Приглашаем авторов принять участие в поэтическом Турнире Хит-19. Баннер Турнира см. в левой колонке. Ознакомьтесь с «Приглашением на Турнир...». Ждём всех желающих!
Поэтический турнир «Хит сезона» имени Татьяны Куниловой
Приглашение/Информация/Внеконкурсные работы
Произведения турнира
Поле Феникса
Положение о турнире











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Мнение... Критические суждения об одном произведении
Андрей Мизиряев
Ты слышишь...
Читаем и обсуждаем
Буфет. Истории
за нашим столом
В ожидании зимы
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Ольга Рогинская
Тополь
Мирмович Евгений
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЕВА
Юлия Клейман
Женское счастье
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Эстонии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты
Визуальные новеллы
.

Просмотр произведения в рамках конкурса(проекта):

Журнал литературной элиты "Лауреат"

Все произведения

Произведение
Жанр: Просто о жизниАвтор: Alla Matveeva
Объем: 37260 [ символов ]
ДЕД
Алла Матвеева Иерусалим
 
ДЕД
 
Авигдор – высокий, локоны пейсов серебристые, по пояс, на голове – меховая шапка-пирожок, в Израиле где такую сыщешь? Отвечает, смеясь :
- У нас, в Меа-Шеарим*.
На шее – шарфик, кашнэ. Тоже из моего детства. Подкладка плисовая, в клетку, а сам – шелковый, беловатый, с черными цветками и бахромкой. Чудо.
- Где взял, - интересуюсь. Смеется опять:
- Что cупруга дает, то ношу.
Авигдор посмеивается почти всегда, вернее, улыбается. Мобильник носит на животе. Посреди полуночных наших студий, после одиннадцати, телефон начинает тихонько урчать, Авигдор показывает на живот пальцем:
- О, вызывают...
Слова русские выговаривает по-чудному. С акцентом.
А имя Веньямин произносит точно, как мой дед говорил : Беньюмин.
С ударением на втором слоге.
Это, - объясняет Авигдор, - наш, галицианский идиш.
( Сам же родом из Одессы).
- Так у нас в Меа –Шеарим * разговаривают.
Думаю : может переехать в Меа-Шеарим? Выучиться галицианскому идиш, на котором мой дед говорил?
Это вторая моя нынешняя мечта. Первая – учиться живописи у моего дяди, великого художника Яна. А вторая : заговорить на идиш. Машину я уже шесть лет вожу, а лошадь меня не выдержит.
(Это были первая и вторая моя мечта в Израиле).
Я рисовала Авигдора втихомолку. У него оказалось красивое, почти женское лицо пожилой египетской богини. Тонкий нос, высокие скулы и лепные веки.
И все же Авигдор похож на моего деда.
Думаю, непроходимым добродушием и покоем, происхождение которого
нездешнее.
У деда была тяжелая жизнь. Он растил душевнобольного сына,
работал в заготконторе и сидел в синагоге. Рассказывали, что дед родом из
хорошей семьи, а сам не удался – остался верующим, учиться не стал и всю жизнь, невзирая на режимы, один другого страшней, просидел в киевской синагоге на улице Щекавицкого.
Так и слышу, как он произносит с неуловимым акцентом: на Щекавицкого.
Сам он называл синагогу райкомом.
-Будут спрашивать,- говорит,- так и передайте : ушел в райком.
Я была мала и не понимала, почему взрослые смеются, требовала разъяснений.
Иногда я думаю, как сложилась бы жизнь моей бабушки, если б ее выдали за другого?
Ей было шестнадцать, когда их поженили и в деда она , конечно, была влюблена. Синеглазый, белокожий да и высокий по тем временам.
Пел и плясал, как артист. А еще – балагур, неравнодушен к женскому полу.
Был призван в кавалерию. За таланты переведен в военный оркестр и комиссован по странной болезни : на войне у него безостановочно текли слезы...
Бабушку свою я обожала. Она умерла довольно молодой, но так как рано начала жить : родила мою маму в семнадцать, я успела узнать бабушку и полюбить. Маленького роста, кругленькая, курносая и непобедимо обаятельная,
бабушка слыла очень мудрой женщиной. И выдержанной. А еще она умела ладить с людьми. Она умудрялась дружить со всеми соседями сразу, никогда не переходя границ любезной доброжелательности. На их так называемой
«старой квартире», комнате в коммуналке на улице Чкалова, я очень любила бывать, потому что у соседей , Ивана и Галыны, был балкон. И мне разрешали
играть с соседскими детьми на этом балконе. Позже я поняла, что бабушка
опередила свое время и была истинным демократом и интернационалистом.
Дело в том, что Иван и Галына были частично осевшими цыганами, а посещавшая их родня относилась к обычным таборным, кочевым.
И вот с их многочисленными детьми бабушка спокойно отпускала меня,
как на балкон, так и во двор, на улицу, не заботясь о чуждых манерах и инфекционных заболеваниях, которые я могла подцепить в дурной компании.
За столом у бабушки часто обнаруживалась соседская девочка Полинка, хорошенькая и младше меня, которую я сильно к бабушке ревновала.
Я-то бывала у бабушки наездами, т.к. жила с родителями на Урале.
А у хорошенькой Полинки своей бабушки не было, моей же она была – соседка,
к тому же тощенькая, плохо ела и бабушка подкармливала ее своими знаменитыми куриными котлетами.
Бабушка обогнала время и в этом, предвосхитив «Макдональдс» своей жаренной картошкой и котлетками, которые покоряли даже самых безнадежных, в смысле аппетита, детей.
Родители Полинки были второй еврейской семьей в огромной коммуналке.
Со временем бабушка и дед переехали в крошечную однокомнатную квартиру
на ул. Владимирской, а за ними и семья цыган получила две комнаты в полуподвале того же дома.
Новая квартира была т.н. «хрущобой» и отличалась неслыханной планировкой.
Комната была сложной формы, с альковом, куда помещалась огромная кровать.
Хорош был и кладовой шкаф, размером в уютную фотолабораторию.
Зато ванной не было вовсе, а была кухня, вернее, доготовочная, общей площадью четыре метра, в которые остроумный планировщик исхитрился втиснуть душевую кабину. На всю квартиру была одна раковина, служившая одновременно кухонным и ванным нуждам.
Зато пол был паркетный и главное, к квартирке прилагался вполне просторный балкон, на который в летние дни ставилась раскладушка. Под окнами рос клен и бабушка однажды вступилась за него, не дав спилить дерево.
Будто в благодарность, клен вырастил ветку над бабушкиным балконом, преобразовав его в подобие беседки. И это оказалось очень кстати, т.к. бабушка перестала спускаться на улицу из-за тяжелой болезни сердца и много времени просиживала на балконе в своем импровизированном садике.
Новые соседки, также прирученные бабушкой, рассаживались внизу,
под балконом и вели чинные разговоры, уважительно именуя бабушку
мадам Молдаванской.
Такого обращения я больше никогда и нигде не слыхала: все-таки было уже начало семидесятых и 50 лет советской власти...
Когда бабушка умерла, соседки по очереди стали перемещаться с лавочки под окном к деду в гости. Дед шутил, называл старушек девчонками, принимал их ухаживания, но предпочитал одиночество.
Провдовев лет семь, он попросил у своей дочери, моей мамы, разрешения жениться на одной из соседок, бодрой, аккуратной и кокетливой женщине.
Я видела невесту. Мне не понравился запах ее духов и яркая не по возрасту помада. А еще она говорила деду : «ты» и совсем не походила на бабушку.
Я промолчала, но мама моя разрешения на брак не дала.
Провдовев еще пять лет, дед немного поболел, не переставая балагурить,
и тихо умер во сне. А я вcтупила в права наследства, получив бабушкину квартирку на Владимирской.
После дедового самоуправления квартире полагался капитальный ремонт.
Начали мы с кладового шкафа. Когда дверь кладовки приоткрылась и в лицо порхнула первая стая моли, я вспомнила бабушкину среднюю сестру,
тетю Клару. Она взяла над дедом шефство сразу после бабушкиной смерти.
Деда она жалела, совсем не боялась, поэтому бесстрашно устраивала уборки
в его хронически запущенном жилище. Дед уборки ненавидел, никого, кроме Клары, к этому делу не подпускал, но и ей не давал развернуться.
«Боится за свои сокровища», - иронизировали моя мама с теткой.
Дед укладывался на диван, особым образом вытянув ноги в проход между диваном и столом, затрудняя продвижение уборщиц; мамы и тети Клары.
Мама обижалась и уходила, а Клара бесстрашно затевала с дедом свару, перешагивая через него отечными, тромбозными ногами.
- Гыдаль - кричала на него тетка, - подбери свои ноги!
- Выйди на крылечко, милое сердечко – ехидно запевал в ответ дед.
Но тетю не так легко было сбить.
- Посмотри на себя! А-шил-ид* , а по уши зарос грязью!
- От грязи еще никто не умирал! – с удовольствием парировал дед.
Так они пререкались часами, за которые, поведенная на чистоте тетя Клара, умудрялась навести блеск в дедовой берлоге.
В кладовую, где, очевидно, и хранились основные «сокровища»,
дед не пускал даже верную Клару.
У меня хранится тетино письмо, отправленное деду из Израиля:
«Милый Гыдаль! Если б я могла, я пешком пошла бы обратно в Киев...»
И еще: «душа болит за тебя и Бусю»...Буся, Бенцион, – это дедушкин сын, инвалид-хроник, перманентный пациент киевской психлечебницы.
(Необыкновенный красавец в детстве и юности, одаренный танцор и певец,
Борис-Бенцион, Буся был тайной болью нашей семьи. При моей маме, его сестре, старались не упоминать Борино имя, я же вовсе не была с ним знакома: когда нас с братом привозили в Киев на каникулы, дядю на все лето определяли в лечебницу. Что-то необъяснимое произошло с ним в молодости. Говорили – сглаз. Слишком, неумерено был хорош и талантлив.
Еще говорили, подсыпала что-то соседка-антисемитка, в войну работавшая
в немецкой комендатуре.
Но это были слишком простые, поверхностные объяснения.
Только сама бабушка знала и хранила свою тайну.
Младшая бабушкина сестра, голубоглазая Софочка, как дочь жила в доме у моих бабушки с дедом и была высватана за славного еврейского парня, военного. Высватана по-еврейскому обычаю, под сломаную тарелку.
Но то ли жених не написал вовремя, то ли был заслан далеко по делам службы, решилась старшая сестра, моя бабушка, помолвку нарушить и выдала Софочку за художника Макса, потомка старинного раввинского рода.
Когда незадачливый военный вернулся, невеста уже была замужем.
Бабушка не ошиблась, брак тети Сони и дяди Макса слыл образцовым.
Макс обожал свою Софочку, носил, как говорится, на руках, и сыновья,
Гарик и младший, Ян, мечтали жениться только на маме.
Да, бабушка не ошиблась, но считала втайне, что Б-г покарал ее за ту разбитую тарелку – разорванную помолвку и она уплатила за нарушенное слово по самому высокому счету : психическим здоровьем младшего сына,
Буси -Бориса, Бенциона).
 
И еще – апельсины. Тете Кларе не давало покоя (неугомонная натура, в Израиле она организовывала набеги на местные апельсиновые сады, «пардессим», ссужая добычей родных и близких. Хоть какая, а помощь!),
что она не может прислать посылочку цитрусовых деду и его внукам,
т.е. нам с братом.
Тетя, добрая и властная, не сумела прижиться в Израиле.
В Киеве она была большим человеком: заведовала буфетом на крупном заводе, вдовая, сама растила обожаемого сына, владела частью ухоженной, роскошной, довоенного образца, квартиры на улице Саксаганского и, как мне казалось, была знакома с жизнью сердца. Она любила меня и расспрашивала
о «кавалерах» с особенным, иным, чем у мамы и бабушки, пониманием.
Тетя фотографировалась на курортах под пальмами, и в роскошных тяжелых халатах, курила папиросы. Был у тети взгяд роковой женщины.
Шептались, что в Израиле, почувствовав ненужность и невостребованность, она пыталась наложить на себя руки, а вскоре умерла от тяжелой болезни. Один из ее любимых племянников назвал младшую дочь в честь нашей тети Клары.
А содержимое дедовой кладовой, действительно, заслуживало внимания.
Во-перых, в кладовке был, как выражалась моя мама, рассадник моли.
Дед разводил эту моль на основе мужских шерстяных пальто с барашковыми воротничками. Во-вторых, полки были забиты цигейковыми, как у Авигдора, шапками-пирожками, которые в Израиле можно встретить только в Меа-Шеарим, а в Киеве восьмидесятых, встретить нельзя было уже нигде, кроме, как у моего деда в кладовом шкафу.
Надо понять и оценить также, что мужские пальто и шапки-пирожки были спрессованы в кладовке в товарных количествах.
Потому-то моли и жилось там привольно вдали от дневного света.
Я как-то видела пару недоеденных молью пальто на дедушке и его сыне,
с которым он прогуливался неподалеку от дома.
Дело было зимой, вечная капля застыла на красном дедовом носу, стриженная голова тонула в побитом молью «пирожке», пальто болталось на дедушке, а на плечах висела паутина с заплесневевшими куколками моли.
Дед был навеселе и в прекрасном расположении духа.
Бедный инвалид-дядя, сопровождающий деда, выглядел не хуже.
Когда моя красивая гордая мама случайно повстречала эту парочку в метро, она в момент утратила нормативную лексику и кроме «позорный» - ничего произнести не смогла. Дед же очень обрадовался нечаянной встрече и ринулся обнять дочь, восклицая : «Циля! Циля!»
Купольные своды метро создают отличную аккустику. Мама бежала.
Я знаю, как объяснить те шерстяные залежи.
Дед мой, как было сказано выше, работал заготовителем, по-простому, утильщиком, или, по-ученому, заведующим заготовительной конторы.
Были в его биографии неожиданные моменты. В Туркмении, в эвакуации,
он работал на т.н. Хлопзаводе начальником цеха, исполнял обязанности директора. Рассказывали, что он примчался прямо с фронта в Краснодар,
куда бежала бабушка с детьми и сестрой Кларой и, отчаявшись уговорить женщин бросить насиженное место, схватил детей, погрузил в телегу, которую называл «бричкой» и тронул коней.
–Хотите, - оставайтесь! Детей я забираю!-
добряк-дед в гневе становился неуправляем. И сестрам ничего не оставалось, как последовать за ним. Так дедушка спас семью . В Туркмении им было неплохо. Дед жил сам и давал жить другим. Он ладил с туркменами, добывал «мануфактуру» , рабочие его любили.
(Будучи под мухой, он намекнул однажды, что спас многих, т.к. умел организовать «бронь». Бабушка резко одернула его : -Не болтай!
Дед похорохорился, но не слишком и замолчал).
Позднее к ним присоединилась самая младшая бабушкина сестра, тетя Сонечка,
с двумя малышами. Моя мама нянчила младшего, Яночку, кормила манной кашей и побивала, когда тот не слушался, отчего, наверное, и любила его всю жизнь больше других. А я уж вслед за ней...
После войны семья вернулась на Украину.
Пока жива была бабушка, она составляла деду отчеты, подбивала балланс и препятствовала захламлению квартиры утилем.
Образование бабушки было - едва ли четыре класса какой-нибудь приходской школы, но она умудрялась помогать по математике мне, сама выучилась шить и воплощала в жизнь изобретенные мной замысловатые фасоны. Одевали меня неважно. Мама предпочитала шить у портних и приобретала «отрезы». Это казалось разумным вложением средств. На мне же никак не сидели шитые у портних платья и только бабушка, тонко понимавшая проблемы моей фигуры, умудрялась выкраивать из лицованного и ношенного хорошенькие кофточки и юбочки, которые я c удовольствием носила. Когда бабушка умерла, мне было шестнадцать а ей шестьдесят один.
Она совсем перестала выходить, почти не вставала, губы ее синели.
Тогда же бабушка попросила почитать что-нибудь интересное.
Я принесла любимого Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Когда я пришла навестить больную, оказалось, что она, прочитанным потрясенная, сочиняет Сэлинджеру письмо. Я, как ученица специализированной английской школы, должна была переводить. Мы не успели отправить Сэлинджеру письмо.
Бабушка умерла в больнице, на руках моей мамы. Звали бабушку Голда.
Дед звал ее Голдуни или Голда-Сердце.
 
Когда бабушки не стало, начался своебразный беспредел: дед стал сносить особо полезное имущество в дом и прятать в кладовой шкаф.
Сил расстаться с ценными приобретениями у него не было.
(О, как же я деда понимаю! Своего младшего я назвала частично в честь деда.
Его имя в Израиле - Йосеф-Гедалья. Как и покойному прадеду, моему сыночку невозможно расстаться ни с одной, даже самой разненужной и старой вещью.
Он убежден, что в конце-концов когда-нибудь, вещица эта в хозяйстве пригодится.
Излишне говорить, что мама, я, т.е. , с сыном абсолютно солидарна).
Когда мы с братом, задыхаясь, освободили помещение от моли,
я нащупала в дебрях кладовой странный предмет.
Это была старинная шелковая, шитая золотистым, скатерть, в которую было что-то запрятано-упакованно.
Нет, нет, не зря, не случайно не подпускал дед к кладовке даже самых близких...
В скатерть было упрятано нечто деревянное, большое, напоминавшее
крупные скалки. На скалки был натянут полосатый шелковый кулек с ручками, как у авоськи. Найденный предмет решительно не походил ни на что, виденное мною раньше. Когда мы извлекли скалки из полосатого чехла, напоминавшего шелковые штанишки с помочами, оказалось, что скалки существуют не самостоятельно, а с намотанным на них огромным желтоватым пергаментом, скрепленным с деревяшками вощеной ниткой.
Пергамент был исписан непонятными, но знакомыми по дедовой настольной литературе древнееврейскими буквами.
Овальный обеденный стол всегда был покрыт скатертью и просыпанными крошками, в солонке подсыхал зубок чеснока, рядом с тарелкой лежала черная шелковая ермолка («ярмылка», - говорил дед), а вокруг лежали книги.
Что за книги, я тогда не ведала. Но понимала, что дед по ним молится. Почему молится? Потому, что отсталый, религизоный. Но это - в младших классах.
Став постарше, я иногда интересовалась, спрашивала у бабушки: «Что это?» Она переводила разговор, отмахивалась:
-А, это так, дедушкино.
Дедушкино,- означало не задавать лишних вопросов. Я и не задавала.
Было много непонятного, но привычного, как те буквы на пергаменте.
По утрам дед заворачивался в полосатое покрывало* и молился, поплевывая в сторону. Это было смешно. – Не мешай дедушке, он молится.
Зимой на подоконнике оказывались половинки сырых картофелин, в которые бабушка наливала масло, вкладывала фитили, зажигала огоньки.
-Что это?
А, это так, дедушкино...
Про это «дедушкино» на подоконнике, мой приятель, бывший крепкий отказник, знакомый с ГБ-ухой, высказался так:
-Я тоже зажигал на Хануку*, но чтоб на окне, да в начале семидесятых, да
еще в центре Киева... Знаете, ваша бабушка - герой Советского Союза!
Интересно, что двигало ею, когда осенью бабушка устраивала нам с братом на балконе занятное сооружение из старой раскладушки,брезентовых стульев
и разной ветоши? Крышей этому сооружению служили ветки клена.
Называлось оно «халабуда». Бабушка загоняла нас в халабуду и там кормила. Через много-много лет, в Израиле уже, я сообразила что в «халабуду»
мы играли во время Осенних Праздников* и «халабуда» была подобием сукки*.
Но приходила весна, начинался Песах*, кончались намеки и неопределенность.
Наступал звездный час моего деда. Родня съезжалась к нему на Песах отовсюду. Приезжал даже любимый племянник Яночка, будущий знаменитый
художник, из Москвы. За неделю до праздника нанимали женщину, которая выдраивала квартиру. На стулья и диваны натягивали невидаль – старомодные
белые полотняные чехлы. В непременной наволочке появлялась белая, хрустящая, пластинчатая маца.
Не в кастрюлях, - в котлах томилась классическая фаршированная рыба, тушилось жаркое, варился компот. На балконе кружились привязанные за ножку куры. Нам разрешалось покормить кур крошками и напоить водой из щербатого блюдца. Они пили, закатывая глаза. Кур ждал поход к резнику
На Cедер* за столом собиралось огромное количество гостей.
Помещались все, как во дворе Храма*, чудом. Тесно не бывало никогда.
Седер-Песах был непременной, обязательной составляющей жизни нашей семьи. На дедушкином Седере меня всегда удивляли две вещи. В младшем возрасте, я поражалась, что никто не радуется тому, что я проголодалась и желаю, наконец, кушать, а напротив, есть не дают, да еще и шикают :
- Не мешай, погоди...
А повзрослев , не могла понять , почему каждый год, совершая одно и то
же действо, дед не устает пререкаться с другим сведущим человеком, мужем
бабушкиной сестры, дядей Максом, сыном уважаемого раввина, о порядке и особенностях проведения Седера.
Иногда в спор включался второй мой дед, папин отец, который, хоть и презирал религиозные предрассудки и высмеивал свата, на Песах
являлся всегда, и спорил тоже, поражая присутствующих тонким
пониманием предмета.
Седер длился очень долго, потому что дед, строго выполняя заповедь, внятно читал текст на непонятном большинству древнееврейском языке, а потом долго и сбивчиво переводил на приблизительно-русский.
Удивительно, что рассказанный в перерыве дядей Максом анекдот на незнакомом мне и запрещенном в те поры языке, я девятилетняя, запомнила на всю жизнь:
Диалог в правительстве :
-Ма нишма*?
-Ло тов*!
-Ма ло тов*?
-Молотов...
Понять и перевести анекдот я сумела лет через тридцать, в Израиле.
А тогда меня привлекла смешная рифма и явная игра непонятных слов, да еще шиканье за столом : -Ша, тише-штил!
Родным же языком моего деда был идиш, на третьем месте, после иврита, стоял украинский, а русским пришлось овладевать уже в зрелом возрасте в рабочем порядке.
Свекр мой, выходец из Бесарабии, потерял семью во время войны. Он скрывался от немцев, выдавая себя за пастушка –румына.
Как и моему деду, русский язык остался свекру чужим.
Идиш, румынский – да, а вот русский... Как-то, рассказывая о тех тяжелых годах, свекр попытался просклонять слово: «вошь» и ничего лучше, чем назвать насекомое: «воща», не сумел. – Вощой,- говорит.
Подобного уровня русский был и у моего деда.
Он не сердился на меня никогда. Накричать мог, а рассердиться – нет.
Но по-настоящему любил только моего брата. Считалось, что дед скуповат, но для любимого внука «все фабрики и заводы были открыты», как выражался дед, обыгрывая советские агитки.
Однажды он согласился купить внучку магнитофон.
Но брат, то ли разволновавшись, то ли от духоты, уже на подходе к прилавку хлопнулся в обморок. С подростками такое бывает. И дед, оглашая центральную улицу Крещатик стенаниями, увлек брата от вожделенного магнитофона в Центральный Гастроном и полагая, что любимое дитя грохнулось в голодный обморок, купил ребенку батон докторской колбасы, которую сам , разумеется, в рот не брал, и принудил съесть.
Пока, весьма, надо сказать, упитанный ребенок, давился колбасой, магнитофонный магазин закрылся . Но дед честно купил магнитофон на
следующий день.
Вообще-то, или, как сейчас принято говорить: «на самом деле», дед сердился на меня три раза.
 
 
 
Первый раз, когда я, пытаясь соорудить бутерброд, мазала хлеб маслом, орудуя ножом, - дед закричал несусветное : что я испортила (!) нож, что бабушка (?)
во всем виновата и что масло следует набирать специальной чайной ложечкой*.
Почему-то...
Второй раз на моем восемнадцатилетии, когда мама внесла торт, оформленный свечами, дед, выкрикнув что-то неразборчивое про бандитов, гоев* и
Шурку-Мурку, встал из-за стола и покинул торжество. Но на дедушкины выходки было принято не обращать внимание.
И третий раз, когда я, воспитанная в лучших традициях советского интернационализма, вышла замуж за хорошего русского человека,
эдакого Ломоносова, в стиле : гой еси, косая сажень в плечах...
( Еврейским девочкам из хороших семей нравились матерые представители другой породы . И я не была исключением).
Тут уж дед рассверипел по-настоящему и кричал на меня, используя
неслыханные, апокалиптические выражения,
-Как может, - кричал бедный дед, - еврейская дочь лечь с гоем?!!!
По высокому и непонятному штилю («еврейская», ладно, но почему «дочь»
и почему сразу «лечь»?) я догадалась, что происходит что-то неладное, но намерения выйти замуж, разумеется, не оставила.
Однако, я не оценила силу дедушкиного гнева. Старик не разговаривал со мной два (два!) года и, видно,так сумел повлиять на наши с мужем отношения
( вот вам и : «лечь с гоем»), что брак, фактически, не состоялся, остался
фиктивным и через несколько лет развалился.
Тем же высоким и странным слогом говорил со мной дед незадолго до смерти.
Употребляя вычурные, непонятные обороты, он то ли молился, то ли спрашивал, сколько ему осталось, а я, не понимая, что на этот раз дед серьезен, отвечала дежурным, бодряческим, что он скоро поправится и все будет хорошо. Помню, как разочаровано глянул на меня дед, отвернувшись к стене.
Провожали его необыкновенные, бабелевские какие-то персонажи, горластые, бесцеремонные старики из киевской синагоги. Кто с ватой в ушах, кто в синих, веревочкой подвязанных, треснутых очках. А кто и, на теплый день невзирая,
в цигейковом линялом пирожке, будто из дедушкиной кладовой.
Я приехала из Полтавы на похороны и сшила деду настоящий еврейский саван :
штаны, рубаху и шапочку, типа «ярмылка». Шапочка вышла великоватой, ее
ушивали. Это у мамы в шкафу, отыскались новые, белого льна простыни, мы отрезали цветной кант и кто-то из старух рассказал мне, как шьют «тахрихим»*. Жаль, что я не знала тогда правила об узелках.
То, что не делают узлов на погребальном облачении, выяснилось в Израиле.
Там же, познакомившись с еврейскими книгами, я с грустью поняла, что дед
перед смертью и тогда, в гневе, говорил со мной языком Торы*, языком Псалмов.
Тора... да, тот удивительный свиток из кладовой, желтоватый пергамент, намотанный на деревянные ручки, казавшиеся мне скалками, был настоящей сефер-Торой, Письменной Торой, дедовым сокровищем.
Но это выяснилось позже, а тогда мы с братом, воспитанные отцом в пиетете по отношению к любой книге, завернули огромный свиток в старинную, шитую золотистым скатерть и бережно поставили (догадались же поставить, не положить) на книжную полку в неброский угол комнаты.
Сейчас я вспоминаю, что молился дед, стоя лицом к этой стене, к восточной, лицом к Иерусалиму... В общем, мы все сделали правильно.
Освидетельствовать редкую вещь привели верующего, молодого грузинского еврея. Для начала он предложил мне , как женщине , уйти из дому вовсе, а в крайнем случае, перейти в другую комнату. Поскольку другая комната в квартире предусмотрена не была, я забарикадировалась на кухне, и через матовое стекло обменивалась репликами с допущенным к освидетельствованию
новым, еврейским, на этот раз, мужем и молодым грузинским гостем. Мужу понадобился головной убор, которого он сроду не носил, но т.к. гость в порыве святости пригрозил отправить мужа ко мне на кухню, я из-за двери посоветовала достать из дедовой кладовой последний недоеденный молью меховой пирожок. Как и покойному деду, пирожок мужу был великоват.
Затем гость доверил мужу извлечь свиток.
Поправляя съезжающую на нос шапку, муж полез в дальний угол.
Невзирая на мои мольбы быть осторожнее, супруг неловко рассыпал пред светлое лицо гостя, сложенные на полочке противозачаточные средства...
К счастью, я сидела на кухне и не видела, как муж выходил из положения.
Наконец свиток достали, развернули. Я услыхала из кухни, что гость произнес
странное слово : «посольная».
Сказал, что свиток настоящий, но Тора может быть испорченная, «посольная».
Еще он сказал, что женщина владеть Торой не должна.
И предложил прислать профессионалов.
Что-то остановило меня, возможно, мне не улыбалось сидеть запертой на собственной кухне, пока специалисты в шапках будут свидетельствовать «посольна» ли Тора, которой мне почему-то не положено владеть...
Через год, подготовив документы на выезд, я пыталась увезти в Израиль дедово сокровище. Верный человек посоветовал обратиться к редкому специалисту, владельцу особой подписи и особой же печати, открывающих двери таможней. Когда мне назвали имя редкого специалиста, я усомнилась, что тот доживет до моего приезда в Питер, который планировался через полгода.
Звался специалист Шимшон Мордкович Тенхельсон.
Я вспомнила деда, Гедали Бенционовича, ветхих стариков, провожавших деда
на кладбище и поняла, что надо торопиться.
–А он дотянет?- спросила я верного человека. – Не сомневайся, - ответил приятель с непонятой тогда улыбочкой. – Это еще тот ходок!
Он сказал «ходок», но магия древнезаветного имени окрасила слово оттенком
«доходяга» и я заторопилась в Ленинград.
О, как же я ошибалась!
Выросшая в Киеве, где самыми еврейскими именами мужчин моего поколения были Аркадий, Марк или на худой конец, Ростислав, я и представить не могла, какой в Ленинграде меня ждал сюрприз.
Позвонив в Питере по заветному телефону, я услышала оскорбленный голос по-настоящему раненой молодой женщины :
-Шимшон Мордкович по этому номеру больше не проживает! Но если Вы иногородняя, настаиваете...
И я получила новый номер.
На этот раз журчащий, счастливый голосок позвал в глубину квартиры :
- Сема, Семочка, тебя к телефону!
(Да, этот Мордкович, похоже, действительно, ходок...)
Я объяснила специалисту, что мечтаю показать ему книгу. На вопросы по телефону отвечала туманно : - Просто Книгу. Привезла Книгу.
Наконец мне было назначено и под проливным ленинградским снегом, закутанная в толстый платок, я повлекла в Институт Восточных Языков новенький венгерский чемодан, в котором по диагонали с трудом размещалась сефер -Тора.
Когда Шимшон Мордкович Тенхельсон возник в вестибюле прелестного здания, загадка его имени, женских голосов и странной улыбки моего приятеля
немедленно разрешились .
Просто это был – стиль, высший пилотаж, мне, провинциалке (что видела я в жизни: Пермь-Свердловск- Киев- Полтава –Киев?) дотоле неизвестный.
Нет, зря-зря не отпустила меня мама после школы с Яном в Москву.
Обещал поселить в мастерской, выучить графике и поступить в институт.
Полиграфический, т.к. живопись девочке не нужна.
Раковина, уборная есть, матрас надувной постелим на полу...
Но мама не отпустила. Как когда-то и ее, талантливого подростка,
не отпустила учиться музыке моя мудрая бабушка.
Другой город, богемная жизнь, побоялась. Мама потом всю жизнь не могла бабушке простить. И так же не отпустила меня в Москву.
Чужой город. Богемная жизнь. Побоялась.
Но я давно все простила. Другая жизнь, другое время. Тридцать лет прошло.
Теперь Ян совсем неподалеку, в Тель Авиве. По скоростному шоссе –
всего сорок минут. И я верю, что буду учиться у него графике и живописи,
которая тогда мне , девочке, будто бы была не нужна...
А нужна она оказалась Ирке, юной ученице Яна и вскоре – его второй жене.
Ян привозил своих жен в Киев, знакомить с многочисленной родней.
Первую супругу, художницу, я помню плохо, скоре по фотографиям и бабушкиному восхищенному: - Умная. И глаза у нее синие, как... как... – это! –
бабушка указала на крышечку аптечного пузырька интенсивно-синей пластмассы. С той женой был связан какой-то скандал и, кроме моей независимой бабушки, кажется, никем из родни первая принята не была.
Ирку, вторую жену Яна, я невзлюбила. Он привозил ее на смотрины летом, но она, тощая, покрытая гусиной кожей, непрерывно мерзла и обнимала себя тонкими, голубоватыми руками. Одета она была на мой киевский вкус странно: куцый зеленоватый сарафан в мелкую «цяточку» и кожанные сандалии на ровном ходу, с кожанным гвоздем между пальцев.
Сандалии показались стильными, они заставляли задуматься о том, что в мире существует другая, отличная от киевской - жизнь, но остальное: голубоватые конечности, красный простуженный нос и главное, - усиленное внимание родни мне не понравились решительно.
Тоже мне «цаца» - был мой внутренний приговор.
Конечно, я ревновала к этой замужней девчонке, почти ровеснице.
Зимой поехала к ним в гости. На книжной полке стоял скульптурный портрет Яна из хлебного мякиша иркиной работы, а застала я супругов в момент мелкой ссоры из серии : милые бранятся. Ян не велел брать свои акварельные
краски, а жена опаздывала на урок к великому акварелисту Фонвизину и громко взывала: -Ян, ну, Ян! Потом дядя хвалился нежнейшей maxi-дубленкой, привезенной Ирке скульптором–тещей из Франции. Дубленкой, которую молодые прокрыли масляной краской и криво обкорнали сапожным ножом.
- Чтоб носить удобнее. А то длинна больно...
В общем, - «их нравы». Мне такое пижонство было не по душе.
Я-то сооружала свою «дубленку» сама, из детского лицованного пальтишка, дерзко расшив его узором «козлик» и тесьмой из ближайшей галантереи.
В сумерках пальтишко отлично сходило за дубленку : на меня оглядывались.
И бюст Янов из мякиша я бы сделала лучше. Я, действительно, лепила,
рисовала, мастерила разное и в конце-концов, уехала учиться на архитектора в далекую провинциальную Полтаву. Строительный институт в который я поступила со второго раза, прозвали «ПИКЕ»: Полтавский Институт Киевских Евреев. Так я уехала в Полтаву, а Ян с Иркой в Израиль.
До нас изреда доходили письма, открытки, фотографии. О Ирке писали, как о звезде. Великолепные скульптуры, блестящие выставки, успех, двое синеглазых детей. Затем писать стали меньше и суше. А потом в письмах появилось нечто, что я приняла за описку...
Когда я приехала в Израиль, моим гидом по Яфо стал, разумеется, Ян.
(Кстати, именно он и его семья, оплатив все расходы, помогли мне с ребенком выбраться из Союза).
Гуляя босиком по яфской набережной, я наступила на пятно мазута, а Ян купил мне в лавке пачку маргарина, оттереть грязную пятку.
Тогда-то мы и встретили Ирку.
Я бы не узнала ее, конечно. Ни зябкости, ни голубизны никакой в ней не осталось. Не осталось и пижонства. А главное, мне уже не надо было ревновать ее к Яну, моему любимому дяде.
Я пошла к Ирке в гости. Это был совсем другой человек. Она расспрашивала, реагировала, ужасалась, советовала. В ее большом доме стояли цветы, скульптуры, висели картины и прямо на пол, на арабские изразцы, гадили две идиотки, кастрированные породистые суки. Ирка покрикивала на них для порядка. Моя пятилетняя дочь спросила:
- А это кто сделал?, - имея в виду собачью погадку...
–Это я - , не оглядываясь, бросила Ирка, подразумевая скульптуру.
--Ты?- ужаснулась дочь,- а Ирка, разобравшись, заразительно хохотала.
Я зашла к Ирке на минутку, из вежливости, а просидела несколько часов.
И все время недоумевала: как же я не разглядела ее раньше?
О том же говорили на Ириных похоронах. Талант поминали меньше, Ира была легендой – это все знали. Рассказывали о доброте, о застольях, об открытом доме, об искренности, дружбе. Все, или почти все присутствовавшие на похоронах были необычны, талантливы: поэты, писатели, художники. Говорили об Иркиной человечности и доброте. Талантливых, видно, много, а вот добрых...
Когда я изредка звонила ей, повторяя дежурное:
- Привет, говорит твоя бывшая родственница, -
Ирка всегда орала мне в ответ:
- Глупости! Бывших родственников не бывает!
Шимшон Мордкович, мой ровесник, в элегантнейших узких вельветовых штанах и с невиданной в то время прической хвостом на слегка лысеющей (макушка – от чужих подушек - ходок) голове, легко подхватил мой чемодан и понесся по лестнице, раскланиваясь с сотрудниками. Я топала следом, стыдясь своей шали и слабостильной обуви...
Опущу подробности нашей беседы.
Шимшон Мордкович, Семочка, во всем оказался прав. Он, действительно, пытался помочь мне и сам же сказал, что его помощь ничего не стоит, потому что Тору я не провезу. Он же предостерег от переговоров с некой группой сионистов, которым я тогда доверяла.
- Провезти-то они ее провезут, - сказал Тенхельсон,- но ты ее больше никогда не увидишь. Эти ребята – экстремисты от еврейства.
Года через два, поближе познакомившись с «ребятами», я поняла, что Шимшон, Семочка и в этом оказался прав.
Тору я не провезла. Это был свиток семнадцатого века, в прекрасном состоянии.
Не «посольный» - искажение ивритского слова «пасуль» -
испорченный, непригодный, а - настоящий, полный, пригодный.
Я пыталась провести свиток через таможню, наивно замотав его в одеяло.
Тенхельсон предупредил :
- Не хочешь, чтоб свиток конфисковали, внеси в декларацию.
Чиновница сказала, просмотрев список : - А тару не надо, тару вычеркните.
Но я испугалась, что меня уличат и я никогда не увижу Израиль.
Шел 88 год, выезд на Украине только-только открыли и никто не знал, сколько времени продержится эта щель и чего можно ожидать от властей.
- Это не тара, это ТОРА, - решила я судьбу свитка.
Но чудо, мне вернули пергамент, а также бабушкину чугунную ступку,
к вывозу запрещенную.
На проходной ко мне подошел таможенный грузчик, который заколачивал ящики и тихо сказал:
- Сейчас поздно, заколотили, но когда твои будут уезжать, пусть идут сразу ко мне, я этот свиток в самом конце в контейнер кину.
Я записала имя грузчика и передала маме, которая уезжала в Израиль следом за мной.
Но судьба распорядилась сефер-Торой иначе. Кто-то привел к маме грузинских евреев (не юный ли гость, выставлявший меня на кухню?..) и они купили свиток у мамы, не представлявшей стоимости пергамента, за какие-то смешные, даже по тем временам, деньги... Маме эти деньги казались огромными, ведь с их помощью она смогла вывезти свой любимый хрусталь...
В Израиле я узнала, что такой свиток – не просто раритет семнадцатого века - на одном таком свитке можно открыть, учредить новую синагогу.
Как-то я рассказала эту историю коллеге, тихо и углубленно изучавшему восточные языки, иудаизм, Каббалу*.
-Не жалей,- сказал он, - Ни в коем случае не жалей. Судьба этой книги была остаться в России и попасть к людям, которые ее стоимость понимали.
Много лет утекло, пока я научилась понимать эту точку зрения.
Но и сейчас иногда защемит, заболит душа, станет жалко свитка, реликвии, дедушкиного сокровища...
Дата публикации: 08.07.2003 00:08

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Рецензии
Muzykantoff[ 08.07.2003 ]
   374
Светлана Рейс[ 08.07.2003 ]
   Читается легко, рассказ насыщен интересными людьми и событиями, по прочтении остается чувство душевного тепла.
Хельги[ 17.12.2003 ]
   эх...евреи....
   куды от вас бечь?!!!
   
   а что по-русски-то пишем?!!!
   веский аргумент, согласен. :)))

Наши новые авторы
Лил Алтер
Ночное
Наши новые авторы
Людмила Логинова
иногда получается думать когда гуляю
Наши новые авторы
Людмила Калягина
И приходит слово...
Литературный конкурс юмора и сатиры "Юмор в тарелке"
Положение о конкурсе
Литературный конкурс памяти Марии Гринберг
Презентации книг наших авторов
Максим Сергеевич Сафиулин.
"Лучшие строки и песни мои впереди!"
Нефрит
Ближе тебя - нет
Андрей Парошин
По следам гепарда
Предложение о написании книги рассказов о Приключениях кота Рыжика.
Наши эксперты -
судьи Литературных
конкурсов
Татьяна Ярцева
Галина Рыбина
Надежда Рассохина
Алла Райц
Людмила Рогочая
Галина Пиастро
Вячеслав Дворников
Николай Кузнецов
Виктория Соловьёва
Людмила Царюк (Семёнова)
Павел Мухин
Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Шапочка Мастера
Литературное объединение
«Стол юмора и сатиры»
'
Общие помышления о застольях
Первая тема застолья с бравым солдатом Швейком:как Макрон огорчил Зеленского
Комплименты для участников застолий
Cпециальные предложения
от Кабачка "12 стульев"
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Шапочка Мастера


Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта