода нужного ей поезда оставалось еще немного времени. Струились к земле тонкие ветки, бегала по ноге божья коровка. Она вновь, не в первый уже раз, подумала, что бродягой быть хорошо. Они живут не заботясь ни о чем, как эта божья коровка, как эта ива. И усмехнулась своим мыслям.

Утром, не разрешив Даниле провожать себя, она поехала в управление Октябрьского торга. В отделе кадров царило оживление. Какому-то магазину предстояло вручить переходящее Крансое Знамя. Представители привезли ящик шампанского. Недомолвки, многозначительные взгляды летали из угла в угол по комнате с тремя канцелярскими столами. Дверь в другую комнату была открыта. Всю ее площадь занимало тело начальника отдела кадров. Откупорив очередную бутылку пепси-колы, которую многие из жителей города видели только на картинках, он кровожадно посматривал на шампанское. Пухлая рука выводила закорючки на услужливо подсовываемых листах. Заметив девушку, начальник засветился луной:

- Проходи, проходи. У нас тут до завтра.

- Ага, до завтра, - заржала одна из напудренных примадонн, состоявших в его подчинении. - До конца недели. Такой праздник.

- Но-но, - шутливо погрозил перстнем начальник. - А работать кто будет?

Раздался дружный хохот. Подписавший бумаги вертлявый парень с галстуком-шнурком на иностранной футболке, ужом выскользнул за дверь. Подсвеченная золотыми зубами улыбка будто зависла в воздухе.

- Рассказывай, что там у вас. Да дверь закрой. Ну, как, помогает мой прейскурант?

Девушка прикрыла едва скрипнувшую дверь.

- Не знаю. Даня только сегодня собирался повесить.

- Пусть н тянет. Народ - одно хамье пошел. И вот еще что, если иностранщины набралось много, списывайте. Я подскажу кому надо.

Он многозначительно подмигнул заплывшим глазом. Иностранную бутылку не принимали, люди оставляли ее под стенами приемного. Но она записывалась в денежный остаток по складу как обычная. Когда набиралось на кругленькую сумму - списывали. После этого ее полагалось побить и сдать на спецбазу как стклобой. Но справку о сдаче стеклобоя можно было купить на той же базе за червонец. А ящики с иностранщиной начинали новую жизнь.

- Я скажу, - кивнула она головой.

- Да, я там благодарность хотел черкануть, но директор магазина попросил подождать. Не поругались?

- Нет. Все нормально.

- Ты скажи Даниле, пусть отвыкает о своей, как ее там... от железок. Доверие и так оказали, ни одному работяге не снилось. А то загремит под фанфары как Ваня Арарат с Нариманова.

Она усмехнулась. Ваня Арарат, более тридцати лет проработавший на маленьком базарчике приемщиком посуды, месяца три назад залетел на восемнадцать рублей сразу. Этот еще не старый человек, вечно возивший тележку по улицам после рабочего дня, не брезговавший заглянуть и под лопухи, по слухам был подпольным миллионером. Вскоре после контрольной, которую брали сотрудники ОБХСС, торговую братию облетела весть, что Арарат повесился. Но несколько дней назад она видела его, загорелого и веселого, неплохо отдохнувшего на побережье Черного моря.

- Живой Ваня, - с плохо скрытой иронией ответила девушка.

- Знаю, что живой. Но на работу его теперь не примут.

Последние слова начальник отдела кадров сказал неуверенно.

- Ладно. Выкладывай, зачем пришла.

- За справкой с места работы.

К своему удивлению девушка заметила резкую перемену в настроении собеседника. Благодушные волчата превратились в неподвижные точки. Улыбка растаяла дымком от сигареты.

- Нужно, - недоуменно приподняла она плечи.

Она еще не знала, что обычная справка с места работы, как и любая другая бумажка, играла в сфере торговли особую роль. По ней не только покупали вещи кредит, но многие деловые люди получали дополнительную зарплату в совершенно других организациях. Справку требовали и в милиции.

Вконец растерявшись, она честно поведала, зачем понадобилась эта бумажка. И сразу почувствовала, как возвращается прежнее настроение к начальнику.

- Ну, брат, давно бы надо зайти. Без паспорта худо, - притворно-сочувствующим голосом прогудел он. - Слава богу, связи есть. Да, как там у тебя со здоровьем?

- Нормально, - опешила она.

- Не болеешь? Я имею ввиду, по-женски. Что-то вид у тебя...

- Не замечала.

- Может вечерком... Травка, шашлыки, шампанское. А я бы из грузчиков в приемщики перевел.

Она с трудом выдавила застрявшие в горле слова:

- Можно. Только справку дайте сейчас.

Поежившись, девушка притянула к себе гибкую ветку ивы, надкусила тонкую горьковатую кожицу. Подумала, что своим отказом подставила под удар Данилу. Но Данила сейчас показался не таким, за которого принимала поначалу. Все эти душевные метания в поисках правды предстали как наигранные. Она не могла понять, зачем он влез в это осиное гнездо. Протест? А может не выдержал борьбы, которую начал еще на заводе? И теперь он такой же, как и она, хотя старается быть сильным, что-то доказать. Кому? Самому себе?.. Она почувствовала, как усталость наливает тело свинцом. Сплюнув кожицу, раскрыла сумку и, сорвав пробку зубами, прильнула к бутылке.

Бродяги образовали вокруг кастрюли кружок. Подставляя кусочки хлеба, аккуратно черпали из нее ложками. Девушка знала, что они давно заметили ее. Если подойти, они подвинутся и дадут кусок хлеба, не задав ни единого вопроса.

Она уже собралась встать и пойти к ним, когда с недалекого шоссе свернула милицейская машина. Весело перекинувшись несколькими словами, милиционеры забрали одного из мужчин и укатили. Посидев немного в нерешительности, она поднялась с доски и направилась в сторону вокзала.

Поезд медленно тащился по железнодорожному мосту через Дон. За стеклом тамбура, далеко внизу, закручивались в жгуты мутные воды широко реки. Уплывал в сторону заваленный голыми телами узкий пляж, уплывал и ослепленный вечерним солнцем город. Впереди, насколько хватало глаз, размахнулась желто-зеленая пойма. Между невысоких копешек сена бродило стадо коров. Усердно махала руками ватага загорелых мальцов. Голенастые ноги с задранными выше колен штанинами, тонули в нетронутой ни косой, ни зноем, изумрудной волне. И снова перед взором размахнулось не ограниченное ничем пространство. Сердце девушки дрогнуло, словно неспешно стучащие колеса вывозили ее из помойной ямы, словно открылись долгожданные двери мрачной тюрьмы. Она прильнула к стеклу. Но слезы уже не бежали как раньше - ручьем. Они выкатывались медленно, как в жаркую погоду из крана вода. И эта нелепость породила сухие рыдания.

Так она и стояла у окна, пока кто-то не тронул за плечо. Рядом нерешительно топтался невысокий белобрысый проводник:

- Все... Все, - вытирая глаза ладонями, успокоила она его. - Уже прошло.

Тот сочувственно покивал головой:

- Тридцать шестое место свободно. Тебе до Минвод?

- Да. Сразу рассчитаться?

- Не надо. Потом.

Двое молодых чернявых парня добродушно посмеивались над ворчанием пожилого мужчины. Они резались в порнографические карты, только что купленные у глухонемого спекулянта. На столике прислоненная к бутылке с коньяком подрагивала фотография Сталина.

- Прошу. Как раз одного не хватает, - дурашливо подвинулся один из парней.

Девушка молча забросила сумку на вторую полку. Скинув босоножки, залезла сама.

- Всю совесть потеряли, - бурчал мужчина.

- Отец, у тебя сколько орденов? Два? - весело огрызнулся парень. - А у нашего председателя колхоза три. Домяра - во какой. Машина. Жена лет на пятнадцать моложе. В твои годы еще мужчиной надо быть, а ты к картам привязался.

- Да что ты мелешь! - вышел из себя старик. - Вы про что сейчас говорили? Как виноградом спекулировали? Про это и гутарь дальше. Скоро собой торговать начнете.

- Вы нам свободу завоевали? Завоевали, - засмеялся второй парень. Он вытащил из кармана мятую пачку денег. - Наш председатель все разрешает, чтобы жизнь была хорошая.

- Да... враг народа твой председатель. В войну таких к стенке ставили.

Некоторое время стояла тишина. Слышна была только тяжкая одышка старика.

- А ты бы полегче, пень трухлявый, - сквозь жесткую щель рта предупредил первый парень. - А то и шею свернуть недолго.

Старик неторопливо поднялся с полки. Накинул загремевший медалями пиджак:

- Попробуй, - тихо сказал он.

Парень вскочил из-за столика и радостно подергал ноздрями. Он был на голову выше старика, плечи едва умещались между полками. Сознавая свое превосходство, он нагло ухмылялся прямо в перепаханное временем лицо:

- Во как! Побрякушками загородился, ветеран... А ты знаешь, старый коз-зел, что когда надо, мы тоже?

Но старика пока не тревожил устрашающий вид молодого наглеца. Сдвинув брови, он попытался расплавить застывшее в глазах парня олово:

- Сейчас надо, сынок. Сейчас.

- Да пош-шел ты, - грязно выругался тот. Сграбастав медали в кулак, потянул их на себя. - Звенишь юбилейными. Хочешь, в окно выкину? И тебя туда же, чтобы не смердил.

Страшен в атаке русский солдат. Ни одна нация в мире не сможет противостоять ему, когда он идет в рукопашную схватку. В помертвевших глазах старика вспыхнул тот самый огонь, от которого развалилась на части вся Германская империя вместе со всеми сателлитами. Но перед ним стоял тоже русский, к тому же юнец с едва наметившимися усами.

Казалось, тишина сейчас лопнет созревшим нарывом. За окном проносились безмолвные луга и столбы. Чьи-то сердца проглотили стук колес. Этот стук неровно и гулко колотился теперь в них, болезненно напрягшихся от бесконечно долгой паузы. Лицо старика медленно превращалось в каменное изваяние, будто великий мастер-скульптор торопился запечатлеть миг наивысшего человеческого праведного гнева. И пальцы у парня размякли. Кусками сырой лапши отвалились от медалей, скатились вниз по груди старого солдата. Тихий звон тронул тишину, в которой вновь забился приглушенный танец обезумевших от скорости колес поезда. Облегченно вздохнув, второй парень стал запихивать в сумку мятые деньги. Исчезло лицо молодой женщины из соседнего купе. И только широко раскрытые глазенки мальчика, ее сына, не могли выплеснуть из себя испуг.

- Наши ребята в Афгане тоже вещи делают, - опускаясь на лавку, крикнул парень.

- Ты чего застыл? - дернула мальчика за руку женщина. Притянув его к себе, углубила непримиримую черточку между бровей. - Афганистана на вас только и не хватает. Обнаглели совсем.

Но те, кому были адресованы эти слова, лишь коротко переглянулись друг с другом.

Мужчина перевел дыхание. Вытащив сигареты, пошел по коридору в тамбур. Сутуловатые плечи опустились еще ниже. Но шаг был твердым. Встряхнув замлевшей рукой, девушка повернулась на бок, подставила горячие щеки тоненькой струйке воздуха. За окном, как на карусели раскручивалась большая, обросшая садами станица. Пацанва гнала от пруда литые стайки гусей и уток. Дородные хозяйки сходились к центрам улиц. Над одной из крыш мотался из стороны в сторону длинный с привязанной на конце тряпкой шест. Но полет голубей уже был низким и тяжелым. Солнцу оставалось совсем немного, чтобы переключить заметно ускоривший свой бег вечер на густо присыпанную звездами южную ночь.

Парни сошли розово-прохладным утром в Невинномысске. Бутылку с коньяком они все же распили, но где-то там, в конце вагона. Бросив неприязненный взгляд на мужчину, запихнули карты и портрет Сталина в портфель и шаткой походкой подались к выходу. Фирменные джинсы мешковато сидели на ладных, еще полусонных фигурах. Перевернув очередную страницу книги, старик вздохнул и закрыл глаза.

Ряды пирамидальных тополей, загородившие бесконечные косяки бледно-желтых убранных полос, поплыли вновь. Девушка с хрустом приняла в себя утреннюю свежесть. Соскочив с полки, заскользила по проходу. Вагон еще был затоплен глубокой дремотой, но зорька розоватыми оттенками уже играла на нелживых пока лицах. Мальчик уцепился ручонкой в платье матери, чудом задержавшейся плечами и коленями на краю лавки. В последнем купе раскидался по полу модный костюм, из которого выпирали крупные деревенские конечности. Заметив недопитую бутылку вина. девушка болезненно скривилась. Открыв дверь туалета, подставила ладони под жиденькую мутную струйку воды. Но ни спящий на полу мужчина, ни непригодная для питья вода не испортили первоначального настроения. Улыбнувшись в осколок висевшего над умывальником зеркала, она достала гребень и занялась прической. Поезду оставалось совсем немного добежать до Минвод. И если тщательно вытереть ноги перед порогом родного дома, то можно попытаться войти в горницу чистой, чтобы начать новую жизнь, такую, от которой тревожно и радостно колотилось сердце. Она с надеждой погладила едва наметившийся живот. Рассмотрев между бровями скорбную черточку, отмахнулась от зеркала и несколько раз прошептала как заклинание:

- Только бы поверили отец и мать. Только бы не сорваться...

На конце указки-шоссе появилась маленькая темная точка. Стрелка на спидометре "Волги" крепко уцепилась за цифру сто. Злыми пчелами пролетали мимо встречные машины. Врывающийся в салон ветер делал невесомым млевшее от ожидания встречи тело. Загорелый мужчина поблескивал в зеркало белозубой улыбкой:

- А до кого ты в Зеленокумске? - наконец шевельнул он пышными усами. Спросил просто так, чтобы оправдать взятую перед этим десятку.

- К Просветовым, - рассеянно ответила она.

- Тю-у, так то хвамилия знакомая. Механиком у нас в гараже робил. Добрый дядька.

- Не знаете, как они там?

- Так я ж давно уволился. Кооперативную купили и переехали. Дочка у него, кажись, гимнасткой была. Так это ты?

Она молча кивнула головой.

- Отец, помню, рассказывал, что ты чемпионкой была. Эти, как их... кубки разные показывал, вымпела. А сейчас ты в Москве, чи где?

- В Ростове.

- Так же? По гимнастике?

Она снова кивнула и отвернулась. Донимавшая в последнее время тошнота начала подкатывать к горлу. Тягучая слюна наполнила рот.

- Что, плохо? Может, остановиться?

- Чи беременная?

- Тогда это от орешка, - ухмыльнулся шофер. - У меня невеста как забрюхатела, так в машину ни ногой. А как орешек выкатился, так выгнать не могу. Надо ж так. А я и не заметил.

Он добродушно засмеялся, сбавил скорость. Впереди показался перекинутый через речушку мостик. Будто перед ответственными соревнованиями девушка глубоко вздохнула, прижала руку к груди. Мимо проплыла высокая, с покосившимися красными буквами, стела. Остался позади и брошенный дорожниками асфальтоукладчик. По бокам замелькали аккуратные белые домики с обналиченными деревянной резьбой маленькими окнами. И когда вкатившись на просторную площадь, машина мягко качнулась возле фотоателье, когда витрина бросила дерзкий вызов глазами отмеченной медальным ожерельем гимнастки, лоб, шея, плечи, ноги девушки взорвались испариной. В одно мгновение платье пропиталось влагой, обернулось вокруг тела мокрой простыней. Шофер уже открыл дверцу. Нужно было выйти из машины, чтобы избавить его от неловкости. Но брошенный невзначай взгляд будто прилип к фотографии своей юности, своего взлета. Она помнила, как мотался за ней фотограф, чтобы сделать этот снимок. Почему, зная о том, что произошло дальше, он оставил его здесь, на самом видном в городке месте, было непонятно. И эта нелепость дотянулась до какой-то глубоко запрятанной в душе струнки. Нетерпеливая фигура шофера качнулась, растворилась, будто ее задернули капроновой занавеской. Девушка охнула и, бросив руки на переднее сидение, зашлась в беспомощном, почти детском плаче. Но не в том, после которого вновь появляется улыбка, а в том, который делает сразу на несколько лет старше.

Тропинка, за лето выбритая подошвами до блеска, расплющила нос о фигурную калитку. Скрытая лаком ровная строчка частокола, порванная во многих местах отяжелевшими от яблок и груш ветвями, воткнулась в бок нахального забора тетки Ганки. А за калиткой крупные головы цветов склонились над пестрыми квадратами ракушечника. Из ветвей таращил темные, окаймленные голубыми рамами глаза, размалеванный до пояса живой палитрой теремок.

Привычно нащупав шпингалет, она удивилась тому, что он едва держался на одном гвозде. Она не поднялась сразу на высокое крыльцо, а прошла в сад. Тронув пальцами сморщенную кожу старой груши, задумчиво прикусила нижнюю губу. Все здесь оставалось по-прежнему. Ленивой дворняжкой привалился к стене флигеля красный "Запорожец". Блестели грядки с капустой, краснели шары помидор. Гроздья винограда тянули из лозы готовые лопнуть жилы. Но что-то мешало войти стучавшемуся в грудь теплу родного дома. Опустив на землю сумку, она еще раз внимательно осмотрелась. И вдруг заметила вмятину на дверце машины, ржавчину на капоте. Сиротливо качался на суку старинной работы ковш для воды, место которому всегда было в прихожей. Девушка переступила с ноги на ногу. Привычные со дня рождения чистота и порядок были разрушены незначительными на первый взгляд штрихами. Теперь она заметила, что вокруг яблонь скопилось много падалицы, шланг для полива громоздился под стеной грязной резиновой кучей. Беспокойство заставило подхватить сумку. В это время сзади скрипнула дверь. На пороге флигеля стояла облаченная в темные одежды старость.

- Вот ты и приехала, дочка. А я думала, не дождусь...

Над медными, с хрустальными колокольцами бра, переплелись грустные тени. Чудом сохранившаяся от исторических катаклизмов мебель сочилась мягким матовым светом. Потертый во многих местах, но все еще богатый ковер, неторопливо вбирал в себя отблески и звуки. Он по-прежнему украшал всю площадь пола в горнице восточными хитросплетениями. На кружевную скатерть семянной шелухой сыпался тихий голос матери. Его не понимал занимавший передний угол жизнерадостный полиптих кустодиевских лабазников, но ему болезненно внимали вангоговские страдальцы, иконами зависшие над книжными полками. Отец любил резкие контрасты. Он всегда говорил, что красота как искры, высеченные из камня, как живое пламя, вспыхнувшее в мертвых листьях, рождается из противоречий. Спотыкаясь то о затянутые в учительские униформы поблекшие фотографии предков отца, то о истощенные войной снимки матери, то о свои, увеличенные в несколько раз портреты, девушка отсутствующим взглядом скользила по седым корешкам дореволюционных изданий. В распахнутое окно вливалась широкая мерцающая река, перед которой услужливо умеряли свой пыл слабомощные лампочки. Выдержанные в гроздьях созревшего винограда струи прохладного воздуха едва уловимыми прикосновениями омывали кожу лица.

- Вот и все, дочка.

Мать вздохнула, вытерла концом накинутой на плечи шали мокрые морщины. За штакетником лениво брехнула собака. Крупная бабочка присела на подоконник и тут же упорхнула.

Девушка тронула виски кончиками пальцев:

- А где он сейчас?

- Наверное, в районе. Пойду чайник подогрею. Остыл.

На кухне звякнуло железо. Девушка отодвинула стул, долго стояла перед отяжеленным наградами куском набивной материи. Солдатские скромно кучились над спортивными, образовавшими броское колье. Нервно дернув подбородком, она отошла к окну. Необъятный диск луны зацепился за верхушки тополя. Кто-то уже трогал его, чьи-то пальцы оставили отпечаток на блестевшей сумасшедшим блеском поверхности, затмившей многие тысячи окруживших ее, зажженных неведомой силой маленьких свечек. И только там, на клиросе небесного алтаря, роились крупные, вошедшие в световой экстаз язычки огня. Что-то грозное было в этом безмолвном, дышащем непоколебимым величием полыхании. Казалось, вот-вот пропоют оттуда литию грешной, погрязшей в пороках Земле. Метнется жало праведной молнии. И все обратится в прах...

Но это только казалось. Слишком великодушно было небо к своей всего лишь больной молекуле. К великодушию же призывала собственным примером терзаемый никчемными страстями разум. Но он, этот разум, возникший из хаоса космических таинств, прислушивался к призывам только при рождении и перед смертью. Все остальное время он был занят самопожиранием.

Шорох нетвердых шагов возвратил в действительность. Девушка провела кончиком языка по губам, положила ладонь на грудь и чуть наклонилась вперед. Недовольное бормотание заглушило лязг строптивого шпингалета. Наконец калитка распахнулась во всю ширь и по дорожке закачалась резкая тень. Чертыхнувшись, она отбросила в сторону успевшую охнуть головку зазевавшегося цветка и с кряхтеньем взгромоздилась на крыльцо. Некоторое время было слышно только шумное сопение. Затем тень протянула уродливую лапу, толкнула входную дверь. Девушка сглотнула набежавшую слюну и прошла к столу. Растерянный взгляд наткнулся на экспрессивные лица вангоговских юродивых. Больные человеческие копии словно заранее выражали сочувствие. Она попыталась отвести глаза, но былое благополучие со всех сторон выставляло себя на показ. В коридоре уже громыхали каблуки рабочих ботинок, по дереву запрыгала соскочившая с питьевого бачка жестяная кружка.

- А... черт. Мать, где ты там?..

Из кухни сорвалось торопливое шарканье, почти бег. Безнадежно терпеливый голос принялся усмирять пьяное брюзжание. Несколько раз повторенное слово "дочка", наконец-то восстановило зыбкую тишину. Девушка заломила руки и опустилась на край стула. От внезапного приступа холода застучали сцепленные зубы.

Это состояние продолжалось до тех пор, пока глотка отца заливала горевшие внутренности водой. На смену нервному потрясению уже спешили тепло и безразличие. И когда тусклые бра высветили оплывшие, когда-то благородные, будто медальные линии, она спокойно поднялась на встречу:

- Здравствуй, папа...

Лунное половодье продолжало расширять свои границы. Дважды над мерцающей поверхностью прокатился мелодичный бой. Последний раз от парадного подъезда настенного дворца отъехало одиннадцать карет. В центре стола предлагал найти мифический смысл жизни рубиновый графин с домашним вином. Но резной хрусталь тонкостенных бокалов исполнял пока свою, переложенную на цвета музыку. Длинные пальцы отца терпеливыми пауками застыли возле высокой ножки одного из них. Вязальные спицы вбирали в себя душевное волнение матери. Рев ошалевших от пика блаженства сверчков перешел в сплошной свист, который не раздражал, но вызывал смутное беспокойство.

Наконец отяжеленная думами голова отца поднялась. Он виновато поморгал затянутыми пеленой душевной скорби глазами. Опущенные уголки губ распрямились.

- Я все ждал, дочка, когда ты задашь вопрос, почему я стал пьяницей. Все, что было до твоего отъезда, и мать, и я уже обрисовали. Ты у нас поздний ребенок... Но ты стала взрослой и должна понять, что я скажу.

Мать вздохнула. Клубочки разноцветной шерсти перестали забавлять белого, голубоглазого котенка. Девушка отвела от окна задумчивый взгляд, поправила угол разложенной поверх скатерти клеенки.

- Я не буду вспоминать войну, не буду ссылаться на раны. Не упрекну и тебя, что за два с половиной года дала о себе знать всего несколько раз. Поначалу мы верили твоим письмам, думали, что ты работаешь в спорткомплексе у Владислава Степановича Растороцкого. Но одно письмо пришло из милиции, - он вскинул руку, упреждая испуганный всплеск под ресницами дочери. - Не надо оправданий. Главное, что ты жива и приехала домой.

- Я не хотела тебе говорить, дочка, - тихо сказала мать. - Мы ездили в Ростов...

- Подожди, мать. Она ни в чем не виновата. Виноват я.

Отец встал, прошелся по комнате. Задержавшись возле книжного шкафа, долго разглядывал тяжелую раму со старыми фотоснимками. Затем повернулся к девушке, прижал ладонью вздрагивающие плечи. Размытые складки начали подбираться. Скоро на лице отразилась высокой пробы сотнями лет отбиравшаяся порода.

- Я начну со своего малодушия, - покосившись на хлюпающую мать, он снял руку и сел на свое место. - А началось оно сразу после возвращения из Праги. О-о, какими мы были, весь мир лежал у наших ног. По праздникам вся школа, та, в которую бегала и ты, светилась от наград. А потом мы узнали про культ личности Сталина. Поверь, дочка, как ни парадоксально, понять это было трудно, потому что более тридцати лет народ не знал другого вождя, с которым связано столько экономических и военных побед нашего государства. Все мы понимали открывшуюся правду. И все же Сталин для нас был богом. Разве можно сразу обратить в другую веру?

Глаза отца засочились болезненным соком. Вены на руках готовы были лопнуть от распиравшего их внутреннего давления. За штакетником тревожно и протяжно взвыл бездомный пес.

- А потом пришел 1964 год. Спустя два года, когда тебе было пять лет, я ушел из школы и устроился механиком в автоколонну. Это стало началом деградации моего "я". Впрочем, в отличие от своих предков, я, наверное, никогда его не имел, потому что не имел собственного мнения, которое является фундаментом самого великого чувства после любви - самоуважения. Если бы не оно, мы так и остались бы стадом блуждающих по первозданной Земле баранов, кормящих волков своей плотью. Мои предки были личностью. Один твой дед безоговорочно принял сторону революции, второй же оказался в стане противоположном. А когда понял, что ошибся, покончил жизнь самоубийством. Разве это не пример душевной чистоты? И разве можно за это презирать? Даже диктаторские режимы воздают должное своим противникам, как сделали в Испании. А перед этим во Франции. А у нас имена величайших людей, национальную гордость предают забвению.

Гладкую, как и прежде выбритую до блеска, щеку прострелил не выдержавший напряжения нерв. Тишина нависла над столом готовым сорваться обломком скалы. Девушка с трудом удерживала на плечах чугунную голову. Отец протянул руку к графину и тот с лаканьем выплеснул в бокал порцию вина. Минутная стрелка потревожила сон мелодично зевнувшей шестерки. Бокал остался стоять нетронутым.

- Отец ушел из школы сразу после первомайских праздников, - задумчиво сказала мать. - Петров, теперь-то он директор школы, при всех упрекнул его за то, что он цепляет награды по любому поводу.

Отец горько усмехнулся. Когда-то богатая скань волос из черненого серебра упала на высокий лоб отдельными неряшливыми прядями.

- Эта уцепившаяся зубами в начальственный портфель вонючая гнусь продолжает калечить души детей. Как могло произойти, что человека, имеющего за плечами училище по дошкольному воспитанию, выбрали на пост директора школы! Кто предпочел ему и знаниям луженую глотку быдла. Бывшего заготовителя скота, которому и дети, и школа нужны как хвосту репей.

- Петр, в тебе говорит обида, - не выдержала мать. - Я тоже работала экономистом. Без образования.

- Не могу, - непримиримо замотал головой отец.- Не могу,потому что мой университетский диплом втоптали в грязь. Душевный разврат набирает силу. Один из выродков это я. Сначала безоговорочно верил Сталину, потом Хрущев эту веру поколебал. А теперь и совсем не знаю, кому и во что верить. Фенита ля комедия. Прочь "Боже царя храни", прочь гения одной ночи Руже де Лилля, да здравствует рыжий Прокофьев и его "Наваждение".

Вино в бокале иссякло. Тоненькая красноватая струйка потянулась от левого угла к подбородку. По-мужицки крякнув, отец отставил хрусталь и потянулся рукавом к струйке.

- И вот финал. Не-ет, я попытался возродиться Фениксом. Я воздел руки к небу и с трибуны призвал всех покаяться в грехах. Ты знаешь, дочка, что было потом? Первый же, сидевший в переднем ряду шофер, дал мне пинка под зад. А после просто избили тут же в коридоре управления. И теперь я никто. Вместо того, чтобы нести в массы накопленное веками бесценное достояние народа - культуру - промышляю на кусок хлеба сбором досрочно выращенного урожая с колхозных полей.

Колыхнув таинственным нутром, граненый сосуд вновь нетерпеливо поднялся над клеенкой. Размытые ее квадраты окрасились в малиновый цвет. Подрагивающие от напряжения пауки некоторое время держали сосуд на весу. На рубашку просыпался сухой бесцветный песок:

- Я уподобился вот этому графину. Любая дрянь схватит за горло, любой дурак опрокинет вверх задом...

Круглое усатое лицо кустодиевского "Булочника" так и брызнуло смехом. С полок запрыгали булки и баранки. Но размоченные слезами, потоком хлынувшими с икон голландского живописца, бесформенными кусками теста упали к подножию контрастирующих в закатом солнце гималайских гор. Выведенная кистью Святослава Рериха абсолютно прямыми линиями нирвана расставила все по своим местам. Но слишком просты были ключи к познанию смысла жизни, к освобождению личности от воздействия внешнего мира, к прекращению волнений. Человечество уже давно потеряло их. И поэтому переданная зрительным нервом информация недолго терзала библейскими, на два столетия опередившими буддистское учение "о четырех благородных истинах", наказом - плодитесь и размножайтесь - привыкший к хитросплетениям разум. Девушка отвела от пейзажа добитый семейной трагедией взгляд, устало вздохнула и осела на стул, на край стола не принявшей ни одного из пророчеств плотью без души. Возникшая в поезде мечта о светлом будущем, подогреваемая надеждой на непоколебимые семейные устои, оказалось, светила с вершины Лысой горы - Голгофы. И когда отец подвинул в ее сторону бокал, она не стала противиться. Она вспомнила о словах древних. Одна рука потянулась к заключенной в хрусталь истине, другая же непроизвольно легла на живот. Но и он, это единственное во всем теле живое место, молчал. Неизвестные соки пока только пытались пробудить в бесформенном куске мяса самое таинственное и самое обычное, самое неповторимое и самое простое, самое дорогое и самое дешевое - Жизнь.

С молчаливого одобрения матери, она окунула губы в терпкую прохладную жидкость и, ослепленная зеркальным венцом, прикрыла ресницы. А когда распахнула ожившие глаза, увидела протянутую матерью гроздь виноградного янтаря. И удивилась тому, что этой родной, облачившейся в косу старой груши женщине так мало надо.

На дне граненого просто стекла сомкнулось радужное кольцо. Негромкими восклицаниями мать пыталась разбудить в задубевшем в раздумьях отце живую мысль. Поняв бесполезность затеи, свернула скатерть-самобранку и без усилий увела его в спальню. Девушка ковырнула ногтем белое кружево. Пошарив глазами по стене, придержала равнодушный взгляд на репродукции с картины "Гималаи. Закат солнца". Пошевелив ноздрями, как бы нехотя приподняла одно плечо. "Ну, и что ты хотел этим сказать? - спросили уголки опущенных губ. - Разве ты, седобородый праведник, член семейной философской садхи, не знаешь, что изрек один мудрец? Надо любить больше жизнь, чем смысл ее. Разве это не отдушина для мятущихся? А впрочем, ты прав. Кто-то должен выяснить причины пульсации набора дхарм и добиваться нирваны. Иначе души заплывут телами. Но для меня ты и любимый мною твой пейзаж, приведший в закончившемуся неудачей постижению своего "я", уже в прошлом. Истина во мне. Она имеет терпкий вкус, она пьянит, как настоящая "изабелла", та, которую кроме моего отца могут делать еще один-два винодела и бочка которой томится сейчас в подвале. А теперь я пойду думать ни о чем, потому что предложенная тобой разгадка смысла жизни мне не подходит. Он теперь у меня есть свой".

Улыбка Джоконды тронула размягченные вином губы. Девушка поднялась и пошла в свою комнату, в которой уже давно хозяйничал космос. На кубках, вымпелах, книгах, грамотах, тускло-свинцовой аппаратуре исполняли свой танец облачившиеся в лунные одежды балерины-звезды. Снежный вихрь Млечного Пути врывался в раскрытое окно. Пушистый хвост его захрустел под ногами. Задира Марс точил алмазный свой меч об один из рожков канделябра. Она засмеялась, поманила пальцем привставшую на цыпочки розовую тунику. Венера с достоинством наклонила головку и взметнув точеную свою ногу, вошла в круг, образованный звездами. Девушка скинула пыльную, пропахшую потом, земную одежду и присоединилась к ним. Неистовый Юпитер коснулся шеи губами Данилы. Она оттолкнула его. Здесь он был лишним.

... Широкая река прохладного вечера струилась по аллее городского парка, за которым раскинулась скрытая стволами степь. Отдельные деревья уже вывесили разноцветные флаги в честь наступающей осени. Но основная масса их еще рядилась в пропыленные насквозь одежды. Натянувшая рабочую спецовку статуя по-нищенски протягивала обломок руки пенсионерам и испуганно оглядывавшимся детям. Девушка присела на скамью, протолкнула пальцами застрявший между планками мертвый лист и задумчиво откинулась на спинку. Утро и долгий день так и не смыли с лица наложенные бессонной ночью тени. Вчера, когда Сергей вошел в дом, она испугалась. Она узнала, что он в городе, через десять дней после своего приезда. За это время был получен паспорт, оформлена прописка. Помнившая прошлые заслуги паспортистка, проявила патриотизм. Правда, прыть пришлось подстегнуть несколькими плитками шоколада. Но это были мелочи. Оставалось сдать подписанный медкомиссией бланк в местную типографию и приступить к исполнению обязанностей корректора. И вдруг Сергей. Когда тетка Ганка восхваляла его через дыру в собственном заборе, когда намекнула на повышенный интерес к ней, она забыла про помидоры. Наполненное до краев пищей для сплетен, ведро так и осталось торчать посреди грядки. Девушка ни на что не рассчитывала. Просто молодость, уже подсознательно, не могла мириться с окончательной утратой веры в будущее.

И все же новость была не столь неожиданна, чем его приход. Она думала о чем угодно, только не об этом. Награды и кубки обрели реальную форму, напомнили о триумфальном шествии по высокоразрядным гимнастическим залам. Яркие эпизоды из спортивной жизни заблестели с новой силой. Воспоминания не давали никакой надежды, но принесли с собой струйку живительного кислорода. И вот само великолепие, вошел он. Темный строгий костюм, узкий галстук и раскованная улыбка спортсмена высокого класса всколыхнули устоявшуюся было в доме атмосферу. Ноги девушки опутал страх, не позволивший встать ему навстречу. Так и просидела она все время беседы звонкой натянутой струной, запомнив только суетливые движения матери, деликатные вопросы смущенного отца и назначенные полушепотом время и место встречи. А после его ухода долго водила пальцем по скатерти, не внимая молчаливому сочувствию дававших возможность самой найти ответ на трудную задачу родителей.

Она пришла в парк раньше времени. Пришла потому, что не могла больше справляться со своим волнением, потому что темный провал подвала призывал остепенить его стаканом-другим виноградного дурмана. Он манил доверчиво брошенным на гвоздь квадратным ключом от крана. И она с трудом, под ничего пока не понимающим взглядом матери, уползла сначала за калитку, а затем сюда, в парк. Только здесь неистребимое желание ослабило поводья.

В начале образованного ветвями тоннеля возникла высокая фигура Сергея. Поймав себя на мысли, что старые привычки имеют свойство возрождаться, девушка посмотрела на часы. Ширкоий упругий шаг без перехода оборвался возле скамьи. Сергей поцеловал руку и сел рядом. Преодолевая застенчивость, девушка подняла ресницы.

- Я изменился?

Она прошлась внимательным взглядом по аккуратно подстриженным светлым волосам, по удлиненному, немного огрубевшему лицу. Отметила, что сегодня он пришел в трикотажной футболке и свободного покроя брюках.

- Да. Ты вошел в пору мужества. И вот эта черточка возле губ... Ты стал богатым?

- Нет. Подарили на день рождения, - толстая цепь, потревоженная отрицательным движением, холодным ручейком заструилась вокруг шеи. - А черточка - от частого скрипения зубами. Вчера я не задал ни одного вопроса, потому что ты витала где-то там. А я до сих пор помню, прости уж, твой взрывной характер. Как ты, что ты, где ты?

Усилием воли она заставила себя улыбнуться. На оголенное плечо опустился еще один лист. Выдержав долгую вопросительную паузу, она сняла его и размяла во вспотевшей ладони:

- А как твои дела?

- Мои?! Мне казалось, что мы вчера с твоим отцом затронули эту тему. Или ты хочешь узнать подробности?

Она увела в сторону растерянный взгляд и принялась отряхивать руку. Но сколько ни рылась в путанице мыслей, так и не отыскала даже намека на вчерашнюю беседу. Обескураженная этой нелепостью, некоторое время сидела молча. Недоумение в его голосе сменило участие:

- Что с тобой? У тебя неприятности?

- У меня все хорошо... Ты прав, я хочу узнать подробнее о твоих успехах.

- Ну... Про успехи говорить уже поздно. В двадцать два года многие окончательно сходят с большой арены. Бронза на Олимпиаде в Москве, пятое место на международных, частые турне в основном составе сборной Союза. Впрочем, я не раз бывал в вашем доме.

И снова она удивилась тому, что ни отец, ни мать ни слова не сказали о его приходах. И с горечью подумала о семейной трагедии. Из глубины парка донеслось меццо-сопрано Обуховой, исполняющей первую партию в "Самсоне и Далиле". Она чуть развернулась в ту сторону. "Значит, он все знает, - с облегчением подвела она черту своим мыслям. - Тем лучше. А где я, что я и как - это мое личное дело".

- Ты опять ушла в себя...

- Нет, нет. Я даже читала... не помню, в "Известиях", кажется, перед Олимпиадой ты взял серебро на Всесоюзных.

- Да. Опорный подвел. Тренер уверовал в меня и выставил забойщиком. Если бы в серединке, я бы взял золото.

Она соврала. Соревнования она смотрела по телевизору и помнила их до мельчайших подробностей. Сергей тогда оба раза приземлился нечетко. Надо отдать должное, композиция у Сергея была насыщенная - двойное сальто в группировке. Воспоминания потревожили какие-то живые нити. Девушка встрепенулась:

- Волнение. Все мы мечтали о Рэйтере Глике. Меня тренер тоже выставлял забойщицей. В Ленинграде, помнишь? Я растянулась на ковре после двойного сальто согнувшись с пируэтом.

- Я помню, как ты всегда натирала руки тальком перед подходом к бревну, - рассмеялся повеселевший Сергей. - А в Риге грохнулась с него на последней диагонали.

- А в Болгарии, после акробатической связки, я уселась на судейский стол. Зальчик там еще был маленький, веселый такой...

Ожил заваленный камнями родничок забытых ощущений. Лицо Сергея преобразилось, стало роднее. Вновь она почувствовала, как боится он обмолвиться неосторожным словом, чтобы не навлечь на себя ее скорого на руку гнева. Без оглядки назад раздавив нехорошую мысль о нем, передала тело в мохнатые лапы спортивного азарта и томного неведения. Стянутая перенапряженными нервами плоть размякла. Будто опытный акупунктурист нащупал болевую точку и наколол ее на свою чудодейственную иглу.

Парк приготовился к отходу в сон. Вялые деревья давно скинули вечерние одежды. Просыпавшиеся с неба блестки застряли в ветвях. Одна из них заплясала на хронометре Сергея. Девушка потянулась, чтобы подержать ее на ладони, но наткнулась на теплые чувствительные пальцы. Вторая рука обожгла плечо. Сердце вспомнило первый поцелуй. Он был смешным и беспомощным, как игра в кубики. И все же положил начало более сложному удовлетворению искавших выход половых инстинктов - петтингу. В один из вечеров Сергей задернул шторы в своей комнате. И только когда дверь приоткрыл Эрос, девушка опомнилась.

Больше ничего не было. Было с другим, тем капризногрубым поклонником, вскоре женившемся на "Жигулях". Произошло это после того, как на связки, вторично порванные на вечеринке, наложили гипс. Она уступила свою честь пьяной настойчивости на полу заброшенного сарая, среди кучи пустых бутылок. Уступила, как уступают ненужную вещь.

Этот день, счастливый для других, не оставил следа. Память сохранила поцелуй и чистый, со временем принявший облик Сергея, образ Эроса.

Но что-то мешало губам, груди, ногам откликнулись на вечный зов. Девушка освободила руку:

- Не надо, - тихо и виновато попросила она.

На секунду нос Сергея прирос к ее щеке, она отклонила голову, отвела плечо. Пытаясь поймать незнакомый внутренний голос, некоторое время прислушивалась к себе. Так и не поняв, откуда он шел и чем насторожил, вздохнула и облокотилась на спинку скамьи. Из тьмы донесся нестройный хор пьяных голосов. В глубине парка не могли оторваться друг от друга причастившиеся из одного патира братья по утратившему реальность разуму. А может древний кубок заменило им стеклянное горло. Чудом уцелевшая лампочка обливала несвежим светом понурую статую. Всколыхнувший ровным дыханием наступающей ночи, в ноздри просочился слабый запах скошенного сена. Ему еще рано было входить в силу. Это случится тогда, когда деревья начнут сбрасывать листву, когда привялится она на мокрой, остывающей земле и станет липнуть ко всякой подошве. Но уже сейчас он будил тихую светлую грусть. Она невольно подумала о том, как сложно все устроено. Растительный мир к зиме обнажается, животный наоборот одевается.

- Я люблю тебя...

Пустынная аллея молчаливо подтвердила сказанное. С едва различимых ветвей сорвалась звездочка и доверчиво подкатилась к ногам. И девушка очнулась. Вдруг со страхом поняла. что он говорит правду.

- Уйдем отсюда, - с отчаянием в голосе попросила она и первой подняла со скамьи непослушное тело.

Ноги сами понесли в обратную от дома сторону. Там все кончилось бы за порогом наполненного до краев призрачным блаженством подвала. И она с упорством обреченного торопилась к тропинке, ведущей к зарослям терновника. За ним была степь. Та самая, которой часто грезила, глядя из окна на вселявшую надежду степь под Ростовом. Сергей отмеривал шаги сбоку. Он не спросил ничего.

Колючие кусты расцарапали плечи, не закрытые короткими рукавами платья. Девушка сделала еще одно усилие и остановилась на берегу степного моря. Не ограниченное ничем пространство светилось таинственными огоньками. Луна мощными лучами подталкивала голубые валы плотного воздуха. С шумом прибоя они накатывались на заросли терновника, окропляя лицо прохладными пахучими брызгами. Полыхал небесный свод. От отдельных кораблей, от караванов их, затерявшихся в неведомом, неслись ответные степным огонькам сигналы. То ли космические скитальцы указывали друг другу свое место нахождение, то ли шел непонятный ни одному разумному существу на Земле диалог. Темный бархат ночи прострачивался короткими концами тут же исчезавших золотых нитей. Величественная картина напоминала открытые органы какого-то гигантского живого существа. Они дышали, трепетали обнаженными нервами, перекатывали невидимые соки.

Но страха не было. Наоборот, открывшееся притягивало, подсказывало что-то завороженному взору. То, что никак не мог охватить ограниченный земными заботами разум. Девушка опустилась на траву. И вдруг внутри неосязаемого тела возник слабый толчок. Он не пробудил никаких чувств, но неожиданно натолкнул на сумасшедшую мысль. Может быть она была продолжением философских рассуждений бродяги, которые она услышала в окруженной радостью новоселья беседке. А может Разум начал раздвигать свои границы. Девушка широко распахнула глаза:

- Жизнь на земле зарождается в результате любовного взрыва, - с трудом протолкнула она первую фразу через полуоткрытые губы. - Наша галактика тоже возникла в результате взрыва. Во всей солнечной системе один атом - Земля - несет в себе заряд жизни. Но наша галактика летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Там произойдет слияние оплодотворенных клеток, укрытых от смертельного дыхания космоса особой атмосферой. Новый взрыв даст начало новой жизни. Жизнь бесконечна. И миллиарды лет мечущийся по лабиринтам космоса атом Жизни, присевший на нашу и ту планету - Атом Любви - Вечен, как бесконечно Время и Пространство. Мы одиноки только в своей галактике.

Степь бросила очередной вал прямо в лицо. На какое-то время полыхание небесного свода заслонила черная тень. Синие лучи пронзили грудь. Девушка захлебнулась в закрученном потоке воздушных струй. И когда чьи-то руки оторвали ее от земли, она бессознательно подчинилась им. Вал с грохотом промчался над головой и начал откатываться назад. По вискам, по щекам заструились холодные ручейки. Не в силах противостоять обратному движению, прильнула к ногам трава. И как только невидимый поток схлынул. она почувствовала горячие толчки губ.

- Вселенная состоит из атомов, - снова зашептала она. - Я - ее ничтожно маленькая копия. Я поняла, что правит мною и заполнившими меня звездами, планетами, туманностями, галактиками, солнцами... Всем.

Девушка как завороженная продолжала расшифровывать летящие из глубины мозга точки и тире. Она торопилась, предчувствуя какую-то развязку. Степь не обманула ее надежд. Она и небо подсказали ответы на неразрешимые задачи. Сейчас она поняла самое необходимое, без которого прежняя жизнь умещалась в одном-единственном изречении Индиры Ганди: "Человек рождается и умирает в одиночку".

- Что с тобой, милая, любимая моя... Я искал тебя. Я люблю тебя...

Девушка почувствовала, что зарождается в груди то, без чего невозможна жизнь на Земле. Снова в области живота возник слабый толчок. Она замерла в ожидании повторения. Но, как и в первый раз, его не последовало. И она зашептала, прислонившись к сильному плечу:

- Атом Жизни, атом Любви, для которого миллиарды земных лет всего один миг, мечется и по нашей планете. Он прикасается к людям, животным, растениям... Он коснулся и меня...

Град поцелуев покрыл волосы, нос, глаза. Прерывистое дыхание обожгло шею. Руки скользнули по налившейся сладкой истомой груди, по обнаженным плечам.

- Я люблю тебя... Я не могу без тебя...

Она не отталкивала их, не зажимала жадные, упругие от волнения губы, через которые непрерывным ручейком лился перебиваемый хрипотцой голос. Она не рассмеялась над его чувствами, как раньше, не оскорбила брезгливым выражением лица вспыхнувшее желание. Все это было там, за бортом охваченного великой страстью сознания. И когда страсть полностью овладела телом, девушка обвила разомлевшими, гибкими ветвями шею Сергея. Вздох облегчения вырвался из самой глубины ожившей души:

- Да-ни-ла-а-а...

Контрольную объявили в самый разгар рабочего дня. Возбужденная толпа плотным кольцом охватила двух сотрудников городской торговой инспекции:

- Нашли время проверять.

- Не видишь, что ли? Очередную показуху устраивают.

- Совсем обнаглели. Всех по пятнадцать копеек причесывает.

- Что ты! Банки, чекушку - по пятачку. А бутылки из-под пепси задарма оставляй.

- А как ты думала! Баба-то в роддоме. Выб...ку кружевные подгузники подавай. В простые они не мочутся. Да коляску самоходную

- Там уже не одну коляску...

- Не волнуйся бабоньки-и. У Живодера этих контролеров уже с сотню перебывало. Как с гуся вода.

- А щас куда? К Живодеру? Руки от них, будь они прокляты, отвалились. Все пропил...

- А им сдай. Они примут, ха-ха. По пятнадцать.

- Не загораживай дорогу. Дай взятку получить.

Контролеры наконец-то выдрались из кольца. Помощник тут же отсек их от галдящего людского месива звонкой, промороженной насквозь, дверью. Дрожащие руки с трудом протолкнули железный прут в отверстия петель. Данила захлопнул тяжелую створку окна, едва не поранив уцепившиеся за края десятки пальцев. В складе сразу стало сумрачно и знобко. Перебивая нервное дыхание негодующими восклицаниями, контролеры заправляли за борта кургузах "москвичек" концы шарфов. Один из них удерживал под мышкой тонкую красную папку. Но устрашающий цвет ее трепета не вызывал. Данила успел свыкнуться с мыслью, что когда-нибудь это должно было произойти. Пять месяцев директор магазина усыплял бдительность далекими от реальности улыбками. Заявление об уходе, поданное через месяц после визита к "ханше", почти сразу по приезде девушки, порвал на глазах. Данила понял, что для него оставили один-единственный выход, который вел в тюрьму. Жаловаться было некому. Начальник отдела кадров сказал, что неподписанное директором заявление силы не имеет. Начальник городского управления торговли, к которому с трудом пробился, пожал плечами. Мол, вызывайте ревизию и увольняйтесь. Намекнул, что и на прежней работе у него были неприятности. Круг замкнулся.

И Данила полез напролом. За все время он не положил под руководящую ладонь ни копейки. Впрочем, об этом ему не намекали. Нинка-молочница пугливым шепотом передала глухую директорскую угрозу. Тишина обложила приемный на несколько месяцев.

И вот расплата. Данила протянул руку к привычной на краю прилавка бутылке с вином. Прижав к носу рваный рукав бушлата, некоторое время втягивал в себя кислый запах грязного сукна и свалявшейся ваты. Затем сунул бутылку в ящик и пошел в конторку. За стеной сплошная ругань распадалась на отдельные выкрики. Утихала кулачная дробь по железной обшивке. Усилились невнятное бормотание метавшегося между ящиками помощника и звон стеклянных осколков под ногами.

Открыв холодильник, Данила выставил на стол коньяк и шампанское и медленно осел на топчан. От вина, от плотного жара, исходившего от намотанной на асбестовую трубу толстой спирали, уши, нос, пальцы взялись иголками. От искристого алого свечения в глазах появилась резь. Он еще не знал, обычная это контрольная или подстроенная. Оцепенение придавило к топчану, не давая возможности сосредоточиться.

Наконец отрывистые возгласы контролеров утихли. Они вошли в конторку. Бросив шапку на стол, щуплый придержал раздраженный взгляд на бутылках. Второй, рябой, нервно передернул плечами:

- Обнаглели. В лицо скоро начнут плеваться. Хамье...

Данила отрешенно подумал, что это любимое словцо начальника отдела кадров. И все же, сказанное в сердцах, оно зацепило краем собравшуюся было на покой бдительность. Он оторвал прилипшие к скулам кулаки и поднял голову. Щуплый дул на пальцы. Прядь выбившихся из-под шапки сивых волос больным крылом прикрывала ухо. Колючие глазки снова вильнули в сторону армянской этикетки:

- Неплохо, неплохо, - продавил он застывший голос через непослушные губы. - С сорока пяти бутылок - два тридцать навара. Округлил бы, а то явный перебор. Или одну за чекушку принял?

Поднятый воротник "москвички" мелко задрожал. Рябой чертыхнулся, присел на корточки перед козлом:

- С-собачий холод. На д-дворе март, а.... Хамье.

- Я забраковал одиннадцать бутылок резьбовой. На ликерке не принимают.

- Сказки оставь своей жене. Она?

Щуплый причмокнул. Затем вытащил авторучку и раскрыл папку. Рябой через плечо оглянулся на висевшую над топчаном любительскую фотографию девушки.

- Месяц уже в роддоме. На сохранении.

Рябой оглянулся теперь уже на Данилу. На грубом лице отразилось недоверие. Тихо приоткрылась дверь. В проеме замаячила насупленная физиономия помощника.

- Скажи своему... Пусть не мешает, - не отрываясь от протокола, бросил щуплый.

Данила опустил голову. Надежда растворилась в последних жестких словах. Дверь закрылась с долгим скрипом. Он подумал о том, что точно так же, наверное, закрываются двери камер. И сами камеры такие же, как эта комната без окон. Только полы не деревянные, а бетонные, и в углу вместо холодильника стоит параша. Впрочем, вони хватает и здесь. Главное, слух будет тревожить не робкое шарканье старых ботинок помощника, а тяжелая и уверенная строчка кованых каблуков тюремного надзирателя. И сама дверь не откроется когда надо.

И все же, не смотря на жуткую картину, особой тревоги не было. Долгожданная возможность искупить свои грехи наконец-то представилась.

- Болела чем-нибудь? - решился спросить рябой.

- Нет... не знаю. Плохо ей было.

На секунду перед тупеющим взором возникло бледное лицо девушки. Напряженные складки оттянули к подбородку уголки припухших губ. Последнее время она боялась каждого шороха и все просила, чтобы он уволился. Но что на это можно было ответить? Она сама ходила к директору магазина, который в отличие от взбесившегося начальника отдела кадров, уволившего ее за прогулы, предложил место лоточницы. Она отказалась, устроилась в "Союзпечать" на продажу открыток. Данила знал успокаивающий ответ директора, мол, пусть поработает зиму, пока найдут замену. И все равно она настойчиво и безнадежно продолжала просить об увольнении. Он подумал о том, что она ни разу не упрекнула за пьянки на работе. Бесконечное ее терпение становилось все мучительнее. И если бы не постоянный страх, он бы не притронулся к вину, как не притрагивалась к нему она. Она бросила резко, как отрубила. Данила так и не допытался, что произошло в Зеленокумске.

Образ девушки спугнул оцепенение. Он вдруг вспомнил, что они до сих пор не расписаны. Она не настаивала, а он, измочаленный работой с утра до вечера, успокоился мыслью, что это теперь не уйдет. Если его посадят, ее выгонят на улицу, потому что прописка оформлена в другом месте. Выгонят с ребенком, который вот-вот должен появиться...

Данила охнул. Он только сейчас осознал, что может произойти. Руки зашарили вокруг.

- Бухать меньше надо, - щуплый поставил в протоколе последнюю закорючку. - А то по пьянке, небось, попалась под горячую руку. Теперь жди выкидыша. Если, конечно, лапши не навешал.

Он взял листок, поднес к его носу. На лице проступили красные пятна, пальцы разбухли, стали похожими на обрубки щупалец.

- Такого-то числа... во столько-то ... на столько-то... контролеры такие-то. Иди читай и расписывайся. Емельян, ты тоже поднимайся. Скоро растелешиваться начнешь.

- Братцы, - с трудом ворохнул языком Данила. - Братцы, погодите.

Рябой неторопливо поднялся, склонился над столом. Широкая спина загородила полмира. Вторую половину прикрыла однобокая улыбка щуплого. Данила прекрасно понимал, что дело у следователя не залежится. Может получится так, что девушка еще будет находиться в роддоме, а он уже сидеть в тюрьме. Смахнув рукавом набежавший на брови пот, он глотнул густого как кисель воздуха и встал. Ноги ржавым циркулем отмерили два шага туда, два обратно.

- Опозда-ал.

Довольный своей росписью, рябой бросил авторучку на стол. Щуплый ухмыльнулся, вздернул голый старушечий подбородок. Из-под шапки окончательно вывалилось больное крыло, рассыпалось по воротнику сивым посеченным волосом. Но отогревшийся голос прозвучал бодро, с претензией на дикторский тембр:

- Прошу заверить.

От скоморошьей выходки щуплого и воловьего равнодушия рябого в груди у Данилы поднялся бунт. Если бы это была обычная контрольная, то стоящие перед ним вели бы себя по-другому. Они бы тянули время, пугали таинственным молчанием или многозначительными переглядами.

- А если я не подпишу?

- Это ничего не изменит.

- Г-еще хуже будет, - гоготнул рябой.

- Но вы же пришли сюда не сами? - сдерживая лавину ярости, тихо спросил Данила.

- Конечно, контрольная по графику, направление под протоколом, удостоверения при нас.

Щуплый неторопливо раскрыл темно-красную книжечку. Данила скрипнул зубами и вогнал ногти в ладони. Он вспомнил, что контролеры сдавали посуду не сразу друг за другом, а с небольшим интервалом. И когда рябой получил расчет, замешкавшийся возле окна щуплый объявил контрольную, вызвав гнев промороженной на студеном ветру ка вобла очереди. Подумал, что надо было натравить толпу. Показать принятые бутылки и крикнуть, что они бракованные. а потом, пока суд да дело, заменить их действительно негодными, которых было полно на прилавке. Подлость на подлость.

- Я кидаю пятьсот колов, - сделал он последнюю попытку. - По двести пятьдесят на брата.

- Не-е, - оглянулся на своего старшего рябой. - Мне детей кормить надо.

- Штуку кидаю, - с отчаянием выдохнул Данила.

Щуплый собрал под глазами горсть морщин. Некоторое время пристально всматривался в переносицу Данилы. Под нездоровой кожей заиграли крупные желваки:

- Не туда гонишь, парень.

Дальше разговор вести было бесполезно. Значит директор магазина уладил все свои вопросы и вместе с "ханшей" разом ударил по строптивому приемщику. Данила расстегнул верхние пуговицы бушлата:

- Н-налива-ай...

- За что пить будем? - жестко откликнулся щуплый.

- Ты это... Подпиши протокол. Хуже будет.

В голосе рябого прозвучала нота сожаления. Он нерешительно подтолкнул авторучку.

Данила прошел к столу, сорвал пробку и хлестнул струей коньяка по стакану. В складе загремели ящики. За звоном разбившейся посуды последовала отборная ругань. Одна бутылка взорвалась на противоположной стороне приемного. Испуганная крыса метнулась из-под стола за холодильник.

Данила протянул стакан:

- За досрочное освобождение.

Щуплый перевел взгляд на взявшиеся нетерпеливым пламенем стеклянные грани. На худой, обвитой шарфом шее дернулся крупный кадык. Затем закрыл папку и молча прошел к двери.

- Доигрался, - громко сказал рябой. - Теперь жди милицию.

Но как только дверь закрылась, выхватил из рук стакан и опрокинул его в рот. Соснув через перчатку воздух, зашептал, пугливо озираясь назад:

- Гяуров подстроил. В ноги падай. Иначе хана - года три, а то и все пять... А этот-то, туберкулезник, не просыхает, а щас...

Звякнул засов и все стихло. Данила отставил пустую посудину. Правую щеку потянула не обещающая ничего хорошего усмешка.

Заиндевевший троллейбус неторопливо тащился в гору. Наполовину пустой салон заполняло хрумканье снега под колесами. Зябко подергивая плечами, Данила поджимал под себя туфли. Продавленное сидение превратилось в ледяную плиту. Уткнув нос в куцый воротник старомодного осеннего пальто, рядом терпеливо покрякивал бродяга. Новая шапка из крашеного собачьего меха была надвинута на лоб. Серые валенки с голенищами до колен, пританцовывали под каждую выбоину. В зеркало в кабине водителя виднелось раскрасневшееся девичье лицо с карими, во все глаза, зрачками. Из-под белой, с розовыми полосками, вязаной шапочки выбивались кольца темных волос. Девушка в очередной враз бросила внимательный взгляд на Данилу. По губам скользнула сочувственная улыбка. Отвернувшись, он стал смотреть сквозь пробитую в морозе лунку на проплывающие мимо частные домики. Широкое шоссе, ведущее в Западный микрорайон, разделило надвое Красный город-сад. Черные стволы деревьев утонули в высоких, разломанных ущельями, сугробах, вершины которых курились белой дымкой.

- Надо бы заехать на базар, - нарушил молчание простуженный голос бродяги. - Мандаринов купить или квашеной капусты.

- У нее все есть.

Данила ответил машинально, потому что даже сейчас плохо понимал, куда и зачем они едут.

После ухода контролеров, он долго ходил из угла в угол. Затем взял бутылку и не отрывался от нее до тех пор, пока не высосал больше половины. Постояв немного, лег на топчан. Вместо нервного возбуждения пришло тупое безразличие. Только резь в веках донимала по-прежнему. Он повернулся на живот, уткнулся носом в заменявшее подушку тряпье.

Из склада доносилось осторожное позвякивание. Но вскоре железные стены стал тревожить сильный стук в дверь. Он начал повторяться через равные промежутки времени. И когда волна грохота в очередной раз прокатилась по приемнику, Данила встал и вышел в склад. Стучали ногами и он подумал, что приехала милиция. Но у порога стояла молодая женщина с обмотанным шалью маленьким реебнком.

- Примите бутылки.

Данила некоторое время смотрел сквозь нее. Затем равнодушно бросил:

- По пятнадцать.

Злые складки оттянули углы рта женщины еще сильнее. Оторвав от земли тяжелую сумку, она дернула ребенка за конец шали и протащилась в склад. Бродяга с глухим ворчанием освободил место и отвернулся. Эта поза стала уже привычной. Помощник принял ее, как только Данила решил плюнуть на все.

- Скотина... Мало тебе, сволочи.

Женщина быстро выставляла бутылки из сумки. Из рукавов пальто высовывались красные кисти. Застывший столбиком ребенок не сводил пугливого взгляда с Данилы. Получив расчет, женщина тут же направилась к двери:

- Подавился бы ты нашими копейками.

Вспомнив эту сцену, Данила болезненно поморщился. Женщина была не первой, бросившей оскорбление в лицо. Он с горечью подумал, будь она на его месте, мало что изменилось бы. Равнодушие раковой опухолью давно поразило все общество. Каждый думал только о себе. Он чувствовал, что оторвался от людей, превратился в воздушный шар и летел неизвестно зачем в неизвестном направлении, волоча за собой тонкую нить, сплетенную из непокидавших сомнений. И если бы не девушка, давно бы что-нибудь произошло. Все, что было в душе чистого, медленно, но верно выхолащивала нарастающая злоба и на правых, и на виноватых. И сегодняшняя контрольная только на минуту пригасила костер недоверия ко всем. Но затушить его уже не могла.

За окном плыли серые высотные дома. На одной из просторных площадей освобожденные от снега елочки поднялись кверху струйками голубого дыма. Весь фасад отделанного гранитной крошкой здания райисполкома занял портрет Брежнева с набором золотых звезд на левой стороне пиджака. Данила очнулся, пошевелил примерзшими к стелькам пальцами. Скоро должен был быть поворот. А там, через одну-две остановки, роддом.

Бродяга пощупал спрятанную во внутренний карман бутылку с вином.

- Да... Оставил бы ей на всякий случай ключи.

Данила замер. Оглушенный этими словами, некоторое время сидел молча. В зеркале качнулась полосатая шапочка водителя. Троллейбус вошел в поворот.

- Ни родных, никого. А с ребенком куда?

- Есть у нее ключи. Есть, - Данила впился побелевшими глазами в красное выбритое лицо бродяги. - Что ты радуешься, змей ты поганый? Ты родную мать забыл как зовут. Я за тебя письмо писал. Не помнишь? Гад... вместе со мной с того же навара и жрешь, и пьешь...

Давно искавшее выход бешенство наконец-то выплеснулось наружу. Он вспомнил, как получив письмо, бродяга плакал у него на плече.

Письмо пришло из Зарайска. Писала мать. Она сообщала, что живет одна. От второго сына ни слуху, ни духу. Видно сгинул в тюрьме. А Борины сыновья оба офицеры. Жена живет с Федором. Из Москвы не раз наезжали бывшие товарищи, с которыми одолевал науки. Все гладкие, да важные. Из района, где депутатствовал, тоже приходили люди. Жалели, что с семьей так нехорошо получилось. Да видно не судьба, оба сына выбрали другую дорогу. Просила, чтобы приехал. Хотела еще разок перед смертью взглянуть на него. И кланялась в ноги Даниле, сообщившему ей о младшеньком.

И теперь он едва удержался, чтобы не ударить своего помощника.

- Сволочь ты. Вот она, твоя благодарность. И за то, что от ментов спасал, и за то, что просил тех же ментов сделать тебе паспорт.

Прикрыв непонятно блеснувшие глаза, бродяга опустил голову.

- Спасибо, - хрипло выдавил он. - За доброту спасибо. Я этого не забывал.

В голосе почудилась издевка. Сплюнув с ноги, Данила заскрипел зубами. И вновь увидел напряженное лицо девушки, ее непрошеное участие напомнило о том, что с паспортом ничего не вышло. В милиции сказали, что бродяге надо ехать на родину и там оформлять все документы. Но тот на переданное предложение только усмехнулся.

Троллейбус остановился возле пустыря, за которым раскинулись уже засветившиеся окнами четырехэтажные корпуса роддома. Сумерки быстро накладывали голубые тени на снежные горбы. Одинокое дерево галдело встревоженными чем-то галками. Скрипел валенками бродяга. Громкое сопение, перебиваемое натужным покашливанием, отставало все больше. Данила не оглядываясь скользил подошвами ботинок по протоптанной множеством ног тропинке.

Обогнув угол одного из корпусов, он вскарабкался по обледенелым ступенькам на площадку и дернул на себя дверь. Запах больницы убил сунувшиеся следом морозные клубы пара. Сидевшая за столом медсестра оторвалась от книги. По миловидному лицу пробежала неясная тень:

- Вы к Просветовой?

- Да. Здравствуйте.

Это была девушка, которую в частые приходы видел не раз. Оправив халатик, она заложила страницу и натянуто улыбнулась:

- Здравствуйте. Она родила. Сына.

Данила переступил с ноги на ногу, потащил с головы шапку. Известие как всегда было неожиданным. Сзади звонко щелкнула дверь. Он оглянулся на успевшего заиндеветь бродягу:

Тот удовлетворенно причмокнул и принялся обивать друг о друга валенки:

- Спроси, какой вес.

- Три семьсот. Но...

Девушка запнулась, опустила глаза. Между пальцами снова завертелся карандаш. Где-то гулко хлопнула дверь. Живот у Данилы свело от внезапного холода. За спиной оборвалось возбужденное сопение.

- Нет, нет. С мальчиком все в порядке. Мать..., - девушка проглотила подступивший кашель. - Она... Она в реанимационном отделении.

Тихий голос начал уходить в пространство. Сознание воспринимало только обрывки фраз: "тяжелые роды...", "... потеря крови...", "... нервное истощение...". Данила в отчаянии посмотрел на дверь, ведущую в разделенное надвое таинственное чрево, на одной стороне которого люди принимали посланцев из Великого Бытия, на другой провожали в Вечность. На одной стороне отрезали соединяющую живой нитью весь род человеческий от его возникновения - Пуповину, на другой искусственную, из гофрированного куска резины, пытались приткнуть не туда, куда надо.

Изломанный болью голос бродяги все никак не мог исторгнуть нужного предложения. Нечленораздельные звуки грязными ошметками падали ему под ноги. Девушка с тревогой всматривалась в лица обоих, пытаясь уловить смысл.

- К ней можно пройти?

- Нет, - она виновато посмотрела на Данилу. - Мне кажется... Я думаю, вам надо пойти домой и лечь спать. Роды принимали в одиннадцать часов дня, мне сказали, что самое страшное уже позади.

В словах девушки не было намека на безысходность, но и надежда прозвучала слабо. Данила подумал, что как раз в это время у него брали контрольную. Разом навалившаяся усталость подогнула колени. Бродяга пошел в угол, опустился на пол. Правую руку он сунул за борт пальто. То ли унимал сердце, то ли искал успокоения от соприкосновения с бутылкой вина.

- Идите, - вновь попросила девушка. - Все будет хорошо.

Зажав ладонью рот, Данила ткнулся в дверь. Пережитое за день рвалось наружу едким, подступившим к горлу месивом...

Мороз добрался до костей. Казалось, тело вот-вот растрескается и развалится на ледяные куски. По черному сукну неба уже давно были разбросаны щедрые пригоршни драгоценных каменьев. От застывших гребней пустыря тоже исходило едва уловимое мерцание. Ни звука. Ни шороха. И такой тоской, таким одиночеством несло оттуда, что хотелось поднять голову и завыть. Страх все туже опутывал своими путами потерявшие чувствительность ноги. Мысль о том, что может произойти непоправимое, отбирала последние силы, заставляла стороной обходить высокий подъезд.

Данила не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он начал делать круги вокруг корпуса. И когда в правом крыле погасло окно, он замер. Ужас разодрал челюсти, шевельнул волосы на голове. Он поднял руки и шагнул в ту сторону. Но моргнув, свет в окне вспыхнул снова. И тогда он побежал к узкой светлой полоске. К домам. К людям. Древний инстинкт толкнул его в стадо. Он, не опустошенное тело, а инстинкт самосохранения не оставлял надежды найти там поддержку и помощь.

Очнувшись перед пустынным перекрестком, Данила побрел по присыпанному шлаком тротуару. Ртутные колбы прорубили в ночи призрачный дневной коридор и он шел по нему, не замечая загородивших перекресток красных пятаков и еще издали сворачивавших в сторону редких прохожих. Сразу за рестораном, взорвавшимся посреди тишины безумным весельем тонущего корабля, дорогу перекрыла тьма сквера. Свернув на проспект, он потащился по его середине. Скользкие бугры укатанной наледи норовили поломать ноги. Но разум не воспринимал этой мелочи. Он отбросил почти все, оградив душу от более серьезного, терпеливо ждавшего своего часа.

Данила уже прошел под переходным мостом, уже края глаз подсознательно ухватились за берег разлившегося города, когда сзади послышался шорох долго тормозящих колес. Сиреной взвыл спаренный клаксон.

- Данька! Оглох?

Он с трудом узнал выскользнувшую из машины куницу Сайгель. Волосы ее рассыпались по пятнистой шубке. Воротником она укрывала подбородок.

- Иди сюда... Садись.

Свалившись в открытую заранее дверцу, он хрипло попросил:

- Дай закурить.

- Ты откуда? Мы тебе еще возле ресторана кричали. Бухой, что ли?

Жадно затянувшись, Данила откинулся на спинку сидения и уставился бессмысленным взглядом в мигающую приборную доску. Присев на задние колеса, машина набрала скорость.

- Привет, - сказали рядом. - Как дела?

Он долго рассматривал пушистую кучу в углу салона, пока не понял, что это Лана.

- У него дела нормэл. Так разгулялся, что свои стали жаловаться. А, Данила-мастер? - Сайгель хохотнула. Обернувшись, потрепала горячей ладонью по щеке. - Поехали ко мне. У меня сегодня праздник.

- Абайдеца, - с сильным южным акцентом предупредил водитель.

Сайгель поморщилась, но смолчала. В своем углу шевельнулась Лана. Машина подпрыгнула при въезде на мост через железнодорожные пути. И тут же город поспешно облапил ее со всех сторон.

- Да-а, Данила, если бы не Надежда, повисла бы я у тебя на шее, - подмигнула Сайгель. - Как она там? Не родила еще? Со лет не виделись.

- У тебя выпить нет? - снова спросил он.

У нее удивленно вскинулись брови. Прикусив губу, она обследовала его лицо с пристальным вниманием.

- Амиран, я возьму одну бутылку.

- Абайдеца, - не меняя позы, повторил тот.

Сйгель рывком бросила руку вниз. Сорвав пробку, подала крутобедрую колбу Даниле. Он поперхнулся на первой же выбранной водителем выбоине. В полутьме салона нехорошо блеснули суженные глаза Сайгель. Откашлявшись, Данила снова сунул в рот стеклянное горло. В голове немного прояснилось. Он снова узнал Ворошиловский проспект. Подкатив к ресторану "Южный", машина замерла у входа.

Через несколько минут водитель поставил на колени Сайгель две бутылки шампанского. Лана молча следила за его развязными движениями.

Яркий свет за стеклом слился в сплошную линию. Гром барабанов пробил ушные перепонки. Метнув на водителя раскаленный взгляд, Сайгель выключила магнитофон. Тот усмехнулся и занялся перемоткой ленты.

Машина выскочила на проспект Октября. Черная стена кустарника на заброшенном городском кладбище притянула рассеянное внимание. Данила ослабил жесткую петлю шарфа. Почувствовал, как прохладная рука Ланы залезла в ладонь, завозилась в ней маленьким мышонком. Но облегчения она не принесла.

Водитель продолжал терзать педаль акселератора. Тяжелая перчатка равнодушно качала руль.

- Ос-та-но-ви...

Лана нашарила маленький выступ. Два красных стоп-сигнала тут же влились в разноцветную реку. Электронные часы на заводской проходной моргали зеленой десяткой. Данила глубоко вдохнул морозный воздух и пошел назад.

Где-то на середине площади Ленина возникла далекая мысль, которая заставила оглянуться. Занимавший весь первый этаж углового здания магазин подрагивал беспорядочными соплями неоновой рекламы. Но в кабинете директора горел свет. Наморщив лоб, Данила долго ловил хвост ускользающей мысли. Наконец она забилась пойманным зверьком.

Со двора дверь была заложена палкой. Он просунул руку между створками и вошел в небольшой, заставленный ящичками и коробками, полутемный коридорчик. Кабинет оказался запертым.

- Кто там? - не сразу отозвался испуганный женский голос.

Данила постучал громче. Послышалась перебиваемая нервным звоном стекла возня. По половицам заскрипели недовольные мужские шаги:

- Кто там еще?

Данила толкнул приоткрывшуюся дверь и вошел в кабинет. На небольшом диванчике сутулилась Галина из кондитерского отдела. Наспех одетый сапог собрал в гармошку вельветовую штанину.

Директор прихватил рукав чуть выше локтя:

- В чем дело?

Данила отцепил пальцы, подергал углами губ. Перед ним стоял человек, державший в своих руках его судьбу. Но ненависти не было. Все человеческое затопила глубокая безысходная боль, которая плескалась сейчас в лихорадочно блестевших глазах. Но она не затронула мраморные черты лица. Она только на минуту вызвала злорадную, умело скрытую усмешку. Для кого-то этого было бы достаточно, чтобы повернуться и уйти. Но состояние, в котором находился Данила, не позволяло ему оценить ее зловещий смысл. Даже семнадцатилетняя шлюха, год назад окончившая торговое училище, что-то поняла. Накинув пальто, поспешно нырнула в коридор.

Директор прошел за стол, развалился в кресле. Издав сосущий звук, словно прочищал зубы, бросил мимолетный взгляд на дверной проем.

- Ты зря пришел. Я ничем не могу помочь.

Со спинки дивана соскочил забытый лифчик. Данила поочередно оторвал прилипшие к одному месту подошвы. Он не понимал, зачем пришел сюда.

- Я отстраняю тебя от работы. На завтра назначена ревизия.

Директор встал, двумя пальцами прищемил забытую женскую совесть и бросил в мусорное ведро. Снова издав сосущий звук, сунул рук в карманы, покачался с пяток на носки:

- Еще вопросы есть?

- Прости, - выплюнул Данила присохшее к языку первое слово.

- А причем тут я? Контрольную брали сотрудники городской торговой инспекции.

Директор снял с вешалки пальто. Полы размахнулись черными крыльями.

- Ты прекрасно знал, что за обсчет клиентов больше, чем на пятьдесят копеек, уже тюрьма.

Данила вздрогнул. Фигуру директора загородили желтые стены больницы. Защитная реакция приподняла свой занавес. Обрывая пуговицы, он сделал шаг вперед:

Директор натянул перчатки и взял портфель. На ручку легла светло-коричневая замша. И тогда Данила снял шапку и опустился на колени:

Бровь на тонком лице удивленно приподнялась. Директор пожевал губами, побарабанил пальцами по портфелю.

- Завтра, после обеда, я жду тебя здесь. А сейчас вон отсюда... С-скот.

По много раз стиранной простыне бегала маленькая муха. Крылья ее то и дело начинали вибрировать. Но она не взлетала. Бросалась из стороны в сторону, натыкалась на невидимые препятствия и замирала. И снова над ней образовывался полупрозрачный полукруг. Наконец подлетевшая другая муха сообщила какую-то новость. И обе тут же исчезли.

По стене бродило стадо солнечных баранов. Они отправились в путь с потолка и теперь добрались до отбитой чуть выше середины стены голубой филенки. В открытую форточку врывался приглушенный птичий крик, вливался клейко-молочный запах. Стоявшее за окном дерево за одну ночь обнеслось зеленым поносом. Вонь от него потеснила даже запахи лекарств и медицинского спирта.

Сегодня Данила должен был забрать их из роддома. Не покидавшая Надю тревога за него осела, как горб забывшего вкус верблюжьей колючки дромедара. Два месяца, проведенные в этих с потекшими углами, но претендующих на стерильность палатах, наложили под глазами коричневые мазки, окрасили выступившие скулы в бледно-розовые тона и начисто выхолостили живот. Он провалился, подрагивал на хребте, окаймленный кучей ребер. Но груди распирало изнутри, как два созревших фурункула. Соски пришлось накрыть марлевыми тампонами, иначе через три-четыре часа ночная рубашка, а вместе с нею и одеяло, и простыня, становились колом от пропитавшего их молока. Надя сдаивала его в конические мензурки, отдавала белую жидкость тем, у кого ее не было. И все равно груди лопались. Будто спрятанные где-то внутри насосы без остановки качали на поверхность живые соки.

В отличие от толстой, вечно сонной соседки, выплевывавшей детей как подсолнечную шелуху, Надя не помнила момента появления на свет своего ребенка. Это обстоятельство беспокоило только тем, что как и все важные события в жизни, обошло ее стороной. Молодые матери пучили глаза, взахлеб рассказывали о своих ощущениях, заново проигрывали испуг при воспоминании о последе и половых органах мальчиков, которые казались им собственными кишками. Даже опытные женщины или жаловались на вновь нелегкие роды, или радовались тому, что второй-третий ребенок вылетел, как пробка. Ей же приходилось слабо улыбаться, да кивками подтверждать и плохое, и хорошее. Она потеряла сознание сразу после того, как голова ребенка разорвала кричавшее от боли тело пополам. Очнулась на вторые сутки с приставленной ко рту длинной гофрированной трубкой. Уже в общей палате медсестра рассказала, что ребенок чуть не задохнулся в мышечных тисках. Его вытащили клещами, заново слепив головку. Но сколько она не шарила по мягкому лысому черепу, так и не нашла ничего такого, что повергло бы ее в ужас. Беспокойство ушло. Осталось одно-единственное чувство материнского счастья.

Сегодня ее выписывали. Надя не знала,когда и где научилась различать свою, отделившуюся от живой плоти часть тела. Наверное, это было заложено самой природой. Она чувствовала ребенка ноздрями, языком, плечами, как зверь, - еще издали. Могла узнать его среди тысячи таких же скрюченных, безобразных, красных существ, заходящихся в скрипучем крике. И чтобы успокоить, готова была облизать с ног до головы. Любовь к Даниле утратила остроту. Вместо болезненного ее восприятия появилось приглушенное материнством, полнокровное чувство уверенности в своем выборе. То, что он причастен к рождению ребенка, добавляло свой особый штрих. Он давал ему право войти в тайное и пользоваться наравне с нею всем, что там есть. И все-таки в этот момент Надя была выше его на целую голову. Он, мужчина, не знал и никогда не узнает самого главного - сладостных мук зачатия, развития и рождения новой жизни. Она помнила ту летнюю ночь, укрывшую их в приемном пункте. Данила только что ушел из семьи. Понурившись, он сидел рядом с ней на громкоголосой тахте. Обсиженный мухами свет дрожал на крупных, с набухшими жилами, руках. В углу стояли вещи. На одном из чемоданов был наклеен клочок плотной бумаги с нарисованным детской рукой человечком. Он притягивал взгляд больше, чем нераспечатанная на столе бутылка с вином. И чем сильнее ей хотелось отвернуться от рисунка, тем упорнее нескладное существо тянуло руки. Это продолжалось целый ледниковый период. Она уже хотела вскочить и выбежать за дверь, когда вдруг Данила резко повернулся и впился неистовыми губами в ее губы. И она поняла все. И то, что он ушел навсегда, и что кроме нее у него никого нет, и что он ищет защиты. И уже исторгнутое им немного погодя семя упало на благодатную, взрыхленную ей самой почву. Выгибаясь в необычайно ярких эротических конвульсиях, она ощутила это физически. Смысл детского рисунка обрел иную форму. Теперь она знала, что он просил о другом - поскорее забыть то, что было раньше.

Приближался час кормления. Груди наливались сладкой истомой. Надя закинула руки за голову, ухватилась за спинку кровати и потянулась с долгим интимным стоном. Выдравшаяся из сна толстуха скрипнула панцирной сеткой:

Надя улыбнулась, накрыла ладонью шустрого солнечного зайчика. Ноздри пощекотала тугая весенняя струя воздуха.

- А мой кобелина опять под какой-нибудь пивной. Обмывает, чтоб ему...

Соседка сбросила одеяло и под облегченный вздох кровати зашлепала своими бревнами в туалет. Стадо баранов неспешно втягивалось на размытый серо-зеленый луг. Пастух сместился чуть вправо. Надя вскочила, одернула рубашку и подошла к окну. Пустырь расстелился небрежно брошенным ковром ручной работы до сияющей бойницами крупноблочной стены. Макушка дотянувшегося до третьего этажа молодого тополя кричала передравшимися воробьями. А дальше, почти на конце тропинки, чернело так и не проснувшееся дерево. Нетерпеливо дрогнув бровью, Надя подняла глаза к небу, и сразу уши заложил шум прибоя. Распустив золотые паруса, по бездонному океану неслись белоснежные каравеллы. На длинных лучах сушились сброшенные звездами, отяжелевшие от ночной росы розовые туники. Резко очерченный диск солнца переливался расплавленной платиной. Ресницы у Нади затрепетали. Пойманное сомкнутыми веками солнечное тепло заметалось по жилам в поисках выхода. Но его не хотелось отпускать. Отвернувшись от окна, она прошла к своей кровати на ощупь и раскинула руки в стороны. Ей показалось, что она засветилась изнутри.

Так она и млела до тех пор, пока медсестра не внесла первые тугие свертки. И когда получила свой, когдя обтянутые защитной пленкой губы крепко потянули бордовый от напряжения сосок, девушка направила солнечный пучок прямо в крохотный ротик. Ребенок на секунду замер, затем причмокнул и с удвоенной энергией принялся за нелегкую работу. Она провела пальцем по затянутому тонкой кожицей, пульсирующему родничку, поцеловала вспотевший лобик. Молоко перехлестывалось через уголки губ на пеленку, отмеченную черным штампом. Точно такая же печать стояла и на простыне, и на одеяле, и на наволочке. Надя поспешно завернула угол грубой продезинфицированной материи и подсунула под ходившую ходуном игрушечную щеку марлевый тампон.

Наконец покрытый испариной носик отвалился от груди. Успокоились мелко подрагивающие веки. Мальчик задышал ровно и глубоко. Подчиняясь древнему инстинкту, Надя легонько качнулась. В глубине души зародилась тихая песня без слов. Материнская нежность отделила и мать, и ребенка от всего мира...

За окном раздался приглушенный стенами зов. Через некоторое время он повторился.

- За нами пришел папа, - тихо сказала Надя.

И вдруг ребенок вздрогнул. Внезапная судорога вспугнула присевшего на лицо ангела. И он заплакал. В глазах Нади метнулся страх. Она замерла, не отрывая взгляда от изломанного в крике обнесенного белым налетом ротика. Ребенок о чем-то предупреждал. Она почувствовала это седьмым, десятым, сотым, наконец, чувством. Он, это маленькое создание, пришедшее из Великого Бытия, из Вечности Времени и Пространства, что-то знал, потому что не успел еще переступить порог, за которым его ждало жалкое существование всего лишь человека. Он еще не умел ни говорить, ни мыслить по земному. Но не утратил знаний, заложенных в него Природой. Он еще жил в его Величестве Космосе, еще не зажила Пуповина, живой нитью связывающая его с тайной зарождения Жизни даже не в материнской утробе - а на планете Земля, потому что оттуда тянулась она сквозь миллиарды прошедших лет. Надя с трудом перевела дыхание, потянулась рукой к задрожавшему подбородку.

- Надя! Ты что, не слышишь? Твой уже весь роддом на ноги поднял.

Неимоверным усилием воли она заставила себя встать и подойти к окну, за которым набирал силу нетерпеливо радостный рев сразу нескольких мужских голосов.

В приемном царил содом. Третий день подряд Данила обмывал сына, за это время успевшего загородить всю квартиру не просыхающими пеленками. Даже бродяга повеселел, беззлобно накидывался на равнодушных к событию, по-прежнему недовольных клиентов. Тырька аккуратно менял пустеющие на глазах баллоны с пивом. Ему помогала целая ватага беззаботных алкашей. Машины нагружались и разгружались без участия хозяев склада. Данила сидел на ящике посреди освобожденной от тары площади и разомлевшей рукой мусолил направо и налево банковские пачки рублей, не упуская однако случая обуть более нерешительных сдатчиков покрепче и не спуская глаз с вороватых добровольных помощников. За распахнутой дверью на стене конторки красовалась похвальная грамота, нижний угол которой уже был испохаблен бродягой, по пьянке написавшим на нем матерные слова. Зачем он это сделал, Данила так и не дознался. Место пришлось заклеить пестрым квадратом бумаги. Из всех потемневших от мочи углов неслась веселая грызня. Алкаши редко дрались друг с другом, редко вступались и за товарища, если его бил кто-то из посторонних. Но незнакомому с их повадками могло показаться, что эта споенная компания способна прибить любого. Поэтому люди спешили избавиться от бутылок и поскорее выбраться на божий свет.

То и дело звон разбитого стекла сопровождала отборная ругань. Бродяга хищно скалил зубы, обкладывал ответными матюками показной азарт. Это не помогало, горла бутылок сами выскальзывали из грязных потных ладоней.

Наконец Данила властно махнул денежным остатком. На нескольких перевернутых вверх дном ящиках появилась нехитрая снедь. Зеленые агдамовые пробки будто фокусник украл, липкий стакан пошел по кругу. Руки с раздувшимися жилами облепляли его, вино сочилось в горла маленькими обсмакованными глоточками. Даниле где-то раздобыли тонкотелую рюмку. Алкаши и здесь, на дармовщине, норовили обжать своего благодетеля, хотя с заскорузлый губ так и сыпалась хвалебная мякина. Сердитым взглядом отгоняя чужие пальцы от кармана хозяина склада, бродяга хрустел головкой лука. На отблевавшихся и еще полных лафетках плясали перескочившие через сутулые плечи крупные светляки. Данила поднялся, отрезал створкой приемного окна толстый пласт солнца и вышел на улицу.

Женщины торопились обойти стороной гудящий неровным гудом железный короб, мужчины угинали головы. Даже свора свалявшихся в бесстыдную свадьбу бродячих собак держалась в стороне. И от этого в груди распрямлялось сладкое чувство вседозволенности. Потянувшись за вскинутыми руками, Данила зевнул во весь рот.

Сегодня утром, когда он приехал выписывать ордер на деньги, бухгалтерша от имени магазина преподнесла ему детский комплект. Он уже купил один. Но этот был заграничный, с кружевной тесьмой и атласным, замысловато прошитым верхом. Заскочивший на минуту директор одобрительно похлопал по плечу. На радостях Данила тут же, в подвале, купил у поднявшейся еще на одну служебную ступень Галины пять бутылок шампанского и две марочного коньяка. До приемного его, измазанного модной губной помадой, довезли на машине. И уже в конторке выложили на стол громадный букет цветов и кремовую копию Спасской башни под ярким картонным куполом. После всего этого откачанные директором немалые деньги и повышенная до ста пятидесяти рублей в месяц ставка показались не стоящей внимания мелочью. Так отмечали только руководителей крупных отделов и завмагов средней руки. Его еще не допускали в тайное тайных, он прекрасно понимал, что позолоченная рука могла вытащить за шиворот, могла и утопить. Но с этого момента местные правоохранительные органы сняли контроль с его деятельности. Опасность грозила только со стороны редко налетавшего без предупреждения московского ОБХСС. И все же Москва был далеко. Мало того, ее интересовали куда более важные дела. Но "грачи" иногда не брезговали и плававшим по верху мусором.

За детским садиком, далеко в низине, зеленые волны укрыли Каменку и примостившуюся сбоку исправительно-трудовую колонию. По местному "четверку". Данила еще раз пошевелил челюстями в равнодушном зевке, взглядом хозяина окинул притихшие окрестности. Выпитое вино накладывало на окружающее розоватые оттенки. Даже истертые колодки безногого дядьки Федора показались натянутыми на руки розовыми деревянным башмаками.

- Куда разогнался, Осьмушка?

Дядька Федор затормозил свою тележку. На солдатском сюртуке качнулась навечно приколотая бронзово-тусклая медаль "За победу над Германией".

- Да... пойду у Сашки рупь займу.

- Не хватает?

- Ну. У внука день рождения. Как раз подгадаю.

Данила подошел ближе, ткнул носом ботинка низенький, на комбайновских роликах, плотик:

- Тарахтеть стала.

- Забилась курва.

- А что Сашка, не приглашает, что ли?

Старик поскреб желтым прокуренным ногтем седину на подбородке:

- Сноха не хочет. Гостей, мол, своим видом оскорбляю.

- Тогда заруливай ко мне. Обмоем и твоего внука, и моего сына.

- Не-е. Некогда, - уперся старик. - А с сыном поздравляю.

- Твое дело, - согласился Данила. Сунул пятерку в верхний карман сюртука. - Гуляй.

- Спасибо, - пряча глаза, кивнул старик. Оттолкнувшись колодками, заторопился за угол ближайшего здания.

Лучи перевалившего полдень солнца начали ломаться о крышу уже с другого бока. Данила колупнул стену, подумал, что к первомаю надо бы покрасить весь приемный. Но вспомнил, что чем грязнее он одевался, чем страшнее был вид помещения, тем охотнее люди отдавали бутылки по пятнадцать копеек. Последнее время в голову все чаще начала приходить мысль о покупке машины. Но Данила заботился не о себе, а об общем семейном благополучии. Хотелось, конечно, шикануть, но чтобы рядом непременно была Надежда. Оставаясь в одиночестве, он пропивал все до копейки, как тогда, когда девушка задержалась с приездом. Да и самим дармовым деньгам в такие моменты не радовался. Впрочем, по-прежнему не радовалась им и она. Данилу это бесило, наводило на подозрительные мысли. Он не мог понять, почему человек, для которого не жалел себя, подселяет в и без того переполненную тревогой душу страх, чуть ли не ежедневно давая понять, что не деньги главное и что не этого она ждет. Он видел, что она боится за него. Но обычные слова, которые говорила в таких случаях, не успокаивали. Он уже и сам не знал, чего добивается, чего хочет. Он любил ее, чувствовал, что она на голову выше во всем. Может быть, это и было первой причиной, заставлявшей делать не то, что нужно. Примерно так же произошло в бывшей семье. Он работал по две смены, тащил в дом каждую дощечку, пока те, на кого уродовался, не исторгнули как ненужную вещь. Данила понимал, что нужно опомниться, взять себя в руки. Но избавиться от возникшего еще на заводе чувства неуверенности уже не мог. А после сцены в директорском кабинете понял, что от былого характера осталась одна вывеска. Наверное, это была вторая причина, пробуждавшая компенсировать резко ощущаемый недостаток умением обеспечить семью. Девушка же, как и бывшая жена, хотела увидеть в нем мужчину. К сожалению, утерянное однажды в лабиринтах жизни чувство собственного достоинства редко кто находил снова. Да и сами потерявшие его пытались уверить себя, что у них все на месте.

Гырчание подкатившего грузовика заставило обернуться. С подножки спрыгнул здоровенный - кровь с молоком - детина. Это был шашлычник Беня, который работал на небольшом базарчике в центре Северного жилого массива.

- Салют торгашам.

Медвежья лапа захватила и кисть. Данила с удовольствием окинул мощную фигуру добродушным взглядом. Но выражение улыбчивых глаз Бени было уже испорчено тем оттенком, который присущ только нечистым на руку людям.

- Принимай всю телегу. По восемнадцать.

Данила хитро прищурился. Он знал, что "телега" обошлась Бене самое большее в десятку. И ту он отдаст шоферу. Бутылки из-под пива покупатели оставляли на столиках, не требуя за них ни копейки.

- Дешево даешь.

- Ха-ха, четыре тысячи триста штук. Восемьдесят шесть колов тебе на лапу.

- А ты мой навар не подсчитывай, - ухмыльнулся Данила. - Свой считай, дешевле обойдется.

- Брось базарить. Я их целый день собирал, - увильнул Беня. - Куда подгонять? К окну или к двери?

- По пятнадцать, - отрезал Данила. - Хоть к окну, хоть прямо тут.

Шашлычник некоторое время переминался с ноги на ногу. Равнодушный до этого молодой водитель навострил любопытный нос. Что-то поняв и прикинув, он скосил пока бесхитростные глаза в сторону кузова.

- Ну, ладно. Пошутили и хватит. Куда сгружать?

Беня вновь попытался настроиться на прежнюю волну.

- А я не шучу. Мне тоже жрать охота.

- Да ты что, перепил? - вспыхнул осознавший наконец нешутливый тон приемщика шашлычник. -Да я к Живодеру их. Запросто...

- У Живодера такса твердая. Еще на бой скинет.

- А я никуда не поеду, - подал нетвердый голос водитель. - За семь рублей сам грузи, сам разгружай. Больно надо.

- Ты... Щ-щенок. Ни копья не получишь.

- Не пугай, - осмелел пацан. - Я ребятам скажу - хрен больше приедут.

Беня грохнул своей кувалдой по капоту. Под рубахой заходили груды мускулов. Но вылетевшие из-под бровей грозовые разряды неслись в сторону Данилы. На шум из приемного вывалилась разношерстная банда алкашей. С показной угрозой взяла в нестойкий полукруг спорщиков.

- Ты, мотовила, а полегче нельзя? - выступил вперед Тырька.

Беня широко развернулся, отовал от земли человеческое подобие. Литая шея забагровела от ярости.

- Задавлю, падаль поз-зорная...

Заметив, как отшатнулись помощники, Данила поймал толстый, как колено, локоть. Ноздри кровожадно пошевелились:

- Спокойно. Не на базаре.

И когда Беня опустил ворот забывшего как переводят дыхание Тырьки, жестко добавил:

- Или разгружай, или отчаливай. По хорошему.

Водитель отошел к стене, сунул ключи зажигания в карман и сложил руки на груди. Из ватаги алкашей градом посыпался неотшлифованный мат. В дверях угрюмо насупился бродяга. О таком наборе отбросов общества Беня мог только мечтать. И хотя возле его мангалов тоже крутились всякие, все же на их поддержку рассчитывать не приходилось. Птицы были покрупнее. Здесь же был дан на самом деле бесполезный, но дружный отпор. Алкаши редко перепродавались, привыкая к одному хозяину или благодетелю, как собаки. Почти все приемные пункты, пивные ларьки, винные погреба имели небольшие кланы, состоящие из такого народа. И ни один из членов их не служил такой вот примитивной службой сразу двоим подряд. Неопределившиеся бродяги, а проще труболеты, или алкаши-одиночки - другое дело.

Выпустив пар из ноздрей, Беня закатал рукава рубахи и начал скидывать ящики на землю. Он мог разметать эту горластую ораву по ветру. Но Данила сказал правду. К Живодеру, как и в другой приемный, везти товар было бесполезно. Да и молодой водитель быстро уловил в брошенных сгоряча словах то, что ему было нужно.

Понаблюдав за яростной игрой мускулов, Данила опустился на корточки. Лениво потянувшись, махнул рукой. Взъерошенная кучка алкашей в один миг оседлала затрещавший по всем швам кузов. Даже устрашающий рев Бени не возымел своего действия.

Через несколько минут двести пятнадцать ящиков придавили насыпанный вокруг гравий беспорядочными стопками. Помощники уже выстраивались в цепочку, чтобы отправить их в склад. Получив расчет, Беня пошарил проницательным взглядом по наглому лицу Данилы. Затем ухмыльнулся и не оглядываясь зашагал в сторону базара. Выписанную на полиэтиленовые ящики накладную, которые продавались в обход государственных законов только в крайних случаях, и которые стоили по десять рублей за штуку, забыл на прилавке приемного окна.

Водитель покрутил ключ зажигания на пальце, с усмешкой последил за включившимся в деловую возню приемщиком. Сел в машину и, вытарахтев из выхлопной трубы сизое вонючее облако, тронулся с места.

Надвигался праздник. Над проезжей частью дороги закачались длинные широкие доски транспарантов. На фонарных столбах затрепыхались красные гофрированные юбки из флагов. Народ грудился в черные громоздкие толпы у входов в комиссионные магазины, в которых продавали вареную колбасу. В обычных торговых точках она перестала появляться даже перед праздниками. Навар от разницы в государственных и комиссионных ценах делили тут же, не отходя от прилавка. Мафия прибрала к рукам не только торговые, но и правоохранительные, и партийные органы.

Зато винные отделы не успевали разряжаться живыми пулеметными очередями. Пивные ларьки взрывались в отличие от затруханных пылью фонтанов тугими струями недозрелого пива. Высосав кружку-другую недобродившего солодового сусла и отлив столько же за углом хмельного скворечника, гражданин поворачивался спиной к подсвеченному золотой улыбкой раздаточному зеву и сразу хватал глазом плакат со словами: "Верной дорогой идете, товарищи!" Кусок тягучей горьковатой слюны шлепался под ноги. Гражданин отрывал от земли ляскающую за полиэтиленовыми крышками радость и спешил домой, где с трудом волочила ноги по кухне растерзанная очередями жена, и где дети испуганно таращились на батарею припасенных к празднику бутылок с вином. Непривычно жиденькая цепочка утренних клиентов иссякла. Данила привалил к погнутому козырьку крыши сыроватую от мочи лестницу. Поднявшись по ней, просунул черенок от измятого флага под застреху.

- Нормально? - спросил он у стоявших внизу бродяги и Тырьки.

- Вверх бы маленько поднять... Ладно. И так сойдет, - махнул рукой бродяга.

- Портретик бы какой-нибудь над входом, - подал голос задумчиво кусавший ноготь Тырька. - Вождя бы. И веточками обложить.

Бродяга выпустил из дремучих бровей сердитых медвежат, оторвал от козырька лестницу:

- Берись. Да не за середку, а за конец. Вождя... Приемный к чертовой матери разнесут. Тут флаг-то...

- Флаг нужен, - неуверенно сказал Данила. - Над каждым магазином полощется. У нас тоже магазин.

- Да издевательство это, - вскинулся помощник. - Люди от смеха заикаются.

- Мне что сказали, то я и делаю, - буркнул Данила.

Два дня назад директор дал разгону за затрапезный вид приемного. Погнал было за красками. Но прикинув, что к празднику замазать обширную площадь все равно не успеют, ограничился устным выговором. Бегло сверив денежный остаток и наличие товара, бухгалтерша посоветовала вывесить флаг, потому что ожидалась комиссия сверху. На подсказку Данила сначала сам прыснул в кулак. Но вовремя вспомнил, что в армии, в соседней части, перед приездом важного генерала ребята подкрашивали траву. А перед этим один колхозник рассказал, как председатель колхоза укрыл от первого секретаря райкома партии секцию дельтопланеристов. Заметив летающие над полями дельтопланы, тот ткнул в них руководящим перстом: "Что это за безобразие?". "Да... удобрения распыляют," - нашелся председатель. Через неделю по району был издан указ: "Распространить повсеместно".

Грубо толкнув концом лестницы снова задумавшегося у входа Тырьку, бродяга сплюнул и крепко выругался. Данила подобрал с земли молоток и гвозди и вслед за ними вошел в почти пустой склад. Налаженная между приемным и винными заводами связь работала как часы. Вовремя врученные диспетчерам, в основм женщинам. парфюмерные и шоколадные наборы автоматически срабатывали при распределении машин. Прежде, чем приступить к челночной работе, шоферы заруливали к нему, а уж потом разбредались по своим точкам. Но за машину драли по-прежнему, правда проставляемый в накладных бой посуды уменьшился. Несмотря на это послабление, Данила наловчился маскировать бутылки со сколами и щербинами, раскидывая их в сложном порядке по ячейкам ящиков, что дало возможность почти полностью покрывать бой. Участковый, санэпидемстанция, пожарники и другие сосуны забегали все реже. Беспокойство продолжал доставлять только электрик. Мотивировка поначалу была одна и та же - протянутые через дорогу к ближайшему подъезду жилого дома временные "сопли". Чтобы избавиться от него, Данила нанял экскаватор, вырыл траншею и проложил купленный у строителей трехфазный капитальный кабель. Но электрик по-прежнему тянулся к силовому щиту. Скалымленных по квартирам денег на постоянные пьянки не хватало.

Поставив лестницу в угол, бродяга прошел в конторку, занялся подаренным Данилой костюмом. Суетливый Тырька прилип глазами к прогнувшемуся от хмельного изобилия верху холодильника. Язык без остановки перемалывал анекдот за анекдотом. Пересчитав деньги, Данила удовлетворенно крякнул и, покосившись на исходившего слюной Тырьку, подмигнул ему одним глазом. Вино само перелилось во взятые на вечный прокат из близкой столовой стаканы, пиво - в грубо обтесанные бокалы.

- За пролетарию. И за эту, как ее... солидарность наций и народностей всего мира.

Захваченные обтянутыми старческой кожей пальцами, стеклянные грани раскидали во все стороны дрожащие отблески. Тырька поспешно выдвинул нижнюю челюсть, прижал к ней заколотившийся о пеньки зубов край стакана. Покрытая пучками растительности губа попыталась смягчить удары. Морщинистая шея задергалась от ходившего ходуном кадыка.

Бродяга вздохнул. Подтолкнул ребром ладони к центру стола хлебные крошки. Подождав, пока отмучается Тырька, поднял свою темно-красную дозу:

- За Чикаго. За май 1886 года. И за твоего сына.

- Чикага эта где? В Японии? - спросил начавший отходить от трясуна Тырька.

Данила вытер подбородок, прижал к носу корку хлеба:

- В Америке.

Тырька ехидно сморщил нос. Посмотрев на Данилу, словно заручаясь его поддержкой, повернулся к бродяге:

- Чтой-то ты, я замечаю, к американцам тянешься. Социализм наш не нравится? Ты смотри, а то там быстро разберутся.

Будто не расслышав, бродяга наклонил баллон с пивом к бокалу. Белая шапка тлеющей пены переползла на толстую ручку. Дотянувшийся до дна конус из пузырьков завилял змеиным хвостом.

- Где это там? - нахмурился Данила.

- Там. И в желтый дом. Клеймо на лоб и кранты, как врагов народа Сахарова и Солженицына. С теми еще воюют, а бродягу сразу.

- А чем ты лучше меня? - сузил зрачки тот.

- Я? Я на заводе работал. Паспорт имею и квартиру. А ты никто.

Тырька довольно прищурил обожженные веки. Ему приятно было сознавать, что есть люди, которые ничего этого не имеют.

- Обличье у тебя, вроде, человеческое. И руки, и ноги есть. И глаза, - бродяга отставил кружку. - И в квартире живешь. От матери, которую в гроб вогнал, досталась. Другие, которые в поте лица работают, по углам мотаются, а ты в собственной. Даже кровать стоит, - он вдруг приподнялся со стула, яростно стукнул себя кулаком в грудь. - А вот тут что у тебя, погань? Ты и на заводе не просыхал. Я хоть не мешаю никому. В желтый дом? Ах ты с-сука...

Он потянулся к горлу вылупившегося на него Тырьки. Под нависшими бровями заметались отточенные бешенством лезвия. Данила схватил алкаша за шиворот и отбросил за себя:

- Разошлись... Еще между собой драку затевать. Все одинаковые.

Его удивила вспышка бродяги. Обычно тот уходил в сторону от натянутых разговоров или старался ослабить их одним-двумя меткими замечаниями. Но сейчас по комнате заметалась хромая длиннорукая обезьяна. И если бы не нажитый годами бродяжничества тормоз, она бы вцепилась зубами в икавшего от страха за спиной Тырьку.

- Во враги народа записал, - рычал бродяга. - Люди отказываются от всего, жизни не жалеют. И за кого! За эту мразь... Ты хоть знаешь, кто такой Сахаров? Ты знаешь, что Солженицын боевой офицер, что Сталин его в лагерях гноил?

- Хватит, - резко оборвал Данила. - Оно ему надо, кто Сахаров, кто твой Солженицын? Все говорят, что они враги. А там пусть сами разбираются, - он повернулся к алкашу. - А ты дергай отсюда, пока шею не намял.

Тырька бочком протиснулсся между бродягой и топчаном и прикрыл за собой дверь. Тишину склада потревожили заплетающиеся шаги.

Некоторое время бродяга остолбенело стоял посреди конторки. Затем попытался заглянуть в глаза Даниле. Но тот отвернулся.

- Я думал, что ты еще не все потерял.

Данила нетерпеливо поморщился:

- Кончай базлать. Ты мою семью кормить не будешь. И тридцать три процента алиментов тебе до фонаря, - он поднял стакан. Гладкая поверхность кровавой жидкости мелко завибрировала. - А я с этим грузом на любом заводе до гроба из нищеты не вылезу.

- А ты хочешь разбогатеть?

- Я сказал прекрати, - крикнул Данила. – Идейный, мать твою... Снова начинаешь?

Бродяга перемялся с ноги на ногу. На обезображенном шрамами лице снова заиграла непонятная блуждающая улыбка.

- Ну, тогда давай выпьем за твою семью, - тихо сказал он.

- Вот ты к-коз-зел, а? - вскинулся Данила.

Но помощник на последние слова не обратил внимания. Он неспешно втягивал в себя содержимое стакана. Данила скрипнул зубами, расстегнув на рубашке верхние пуговицы, дернул на себя бокал с пивом и сел на топчан. Притаившийся под сердцем морозный узел заставлял с холодным бешенством следить за скрипевшим из угла в угол по половицам помощником. Сутулые плечи его своей непокорностью напоминали о сцене в директорском кабинете, заставляли вновь ощутить слабость в подрагивающих коленях. Клубок ярости перекатился в руку. Данила уже готов был запустить кружкой в непреклонный лоб, когда снаружи громко хлопнула дверь. Кто-то из клиентов призывно закашлял в кулак. Данила судорожными глотками высветил забранное косой решеткой дно.

- Есть кто тут? - нерешительно позвали из склада.

Тусклый сумрак полусонных лампочек обливал озиравшийся по сторонам бордово-полосатый пиджак. Данила пинком отбросил не мешавший проходу полиэтиленовый ящик и остановился. С удивлением признал коренастую широкоплечую фигуру:

- Виктор! Пережогин, ты что ли?

- Я-а. Здорово, чертяка, - обрадовался густой баритон. - Добрался я до тебя, змея.

Крепкие ладони стиснули локти все еще растерянного Данилы, притянули к себе, досками захлопали по спине.

- О-о, похудел ты, однако. В литейке справнее был.

- Так то литейка. А здесь как падла кручусь, - неловко засмеялся Данила. - Откуда ты?

Ослабив тиски, бывший дружок, с которым вместе тягали по монорельсу разливочный ковш с расплавленным чугуном, откачнулся и смущенно шмыгнул носом:

- Да, Татьяна, едри ее в корень, генеральную уборку перед праздником затеяла. А у нас три приемных на замке. Ну и подался через весь Северный.

Данила пытался засунуть ненужные руки в карманы рабочей куртки и никак не мог попасть в широкие прорези. Тело заполнило чувство неловкости, потому что на открытом лице Виктора за радостью таилась стеснительность. Он понимал его состояние. Виной была не только встреча после долгой разлуки. Друга смущало то, что Данила работает в презираемом всеми месте.

- Ты ж мою знаешь. То кошка дорогу перебежит, то пустоту в дом несешь. А я слышал краем уха, что ты здесь обосновался. Дай, думаю, заскочу по старой памяти. Тыщу лет не виделись, а?

Он снова потрепал плечо Данилы. Оглянувшись на сумки, махнул рукой и полез за сигаретами. Привычная пачка "Примы" радушно показала набитые табаком ровные ряды стручков.

- Да ты проходи, - сбивая неловкость, засуетился Данила. - Вмажем по стаканчику. Посидим, погутарим, как раньше.

Крутая туча дыма отплыла в сторону. Виктор неопределенно хмыкнул, сунул не понадобившиеся партнеру, доставшему свои иностранные, сигареты в косую линию пиджака и кивнул:

- Можно. Моя, правда, назаказывала с три короба...

За бродягой тихо закрылась дверь. Он ушел, потому что вызванное встречей возбуждение начало проходить. Наступил момент интимного душевного сближения, когда своим присутствием можно было оскорбить приготовившееся переступить порог скованности откровение.

Ровный рокот мотора сотрясал старенький холодильник, заставляя пританцовывать гипсовую статуйку полуобнаженной женщины. Новым серебром отдавала никелированная ручка громоздкого сейфа, на грязный пол падали капли пива. Равнодушно поскрипывал топчан.

- Ну, что еще... Емельяныч по-прежнему возглавляет бригаду транспортировщиков. Костюк из литейного отдела перешел на шихтовый двор. Боится, что начался силикоз. Самолазов орет на всех по дурному, матом кроет. Как был судьей республиканской категории по футболу, так им и остался. Сына своего хотел пристроить, да Карпуша был против. Одного горлопана, говорит, по глаза хватает. Писарев из парторгов в Первомайский нарсуд подался. Так что, если подрался или бабу отметелил, сразу к нему. Хотя и там такой же, рыбина еще та... Еще один дом кровавым методом достроили. По цеху слух гуляет, что Карпуша три квартиры продал. Да какие три - половину дома нужные люди заселили. Петро Дьячков тысячу двести часов отпахал и перед самой сдачей выгнали. Нашли причину.

Данила задумчиво переплетал пальцы. Прошлая жизнь слабо касалась сглаженными углами так быстро забытого ощущения сопричастности к самому большому и надежному - к рабочему коллективу. Она странными обрывками металась по закоулкам разума, то и дело натыкаясь на прочно поселившееся чувство злобы. Имена уважаемых когда-то людей загораживала нервно подрагивающая щека заместителя начальника цеха. Его тупой взгляд отфутболивал даже запахи родного цеха. Данила силился вспомнить то грозовые всполохи расплавленного металла, то падающую в копильник тяжелую его косу, то бесконечное кольцо тележек с черными опоками, набитыми землей. Наклонял над леткой тающий от жара ковш, будто кожницами обрезал кометные хвосты огненных порций. Он даже знал названия этих запахов: жареный воздух, горелая земля, сизая, тухлая вонь захваченных врасплох газов. И очищающий внутренности, светлый, девственный пыл родившейся из нескладных чушек солнечной реки. Он черпал из нее лучезарный свет пригоршнями, омывал им кожу лица. Гармония из тепла и света, вобравшая в себя множество неведомых людям другой профессии ощущений, просачивалась между пальцами...

Но все было тщетно. Литые струи расплескивались в стороны грязными брызгами, будто кто-то ходил по ним в залепленных дерьмом сапогах. Брызги превращались в ядовито шипящие шестеренки, муфты и шкивы. И стоявший возле гор из деталей Самолазов кричал дурным голосом: "Вы кому дали больничный? Этому скоту, который вместо того, чтобы работать, пишет в газеты статьи? Гоните его вон. Чтобы духу не было".

В ноздри забирался все истребляющий запах алкоголя. И уже от бывшего напарника исходило не усиленное близкой сердцу стихией тепло, а напирали пронырливые пары дешевого одеколона и прокисшего пива. И сам он уже не казался человеком из общества открытых всем ветрам совестливых тружеников, живущих на свою кровную зарплату, добытую в поте лица. Вспоминались и язвительные усмешки, выпущенные черствой душой в сторону Данилы именно в тот момент, когда травля достигла своего апогея.

Он пожалел, что пригласил бывшего товарища испить с ним из одной чаши. Уже просились с языка обидные реплики. Хотелось напомнить и о выступлении на цеховом собрании, и о том, что в тяжкое время тот просто отвернулся от него. А потом и вовсе старался не замечать, привечая в своем доме одну его жену с детьми.

- Ты знаешь, ребята до сих пор вспоминают тебя добрым словом, - неожиданно повернулся к нему Виктор. - И как ты боролся за вагранки, и за неправильно начисленную зарплату... Ты нас прости, Данька, но мы специально выбирали тебя профоргом. Прятались за твою спину. Это сейчас многие поняли, чего тебе стоило удержаться на плаву. А тогда... В общем, сам знаешь. И смеялись, и обзывали, - он опустил голову. Вздохнув, загремел спичками. - Ледя Комнатный до сих пор хвалится, как ты ему помог. Теперь этого делать некому. Как сурки, только о своем брюхе...

Данила прикусил готовое сорваться с языка грубое слово. Запоздалое откровение пригасило костер неприязни. Он вспомнил тот случай, который почти истерся из памяти. Формовщик Ледя Комнатный приехал на завод из Краснодарского края. Там у него осталась одна мать. Осенью он попросил начальника цеха отпустить его на три дня за свой счет, чтобы подлатать крышу. Но начальник заявления не принял. А когда Ледя начал протестовать, топнул ногой:

- Ты еще будешь мне права качать. Один весь цех взбудоражил и ты...

И Ледя пришел к нему. Тогда многие подходили, потому что Данила возглавлял рабкоровский пост цеха. Узнав в чем дело, он вопреки всем уставам и приказам, положениям, приложениям и дополнениям с параграфами, подписал заявление сам. Весь цех несколько дней трясло от смеха, когда литейщики вспоминали растерянное лицо своего руководителя:

- Ну вот, я уже не начальник цеха. По всем вопросам обращайтесь теперь к Даниле-мастеру.

Прозвище Данила-мастер припаялось намертво. По неизвестным причинам оно перекинулось и сюда, в приемный. Но тогда Ледя все же поехал в родную станицу латать крышу на покосившейся хате. Привез оттуда ведро яблок. Бригада схрумкала их в один присест, не забыв еще раз покуражиться над придурковатой, по их мнению, дерзостью Данилы.

- Я вот думал, как ты мог все это выдержать! И в разнорабочие переводили, и от вагранки в подвал земледелки бросали, и топтали, и гнали, как собаку. Сам генеральный директор... Да что директор, представитель Первомайского райкома партии тогда на собрании сказал, что если бы коллектив объединения избавить от таких как ты, то за нас можно было бы не волноваться.

Данила с горечью усмехнулся. На собрании слово сначала взял Самолазов. Затем выступил генеральный директор объединения Песков. Речь шла о статье, опубликованной в газете "Труд". Это потом Данила узнал от сотрудников многотиражки, что того, кто пропустил статью, сняли с должности. А за столом президиума главный металлург Барышевский, угробивший четыре с половиной миллиона рублей на заведомо негодные вагранки, маялся от неизвестной дальнейшей своей судьбы. Он даже не надеялся на взявшего его под свою защиту директора:

- Это кто здесь такой борзый? - кричал с трибуны тот. - Это я приказал привезти с Урала вагранки. Я приказал и заменить их на польскую модель. Я сумею заткнуть глотку этому боркописцу, который решил, что он умнее высококвалифицированных специалистов.

Но маялся главный металлург, как показало время, напрасно. Даниле глотку заткнули, а вагранки порезали автогеном и вывезли на свалку. Несмотря на дружную поначалу поддержку журналистов во главе с редактором Крымским, больше не пропустили ни одного материала даже в родной многотиражке. Заместитель редактора областной газеты Тагирова прямо сказала, что был звонок из Первомайского райкома партии.

На том собрании представитель этого райкома поставил окончательную точку, после которой собачья жизнь показалась райской.

- Я бы так не смог.

Тихий голос пробил броню отчуждения, прикоснулся к заплетенным в немыслимый узел чувствам. Данила внутренне напрягся. но сказанные почти шепотом слова никак не могли нащупать слабого места. Он поднялся, беспокойно заходил из угла в угол. И ощутил только одно, как не справившись с возложенной на него задачей, внутреннее напряжение в бессилии прострелило щеку. Пальцы невольно собрались в кулаки.

- Пойду я, а то моя там уже икру мечет. Ты за бутылки это.

Данила перевел дыхание. Охрипший голос едва пролез сквозь стиснутые зубы:

- Чего? А-а, пятьдесят восемь. Еле доволок.

Сунув деньги в карман, Виктор протянул руку:

- Ты заходи. Моя будет рада, - и тут же спохватился, - Да, мы наезжаем к твоим. Людка вышла замуж, вроде третьего собирается рожать. Так что у них все нормально, хотя, конечно... Ну давай. С праздником.

Забрав сумки, он закрыл за собой дверь. Данила некоторое время стоял молча. Но заполнившая грудь злоба, теперь уже на самого себя, не давала покоя. Он вышел в склад, в одном из углов которого возился бродяга. Послонявшись немного, подался к выходу на улицу. И у самого порога столкнулся с Виктором. Тот разжал ладонь, на которой лежали скомканные деньги, и протянул ему.

- Ты чего? - не понял Данила.

И вдруг увидел, как растерянность в глазах бывшего товарища уступила место презрительной усмешке. Но не такой, какой когда-то награждали в цеху. Она действительно выражала презрение.

Постояв немного, Виктор повернулся и зашагал прочь. Широкая спина мерно покачивалась из стороны в сторону, в такт твердым шагам. Данила подался было вперед. И тут-же остановился, он понял, что поздал. Все пятьдесят восемь бутылок были приняты по пятнадцать копеек за каждую...

Привалившись плечом к груде сложенных в углу яблочных ящиков с иностранщиной, Данила поливал пенной струей ржавую стену. Голова моталась в разные стороны кувшином на колу. Из-за массива стопок доносилось привычное ворчание бродяги.

Данила не помнил момента, когда начал пьянеть. После того, как он увидел спину друга, он вдруг ощутил, как по щекам, оставляя красные следы, протопал стыд. Так это было неожиданно, что душевная пустота на какое-то время уступила ему место. В ноздри влился запах свежего весеннего ветра. Люди показались не крикливыми манекенами, а просто людьми. Почудилось, что они могут понять и его состояние, и то положение, в которое он попал. Но это наваждение продолжалось всего несколько минут, до тех пор, пока равнодушные бетонные панели, пропустив Виктора, не сомкнулись снова. Из открытых дверей склада обдало привычной затхлой волной. Глаз поймал чей-то неприязненный взгляд. И все кончилось. Сзади ни с того, ни с сего грохнул бутылку о земляной пол бродяга. От непрошеного визита, от его непокорности снизу поднялась удвоенная лавина злобы. Данила испугался, что его может накрыть бешенство. Один раз он испытал это, когда наматывал на руку волосы жены. Стянув челюсти мертвой петлей, он заторопился в конторку...

В теле, как в налитой доверху бутылке, колыхался один хмель. Хотелось залезть в какой-нибудь ящик, занять пустую ячейку и тихо перейти в мир неодушевленных предметов. Но осуществлению мечты мешало ворчание бродяги. Данила выбрался из темного лабиринта.

- Ты мне скажи, что тебе надо?

- Домой тебе нужно. Домой, - оторвал от пола метлу бродяга.

- Домой?! - Данила поморщил лоб, пошлепал губами. - А-а. Ну правильно. Но...

Он поднял палец и пошевелил им из стороны в сторону. Бродяга сплюнул. Затоптав окурок, снова принялся наводить порядок. Он знал, что Данила не хочет в таком виде показываться жене. Сейчас у него одно желание - проспаться в приемном.

- Не-е, - вяло махнул рукой Данила. – Не поеду.

Бродяга покидал мусор в фанерный ящик, прибрал инструмент и сел на доску. Несколько спичек, одна за другой, поломались об истертый коробок.

За стеной послышался шорох щебенки. Легковая машина подкатила к самой двери. Данила неустойчиво развернулся в ту сторону. Трое ребят в одинаковых джинсах и черных сорочках втянули полосатые чувалы. За расстегнутыми воротами посверкивали прямые католические кресты.

- Ого! Изрядно бухаете, - сделал попытку удивиться Данила.

Один из парней брезгливо вытер платком ладони. Смахнув со лба чуб, неприветливо бросил:

- Разгрузочные дозы родителей. Нам это до фени.

И тут же взгляд его приковала сгорбленная фигура бродяги. Он даже немного подался вперед. Высокомерное выражение на бледном лице сменила злорадная ухмылка:

- Пиль, это он.

Возившийся с обвязкой хохлов на чувалах парень выпрямился. Глаза его забегали по складу. Наконец они накрепко зацепились за нахмурившегося бродягу. Но в отличие от товарища, на лице его отразилась досада. Третий из друзей сплюнул сквозь зубы, беспокойно сунул руки в карманы. Данила теперь уже удивился всерьез.

- Спокуха, - предупредил бледный. - К тебе у нас претензий пока нет.

Данила мотнул головой, с шумом втянул в себя воздух. Из хмельной скорлупы приклюнулся первый признак беспокойства, который заставил собрать волю в кулак. И вдруг он узнал бывшего соседа по лестничной клетке Пашку, вспомнил, что эта троица придиралась к Женьке. Бледный тогда ударил его кулаком. Что-то знакомое было в заносчивом облике молодого наглецы. Данила представил рядом с ним Лану. Сайгель, кажется рассказывала, что она путалась с сынком начальника городского управления торговли. Всплыл и сам разговор в управлении. Тогда его брезгливо подтолкнули в раскрытую пасть торговой мафии.

Данила только сейчас осознал, кто стоит перед ним. Под скорее любопытными, чем опасливыми взглядами ребят, прошел к двери, выдернул из петель железный прут и стал на свое место.

- Ты, пар-раша и твой друг Паш-ша, дергайте отсюда, пока живы. Прихватите и третьего, хипари залетные.

Сзади бродяга постукал по доске "огнетушителем" из-под вермута.

- Гист, ну его в баню. Он ненормальный - подал неуверенный голос признавший приемщика Пашка. - Его баба еле приползала к моей матери.

- Тогда он садист, если издевался над бедной женщиной, - растягивая слова, криво усмехнулся третий из парней.

- Заткнись, Шифа.

Бледный соснул воздух сквозь стиснутые зубы. Покачавшись с пяток на носки, тронул кроссовкой чувалы:

- Мы заедем за деньгами. После праздника, - из глазниц выползли две кобры, метнулись в сторону бродяги. - С-скот-сфс...

Данила в ярости подался к нему:

- Деньги, кирдоплет, возьмешь у своего папаши.

Разделенная ровным пробором голова дернулась назад. Склад заполнила стылая тишина. Казалось, люди превратились в восковые фигуры из музея мадам Тюссо. И вдруг отпрыск улыбнулся настоящей улыбкой. Может быть первой за то время, как переступил порог детства:

- Ну жучара, а? Шифа, так ты говоришь, что он садист? Клянусь, мне еще такие не встречались, чтобы сразу и садист, и благородный. Я дарю эти чувалы вам, господин хамелеон.

Хохотнув, он поклонился и развернувшись на каблуках американских кроссовок, направился к выходу. За ним тронулись его друзья. Негромко шумнул мотор "Жигулей".

Некоторое время была слышна только беспокойная возня крыс да сухие щелчки продолжавших искать свое место в стопках деревянных ящиков. Наконец побелевшие пальцы ослабли. Прут тихо звякнул о землю, Данила осел подтаявшим снеговиком. Переведя дыхание, бродяга пошарил по карманам в поисках оставленной на доске пачки с кувером. Заметив ее, он выплюнул хорошую порцию отборной брани и заковылял в другую сторону, к ведру с водой.

- Собирайся.

- Куда? - остановился на полпути бродяга.

Данила обхватил голову руками. Хотелось только одного, поскорее увидеть тревожно заботливые глаза своей сожительницы, подчиниться ее мягким ласковым рукам.

Он проснулся от легкого прикосновения чего-то теплого к щеке. Услышал перебиваемое приглушенным грохотом оркестров доверительное журчание двух голосов. Бродяга и Надя как всегда вели разговоры на философскую тему. За стеной не состоявшийся до сих пор жених пересыпал словесную шелуху из пустого в порожнее. Боявшаяся умереть зимой, бабка умерла в самый разгул январской стужи. И теперь отсеченному кирпичом визгливому дисканту отвечал согласный на все, бесконечно усталый голос матери.

Пошевелив царапающим десны языком, он разодрал ресницы. Солнечный луч медленно переползал через нос. От недавно купленной, собранной из обработанных под хрусталь стекляшек, люстры по потолку разметались ажурные тени. Длинные тонкие кисти свесились на стену, покачивались бахромой от скатерти.

Голова трещала от распиравшей ее изнутри боли. Вместо привычных позывов тошноты Данила ощутил желание опохмелиться. Он уже был знаком с этим чувством. Там, в приемном, заглянув однажды ему в лицо, Тырька опрометью бросился к Борисовне, заведующей винным отделом. Но то, что он испытывал сейчас, было гораздо страшнее. По груди начала расползаться непонятная тревога. Горячая испарина обволокла тело плотной оболочкой, притянула липкой влагой пододеяльник и простыню. Волна жара прокатилась от макушки до ног, Данила будто очутился внутри кокона. Голоса показались чужими и далекими.

- Женщина осознает красоту поверхностно. Осмыслить ее как мужчина, по-философски, она не может, потому что над ее чувствами и глубиной мысли довлеет тяжкое бремя продолжения жизни, заложенное в нее самой природой.

- Ты знаешь, Борис, я не совсем согласна. Мне кажется, я чувствую острее, глубже. Я схватываю то, от чего мужчина иногда равнодушно отворачивается. Ты не замечал, как замирает женщина возле какой-то вещи, картины? А запахи? Как она тянется к цветам, как ее воображение волнуют хорошие духи. Я понимаю, что в отношении мировосприятия мы стоим на разных полюсах. Но все же...

- Правильно. Реакция у тебя на это быстрее. Поэтому и существует термин - острый женский ум. Но ты берешь то, что тебе необходимо, все же остальное отбрасываешь. А это необходимое иной раз оказывается всего лишь ветвью целого дерева.

- Ну хорошо. А как ты относишься к высказываниям, что если бы мужчина узнал то, что знает женщина, мир был бы иным. Он стал бы добрее, краше, осмысленнее.

Сдерживая нарастающий страх, Данила отвернулся к стене, продолжавшей бесноваться визгом инженера. Он знал, что как только попросит вина, Надя поймет все, потому что сама прошла через этот ад. Он попытался справиться с чудовищным желанием, но оно все нестерпимее жгло скованное болью сознание.

- А может наоборот, злее, - рассмеялся бродяга. - Каждая из вас с трудом переносит соседство соперницы. Представь, что будет, если такое испытает мужчина. Но это все шутки. Кончено, в твоих словах есть доля правды. Пока мы стоим лишь на первой ступени развития во взаимоотношениях. Надежда на будущее делает нас людьми. И нужно стремиться к высшей, по-моему, мудрости человека - доводить дело до конца.

Данила почувствовал, как Надя оглянулась на него. Возникла недолгая пауза. Она встала, подошла к детской кроватке. Похрумтев ломким от чистоты бельем, вернулась к украсившему комнату дивану из чехословацкого гарнитура.

- Ты меня прости, Борис, но я до сих пор не могу понять, почему ты стал... ушел из общества? Я знаю, что причины должны быть вескими, но... Ты много говорил мне о поэзии древних, о прозе. Приводил примеры мудрых мыслей, высказанных великими. Ты заканчивал что-нибудь?

- Да. Я закончил политехнический в Москве. Тогда мы на руках носили Евтушенко, Вознесенского, - в голосе бродяги прозвучали печальные ноты. - Поэзия... Поэзия - это проза чувств, а проза - поэзия разума. А все вместе - выражение своего философского "я". Познание сначала необходимых для бытия вещей, потом окружающего мира, а после и собственно "я" в них. Как видишь, я все-таки поставил себя - гомо сапиенс - на последнее место, потому что во мне заключается смысл жизни. Это самая трудная задача, которую предстоит разрешить человечеству. Если она разрешима вообще. Пока же мы живем не разумом, а чувствами. То есть находимся под полным контролем Природы.

- Я помню, как ты рассказывал о космосе, о звездах. Кое-что я открыла и для себя, - задумчиво сказала Надя. Из письма, присланного из небольшого подмосковного городка Зарайска, она знала многое. Но из деликатности не стала настаивать на возвращении к теме о более глубоких причинах ухода бродяги из общества. - Это дало мне повод вернуться назад. Не знаю, что будет дальше, но мне кажется, что я поступила правильно.

- Со своей стороны, правильно, - подтвердил бродяга. - Чувства, если они настоящие, редко обманывают женщину. Все остальное - от разных обстоятельств... Да, людям еще много нужно открывать и подтверждать открытое. Например, древние шумерские астрономы без всяких приборов обнаружили в солнечной системе десять планет. Через пять тысяч лет мы со своими электронными микроскопами и космическими спутниками, как слепые, нащупали только девять. Но существование десятой вызывает сомнение лишь у суррогата от ученого мира. Ты прости, что я отвлекся от нашего разговора. Я хотел сказать, что нельзя забывать старое, чтобы оттолкнувшись от него, найти свое новое. А что ты вернешься назад, я знал.

- Но почему? - удивленно воскликнула Надя. - Обстановка складывалась так, что... В общем, это мой выбор. Правда, подсказанный природой и... космосом.

- Вот именно. Я говорил, поднимай голову вверх - там жизнь. А ключ к разгадке прост, как все гениальное. Вон он, сопит в кроватке.

Некоторое время стояла тишина. Разрываемый на части желанием и необоснованным страхом, Данила затаил дыхание. Начали мерзнуть ступни. Чтобы сдержать дрожь, он вдавливал пятки в твердый край матраца. И все равно верх одеяла трясся мелкой болезненной дрожью.

- Да. Ты прав, - тихо сказала Надя. - Ты знаешь, я была в таком трансе, что только сейчас увязала реальное и то, что открыл разум. Сначала изнутри был послан сигнал. А затем, через определенные промежутки времени, последовало два слабых толчка. Но я тогда так ничего и не поняла... Ребенок забился почти две недели спустя.

Бродяга потревожил на столе какие-то предметы, пошаркал домашними тапочками. Глуховатый голос принял деликатный оттенок:

- Причину заторможенности развития ребенка ты, наверное, знаешь. Ведь он заявил о себе позднее отведенных для этого сроков.

Сквозь ресницы рябили причудливые линии обоев. Они то расплывались, то вновь обретали первоначальную форму. Визг инженеора наконец-то перешел в его плач. Зато наверху, в квартире начальника домоуправления, задвигала мебелью, загалдела орава сорвавшихся с привязи людей. Невероятным усилием воли Данила удерживал готовые вырваться наружу воплями внутренние судороги. Пот градом катился с бровей на виски. Но даже через привычный содом, через собственные страдания, он слышал взволнованное дыхание Нади. Пройдясь по комнате, она остановилась возле кроватки. Осторожно передвинула натянутую поверху резинку с погремушками.

- Я боюсь за него...

Комнату заполнил гром оркестров. Казалось, по телевизору показывали идущего строевым шагом, увешанного барабанами и медными тарелками слона. Данила не знал, было ли это началом демонстрации трудящихся или ее концом. Терпение у него лопалось.

В прихожей мелодично зевнул проснувшийся звонок, Надя пошла открывать. Данила приподнял край одеяла и метнул подпаленный внутренним жаром взгляд на стол. Яркий свет помешал увидеть то, что он хотел. Тогда он вскочил с постели, бутылка вина ждала своего часа. И пока из прихожей доносились громкие восклицания, он успел протолкнуть из горла в желудок почти четверть содержимого.

Комнату как водолазный колокол стали быстро поднимать на поверхность.Всеми красками брызнул цветной телевизор. За окном неприкаянно колотился о дерево воздушный шар и радостно взлаивала собака. Возле двери нарастали веселые препирательства. Надя с шутливыми нотами в голосе все же не хотела пускать гостей.

Наконец Данила почувствовал подошвами ног искусственное волокно пестрого паласа. По жилам побежало долгожданное тепло.

- Дядя Юра, Женя, я вас очень прошу, не надолго. Мы в парк собирались. И по возможности без этого...

- Да на минутку, господи. Тут пить нечего. Надюха, от ты стала...

За широкой занавеской с кряхтеньем начали развязывать шнурки. Воровато оглянувшись, Данила разлил вино по бокалам и потянулся к перекинутым через спинку стула брюкам. Заметив загородившегося ладонями бродягу, смущенно хмыкнул, дрожащими пальцами продел в петли конец ремня.

... - Ну будем здоровы.

Женька сунул в рот кусок сухой колбасы. Надя оправила на Даниле воротник рубашки, подняла свой фужер с лимонадом.

- Неплохо живете. Моя вообще ничего не достала. Ребенка, говорит, из рук чуть не выбили. Надюха, ну, ты его любишь, а?

Женька оглянулся на дядю Юру, неторопливо ковырявшего вилкой мясной паштет. Тот испытующе приподнял черные брови и снова уткнулся подбородком в выплеснувшиеся из-под майки седые волны.

- Как не любить. Все в дом тащит.

- Дядя Юра, да разве любят за это? - смущенно засмеялась Надя.

- А за что еще? Когда я на такси работал, моя за мной как хвост моталась. А теперь, вот, как старый пес, ни ей, ни детям не нужен.

- Ну-у, старик. Ты еще в полном соку, - чувствуя, как нарастает состояние радостного оживления, похлопал по спине соседа Данила. - Нашел бы себе, да и жил.

Сосед вздохнул. Преждевременно угасшие глаза уставились на цветы, украсившие фаянсовые тарелки. Женька снова потянулся к бутылке.

- Женя, ты-то чего опять заводишься? Жена любит, как... не знаю. За каждым шагом смотрит

- Начинается, - покривился тот. - Дома деваться не куда и тут. Договорились, что ли?

- Вот и молчи, а то Даниле пожалуюсь... Двойной праздник. Моей полгода исполнилось.

- Бракодел, - Данила наколол на зубья вилки кусок ветчины. - Я вон, с первого захода.

- Куда уж нам. Старшая-то уродочкой родилась. Отворачиваются...

Надя отставила фужер, с возмущением завела за ухо прядь волос:

- Не стыдно? Про своего ребенка и такое.

Отмахнувшись, Женька проглотил вино. Нетерпеливая рука погладила пеструю клеенку. Бодрый голос диктора центрального телевидения скороговоркой называл имена передовиков производства. Их было много. На экране, занимая всю его площадь, возник яркий плакат со словами: "Досрочно выполним...". Усталые руководители уж не так величественно приветствовали с трибуны мавзолея безликое людское море, над которым трепыхались алые паруса флагов, громоздились квадраты, прямоугольники,кубы и параллелепипеды транспарантов.С ограниченного башнями пространства Красной площади в небо взмывали разноцветные гирлянды шаров, превращались в тысячу мечущихся по бездонно-голубому размаху поплавков рыболовецких сетей.

- Правде надо смотреть в глаза, - отрешенно сказал дядя Юра - Девочка не виновата ни в чем, но судьба у нее будет сложная.

Женька словно ждал этого участия. Налил себе полный бокал и выпил. Тоненькая струйка, похожая на живую кровь, стекла с подбородка на длинную шею. Он досадливо вытер ее ладонью, откинулся на спинку стула:

- Правда, правда... Я уже на части разрываюсь в поисках этой самой правды. Нету. Ни дома, ни на улице, ни на заводе... Из садика приходила вся в укусах, да в синяках. А эта дура второго рожать надумала. Квартиру за восемьдесят рублей снимаем, а она рожать. Любит... - Он нервно подергал правой щекой. Помолчав, повернулся к Даниле. - Слушай, тебе не надоело смотреть на этот фейерверк? Как в цирке.

- А что? Хорошо идут. "Ура", правда, глуховатое.

- Поставь лучше кассету.

- Эту, как ее..., - дядя Юра на секунду запнулся. - "Виноградную лозу" Окуджавы.

- Иди ты со своим Окуджавой. Давай лучше Высоцкого.

Надя с сожалением вздохнула, встала и пошла на кухню. Данила быстро опрокинул в рот крутобедрый бокал. С губы на скатерть упала длинная капустная лента. По белоснежному полю расползлось масляное пятно. Бродяга с шумом засморкался в платок.

- А чего? Хороший певец, - буркнул дядя Юра.

- Чужой жизнью живет, - авторитетно и резко оборвал его Женька. - Он же грузин, а поет не свое. Как кота за хвост тянет. Ничего, под старость спохватится.

Бродяга сунул платок в карман. Покосившись на довольную физиономию Данилы, положил локти на стол:

- А кто из нас живет своей жизнью? - тихо спросил он.

Динамики телевизора раскололись на куски от последнего громового удара. Оставшийся от какофонического водопада жиденький ручеек попетлял по ушным раковинам и ушел в зыбучий песок живых клеток. Экран украсила витиеватая надпись, говорящая о том, что сейчас начнется выступление коллективов художественной самодеятельности. Женька криво усмехнулся. Бросив короткий взгляд на черный брусок переносного магнитофона, разлил остатки вина по бокалам. Выпил свою долю, встал и направился в прихожую.

- Вот именно, - задумчиво сказал дядя Юра.

Стеклянный пятак на конце тонкой ножки сделал сальто мортале и с размаху впечатался в скатерть. Кивнув, сосед заторопился за Женькой. Проводив его насмешливым взглядом, Данила принялся за закуску. Из-за занавески выскользнула Надя. Облегченно переведя дыхание, она опустилась на стул.

- Успокоилась, - съязвил Данила.

Надя заботливо положила на тарелку бродяги оливье и повернулась к нему. Данила ревниво обследовал правильные линии лица, заглянул в завораживающий омут густо-синих зрачков и вновь убедился в том, что без нее не представляет себе жизни. Даже наложенные бессонными ночами тени не портили какой-то лучезарной гармонии. Ему часто казалось, что она была дочерью звезд, луны. Кого угодно, только не земных существ. Он знал, что если притянет к себе ее хрупкие плечи, она доверчиво прильнет к нему. Опахнет не имеющей никакого сравнения с окружающим свежестью. Будто распустится запомнившийся с детства, росший под окнами старенького дома, куст жасмина. Но собственное "я" девушки оставалось для него неприкосновенным. Оно охраняло себя как самый красивый цветок - пчелой, которая там, в розовом прошлом, не давала возможности дотянуться до него. И сейчас Данила вновь ощутил,как в груди появился прохладный пузырек от того, что она не улыбнулась навстречу, а задернула глаза вопросительным выражением:

- Даня, пусть они больше к нам не приходят. Честное слово, мне стыдно. У людей горе, а мы как буржуи. Ножки у стола подгинаются.

Усмехнувшись, Данила налил вина в бокал из нетронутой гостями бутылки, выпил и облизал губы:

- А кто им мешает? Пусть устраиваются в приемный, или в другое место. Время сейчас от и до.

Он обнял Надю за плечи, поцеловал в щеку.

- Но они не могут, ты понимаешь? Не могут, - она отстранила его руку. - И не умеют. Ты прости, но для этого нужно многое потерять. А деньгами не все возместишь.

Данила облокотился о край стола. И хотя голос Нади звучал по-прежнему ласково, даже упрашивающе, он недовольно нахмурил брови. Сидевший молча, бродяга осторожно покашлял в кулак.

- Дело, собственно, не в умении. И медведя плясать учат, правда, пляшет он все равно по медвежьи, - он явно торопился разрядить обстановку. - Многие просто боятся. Тюрьма - не дом родной. Если попадешься, то не откупишься.

Кинув на него испытывающий взгляд, Данила удовлетворенно хмыкнул. Подбородок полез вверх:

- Все можно купить. Не волнуйся, малыш, прорвемся, - он потрепал Надю по щеке. - Вчера у меня был день приключений. Бывший корешок приходил, с которым я когда-то трудовые рекорды ставил.

- Почему когда-то? Ты ведь год всего, как не работаешь на заводе, - рассеянно спросила она.

- Да?.. А мне кажется, сто лет уже прошло. Если бы ты видела его морду, когда он пересчитал деньги. - пристукнув по столу кулаком, Данила раскатисто рассмеялся. - Пятьдесят восемь бутылок по пятнадцать копеек. Как с куста. Лучшего друга на трояк накрыл.

Нет, он не ожидал увидеть на лице девушки оживления. Он знал, что к таким вещам она относилась или равнодушно, или торопилась перевести разговор на другую тему. Но постоянная потребность закрепиться в ее сознании если не какими-то другими достоинствами, то хотя бы умением обеспечить семью, толкала на преувеличение своих подвигов, на полное откровение. Иногда он сам не понимал, почему выкладывал даже самые маленькие эпизоды из жизни приемного. И все-таки продолжал мечтать о том моменте, когда и эти подвиги заставят ее улыбнуться и доверчиво приткнуться к его плечу. Но то, что отразилось на ее лице сейчас, смяло все самые сокровенные помыслы. Она умоляюще прижала заломленные руки к груди:

- Даня, милый, ради бога увольняйся из этого проклятого места. Ради меня, ради ребенка. Даня, это плохо кончится.

Так это было неожиданно, что он застыл с открытым ртом. Он не мог догадываться о том, что поняла она. Все его хвастовство до этого случая касалось только чужих людей. Может быть, пресечь его сразу мешало то обстоятельство, что поначалу сама работала в приемном. Но на то были свои причины. Первая из них - полная самоотрешенность от окружающего мира. А здесь было явное предательство.

Данила растерянно посмотрел на бродягу. Тот отшвырнул вилку, встал и уперся лбом в стекло. За спиной Нади кувыркались размалеванные клоуны. Акробаты обезьянами поднимались по толстым веревкам под купол и валились оттуда переспелыми грушами. Камера то и дело переключалась на волочивших по арене громадное бутафорское бревно Шуйдина и Никулина, из карманов пиджаков которых выглядывали горла бутылок. Но яркое представление затмевала напряженная фигурка Нади. Контраст ее с экраном был слишком резким, потому что Данила уже настроился на лирический лад. В этот момент ему казалось, что он впервые вышел из мрака на свежий воздух, что все страхи, лайни, разборки сотались позади. Он уже видел, как по стеклу гуляло солнце, ощущал трепет еще не покрывшихся серым налетом пыли молодых листьев. И вдруг все это решили отнять. И кто! Два самых близких, самых родных человека, которым он, не смотря ни на что, привык доверять во всем. Они отвернулись от него, как от прокаженного. Они призывали отступиться от того, что давало возможность почувствовать себя выше других. Даже сосед заметил это. Данила не понимал, почему бродяга и Надя пьют из его колодца и тут же в него плюют. Значит, бессловесный протест одного и громкие мольбы другого - ложь. Честный человек так себя вести не может.

Некоторое время он по звериному смотрел в увеличенные слезами бездонно-синие зрачки. Затем поднялся, обошел стол и положил руку на плечо девушки:

- Я все вижу. Ты, моя малнькая праведница, И ты, мой верный слуга, сейчас играете пьесу, в которой одна ложь. Но зачем вам это, мне не понятно. Может быть, вы хотите принизить мои заслуги? А, может, вас пожирает чувство зависти? Человек всегда был ее рабом.

- Не-ет, подожди, я хочу высказать все. Может быть, вы, отвергнутые обществом, хотите дать почувствовать это и мне? Тогда вы ошибаетесь. Люди с незапамятных времен преклонялись перед теми, у кого деньги и положение. На чем сидите, что смотрите, что жрете - все куплено на мои деньги. Это на заводе я был бесправным исполнителем чужой воли. Каждая тварь могла заткнуть глотку. А сейчас я хозяин.

- Только дурак может жить в мире иллюзий. Умный выхолащивает их, - сверкнул белками бродяга.

- Я по-твоему дурак?

- Даня, милый, - Надя быстро поднялась, обхватила его шею руками. - Даня, опомнись. Я люблю тебя. Только уходи оттуда. Я заклинаю тебя...

Слезы покатились за ворот его рубашки. Но он отцепил руки. Злой взгляд не знал на чем остановиться.

- Ты меня любишь? Странно. Мне казалось, что ты просто защищаешься от самой себя, потому что тебе некуда идти, как и этому шелудивому псу. У вас ничего нет. Даже милосердия. Вы пусты, как эта бутылка...

- Даня, уходи оттуда, - Надя продолжала беспомощно тыкаться ему в грудь. - Данечка, любимый мой, ради бога увольняйся. Это место проклято людьми. Я видела, как ты утром...

На секунду он оторопел. В наступившей тишине сверху посыпался грохот пьяных каблуков, за стеной молодой инженер принялся колотить посуду. Экран телевизора отразил украшенные бриллиантовым колье, мешковатые груди известной певицы. Но тут же раскаленный взгляд метнулся в сторону бродяги. Надя была в прихожей, отгороженной от комнаты плотной занавеской. Значит, продал он. Волна ревности захлестнула шею петлей. Данила неожиданно подумал, что ночью они могли делать, что угодно, потому что он был мертвецки пьян. Обведя комнату помутневшими глазами, он не увидел сбоку дивана обычной на этом месте раскладушки. Опутанный алкоголем разум не подсказал, что она может лежать и под кроватью. Данила сделал шаг в сторону бродяги. Надя уцепилась в рубашку, прильнула всем телом. Заступничество придало еще большей ярости. Плохо сознавая, что происходит, он отстранил ее и ударил кулаком в закрытое мокрыми волосами лицо. Стукнувшись затылком о сервант, она медленно сползла к его ногам. Из груди бродяги вырвался сдавленный стон. В кроватке заплакал ребенок.

- Данечка, милый, умоляю тебя, уходи оттуда...

Казалось, девушка сошла с ума. Шевеля пузырящимися кровавой слюной губами, она продолжала повторять одно и то же:

- Уходи, Даня... Брось это проклятое место. Ну, хочешь, я пойду работать вместе с тобой? Пусть нас посадят обоих. Только уходи...

Данила оглушенно завис над нею. Из головы неторопливо выветривался хмельной туман. По дрожащему подбородку бродяги бежали злые беспомощные слезы:

- Что ты наделал, скотина?! За что?..

Присыпанный серым пеплом июня огромный город вытянулся вдоль крутого берега мутного Дона и задремал. Полупустые площади, проспекты, улицы и закоулки затопил ослепительный свет. Запузырившиеся было вначале короткие июньские дожди вылакало ненасытное солнце. И теперь и стеклянные этажерки, и громоздкие, из красного кирпича здания заводских районов, и саманные халупы изнывали от жажды. Город пытался утолить ее, качал из заметно обмелевшей за последние десятилетия реки лишние кубокилометры воды. Насосные станции подавали мало пригодную для питья жидкость только в определенные часы и только в самые важные, по разумению городских властей места, по распоряжению которых были закручены все краны фонтанов, обезвожены немногочисленные бассейны и перехвачены горла уличных питьевых колонок. И все равно ее не хватало. Люди гремели кулаками по железным бокам автоматов с газированной водой. Они отзывались. Набивая прожорливые брюха медными трешками, изредка выплескивали мизерную порцию теплого пойла, от которого у детей вытягивались мордашки. Зато обслуживающие их механики холодильных установок горя не знали, так как точки эти в важных списках занимали не последние графы. Через какие-то промежутки времени они набирали на стальных кольцах замысловатых замков дату своего рождения, или день ангела любовницы, снимали надежный механизм с прочных дужек и входили вовнутрь шипящих углекислотой будок. Пожонглировав вентилями, выпивали стакан-другой хорошо насыщенного газом жгучего коктейля, ставили вентили в прежнее положение и принимались опорожнять кассы. Пузатенькие, из плотного материала, мешочки аккуратно укладывались в портфели. Бросив презрительный взгляд на очередь, механики спешили в магазины, чтобы взвесив на весах медь, получить взамен радужные кредитки.

Надя сдула с губ капли пота, перенесла разомлевшего мальчика на другую руку и прикинув, что ждаать, пока меченый красной краской стакан увлажнится мутноватым зельем не имеет смысла, а без очереди не пустят, заторопилась по тротуару дальше. Перекинутая через плечо небольшая сумочка неудобной складкой забугрилась под локтем.

В ней лежало полученное только что свидетельство о рождении ребенка, в которое по всем правилам были вписаны и отец, и мать. Женщина из ЗАГСа поверила рассказу о том, что отец занят на работе, и что они распишутся в ближайшее время. Но внимательный взгляд заставил почувствовать себя неловко. И хотя синяки давно сошли, переносица вновь заныла от боли. В груди шевельнулось забытое состояние угнетения. Оно не проснулось даже после того, как Данила ударил ее. А здесь, в заботливо обставленном кабинете, вдруг возникло.

Выйдя за стеклянные двери, Надя присела на скамейку, накрытую тенью маленького скверика. Мальчик лениво терзал пустышку. Глазенки живо реагировали на каждое постороннее движение или звук. Она прихватила губами мягкие волосики и подумала о том, что пока Данила работает в приемном пункте, мечты о хорошей жизни так и останутся мечтами. Мольбы о прощении, когда он полураздавленным червяком ползал у ее ног, показались надуманными. Через боль содеянного в глубине зрачков билось пламя не ослабевающей ни на минуту, непонятной злобы. Она заметила ее появление сразу после того, как директор не подписал заявления об увольнении. Тогда она отнеслась к этому без особого беспокойства, решив, что Данила злится на самого себя. Теперь же это предстало в другом свете, заставило подумать, что несмотря на неистовую, какую-то душевно-физическую любовь к ней и ребенку, он все больше отрывается не только от людей, но и от них, от своей семьи. Она знала, что не имевшие выхода, ограниченные рамками ненавистной работы чувства сжигают его внутренности как пожар, возникший в забитом горючими материалами складе. Знала и о его неуверенности в завтрашнем дне, о потере собственного достоинства. И вдруг поняла, что не тревогу перед каждодневным ожиданием объявления контрольной, и не страх перед тюрьмой пытался залить он постоянным употреблением алкоголя. Он гасил остатки раненой заводом совести, потому что именно они вызывали неуверенность.

Надя прикусила губу, пошевелила замлевшей рукой. Как ни странно, открытие не испугало, а наоборот, принесло облегчение. Под ногами крутилась стайка доверчивых городских голубей. Мальчик заагукал, напустил пузырей, задрыгал ногами. Вынув из сумочки платок, она стерла набежавшие на распашонку слюни и растерянно огляделась вокруг. Несмотря на устоявшуюся в последнее время чисто семейную атмосферу, беспокойство не покидало ее, хотя Данила все полтора месяца после первомайского праздника приходил домой трезвый и раньше обычного. Он часто произносил сквозь зубы имя директора магазина. Недобрым словом поминал его и раньше, но сейчас прибавилась шипящая ненависть. Она не знала о трагедии, разыгравшейся в кабинете. И все же обостренным женским чутьем догадывалась, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Ведь до этого Данила еще пытался как-то сопротивляться. Значит, директор окончательно подмял его под себя.

Она перевела дыхание. Возникшее несколько минут назад состояние угнетения начало освобождать душу от своих тисков. Одернув легкое, однотонно кремовое платье, она поправила на детской головке съехавшую набок панамку, поднялась и решительно направилась по улице, выходящей на площадь Ленина.

Ровная строчка серых от пыли деревьев оборвалась у ослепительного асфальтового озера. С середины его вздымался вверх памятник человеку, имя которого знали все люди планеты Земля. Низ постамента горел от усыпавших его гвоздик. Несмотря ни на что, люди несли сюда свое признание и уносили не сказанную гранитным изваянием, но переданную дорогими чертами зрительно, надежду на светлое будущее, о котором мечтал и он, тот, кто держал сейчас на ладони свое могучее, напитанное страданием народа, незримое сердце.

Перейдя озеро вброд, Надя облизала пересохшие от волнения губы. Еще раз оглянувшись на площадь, обошла магазин и потянула на себя выходящую во двор, облупленную дверь. В нос ударил букет застоявшихся запахов. И сразу чувство тревоги обдало живот холодком. От сложенных в беспорядке ящиков несло сигаретами, селедкой и неистребимым винным духом, который напомнил о работе в приемном, о прошлом.Словно споткнувшись о невидимый выступ, она приостановилась, беспокойно затопталась на месте. Проведя пальцами по лицу, сделала несколько шагов по короткому коридорчику и резко постучала по табличке с надписью: "Директор".

- Войдите, - отозвались из кабинета.

На какую-то долю секунды, пока глаза привыкали к мраку комнаты, Надя ощутила на себе пронзительный чужой взгляд. Но это продолжалось всего один миг и она подумала, что ей показалось, потому что директор стоял спиной, внимательно вчитываясь в разложенные на столе бумаги. Наконец поджарая фигура в модном, заграничного покроя костюме, распрямилась. Директор обернулся. Доброжелательную улыбку подсветили золотые, каких раньше не было, коронки. Темные глаза быстро обшарили ее с ног до головы.

- Какая встреча... Честно говоря, не ожидал. Прошу.

Она сдержанно села в подвинутое с истинным джентельменским участием кресло. Ласково потрепанный за подбородок мальчик заулыбался, потянул навстречу руки. Директор погладил пальцами пухлые ладошки:

- Хорош, хорош. Весь в маму. Как зовут тебя, малыш?

- Меня зовут Сергеем, - тихо ответила Надя.

- Прекрасно. Я думаю, что ты оправдаешь свое большое имя. Отец, правда, нагнал на нас страху, - он с искренним сочувствием заглянул в ее лицо. И снова улыбнулся мягкой улыбкой. - Теперь сам вижу, что все хорошо. Как на дрожжах.

На длинной цепочке закачался никелированный брелок. Мальчик тут же потянул его в рот. Надя испуганно прижала ему губы ладонью. Пофыркав ежиком, директор подмигнул и прошел к негромко шелестевшему настенному бару. Ярко освещенное нутро показало разноцветную сказку дефицитных продуктов. На освобожденный от бумаг стол опустились "Золотое шампанское" и плитка бразильского шоколада. По бокам вспотевшей бутылки большими морозными пятнами застыли два хрустальных фужера. Холеные руки принялись расплетать замысловатую вязь серебряной проволоки:

- Не отметить такое событие просто грех.

Надя перевела испуганный взгляд теперь уже на фужеры. Решительность уступила место замешательству:

- Простите, но я бы не хотела...

- И слушать не хочу, - директор уверенно поднял над двумя кусками льда розово-белую шапку пены. - Первый ребенок, да еще мальчик. Бог нам этого не простит.

Она неловко потянулась к прическе. В пересохшем горле запершило. Смущенно откашлявшись, она вновь посмотрела в открытое бронзовое от загара лицо и попыталась улыбнуться:

- Но я пришла ругаться.

- Пригубите этот бокал и скажете все, что думаете. Ну надо же. Почти год прошел... Какой бутуз.

Во всем облике элегантного молодого мужчины ощущалась тактичная, и в тоже время твердая настойчивость имеющего большие перспективы на будущее человека. Этому напору трудно было что-то противопоставить.

- Я кормлю ребенка грудью, - чувствуя, что светские манеры и внимание, на которое не рассчитывала, завораживают, сделал последнюю попытку защититься она. Но этот довод потерпел неудачу. Черные брови на тонком лице немного приподнялись. В голосе прозвучал оттенок искреннего недоумения:

- Я все прекрасно понимаю, потому что у меня тоже есть сын. И когда ему было столько, сколько сейчас вашему малышу, жена не отказывалась от этого божественного напитка. Я же не предлагаю напиться, - вложив фужер в руку, он одобрительно кивнул. - Поверьте, молоко станет только слаще.

Прохладные грани пощекотали кожу пальцев. От лопавшихся на поверхности янтаря серебряных пузырьков пахнуло свежестью. Девушка почувствовала, как жажда, от которой мучилась еще в центре города, вспыхнула с новой силой. Взглянув на директора, она натянуто улыбнулась и сделала первый глоток. Но одного его оказалось мало. Она не заметила, как фужер опустел наполовину.

- Нет, нет. Выпить нужно все. Иначе я не буду ругаться ни за какие деньги, - крупным перстнем директор подвел решительную черту. И добавил. - И запрещу вашему мужу переступать порог моего кабинета.

Последние слова возымели действия больше, чем все сказанное до этого. И когда Надя вернула свой ставший морозным хрусталь, то не заметила протянутой навстречу руки. Нежный звон потревожил мимолетную тишину кабинета. На какое-то мгновение взор затмили всполохи отшлифованных, геометрически правильных кристаллов, из которых состоял фужер.

- Ну вот и прекрасно, - директор поцеловал пухлую ручонку мальчика. - За тебя, за твое светлое будущее...

Он сидел за столом необычайно внимательный, милый и добрый. По телу Нади разливалось янтарное тепло. Она слабо воспринимала в свой адрес и в адрес ребенка потоки комплиментов. Но гладкая мелодия слов продолжала делать свое дело. Скованность начала уступать место душевному равновесию. Казалось, она была в гостях у хорошего друга.

Тихо скрипнув, приоткрылась обтянутая кожей дверь. И тут же захлопнулась. Директор поднялся, защелкнул замок. Затем опустился в кресло, оперся локтями о края скрытого лаком волнистого дерева и засмеялся:

- Теперь я слушаю вас. За что вы хотели меня отругать?

Она машинально подумала, что смех у него не такой, каким представляла себе. Он мягкий, бархатный. Сунув мальчику в рот выплюнутую пустышку, опустила глаза:

- Спасибо за поздравления. За шампанское...

- Ну-ну. Не стоит. Я слушаю.

- Тогда начну сразу. Я хотела поговорить с вами о Даниле, но теперь этот разговор будет лишним. Если можно, исполните всего одну мою просьбу, увольте его, пожалуйста. Я очень боюсь за него.

- Ради бога. Пусть подает заявление. Я подпишу его хоть сейчас.

В зрачках Нади вспыхнули радостные искорки. Визит, к которому она готовилась как к рукопашной схватке и который не давал покоя все эти месяцы, складывался удачно. Она почувствовала как чаши весов, на которых качалось душевной состояние, застыли на одной линии. Румянец на щеках распустил свои алые паруса.

- Спасибо большое, даже не знаю, как вас благодарить.

Директор привалился к спинке кресла, закинул ногу за ногу. Прищурившись, с удовольствием прошелся по точеной фигурке влажным загоревшим взглядом:

- Это вас нужно благодарить за самоотверженность. Честное слово, вы напоминаете мне Екатерину Трубецкую или Марину Волконскую. Признайтесь, вам с ним очень трудно? Ведь ваш муж не выделяется никакими качествами. У него нет даже образования. А вы, я думаю, из хорошей интеллигентной семьи.

- Нет, нет, что вы! - поспешила перебить она. - Он хороший человек. Добрый, внимательный.

Прикусив губу, директор постучал розовым ногтем по подлокотнику:

- Я верю. На его месте я поступил бы точно так же. Но мне кажется, вы опоздали. Он уже не сможет жить без лишних денег, потому что они дают какую-то свободу, поднимают над толпой. А для вашего мужа это просто единственная опора, возможность удержаться на плаву в этом сумасшедшем мире, потому что у него, вы уж простите за прямоту, нет чувства собственного достоинства. Я еще раз прошу прощения, но мне кажется, что это уже бесполезно.

Надя улыбнулась, сунула в руки закапризничавшего мальчика отобранный перед этим брелок:

- Вы знаете, я уверена в нем. Он сейчас находится в глупом положении рвущегося к цели человека, которая ему не нужна. Поверьте, все это временно.

На опущенной голове тускло блеснули ухоженные, крупные завитки промытых заморскими шампунями темных волос. Во вздохе почудилось сожаление:

- Ну что же. Женская интуиция и догадка обладают большей точностью, чем мужская самоуверенность. Впрочем, правдивее всего врут очевидцы, - директор натянуто засмеялся. - Будем считать, что вашему мужу повезло. Рядом с такой женщиной мужчина самого тонкого ума станет еще умнее, не говоря уже об остальном.

- Вы преувеличиваете мои способности, - смутилась она. - Если бы я была такой, какой вы меня сейчас представили, то не испытала бы той трагедии, о которой знаете и вы.

- Да, да, конечно. В прошлый раз мы разговаривали на эту тему. И по-моему вы правильно сделали, что отказались от места лоточницы.

- Простите, но...

- Ради бога. Я рад, что вы проявили силу воли. Уверен, то, что произошло с вами, всего лишь печальное недоразумение, от которого не застрахован никто. И очень рад, что хотите вытащить близкого человека из помойной ямы. А это действительно, как ни прискорбно об этом говорить, самая настоящая помойка.

- Спасибо за откровенность. Знаете, я тогда решила, что если люди не в силах изменить землю, то одну частичку, самую малую, могу изменить я. Значит нужно изменить себя для блага же окружающих. Я понимаю, что говорю высокими словами, и что нахожусь не в храме божьем. Вы, надеюсь, простите за невольную бестактность. Тем более, мир и вправду сошел с ума. Не каждый волен распоряжаться судьбой по своему усмотрению. Но если у нас зашел такой разговор, то согласитесь, что вести бездуховный образ жизни, какой ведет мой муж - безнравственно. Ведь духовность - основа человеческого бытия.

В дверь тихонько поскреблись. Не поднимая головы, директор негромко бросил:

Надя не заметила того момента, когда похвалы, шампанское и доверительная интонация вскружили ей голову, когда потеряла контроль над своими мыслями. И если бы кто-то записал сказанное ею на пленку, она бы ужаснулась. Но сейчас она словно купалась в бассейне, заполненном настоянной на розовых лепестках водой. И с удивлением отмечала, что державший Данилу за горло, так долго мешавший наладить семейную жизнь интеллигентный мужчина все больше ей нравится.

Директор неопределенно хмыкнул, повертел в руках яркую наборную авторучку с львиным зевом на конце. Но лицо его по-прежнему оставалось доброжелательным:

- Я доволен, что еще раз довелось встретится с вами. Истинное достоинство подобно реке. Если мне не изменяет память, это высказывание принадлежит Монтеню. Концовку к нему я наберусь смелости предложить свою: чем глубже река, тем меньше несет она в своих водах словесной шелухи. Немножко грубовато, но вы меня понимаете, что это о нашем разговоре. Вы женщина достойная.

Наполнив фужеры, он подошел к девушке:

- Я от всего сердца желаю вам удачи в благородных помыслах. И давайте закрепим наш союз. Надеюсь, что эта встреча не последняя.

Она приняла хрусталь уже безо всякого опасения. Размягченная радостью плоть с жадностью впитала в себя взбаламученную роем серебряных пузырьков прохладу.

Возле двери директор на секунду замешкался. Торопливо прошел к бару, вынул из узорчатой эмалированной банки спелый бордовый плод:

- На Востоке гранат является символом любви, выражением нежных чувств и признательности. Возьмите его и будьте счастливы. Знайте, что сегодня вы обрели настоящего друга.

Поцеловав руку, он повернул ключ в замочной скважине. Надя благодарно улыбнулась и вышла. В коридорчике, среди неровных стопок ящиков, она заметила кусавшую ногти молодую продавщицу. Но ее удрученный вид уже не мог испортить приподнятого, какого-то воздушного настроения.

Невысокий кругленький мужичок помог взобраться на ступеньку трамвая. Сидящий на переднем сидении голенастый юнец неохотно приподнялся. Зацепившись за протянутый вдоль салона поручень, повис на одной руке. Вылезшая из-под джинсов футболка оголила поджарый живот. Надя благодарно улыбнулась, но юнец поморщился и отвернулся. Мужичок продрался между ним и высокой женщиной, прильнул плечом к стеклу. Остренькие глазки уперлись в открытую грудь. Она инстинктивно потянула вверх край свободного выреза.

- Сморился, - облизал толстые губы тот. - Жарко.

- Нет. Мы только что покушали и сразу уснули, - она осторожно опустила ребенка на колени, просунула ладонь под потную головку. - К папе на работу едем.

- На проходной встречать? - ухмыльнулся сразу потерявший интерес мужичок. - Бухает, видно?

- Он у нас не пьет. Наш папа хороший.

Надя платком промокнула выступившую на лице влагу и, давая понять, что мужские обязанности выполнены, отвернулась к окну. Трамвай звонко щелкал колесами по проложенным посередине проспекта Октября стальным рельсам. Использованной жевательной резинкой потянулся забор стадиона "Авангард". Грязные стволы пирамидальных тополей воткнулись серыми вершинами в белесое небо, по которому бродила кучка ленивых ягнят. Лучи неторопливого солнца продолжали высекать искры из протертого как подошва старого башмака асфальта. Его проложили осенью прямо по лужам. И теперь, спустя восемь месяцев, кое-как залатанные язвы открылись заново.

- Все мы не пьем.

Мужичок насмешливо шмыгнул крупным носом и стал протискиваться по потному проходу в конец вагона. Пропуская его, юнец хищно обнажил желтые от табака зубы. Надя приткнула сумочку между разбросанными ножками мальчика. Голенастый своим нервозно-нагловатым поведением не внушал доверия. А в сумочке лежало свидетельство о рождении ребенка. И все же, несмотря на привычные мелочи, радость не покидала ее. Она будто ехала не в пропахшем едкими человеческими испарениями трамвае, а стояла на открытой площадке дирижабля, купающегося в воздушных струях. Известие, которое везла Даниле, жгло сердце нетерпеливым огнем, не давая возможности заострить внимание на том, что мальчик неожиданно быстро заснул в непривычное для него время. Она подумала, что при такой духоте, это неудивительно.

Вагон прозвенел крутой поворот на улице Нариманова и устремился вниз, в глухой переулок Евдокимова. Надя знала, что железную обшивку сейчас начнут царапать жерделовые, обсыпанные сливовидными пупырьями ветки. Она с радостью впитывала знакомые до мельчайших подробностей деталей обочины дороги, по которым ездила много раз. Но панорама облепившего пологий холм красно-белыми сотами Северного жилого массива, неожиданно обдала холодком.

Впервые она увидела эту панельно-бетонную картину ростовских "черемушек" несколько лет назад, когда Генка вез ее с вокзала на квартиру к Лукичу. Тогда под ногами гремела целая сетка "Вермута розового". И сейчас, после почти годового перерыва, уместившего в себя и беременность, и рождение ребенка, и множество других событий, вдруг ощутила во рту терпкий привкус вина. Сглотнув слюну, она перевела взгляд на мутное зеркало искусственного водоема, необустроенные берега которого завалили голые тела. Нетерпеливо подергав щекой, прогнала непрошеные мысли и заставила себя подумать о том, что так ни разу не сходила даже на этот, превратившийся в болото, с трудом наполнявшийся жиденьким ручейком речки Темернички резервуар.

Трамвай выкатил на обширную площадь, на которой разместился базар. Липкой толпой народ вывалился из салона на проезжую часть проспекта Космонавтов и залавировал между машинами. Подождав, пока схлынет поток и тех, и других, Надя перешла на автобусную остановку. Здесь была пересадка. Приемный пункт находился далеко от трамвайных путей, на окраине массива.

Базар варился в собственном соку. Люди сумками растаскивали от обнаглевших левых рефрижераторов рублевую картошку, ссорились из-за пятака с продавцами зелени, окружив бочки с выброшенной по недоразумению худосочной селедкой, орали что-то несуразное. Лейтенант милиции договаривался с хозяином ранних помидор о взятке. Тот почему-то артачился, забыв о своем громком голосе. Видимо, был приезжим. Люди оборачивались и, сплюнув, торопились дальше. Лейтенант стоял на своем.

Над мангалом орудовал шампурами с обкраденными кусками жирного мяса великорослый Беня. По суетливыми его движениям было видно, что стольника в день ему уже мало. За стойками разговор шел пока о погоде. Бутылочное пиво прямо из горла переливалось в желудки успевших забыть трудовой день работяг, служащих и другой, не обремененной заботами, публики. Страсти вспыхнут чуть позже, когда начнет действовать не слишком укрываемое полами пиджаков вино, когда подогретое лучами, закипит оно в жилах от непонятной, взрывающейся динамитом злобы. Тогда и лузгающие семечки полупьяные продавщицы, успевшие набить карманы дармовыми рублями, распахнут во всю ширь залепленные губной помадой рты. Отборная брань накроет на час-полтора площадь бешеной волной страстей, отфутболит измученных наглыми обвесами и нереальными ценами покупателей, чтобы в половине шестого вечера схлынуть полой водой, оставив после себя кучи мусора, нераспродавшиеся многотонные машины, да самых стойких частников, которых и бульдозером не сковырнешь. Призванные охранять рыбные богатства Дона вертлявые "очуры" стряхнут налипшую на рубахи с икряных рыбцов, судаков и чебаков крупную чешую, и пойдут пропивать сальные от рыбьего жира пачки денег в рестораны, в которых их давно дожидаются такие же ловцы удачи. И только за временными постройками, туалетами и пивными ларьками будет продолжаться разбор пьяных конфликтов, изредка нарушаемый сочным хряском зубов и переносиц.

Привычный содом не тронул занятую своими мыслям Надю. Отступив немного в сторону, она скользнула равнодушным взглядом по арбузам голов, укрывших насквозь пропитанную темными сделками подстилку продажной бахчи. Заметив ее, Беня приветственно поднял вверх громадную ладонь. Он знал ее не только по приемному, но и по блатхате Лукича, куда изредка заглядывал с друзьями. Кивнув, девушка заторопилась к подкатившему автобусу. Задетый чьим-то локтем, мальчик сонно всхлипнул и снова погрузился в неведомое взрослым состояние покоя.

Она сошла возле детского садика, над которым шефствовал один из крупных заводов. На украшенных золотистыми полосками дюраля теремах засохли бойкие петухи. Неразобранные родителями детишки неприкаянно слонялись между песочницами. Воспитатели увлеченно перемалывали свои проблемы под сенью ажурной беседки. В дальнем углу отгороженной панцирной сеткой территории уже заняла законное место кучка алкашей во главе с неунывающим Тырькой. Надя бросила вопросительный взгляд на ржаво-зеленую коробку приемного пункта и увидела неторопливо разбиравшего завал из ящиков бродягу. Ноги сами ускорили движение. Она представила, как обрадуется он, когда узнает, что директор больше не препятствует увольнению Данилы.

Испытующе ощупав всю ее из-под лохматых бровей, бродяга удовлетворенно хмыкнул:

- Обнаглел, - засмеялась Надя. Оттопырив край платья, подула на взопревшие груди. - И соска не нужна. Даня у себя?

- Гость у него. Ты это... не шуми здорово. Выпивают они.

- Да... вроде работник партийного аппарата забрел. Беседа серьезная.

Надя прыснула в кулак:

- Мировые проблемы решают? Не ожидала, что мой Даня заведет дружбу в партийными боссами. Ты знаешь, Борис, мне кажется, он не выдержит конкуренции. Размах не тот, - она стрельнула любопытными глазами в дверной проем. - А как он сюда забрел?

- Живет где-то рядом. Как в лагере для военнопленных, говорит. Делаю, что прикажут. Да он не секретарь. Инструктор какого-то отдела.

- Все равно. Элита.

Она приняла таинственный вид и переступила порог склада. С кончика языка готовы были соскользнуть первые слова об успешном визите к директору. Она едва сдерживала себя, чтобы не выплеснуть их тут же. Сзади зашуршал стоптанными ботинками бродяга. И вдруг Надя остановилась как вкопанная. Внезапная волна страха перехватила горло. Она инстинктивно прижала ребенка к себе и тревожно огляделась, выискивая причину его возникновения. Но ощутила только одно, как сознание все больше обволакивает неистребимый винный дух. Вокруг плотными массами громоздились набитые бутылками стопки ящиков. Деревянные, железные, пластмассовые, из оцинкованной проволоки, облитые светом покрывшихся коркой пыли лампочек, они забили все пространство. Но в проходах царили чистота и порядок. И ничто, кроме крысиной возни да бубнящих голосов, не беспокоило напрягшийся слух.

Странный приступ как пришел, так и ушел, оставив после себя назойливый звон в ушах. Переступив с ноги на ногу, Надя оглянулась на застывшего посреди склада бродягу и нерешительно двинулась дальше. И вновь от сердца оторвался леденящий душу ком. Прижав ладонь к груди, она с трудом дотащилась до перевернутого ящика:

- Ты знаешь, Борис, я, кажется, перегрелась, - растерялась она. - Мы сегодня столько набегались...

Заскорузлая рука опустилась на плечо, помассировала мышцы шеи, взъерошила волосы:

- Замоталась ты. И сварить нужно, и постирать, и по магазинам побегать. Да Сережка ночами не спит.

От искреннего участия Надя почувствовала облегчение. Она бросила все еще неспокойный взгляд на ребенка, но тот продолжал безмятежно посапывать. Шевелился обсыпанный влажным бисером нос, через приоткрытые губы розовели голые десны. Он уже не мог предупредить, потому что давно стал человеком. Те силы, которые способствовали зарождению этого крохотного существа из Великого Бытия на грешную Землю оставили его, как только зажила прижженная всего лишь зеленкой Пуповина.

Прошло минут пять. Из конторки продолжал доноситься перебиваемый редкими восклицаниями Данилы, густой голос. Он то повышался до грозового обвала, то, перекрываемый невидимой заслонкой, едва журчал иссякающим ручьем. И тогда казалось, что говоривший выдавливает слова как пасту из тюбика.

Надя глубоко вздохнула несколько раз подряд. Приступы больше не повторялись. Растворились и остатки пришедшей вслед за ними неуверенности.

- Нет, Борис. Мне стало плохо от этого специфического коктейля. Не представляю, как я могла здесь работать, - она брезгливо сморщила нос. - Моча, вино, гнилое дерево, сопревшее барахло...

Мимолетная мысль попыталась напомнить, что все это было когда-то привычным, что застойные запахи знакомы не только по приемному, но и по блатхате Лукича. Но она не хотела об этом думать. Прошлое вызывало отвращение. Поправив прическу, слабо улыбнулась бродяге и поднялась. Проводив ее до конторки тревожным взглядом, тот вытащил из кармана пачку сигарет. Закурил и вышел на улицу. От Нади исходил едва уловимый запах вина...

На колченогом стуле сидел седоватый мужчина средних лет. Наполовину пустая бутылка коньяка отбрасывала радужные кольца на крупные руки. Увидев Надю, Данила поднялся навстречу. Но она прижала ладонь к губам и скромно присела на угол топчана. Мужчина бросил в ее сторону задумчивый незаинтересованный взгляд.

Виновато моргнув, Данила потянулся к холодильнику, на котором выстроились в ряд бутылки с пивом. Батарея их уже ежилась холостыми дулами на полу. Мужчина снова погрузился в свои мысли. Квадратный подбородок уперся в расстегнутый воротник рубашки с голубыми топазовыми запонками. Оправив на мальчике распашонку, Надя вытерла платком вспотевшую шею. Жажда вновь дала о себе знать неприятным ощущением в горле.

- Налей и мне, - негромко попросила она. - Такая жара... Ни газировки. ни лимонада. Я чуть сознание не потеряла.

У Данилы на лице отразилась растерянность. Но бледность на ее щеках все же вызвала сочувственную улыбку. Мужчина поднял голову. Под набухшими веками собралась горсть одобрительных морщин:

- Какой боровичок. Сколько ему?

- Скоро четыре месяца.

- Ну-у, уже человек. В Грузии дети познают вкус вина одновременно со вкусом молока матери. И потом всю жизнь не забывают его. Я желаю вашему мальчику прожить сто лет.

Надя приняла грубый пивной бокал и усмехнулась. Там, в далеком прошлом, она не раз сталкивалась с работниками партийных аппаратов. Несмотря на то, что эти люди неоднократно поощряли ее за спортивные достижения в гимнастике и общественную работу, она относилась к ним с нескрываемым недоверием, потому что за резиновыми улыбками остро ощущалось обыкновенное равнодушие. Но за столом сидел усталый человек, совсем не похожий на тех, с кем приходилось встречаться. И все же она не удержалась от колкости:

- В Грузии не вода, а нарзан. Там чистый горный воздух, потому что народности, населяющие эту республику, не дают испоганить землю своих предков, как могут сопротивляются нашествию тяжелой индустрии. А мы дышим отрубями и запиваем хлорным раствором из отравленных рек. И что ждет моего сына, о котором вы так трогательно там, наверху, заботитесь, неизвестно.

Морщины на волевом лице перекочевали на свои печальные места. Мужчина посмотрел на недопитый коньяк, безнадежно махнул рукой и встал:

- Да. У нас век короче... Спасибо за компанию.

Он тяжело направился к выходу. Бросив на Надю укоризненный взгляд, за ним заторопился Данила.

Она подождала пока затихнут шаги, сдула лохматую пену и нетерпеливо прильнула к ребристому краю стекла. Затем осторожно перенесла мальчика на топчан, широким полотном носового платка заботливо укрыла головку от назойливых мух и тихо закачалась маятником. Теплая волна прокатилась от макушки до кончиков пальцев на ногах, захлестнула полузабытой сладкой истомой...

Это состояние продолжалось до тех пор, пока не вернулся Данила. Усилием воли Надя заставила себя подняться и обвить его шею полусонными ветвями:

- Даня, милый, сегодня у нас необыкновенный день. Я принесла радостную весть.

Он пристально вгляделся в огромные зрачки, из которых хлестал поток неудержимого счастья. Но за блеском таилось что-то непонятное, и в то же время пугающе знакомое. Показалось, что глаза девушки потеряли смысл. Он отвернулся, прикусив губу, попытался вспомнить, где раньше видел это странное выражение. Но она продолжала толкаться теплыми губами в нос, шею, щеки, подбородок:

- Данечка, родной мой, я была у директора. Он подпишет заявление об увольнении.

Известие было настолько неожиданным, что Данила оцепенел. Оторвав от себя руки, впился в лицо Нади:

- Ты что!.. Ты это серьезно?..

- Да, да, - засмеялась она. - Он так и сказал, пусть приходит хоть сейчас. Данечка, я такая счастливая...

Она преданно заглядывала снизу. Но он уже не замечал этого. Опустившись на тахту, нервно расстегнул воротник рубашки. Совсем недавно он сам хотел уволиться. Но с тех пор обстоятельства изменились в лучшую сторону, и если уйти из приемного, то можно потерять многое, достигнутое с таким трудом, лишиться ставших привычными моральных и материальных благ. А что ждет за забытой проходной давно чужого завода? Ничего, кроме новых насмешек и издевательств. А семья? Как жить на обглоданную алиментами зарплату?..

- Даня, почему ты молчишь?

Надя присела перед ним на корточки, положила руки на колени. Данила нервно подергал щекой, прищуренным взглядом уставился в угол конторки. Чувство привычной злобы как осьминог начало расправлять свои щупальца.

- Зачем ты ходила? Я тебя просил? - резко оборвал он.

Надя отшатнулась. Под восковой маской проснулись живые импульсы, вызвавшие естественное выражение испуга:

- Но мы столько мечтали об этом. Ты сам говорил...

- А ты подумала, на что мы будем жить? Ты знаешь, что на заводе мне светит стольник в месяц? И ни копья больше, потому что вот тут, на шее, тридцать три процента алиментов, - он вскочил с топчана и забегал по комнате. - Или по две смены повкалываю... Нет уж, сыт по горло. И лозунгами, и дешевой демагогией, что я передовой авангард строителей нового мира. Рабом я был. Рабом в стране рабов. Я ощущал это каждой клеткой. Каждя мразь могла подставить ножку, каждая сволочь втоптать в дерьмо. Я все помню. Все...

- Даня, сейчас ты вытаскиваешь сети с рыбой. Но ты можешь вытащить и мину, - встревоженно сказала она. - Я пойду работать вместе с тобой.

- Когда рак на горе свистнет? - пропустив предупреждение мимо ушей, крикнул он. - А с ребенком кто? Люди эти проклятые садики годами ждут. Или и его к станку поставишь?

Он вспомнил бессонные ночи, когда родилась первая дочка - Наташка. Вспомнил, как натягивал на грязное тело одежду и мчался подменять жену, нервно кусавшую губы у порога флигеля, который они снимали за пятьдесят рублей. А когда родился Сергей, жизнь превратилась в сплошной кошмар. Ни денег, ни обещанных яселек и садиков, ни помощи, абсолютно никакой. Одни долги, да яркие плакаты с пышными заверениями, что дети - самое привилегированное и обеспеченное общество в стране. Может быть поэтому жена и пошла работать в этот самый садик, урезав и без того скудный семейный бюджет сразу на сто с лишним рублей. Может быть из-за этого он поддался уговорам пройдохи-соседа по лестничной клетке, и очутился в приемном пункте. Но теперь за совет можно было поблагодарить. В приемном он ни разу не услышал надрывного звонка собственного пупка.В то время как на работе не успевал связывать бугрившиеся под кожей порванные жилы. Деньги плыли в руки сами. И самое главное, никто, даже директор магазина, не стоял над душой. Не требовал сделать план любой ценой.

Данила повернулся к Наде и хотел поставить окончательную точку. И вдруг увидел слезы. Сиротливая фигурка пронзительно одиноким видом напоминала о первомайском празднике, когда он распустил кулаки. Сплюнув на пол, он сорвал со стола бутылку и опрокинул ее в рот.

- Ну, я не знаю, что делать. Не знаю...

В проеме двери показался бродяга. Хромая походка оборвалась у холодильника. Горбатая спина сказала о том, что он полностью на стороне девушки, независимо от темы разговора. Скрипнув зубами, Данила раздраженно подергал уголками губ и сел на топчан. В пропахшей вином, железом и крысами конторке повисла тишина, нарушаемая прерывистым дыханием одной и непримиримым сопением другого. Этот молчаливый союз вызывал бешенство. Он понял, что никакая сила не сможет заставить этих людей разъединиться.

- Вы что, сговорились? Мне работу нужно подыскать, склад сдать. Тьфу, м-мать вашу..., - Данила в бессилии стукнул кулаком по холодильнику. - На месяц-то я имею право?

Надя завела за ухо упавшую на лоб волнистую прядь волос и с надеждой повернулась к нему. Расстроенный и одновременно ершистый его вид вызвал неожиданный приступ смеха:

- На месяц ты право имеешь. Я постараюсь приходить к тебе почаще. Помогать буду.

- Помощница, - огрызнулся он. И, поднявшись, горячо зашептал на ухо. - Надо же еще хоть немного сколотить. Что ты, в самом деле.

Но в глубине зрачков было совсем другое. Она не замечала этого. От рубашки Данилы исходил родной запах терпкого мужского пота, говоривший о том, что у нее есть семья, и что возникшее в ЗАГСе чувство угнетения всего лишь мираж в оставшейся позади, обожженной зноем пустыне. Она прошла эти вязкие песчаные барханы, добрела до их края. Осталось только смыть налипшую за долгий путь грязь и ступить под сень деревьев, чтобы больше никогда не видеть страшных миражей. Никогда...

Довольно крякнув, бродяга хлебнул пива из бутылки. Из-под нависших бровей засверкали две начищенные пуговицы.

- День какой-то с прибабахом. Башка раскалывается, - Данила отошел от Нади и побарабанил пальцами по столу. - Вмазать, что ли?

Она подняла немного растерянные глаза:

- Даня, я тоже хочу выпить вместе с тобой.

Бродяга поперхнулся пивом. По обсиженному мухами потолку метнулась уродливая тень от залетевшей в открытую дверь бабочки. Сонно всхлипнул мальчик.

- С чего это на тебя нашло? Целую кружку только что выдула, - удивленно повернулся он к ней. И тут же облегченно засмеялся. - А если сын ползунки поносом обнесет?

- Я покормлю его манной кашей. Ты не представляешь, я как на крыльях сюда летела. Даже плохо сделалось, - заторопилась девушка. - И вообще, по-моему, я уже доказала, что могу сдерживать себя. В отличие от некоторых, - она прильнула к его груди, заглянула снизу просящими глазами. - Я правда ужасно хочу выпить. Сегодня такой день...

- День обалденный. Если партийные боссы в полной растерянности, то нам и подавно, как говорится, до лампочки. - Данила неторопливо разлил коньяк по стаканам. Один подвинул к бродяге, второй подал ей. - За нас, малыш. Пусть будет так, как мы этого хотим.

Некоторое время бродяга с пристальным вниманием следил за Надей. Затем метнул на Данилу ненавидящий взгляд, поставил бутылку на стол и вышел. С грохотом отлетело отброшенное в сторону ведро для мусора...

Все углы мрачной, когда-то бывшей спальней клетушки густо обнесли многоярусные паучьи гнезда. Издавая слабое зудение, обессилевшие мухи то и дело возобновляли попытки освободиться из сетей. Но потуги их уже были напрасны. Смерть, в образе крупных мохнатых пауков, неторопливо подтягивала к себе паутину с очередной жертвой. Волосатые лапы ломали крылья. И зудение прекращалось, чтобы через минуту возродиться снова, уже в другом углу. Сквозь прибитую ржавыми гвоздями тряпку в противоположную стену прямой наводкой стреляли маленькие прожекторы. Пятна света не расплывались на потрескавшейся побелке. Они словно были намалеваны белой краской чуть выше гнилого плинтуса. Одно из таких пятен заляпало воротник брошенного на пол рабочего бушлата, от которого исходил удушливый запах вина, табака и прели. Свалявшаяся вата повторяла каждую выбоину щербатого пола, покрытого толстым слоем грязных ошметьев.

Надя прикрыла глаза. Бока горели от жестких складок. Внизу живота колыхался сгусток боли. Растерзанные резиновые мешочки, в которых дано не было молока, расплескались по груди. Но мысь о ребенке перебил прорвавшийся сквозь стиснутые зубы мучительный стон. Из губ продолжала сочиться кровь. Она пошевелила распухшей в локте рукой и снова уставилась в потолок, задернутый густыми клубами дыма. Черные его космы завивались в жгуты, многоголовыми змеями метались из стороны в сторону. И ни одной звездочки-надежды не было в редких просветах. Последняя из них погасла вчера вечером, как только Метла открыла дверь кочевавшему по блатхатам грузчику из овощного магазина Долдону.

Он пришел вовремя. В квартире не было даже хлеба. Третий день Надя вместе с хозяйкой заполняли желудок водой из крана. Двадцатишестилетняя Метла своим худосочным видом и изрубленным шрамами сизовато-синим лицом отпугивала не только обычных своих клиентов - забухавших бродяг, но и не претендующих ни на что алкашей. И еще одна причина заставляла обоих сидеть взаперти. Данила собрал банду из постоянных обитателей кладбища и прочесывал блатхату за блатхатой. Его, осатаневшего, боялся сам король наркоманов Гаран, разрешивший Шлынде дать Наде приют на первое время. Предупрежденная бродягой, она едва успела схватить ребенка и выскочить за дверь. Квартира была разгромлена, Шлынде выбили зубы, а чудом увернувшийся от ножа Гаран поставил на ней крест. Лишний шум мог привлечь внимание не только милиции, отдельные сотрудники которой давно сами переступили порог закона, но и более серьезных правоохранительных органов. Он мог поставить под угрозу махинации с крупными партиями наркотиков. Об этом несколько дней назад рассказала перепуганная косоглазая Шаболда, бывшая подружка Лукича. После ее ухода Метла заложила дверь толстым деревянным бруском и они надолго затихли. Метла боялась выйти на улицу даже для того, чтобы пособирать бутылки и купить хлеба и манной каши для ребенка. Обещавшая заскочить Сайгель куда-то пропала. Мальчик начал угасать на глазах. Его все время клонило ко сну. Надя выплакала над крохотным тельцем все слезы. Но вернуться к Даниле, несмотря на уговоры всех обитателей злачных мест, уже не могла. Рецидив старой болезни отбросил в жуткую яму прошлого, растоптал мечты о светлом будущем. Первое время она пыталась сопротивляться. Но когда поняла, что Данила из приемного не уйдет, и что за эти полтора месяца превратилась в прежнюю алкашку, то оставила бесполезные попытки. Он так и не нашел время для того, чтобы расписаться и прописать ее с ребенком в своей квартире. Он был занят каждодневным перемусоливанием растущего как на дрожжах навара, все еще надеясь, что она по достоинству оценит умение жить. И она оценила. Возненавидела его той самой ненавистью, которой женщина ненавидит обманувшего ее надежды мужчину. А когда он опомнился, было поздно. Зверские избиения, от которых появилась непроходящая головная боль, уже не могли ничего изменить. Она ушла, захватив с собой детское белье и подаренные когда-то Сергеем большие красные сережки.

Оставался один-единственный, теплившийся где-то в самой глубине груди, крохотный огонек, который подавал неясную надежду. Она подсказывала только первый шаг - вернуться в Зеленокумск. На этом настаивала и встревоженная Сайгель. Об этом говорил и бродяга. Но страх перед отцом и матерью, которых, испытывая неуверенность в будущем, не известила о рождении внука, не давал сил добраться до вокзала и сесть в поезд. Страшно было переступать порог родного дома, так поспешно, тайком, оставленного год назад. А соседи! Ведь они не забыли ничего. Она представляла, как раскроет свою пасть тетка Ганка: "Еще одну награду привезла наша гимнастка. Вот Сергей-то обрадуется..." Нет, она не боялась встречи с Сергеем. Он все понял там, на краю степи, хотя последними словами были: "Я все равно люблю тебя. Я буду ждать тебя..." Она боялась другого - вспыхнувшей вновь неистребимой тяги к вину. И еще за мать.

И все-таки надежда не оставляла Надю до вчерашнего вечера. Как засуетилась Метла, когда Долдон выставил на стол сумку с продуктами, когда вынул из карманов дурно пахнущего пиджака две бутылки вина. Она ходила перед редким, и все же удовлетворявшем ее женские потребности, гостем на цыпочках. И как обрадовалась Надя. В этот момент он был единственной опорой во всем отвернувшемся от нее мире. Все прежние скотские приставания забылись напрочь. В этот вечер она так и не подошла к задернутому тряпкой окну, возле которого с наступлением сумерек застывала на целую вечность. Так и не посмотрела в сторону видневшегося между бетонными глыбами клочка степи, не помолилась на огоньки, постоянно питавшие надежду слабым мерцанием, так похожие на степные огоньки под Зеленокумском. Она видела только одно, с какой жадностью мальчик сосал разжеванную ею колбасу, и как с каждой минутой оживлялось его лицо.

А ночью, когда Метла заснула, произошло страшное. Он, это истекавшее слюнями еще за столом животное, унес в другую комнату ребенка. Затем вывернул ей, одурманенной алкоголем и тяжелым сном, руки и изнасиловал. Изнасиловал с первобытной жестокостью, с садизмом. И потом, наконец-то осуществив свою давнюю мечту, снял с раздавленного рта каменную ладонь и отвалился налившейся кровью пиявкой.

Все было кончено. Тело, которым она всю свою сознательную жизнь распоряжалась по собственной воле, больше не принадлежало ей. Оно превратилось в испоганенный придаток к отвергнувшему его воспаленному разуму. И как только она это поняла, сознание угасло...

Косматые многоголовые змеи продолжали заплетаться в клубок, будто затеяли омерзительную свадьбу. Из раззявленных пастей вырывались оранжевые пузыри. Надя прикрыла глаза. Сгусток боли внизу начал расползаться по брюшине. Нестерпимо жгло правый бок. Она отрешенно подумала, что ребро, наверное, сломано. Но сил не хватало даже на то, чтобы одернуть задранное платье. Она вспомнила, как три года назад, в пору скитаний по ростовскому железнодорожному вокзалу, ей пришлось утешать тринадцатилетнюю девочку, у которой только что насильно отняли честь. И усмехнулась. Той девчонке повезло. Она пошла домой самостоятельно, хотя измазанные сажей и мазутом стены заброшенной мастерской долго еще сочились ужасом от совершенного внутри их злодения.

Солоноватый вкус крови напомнил о жажде. В квартире стояла тишина, будто то, что в ней находилось, умерло этой ночью. Надя попробовала напрячь горло. Но до сих пор сжатое железными лапами Долдона, оно выдавило очередной стон. Тогда она выпустила душу в надежде отыскать мальчика и успокоиться его сонным дыханием. Поплутав по обнесенным паутиной закоулкам, душа устало вернулась на свое место и сжалась в комок. Из сердца выполз немощный старик-страх, с трудом потащил ноги к ее глазам. И наконец накрыл их своей седой бородой. Она напряглась, приподнялась с бушлата и тут же провалилась в бездну.

... - Надя, Наденька... Надюша, милая... Господи, господи, да что же это делается.

Плачущий голос едва достигал ушных перепонок, словно какой одинокий путник кричал в промерзшей насквозь степи. На лицо упало несколько горячих капель. Она почувствовала мягкие шелковистые прикосновения и поняла, что это волосы.

- Наденька, Надюша! Ради бога очнись, Надя! Господи, господи.. Не могу... Звери... Что же это такое!

Новые капли обожгли щеку и скатились вниз. Руки тормошили за плечи, бегали по платью. Она открыла глаза. Два белых пятна сомкнулись над головой. Волосы Сайгель свалились на грудь. Близко-близко засверкали антрацитные зрачки:

- Надя, кто здесь был? Гаран? Слонок? Пепа? .. Кто, Надя? Где Метла? - горячее дыхание опаляло кожу. Черный шелк длинной шали снова замотался из стороны в сторону. - Я больше не могу. Я задушу эту подлую тварь. Замочу с-суку...

Сайгель откинулась назад. Прожаренные солнцем оголенные плечи затряслись в долгом припадке. Вспыхнувший от случайного луча крупный перстень на секунду ослепил девушку. Она попыталась разодрать губы. Язык с трудом протиснулся между двумя ссохшимися корками:

Сайгель оторвала прижатые к груди руки, уперлась кулаками к бушлат:

- Что?! Что ты сказала?..

Бродяга торопливо поднялся с коленей. За перегородкой засипел выпущенный краном воздух. Но она уже слышала, как из бутылки в посудину лакает вино. Сайгель приподняла ей голову. Страшным был первый жадный глоток. Показалось, что он попал в дыхательное горло, залил легкие. Надя инстинктивно подалась вперед. Но чуткие пальцы продолжали гладить плечи, грудь, распухший локоть. Эти прикосновения помогли осушить стакан до дна. Тело покрылось испариной. Она перевела дыхание, вновь ощутила затылком грубые складки бушлата.

- Не надо. Пусть придет в себя, - остановил Сайгель хриплый, придавленный болью, голос бродяги.

- Но я не могу, ты понимаешь? Не могу... Сдернула, крымза поз-зорная...

По комнате заметался резкий стук каблуков. В тяжелом как в погребе воздухе распространился запах дыма. Он просочился сквозь забившую ноздри кровь, вызвал болезненные приступы кашля.

Стук каблуков оборвался у вывернутой из гнезда лудки. Некоторое время был слышен только грудной стон бродяги, да частые всхлипывания Сайгель.

- Борис, а может и Метлу? .. Дверь была не заперта.

- Она была здесь, - глухо отозвался он.

- Н-ну... тварь подколодная. Пику в бок она заработала, - Сайгель скрипнула зубами. - Она и Лану продала. Свела опять с Гаврилой Парашиным. Ты знаешь, что пацанка исчезла? Месяц уже не могу найти.

- Нет. Я редко видел ее. С Гаврилой встречались, - поглаживая Надю по волосам, отрешенно ответил бродяга.

- Этот ублюдок на каком-то заброшенном хуторе сборища устраивает. Наркоши дешевые. Если они и Лану... Я все Бандычу расскажу. Все...

Сайгель накрыла очередная волна злых рыданий. С потревоженной лудки посыпались куски штукатурки, захрустели под нервными каблуками.

- И эта дура от Данилы сдернула. Плохо ей было? Скажи, плохо?

Бродяга осторожно приподнял руку девушки, ощупал опухшее место. Она тихо застонала. И вдруг широко распахнула глаза:

Он замер. Отпустив руку, подался вперед.

- Ребенок, - впиваясь в заросшее щетиной лицо, повторила она.

И сразу заметила, как побелели его зрачки, как слились они цветом с побледневшими щеками. Бродяга медленно повернул голову в сторону Сайгель:

Та выронила сигарету, вытянулась в сторону Нади накрытой сетью птицей:

- Я думала... Мне показалось, что мальчик спит на кровати Метлы. Там что-то бугрилось.

Черная шаль взметнулась вверх и исчезла в проеме, ведущем в другую комнату.

Тело Нади превратилось в кусок промороженного насквозь мяса - так долго не было ответа на застекленевший в зрачках вопрос. Все бугры затвердевшей ваты, все выбоины, неровности и щербины деревянного пола врезались в оцепеневшую плоть тысячами острых углов. Даже зависший над головой паук с черным, во всю спину крестом, словно был замурован внутри прозрачного ледяного пласта. И когда из другой комнаты донесся испуганный вскрик Сайгель, нервы не выдержали. Она вспомнила, что точно так же, только намного страшнее, закричал ее мальчик, когда Долдон как лягушонка за лапы потащил его в другую комнату, вспомнила, что там что-то упало, а потом послышался мягкий стук, будто спелая дыня вмялась в твердый предмет. Вспомнила и то, что оглушенная вином и сном, не сразу поняла происходящее. А когда попыталась вырваться из железных тисков и броситься к ребенку, было поздно. Первый же удар обтянутой шелудивой кожей кувалды опрокинул ее на пол.

Она не видела, как покоробилось лицо бродяги, как бросился он на испуганный вскрик Сайгель. В глазах запылал безумный огонь. Она оскалила зубы и взглядом сумасшедшего пошарила по потолку. Но там уже не было никаких многоголовых змей. Нулей тоже не было, поставивших крест на ее карьере гимнастки. Дым развеялся, открыв размахнувшееся во всю ширь степное море. Не ограниченное ничем пространство светилось таинственными огоньками. Зависшая над ним громадная Луна мощными лучами подталкивала голубые валы плотного воздуха.Они накатывались на Надю с шумом прибоя, окропляя лицо прохладными брызгами. Полыхал небесный свод, звезды посылали ответные степным огонькам сигналы. Шла своя, непонятная ни одному разумному существу на Земле жизнь. Она заметила принявший образ Сергея, сверкавший хвостом из чемпионских медалей, небольшой астероид. С огромной скоростью он носился среди мириадов звезд, на какую-то долю секунды задерживаясь возле некоторых из них. И те счастливчики, которых он отмечал своим прикосновением, начинали сверкать с удвоенной энергией. И вдруг она услышала истошный крик. Это с мольбой протягивали к нему свои призрачные язычки степные огоньки. Она поддалась охватившему их паническому ужасу и закричала тоже. Она поняла, что все живое на планете Земля просит Любви. Но поставив последнюю метку в плотном тумане Млечного Пути, атом Жизни, атом Любви, пропал в бесконечности Времени и Пространства, исчез в его Величестве Космосе. И сразу потускнел небесный свод, будто на него накинули темную вуаль. Только на клиросе небесного алтаря продолжало роиться бесчисленное множество зажженных неведомой силой, вошедших в световой экстаз свечей. Что-то грозное было в этом безмолвном, наполненном тишиной и блаженством, полыхании. Казалось, уже запели оттуда литию грешной, погрязшей в пороках, задыхающейся в собственном дерьме планете. Уже нацелились жала праведных молний.

И тогда Надя с радостью выбросила им навстречу руки. Она поняла, что больше надеяться и ждать милости не от кого и не на что. Лицо озарилось настоящим счастьем. Все волнения, все терзания, все душевные метания в поисках своей мечты, оказавшейся обманчивой, нереальной сказкой, остались там, на дне помойной ямы, в которой она несколько лет влачила жалкое существование, и из которой для нее не оказалось никакого выхода. Она нащупала ногой услужливо брошенную кем-то в эту яму лунную дорожку и хотела встать и пойти по ней, чтобы ускорить развязку. Но молнии прочертили темно-голубой бархат небесного свода раньше. Острая, душевная, и физическая боль изломала отрешившиеся от всего земного черты, бросила в пропасть...

... - Ох! Скорую... Скорую, Боря... Надя, Наденька, ребенок живой. Он жив... Ой-яй-яй-я-а-а... Будь оно все проклято. Все... Все-е-е...

Надя не слышала голоса Сайгель, не видела прижатого к груди полуживого детского тельца с неестественно разбросанными в разные стороны конечностями, вывернутыми Долдоном в порыве охватившей его животной страсти, осуществлению которой он, это маленькое беззащитное создание, мог помешать. Она не видела и дрожащего как в лихорадке бродягу, и как в бессилии прокусила себе руку Сайгель.

Испоганенная варваром плоть билась об пол, скручивалась в узлы в глубоком, увенчавшем осложненный побоями пик нервного истощения, приступе эпилепсии...

Город корчился от зноя. Облитые беспощадным августовским солнцем разноэтажные коробки исходили сухим жаром. Казалось, вот-вот они вспыхнут и рассыпятся в прах как при атомном взрыве. Волны марева призрачным киселем струились по пустынным улицам и проспектам. Асфальтовая каша была покрыта толстым слоем выступившего словно масло гудрона, тягуче хлюпавшего при каждом шаге. А из когда-то диких степей, как и сотни, как и тысячи лет назад, накатывали и накатывали волны первобытного суховея.

Большая половина жителей покинула свои душные склепы и умчалась в отпуска, потому что привычная в это время года жара намного перехлестнула свой среднетемпературный уровень. Опустившуюся на город тишину нарушало только всхлипывание полуобморочного транспорта, да редкие трамвайные звонки. Отъезд горожан облегчал работу домушникам, взломщикам и другой воровской шушере, снизил до минимума связанную со спецификой их профессии опасность. Но раскрываемость едва достигала пятидесяти процентов. Часть стражей порядка давно сама преступила закон, с успехом выдерживая конкуренцию с профессиональными ворами. Гаишники подсаживали в государственные автомобили девочек и проматывали с ними содранные за дежурства с шоферов трояки и пятерки, участковых редко кто знал в лицо, сотрудники отделов по борьбе с хищениями социалистической собственности пересчитывали в укромных уголках полученные от работников торговли взятки. Преступления большей частью так и оставались нераскрытыми, потому что всю вину слуги низшей ступени непорочной Фемиды старались переложить на шалевших от нескрываемой наглости пострадавших. По городу носились слухи один страшнее другого. Жены просили мужей встречать их после работы, мужья при первой же опасности торопились нырнуть в любой подъезд, так как в слухах, заваливших город трупами, была и доля правды. В лесопосадках, на левобережье Дона и прямо в глухих городских кварталах действительно находили эти самые трупы. Страх закрадывался в сознание горожан. Страх делал их трусливыми или толкал на ответные акции. Несмотря на развешенные кругом плакаты, сообщавшие о том, что Ростов-на-Дону является городом высокой культуры и порядка, мужское население вооружилось отвертками, перочинными ножами, гаечными ключами. На лозунгах часто можно было увидеть написанную мелом или нацарапанную гвоздем надпись: "Одесса - мама, Ростов - папа". И это больше соответствовало истине, потому что волна преступлений следовала за волной. Одно из них не сходило с уст жителей, потрясая своей жестокостью. Садист-кавказец изнасиловал и убил двадцать восемь девушек. Но даже это не было пиком варварства. Слухи утверждали, что в тюрьме в ожидании расстрела по-волчьи завывает бандит, совершивший более ста убийств. И люди верили. Верили всему, потому что недоступная для них правда захлестывалась потоками бодрых речей ответственных работников различных аппаратов, которые раскатывали по городу в черных "Волгах", охраняемые многочисленными сотрудниками милиции.

Обнесенные со всех сторон бетонными сотами, пустыри Северного жилого массива, укрыла желтая сохлая трава, над которой застыли закостеневшие стебли степного чабреца. Терпкий дурнопьяный запах от него выплескивался на тротуары, на проезжую часть дорог. Темно-коричневые метелки осыпались перезрелыми семенами. Они падали на каменистую землю в надежде найти свое место и отлежаться до первых дождей, чтобы к весне взорваться новым, ярко-зеленым живучим племенем. Надежда их была обоснованной. Занятые более важными государственными делами городские власти не спешили возводить на пустырях запланированные дворцы культуры и спорта. Многие тысячи населявших массив людей обходились пока одним, размещенным в полубараке кинотеатром. Да и тот, как прокаженный, отпугивал их ненадежными облупленными стенами. И чабрец потихоньку расширял границы своих владений. Все чаще среди его зарослей модно было встретить серебристую проседь горьковатой полыни. Все чаще запах ее смешивался с запахом чабреца. Казалось, что посреди каменной маяты кто-то специально задумал оставить нетронутым кусок первобытной степи.

По краю одного из таких пустырей, припадая на левую ногу, торопился бродяга. Грубые черты были скованы острой душевной болью, которую не могли выплеснуть глаза, ничего не видящие вокруг. Обезображенные шрамами толстые губы то и дело пропускали глухие протяжные стоны. Он торопился пройти открытое место, за которым играли затейливыми узорами возведенные по углам детского садика теремки. Сейчас им владело одно желание, вызванное одной-единственной мыслью.

Там, на грязном полу блатхаты осталась лежать Надя. Больше он не мог видеть ее прошитого судорогами лица, не мог смотреть на перекошенный рот. Он ушел, потому что понял все. Жизнь ставшего близким человека кончилась, несмотря на то, что в истерзанном теле продолжало биться сердце. Но эта нелепость была уже блажью природы или ее ненужным состраданием. Человек - не Феникс. Он не может возродиться из пепла. И бродяга это прекрасно понимал. Злые слезы клубками ворочались в груди и не могли найти выхода. И только стоны как-то облегчали страдания. Этого было достаточно, чтобы слепо подчиняться толкавшему вперед желанию. Он сам был отброшен на обочину, раздавлен породившим же его обществом, сам давно стал его глухонемым придатком, мозолящей глаза совестью. Прокаженным, отверженным, незаживающей язвой, не дающей упиться призрачным блаженством погрязшему в пороках этому самому обществу. Он превратился в ненужную правду, продолжающую лезть на глаза старым комодом. Казалось, ничто не могло взволновать опустошенную людской жесткостью душу бродяги. Но видно так устроен человек. Судьба девушки ударила своими изломанными крыльями по самоу сердцу. Оно, это сердце, трепыхалось сейчас в груди растерзанным куском мяса.

Он почти дошел до края пустыря, когда бежавшая навстречу по проспекту Добровольского машина ПМГ резко завернула в его сторону и встала поперек пути. Окрыв дверцу, розовощекий милиционер нагловато ухмыльнулся и поманил пальцем:

- Сюда, сюда. Куда это мы так спешим?

Бродяга ткнулся в темно-зеленое крыло патрульного "бобика". Некоторое время слепо рассматривал голубые погоны. Развалившийся на втором сидении сержант удивленно приподнял выгоревшие брови:

- Философ, что ли? Ну-у, дорогой, ты уже как барин стал разгуливать. Где это прибарахлиться успел?

Заметив скрытую полумраком салона любопытную девичью физиономию, бродяга сглотнул слюну и опустил голову. Виски заломило от неровных толчков крови.

- Я слушаю, - ткнув носком сапога в бок, подогнал первый милиционер. Распахнутый ворот рубашки обнажал высокую загорелую шею.

- В приемный иду.

- Ах, в прие-емный. На работу, значит, - с издевкой протянул милиционер. - Эт-то очень похвально. Как там поживает Данила-мастер? По прежнему бухает и грабит население, или переключился на воспитание своего подрастающего поколения?

- А куда деваться! Гимнасточка его, вроде, за старое принялась, - лениво подтвердил сержант. И тут же, наморщил лоб, уставился на бродягу. - А когда мы его в последний раз брали?

- Да погулял от души. Больше года не трогали.

- Ого! Тогда садись, а то родной спецприемник с тоски уже помер.

- Отпусти, - попросил бродяга.

- Ну-у, Боря, не заставляй вылезать. Если мы начнем отпускать всех, то не выполним взятых на себя повышенных обязательств. Давай, давай.

- Я сам приду. Отпусти, мне надо.

- А нам не надо? - ухмыльнулся милиционер. Чуть наклонившись вперед, он зашептал. - В последний раз твой хозяин кидал за тебя три месяца назад, так? Ну и все. Разговор окончен.

- Я заплачу...

- Фу, ради бога. Не хватало еще со всякими бичами сидеть, - возмутился девичий голос. - Миша, отпусти его. Потом заберешь.

Бродяга вытащил из кармана пиджака десятку и сунул сидевшему за рулем милиционеру. Смахнув рукавом пот, перевел взгляд на сержанта. Покосившись на девушку, тот сделал вялый жест рукой.

- Пускай дергает дальше. И скажи Даниле, чтобы подыскивал кого-нибудь, пока профилактику будешь проходить. Через недельку заскочим.

Брезгливо покривившись, милиционер спрятал десятку и ПМГ покатился дальше.

Двери приемного пункта были распахнуты настежь. Неровные стопки ящиков, грозя завалиться, громоздились по всей территории помещения. Тусклые лампочки освещали неразобранные завалы посуды. Банки, чекушки, бутылки, усеяв роями стеклянных осколков утрамбованную землю, раскатились во все стороны. Под потолком, возле разбитого патрона, болталась чья-то фуражка. Дверь конторки держалась на одной петле. За столом, шмыгая распухшим носом, цедил пиво из баллона пьяный Данила. Больше никого в складе не было. Только крысы, издавая омерзительный визг, метались вдоль накалившихся железных стен. Да на самом верху одной из стопок жалобно мяукала бездомная кошка.

Бродяга прошел в конторку, вытащил из-под топчана рюкзак и стал выбрасывать из него тряпье. Затем снял подаренные Данилой костюм и рубашку, повесил их на гвоздь. Данила наконец-то повернул голову в его сторону, подергал воспаленными веками и закрылся ладонями. Сквозь стиснутые зубы просочился долгий стон:

- У-умх, мать твою так... Натворил делов.

Бродяга одел свои залатанные ветром брюки и пиджак. Нащупал за прокладкой тяжелую рукоятку длинного узкого лезвия, немигающим взглядом уперся во вздрагивающую широкую спину. Ребристая поверхность вмялась в заскорузлую ладонь. И как только холодок от вчеканенного в наборную ручку, сидящего на православном кресте бронзового орла докатилась до сердца, он потянул нож через прореху в кармане. Перед помутневшим взором на какой-то миг возник образ девушки. Но не тот, который таял сейчас на грязном полу в блатхате, а чистый, светлый, который он увидел в проеме двери приемного пункта, когда она приехала из Зеленокумска. Он знал, что она вернется, он понял это еще до ее отъезда по едва заметным штрихам, по чуть наметившемуся животу. Но даже в мыслях не мог допустить, что это воздушное создание по-настоящему полюбит Данилу. Слишком резким был контраст, слишком разным изначальное воспитание. Потом, много позже, он догадался, что заставило обоих потянуться друг к другу - объединила их непроходящая боль несправедливо обошедшегося с ними общества. Но в отличие от Данилы, девушка до последнего момента оставалась собой. Ощущение, что она самое главное существо в этом мире, что ее жизнь самая ценная, заставляло относится к ней с беспредельным уважением и доверием.

Бронзовые пластинки на рукоятке зацепились за рваные края кармана. Бродяга вывернул нож вместе с повисшими на нем лохмотьями. Лезвие заискрилось сухой синевой. Оставалось направить пучок синевы между лопатками. Распухшее лицо Данилы по-прежнему закрывали вздрагивающие ладони. Бродяга вспомнил, как они хлестали девушку, как сжатые в кулаки наносили удары по голове. Она не сопротивлялась и не кричала, потому что всегда была бессильна перед животной жестокостью. Он вспомнил, как она умоляла Данилу уволиться из приемного пункта, как доверчиво заглядывала ему в глаза, надеясь, что он опомнится. Но он со своими терзавшими воспаленный разум сомнениями, так ничего и не понял. Он отобрал последнюю надежду, растоптал своей неуверенностью и порожденным ею недоверием чистую светлую любовь. А больше у Нади ничего не было.

- С-скоты вонючие... Борис, они ограбили меня. Все до копейки выгребли...

Плачущий голос не затронул душевных струн. На конце лезвия вспыхнуло маленькое солнце. Его нужно было сбросить вниз, в черную бездну, на дне которой скорчилась бы в предсмертных конвульсиях еще одна трагическая человеческая судьба. Перед затянутым пеленой бешенства взором по-прежнему колебался образ девушки. Но теперь он как бы подсвечивался этим солнцем. Игра теней оживила исторгнутое памятью видение. И образ растворился, исчез. Место заняла вздрагивающая спина, разрисованная серыми фигурами давно нестиранной рубахи. Нечесанные патлы закрывали полукруг засаленного воротника. Розовели наивно оттопыренные уши. Бродяга вдруг с ужасом увидел, что перед ним не бешеный зверь, а просто человек. Такой же несчастный, такой же отвергнутый обществом, как и он, как и девушка. Глухое мычание просочилось сквозь зубы. Рукоятка ножа выскользнула из пальцев, солнце воткнулось в истоптанный множеством ног деревянный пол. Бродяга мешком осел на топчан, широко открытым ртом схватил застоявшийся, тяжкий как вода в болоте, воздух.

Данила обернулся на стук, пошарил по полу невидящими глазами и снова потянулся к баллону с пивом. Желто-красная радуга заплясала на фанерной стене. Один конец ее уперся в холодильник, второй - в зияющий пустым нутром сейф. Отставив банку, он всхлипнул и, поднявшись, зашатался из угла в угол. Синяки под глазами набухли еще больше, из разбитого носа сочилась сукровица. Он размазал ее по лицу грязным рукавом:

- Все выгребли. Шакалы...

Бродяга перевел дыхание. Искалеченную ногу потянула проснувшаяся в ней боль. Он бросил равнодушный взгляд на согнутый в три погибели ключ от сейфа. Развязав шнурки на ботинках, влез в свои худые опорки. Затем придвинув поближе рюкзак и начал складывать в него тряпье. Привычно захлестнув петлей грубый брезентовый верх, выдернул из половицы нож и вунул его в бездонный карман. Узкие лямки рюкзака оттянули плечи забытой тяжестью.

Данила остановился. Некоторое время на лице его не было никаких признаков беспокойства. Новые струйки крови скатились вниз, затерялись в щетине на давно не бритом подбородке. И вдруг до него дошло, что бродяга уходит. Левая бровь истерично задергалась. Он попытался прижать ее пальцем, но она продолжала биться маленьким пойманным существом.

- Боря!... Борис, ты куда?

Бродяга встал. Поморщившись, сделал несколько коротких шагов в сторону двери. У самого выхода обернулся. Непонятная усмешка скользнула по обезображенным шрамами губам:

Притаившаяся по углам конторки тишина вобрала в себя прокуренный голос. Но за стенами, в складе, раздался крысиный визг, загремели опрокинутые бутылки. Ему ответило жалобное кошачье мяуканье. Бродяга взял прислоненную в угол суковатую палку, поправив рбкзак и переступил порог конторки.

Данила почувствовал, как от сердца отделился морозный ком. Тело заполнила ледяная пустота. Такой тоской, таким одиночеством потянуло из всех прогнивших углов, что показалось, что он снова очутился под окнами роддома. И не раскаленные ярыми лучами солнца стены вокруг, а жуткая стынь безбрежного пустыря с зависшими над ним, прокалывающими насквозь своими остриями россыпями холодных бриллиантов. Он с трудом оторвал примерзшие к полу подошвы и бросился в дверной проем. Бродяга был уже на середине склада.

- Боря, подожди. Ты хоть объясни, что случилось? Почему ты решил уйти?

Бродяга попытался вырвать рукав из цепких лихорадочных пальцев. Но они вцепились еще сильнее. Сбивчивый голос стал нервно-плаксивым:

- Борис, не уходи. Если тебе мало денег, я дам еще. К осени новое пальто куплю, сапоги меховые. Только не уходи, Боря...

- Пусти, - брезгливо поморщился бродяга.

- Ну что произошло, Борис? Разве я плохо к тебе относился? Как король... И кровать, и приемник, и холодильник. И крыша над головой. Менты не трогают. Если не хочешь здесь, то перебирайся ко мне. Боря, что я такого сделал?

Бродяга вскинул глаза и в упор посмотрел на Данилу. В углах ощерившегося рта запузырилась слюна:

- Я не-на-ви-жу тебя.

Столько свистящего презрения было вложено в эти слова, что Данила невольно отшатнулся. Ладони потянулись к лицу, будто он хотел за ними спрятаться:

- За что? .. Разве я обижал тебя? Костюм подарил, рубашки купил, брюки..., - он торопился перечислить свои благодеяния. - Ели из одной кастрюли, вино каждый день, все выходные у меня пропадал. Деньги...

- Уйди с дороги. Не доводи до греха.

Данила замотал головой. Слезы смешались с кровью, красными ручьями заструились по горлу:

- Борис, ты остался у меня один. Не уходи. Я все для тебя сделаю, - он медленно опустился на колени. - Борис, я прошу тебя. Я умоляю тебя...

И вдруг бродяга откинулся назад и плюнул ему в лицо. Слюна зацепила ресницы, сосульками повисла на носу. Некоторое время Данила не мог произнести ни слова. Но в следующее мгновение в груди начала расправлять свои щупальца лютая ненависть. Ярость стянула нервы в тугой узел, выступила на щеках, на шее малиновыми пятнами. Скрюченные пальцы рванули ворот рубахи. Рев загнанного в угол смертельно раненного зверя потряс минутную тишину в приемном пункте. С визгом бросились врассыпную расплодившиеся во множестве крысы. Птицей слетевшая со стопки ящиков кошка с животным урчанием помчалась к выходу.

- А-а-а-... с-сука. Теперь я все понял. Это ты уговорил Надежду, чтобы она ушла от меня. Соединились, бичи поз-зор-рные, родная кровь... Я видел, как вы души друг в друге не чаяли. Вы нарочно спаивали меня, чтобы в укромном уголке... Ненавидишь?

Он вскочил на ноги, размахнулся и, вложив всю силу в кулак, направил его в переносицу бродяги. Беспорядочно сложенные ящики развалились карточным домиком. В разные стороны брызнули осколки разбившейся посуды. А он все бил и бил, пока прибежавшие на шум люди не скрутили ему руки и не прижали к земле. Но и распятый он продолжал извиваться змеей, изрыгать угрозы и проклятья:

- Задавлю... Бичи позорные... Проститутка подлая. Пустите, гады. Ненавижу... Всех ненавижу. Всех...

Выбравшись из груды ящиков, бродяга прижал рукав пиджака к разбитому лицу. Затем посмотрел в сторону корчившегося Данилы. Глаза по прежнему сочились ненавистью и презрением. С месива губ сорвалось одно слово:

Не оглядываясь, он зашагал к выходу из приемного пункта, от которого для него начинался всего один путь - в пятую сторону света.

Он шел по раскаленному солнцем городу, по презренному, тонувшему в собственном дерьме, потерявшему обличье и духовность, каменному скопищу, со дна которого само небо, казалось, было забрано тюремной решеткой. Равнодушные бетонные башни загораживали солнце, ограничивали жизненное пространство. И это ограничение насильственно заставляло уходить в себя, вызывало у людей низменные чувства, превращая их в мелких, ничтожных, нервных тварей, каждодневно укорачивавших друг другу жизнь, с удовольствием пожиравшие живые трупы не только близких и соседей, но и своих собственных детей. Не имевшие возможности вырваться на широкий простор, сплюснутые крошечными квартирками, чувства разлагали тела. Живое кладбище тонуло в зловонии. В сравнении с этой клоакой настоящие кладбища казались раем. Над ними в первую очередь должны были колыхаться волны зловония, потому что пораженных болезнями мертвецов зарывали в землю на них, потому что изъеденные червями трупы разлагались на куски тухлого мяса, сгнивали. А на могилах распускались тюльпаны, над маленькими холмиками склоняли свою кипень кусты сирени, качались усыпанные розовыми лепестками жерделовые ветви. А здесь, в узких лабиринтах каменного мешка, ноздри забивала удушливая вонь, помоями плескавшаяся из каждого окна, из каждого подъезда. Из каждого рта...

Притупившийся слух бродяги на секунду потревожил рев обезумевшей толпы. Кровяня друг другу морды, страдальцы брали приступом пивную точку. За раздаточным окном маячила красная рожа пивщика. Гуляли, праздновали свое тупое безразличие ко всему на свете дни, недели, месяцы, годы... С квартирой чокалась квартира, с забулдыгой пил из одного стакана давно сам превратившийся в забулдыгу учитель, врач, инженер. Алкоголь уродовал, делал носатыми, кривобокими, с нависшими надбровными дугами, бессмысленные лица. И эти лица казались горбатыми. Тысячелетиями накапливаемая по крохам человеческая красота вырождалась. Люди постепенно превращались в первобытных неандертальцев...

Горько усмехнувшись, бродяга перебрался на другую сторону улицы. Завернув за угол, он увидел дом, в котором когда-то была блатхата Лукича. На торчавшем посреди детской песочницы деревянном грибе продолжал коробиться закинутый туда еще Ботей рваный сапог.

Сразу за домом открылся утыканный торчащими в разные стороны будыляками высохшего лопуха бугор. Сдвинутый бульдозером вначале строительства здания, так и не вывезенный чернозем, просел, уплотнился, покрылся наносной пылью и песком. Он уже не отличался от других беспородных бугров. Обогнув его, бродяга свернул на тропинку, упиравшуюся в недалекое скоростное шоссе. И как только продрался сквозь колючие ветви лесопосадки, так сразу увидел размахнувшуюся во все стороны степь. Ослепительное пятно расплавленной платины уже клонилось к горизонту. Жгучие лучи лениво шевелили волны марева. Настоянные на терпких запахах степных трав, они нехотя наползали на пологий берег слежалыми пластами. Где-то там, в белесо-голубой бездне, купался Каракан. Где-то в одном из невысоких, каких много в степи, сглаженном веками могильнике, скрывающем может быть останки и казну половецкого хана, а может очередные глиняные черепки, пряталась от зноя Рымда. А может она предпочла норе заросли чабреца и полыни. Ведь свобода для нее была дороже всего. Ведь ради нее она убежала от своего состоятельного хозяина, променяв щедрые подачки и мягкую подстилку в теплой комнате на голодные собачьи дни и собачий степной холод.

Бродяга попытался расправить плечи. Но резкая боль не дала ему возможности развернуться. Тогда он вдохнул воздух всей грудью. Но вязкая каша застряла в горле, вызвала долгий приступ кашля. На глаза навернулись слезы. Он опустился на колени и протянул руки вперед - к солнцу, к небу, к бескрайней степи:

- Господи!!! За что?.. За какие грехи ты покарал?

Не омраченная ни единым облачком выцветшая бездна оставалась равнодушной к одинокому голосу потерявшего веру в свои силы, во все на свете, ослабевшего существа. Слишком много было этих голосов. Косой луч лениво поиграл зацепившимися за нижние веки двумя солеными каплями, не поинтересовавшись, откуда они взялись в прожаренном пространстве, оставил их в покое.

- Бог!!! Если ты есть на самом деле, убей меня... Я больше не могу. Не могу-у-у...

Степь молчала. По высохшим стеблям не струились живительные соки. Не было слышно ни шума, ни шороха. Все живое попряталось. Замерло.

- Нету... Нету... Так будь же все проклято. Все... Все...

Бродяга упал ничком на жесткую, перевитую корнями, сморщенную как грудь старой женщины, землю. Она жадно впитала в себя беспомощные слезы. Скрюченные пальцы заскребли вокруг, уцепились в укрывшую чернозем проволочную сетку. Но очень крепкой она была.

...Так пролежал он до тех пор, пока солнце не соприкоснулось с горизонтом. Пласты прозрачного киселя по прежнему стояли на одном месте. Их мог сдвинуть только утренний зефир, До возникновения которого оставалось всего несколько часов...

Вытерев слезы и кровь рваным рукавом, бродяга поднялся и, опираясь на суковатую палку, заковылял по едва различимой, заросшей жесткой проволокой дороге к центру дикого треугольника. Он прошел большую половину пути, уже осталась позади ложбинка, в которой разлагались горелые человеческие кости, когда вдруг услышал отдаленный шум двигателя. Обернувшись увидел еще далекую легковую машину. Он еще не мог различить, "Жигули" это Гаврилы Парашина, или кто-то едет по своим делам, но рука сама зашарила по боку. Из кармана вырвался нетерпеливый пучок сухой синевы. Радостно всхрапнув, бродяг шагнул навстречу облитому последними лучами солнца куску равнодушного металла...

Конкурс/проект