Что хочет автор. Литературные конкурсы

Всю свою жизнь я, сам того не зная, искал её, но так и не находил. Я – художник. В моей душе размешаны краски, и я не могу смотреть на мир так, как все. Никто никогда не понимал моих картин, да и я сам чётко не осознавал, что именно хочу выразить. Я искал красоту, но выхватывал только её фрагменты. Я чувствовал, но не воплощал. Я всеми фибрами души впитывал ее в себя, но не мог показать другим. Я пуст, бездыханен, глуп. Моих картин не увидишь на выставках, моё фото (интеллигентный профиль, но не с бородкой, без очков на переносице) не красуется в газетах под рубрикой «Новости культуры». И главное – никто, кроме меня самого, не считает, что я художник. Но я понял это ещё в детстве. Вот как всё было.

Стояла дрянная мартовская погода. Снег падал прямо на жидкую грязь. Я играл с соседским мальчишкой. Он был вором и разбойником, а я, конечно, послушным маменькиным сынком, каких всегда травят издёвками в школе, а во дворе награждают подзатыльниками. Помню, мы прыгали через канаву, и я промахнулся, вымазал в грязи штаны. Он смеялся надо мной, этот хулиганистый Вовка, но я в этот раз не обиделся. Что-то случилось со мной. Я будто заново родился. Сначала застыл, взглянул на серое небо, насупленный горизонт, потом уже перевёл взгляд на дорогу. Кое-где ещё лежали островки-сугробы, серые, как небо и вздутые по краям. Вдалеке, на перекрёстке, группой стояли собаки, причём одна из них жалобно поскуливала, тыкалась мордой в бок самой большой псины. Увидев это всё, сразу, внезапно, по-новому, я удивился, меня что-то тревожило. Я не мог понять, не мог описать словами. И Вовка, и хмурый горизонт, и грязная улица, и собаки, всё это вдруг ожило во мне, стало частью меня и засияло ярким светом. Я задыхался от счастья жизни, счастья созерцания. Оно душило меня, рвалось наружу. Я тупо улыбался, ещё маленький и не способный творить.

В тот день во мне впервые проснулся художник, с годами он всё больше заявлял о себе, пытался побороть слабую и скользкую натуру обывателя. Всё то, что душило меня, наконец-то легло на чистый лист, прикреплённый к мольберту. Я рисовал. Гармония линий, изгибы, переходы, оттенки, оттенок ночи, дня, звёзд, луны, утра. Я ловил их, но так и не поймал красоты. Как капризная дева она ускользала. Образы, рождающиеся внутри меня, умирали ещё задолго до своего появления на листах. Я, словно девушка несущая коромысло и не замечающая, что в вёдрах нет дна, проливал всю воду по дороге. Родители не видели ничего в моих рисунках и, даже не спрашивая, отдали в техникум. Они были интеллигентами до мозга костей, но, к сожалению, слово «интеллигент» не синоним слову «творческий». Они меня не поняли, они всё же были такими же серыми обывателями, как масса народа вокруг.

Учёба в институте, диплом архитектора, работа на заводе, чертежи, расчёты… Нет, это

были уже не те волнующие, плавные линии, а точные, выверенные, холодные, ровные. Макет

будущего здания, прозаично-серого магазина, кафе, многоэтажки. В один из прозаично-серых

будней оно возникнет на прозаично-серой карте города. Всё не то, художник навеки умирает, замешанный в раствор цемента, между прочим, тоже прозаично-серого.

Нельзя сказать, чтобы я смирился. О, нет! Всё во мне бушевало, краски жизни, гармонии, счастья горели для меня ещё ярче, но я оказался не тем, кто мог, не расплескав, ни одной капли, донести их до других. Ещё в студенческие годы я увлёкся фотографией. Это было здорово. Ты видишь перед собой целое и схватываешь пусть и не всё, но хотя бы часть. На плёнке остаётся сюжет. Ты, как писатель, находишь этот самый необычный сюжет из тысячи других и воплощаешь его для всех. И вот он уже живёт отдельно от тебя, только не в книге, а на фотографии.

Наверное, я был «писателем-реалистом». Сюжеты моих фотографий отражали всё, что только можно назвать естественным в природе и быте человека. Увлечённый, пьяный от вдохновения, я снимал и снимал: бродячих собак, нищих на рынке, обшарпанные подъезды, и даже мусорные свалки во всей их наготе и живописности. Во всём – от муравья и до небоскрёба, я видел правду, то без чего не будет истинного, и красота, как стыдливая наложница, уже слегка приоткрыла для меня своё лицо из-под чадры. Конечно, случалось так, что на плёнке оставалось не совсем то, что я наблюдал и хотел запечатлеть, но всё же, мир, наполненный всеми цветами радуги, бился в каждом моём нерве и его след, тень, отпечаток, навеки оставались жить в рамках, на стенах моей спальни. Но и тут, куда было ржавым интеллигентам-родителям понять эти «кощунственные реалии» и они недоумённо вертя головами, советовали мне снимать лучше красивых девушек или влюблённых парочек, мило воркующих в сквере. По их мнению, это и было настоящим искусством, чистым, аккуратненьким и романтичным. Приятели тоже не разделяли моей страсти. Самое большее, на что они были способны – это заснять свои пьяные морды на пикнике или у моря, рядом с полуобнажённой, прибрежной красоткой. Я мучился, по-своему страдал и, наконец, сломался. Один против всех, айсберг в бездонном океане. О нет, это слишком, очень даже чересчур.

Ну что же, сегодняшний день. Мне слегка за тридцать, я всё больше превращаюсь в лысеющего женатого ворчуна, работающего архитектором в строительной фирме. Совсем недавно, мы с женой, наконец, осуществили давнюю мечту, купили квартиру и обставили её по последней моде. Наш брак оказался бездетным, но в целом мы счастливы и, что самое интересное, ещё не устали друг от друга. Дана – отличная хозяйка и верная супруга, с ней есть о чём поговорить, на неё всегда можно положиться. Она, как и все, видит во мне всего лишь добропорядочного, образованного мужчину средних лет. Мысль о том, что в душе я творец, бунтующая натура, вряд ли когда-либо приходила ей в голову. Да, конечно, она видела мои рисунки, фото, некоторыми даже восхищалась, но это и всё, не более того… Впрочем, сколько можно о грустном, я не хочу показаться занудой.

Трёхэтажке, в которой мы недавно поселились, без малого почти сто лет. Прочные, толстые стены сначала вселяют уныние, но потом, ты привыкаешь к этому дому и к ряду сарайчиков за ним, и даже к неказистым лавочкам напротив одного из двух подъездов. Кажется, что ты жил здесь очень давно и может даже состарился вместе с домом. Но, кроме высоких потолков и цоколя, просторных комнат нашего милого гнёздышка, моего ещё не совсем мёртвого художника весьма радовал вид из окон. Все они смотрелись во двор, а за двором, за полуголыми осенью и пышными летом деревьями, мерцало озеро. Настоящее, маленькое озеро, островок нетронутого ретро, зыбкой детской мечты. Даже не знаю, что заставило меня прийти на озеро сейчас, глубокой зимой. В квартиру мы въехали осенью, и оно улыбалось мне из-за тополей, дразнило какой-то щемящей тоской по утраченной сказке. Теперь оно покрылось льдом, птицы куда-то улетели, ни одного крика, взмаха крыльев, щебета… Только лёд, поскрипывание снега под ногами и противный холод, залезающий под

воротник, кусающий за уши. Холод, лёд, запах простуды, дыхание бескрайнего севера и ещё

чего-то неуловимо-одинокого…

До этого я смотрел на озеро лишь из окна. Если светило солнце, вода переливалась затейливой рябью, бросалась в глаза из-за раздетых тополей, редких и высоченных. Я сдвигал в сторону гардину, ставил подальше горшок с алоэ и долго смотрел на воду. Иногда над тополями с хохотом взмывали чайки. Странно было видеть, как их крылья разрезают гладь осеннего неба. Морская лазурь чаек и свинцовая синева надвигающейся зимы. Море, горячий песок и голая, осенняя равнина. Кроме чаек были и утки, и фазаны - пухлые курицы, беззаботно вышагивающие по траве. А сейчас птицы исчезли, просто не выдержали мороза.

Я предварительно надел тёплый свитер под зимнее пальто, повязал вокруг шеи колючий шарф, заправил джинсы в сапоги. Только после этого запер квартиру на ключ и неторопливо пошёл к озеру. Снег мелодично поскрипывал под подошвами моей далеко не легонькой обуви, тропинка петляла между острыми пиками сухой травы. Лёд отливал серебром и у дальнего берега по уцелевшей полоске воды плясал луч солнца.

Вам когда-нибудь приходилось задаваться вопросом: с чем можно сравнить бесплодие? Какой образ, какие ассоциации вызывает у вас это слово? Лично я раньше об этом и не помышлял. Быть может вам придёт на ум что-то вроде сморщенного яблока, разбитой вазы, сгорбленной старухи. Нет. В моей памяти оно навечно останется жить вместе с одинаково-пустыми днями, ленивой белизной постели, унылостью комнат, стуком ледяных снежинок о стекло. Да, я слишком хорошо познал смысл этого слова за несколько последних лет. Каждое утро я просыпался с мыслью о том, что ничего не могу изменить, каждую ночь я засыпал со знанием того, что не могу дать новую жизнь. Бесплодное, хотя и крепкое молодое тело. Я был пустым, как картонная коробка в подарочной упаковке. Долго снимаешь фольгу, развязываешь шёлковую ленту, а внутри ничего нет. Ни подарка, ни сюрприза. Сплошное разочарование. Другого слова и не подберёшь. Часто лёжа в постели, и, пуская под потолок прозрачные кольца дыма, я старался не думать о будущем, но настоящее слишком пугало своей пустотой, не предвещало ничего хорошего. Что и говорить, Дана смирилась с этим, она готова была терпеть. В глубине души, она, возможно, всё ещё продолжала робко надеяться, и я не слышал от неё ни одного упрёка, ни одного горестного вздоха… Я сам изводил себя, изводил безжалостно все эти десять лет совместной жизни. Диагноз – бесплодие. Окончательный и бесповоротный. Медицина редко ошибается и в отношении меня исключены любые лазейки для отмены страшного приговора. Я часто говорил Дане: «Да, я бесплодный, но бесплодный не только как самец, дающий потомство, но и как человек создающий новое. Жизнь проходит впустую». В такие минуты она всегда старалась отшутиться, перевести разговор на другую тему. Она сознательно уходила от тяжелого и неприятного, всего, что может причинить боль. Она не понимала, что я хоронил в себе художника, такого же бесплодного и одинокого, как этот бездетный, худой мужчина, которого никто и никогда не назовёт отцом.

Долгое время я дико боялся, что Дана меня бросит. Страх перешёл в навязчивую мысль, манию. Почти каждую ночь мне снилось, что она уходит, хлопает дверью, забирает вещи, говорит о том, что никогда не вернётся. Я просыпался в холодном поту, крепко прижимал к себе мирно спящую жену, а наутро был сам не свой, по несколько раз в день звонил ей на работу, пытался проверить, не врёт ли она мне, шёл на разные провокации и уловки. Дошло даже до того, что я всерьёз начал приглядываться к женщинам-коллегам, гадал, которая из них могла бы быть со мной, если Дана найдёт другого. Сейчас, стоя у озера и глядя на его спокойное, замёрзшее чело, я грустно улыбался, вспоминая о тех переживаниях. Всё ушло как дым. Она решила стать моей подругой до конца дней своих.

В этот зимний час озеро тоже было бесплодным, но, несмотря на это, оно приносило мне

утешение. Художник сонно протирал свои заспанные глаза и не мог не отдать должное

открывавшейся перед ним картине. Я стоял и мёрзнул до тех пор, пока не пошёл крупный снег и обзор заслонила скользящая пелена снежинок. Я снова прошёл по узкой тропинке, снова под ногами весело поскрипывало. Обогнув деревья, я оказался напротив нашего дома. В двадцатых годах прошлого века его построили работники ближайшего крупного завода. После войны здесь было женское общежитие. Старушки даже говорили, что на месте нашей квартиры был красный уголок. Партийное, колючее, отжившее. Дом одряхлел, но не показывал вида. Таким бодрым стариком, как он мне никогда не быть. Я не без удовольствия взглянул на наши окна, пластиковые с решётками, самые лучшие из всех, лишний раз стряхнул снег с воротника.

- Дядя Андрей, дядя Андрей! …

Ну, вот. Ко мне навстречу, на всех парах неслась Сонька, дочурка соседей сверху. Пятилетняя, но не по годам развитая и бойкая. Это она всё время кричала под нашими окнами, выйдя на прогулку, это её любили и знали все местные собаки и кошки, это её резвые ноги каждый вечер топали по потолку, что несказанно злило Дану. «Ненавижу эту девчонку, - часто говорила она, когда над нами словно проносился табун диких лошадей, - уже такая большая и всё никак не бросит дурью маяться. И что это за родители, совсем не делающие замечаний ребёнку». Вообще-то Дана казалась мне странной в отношении к детям. После рабочего дня в школе она никогда не забывала рассказать, как сильно её выводят из себя малыши третьего класса, как нагло они ведут себя на уроках. Честно говоря, я даже представить себе не мог, что на эти милые мордашки, которые я видел рядом с ней на фотографиях, можно всерьёз сердиться и обижаться. Учителю, и в первую очередь женщине, вряд ли можно было искренне изливать свой гнев на этих милых шалунов. И всё это притом, что на самом деле Дана давно была готова стать матерью, и я уверен, что с этой ролью она бы справилась великолепно. Возможно, в женском понимании существует чёткая грань между своими и чужими детьми. Но, как бы то ни было, у меня к детям всегда был особый настрой. В последнее время мне всё больше нравилось наблюдать за ними. Было в их голосах, действиях, рассуждениях что-то звучно-трогательное, неподдельное. Да, в них, для меня, звучала всё та же живая музыка красоты, искренности, свободной от любого ига, природы.

С Сонькой мы стали хорошими друзьями почти сразу после первого знакомства. Произошло оно на третий день после нашего заселения. Поначалу она всё пряталась за спину отца, с которым мы разговаривали у подъезда, потом всё смелее и смелее начала демонстрировать мне, всё ещё из-за его спины, свои игрушки. Я изловчился и выхватил из её рук какую-то большую и довольно потрёпанную, поднял вверх и решительно заявил: «Всё, добаловалась. Ни за что теперь не отдам». «Отдай, отдай», - полухныча, полукрича требовала она, довольно неудачно подпрыгивая на месте. Но в её карих и хитрых глазках так и плясал бесёнок, кудряшки выбились из-под шапочки, курточка поднялась вверх до самой груди. Я видел: на самом деле она не сердится. Отдав, наконец, игрушку, я нарочно деловито откашлялся и строго представился: «Андрей Станиславович». «Софья Константиновна», - не моргнув глазом, парировала она и впервые мне улыбнулась.

Потом, изредка, я, Соня и Дана вместе гуляли по заброшенному парку, недалеко от дома. Раньше парк, как и огромный дворец культуры, были неотъемлемой частью города, чуть ли не его визитной карточкой. Сейчас, когда сердце завода с каждым днём билось всё реже, никого не удивляло, что и парк, и дворец так преждевременно умерли. Дворец стоял чёрной, недвижимой громадой, а парк, огромный, заросший травой, навевал воспоминания о безмятежном детстве. Когда-то мы с родителями каждый год ходили сюда на празднование Дня металлурга. В воздух взлетали разноцветные шары, на каждый аттракцион толпилась куча народа, детям покупали сладкую вату и мороженое, а когда становилось темно, в небо запускали салюты. Теперь другое. И для Сонькиного поколения парк навсегда останется мёртвым и запустелым. Я знаю, что, по крайней мере, ещё лет двадцать за него никто не

возьмётся, местным властям совсем не до этого.

Во время наших прогулок Сонька бегала по полудиким аллеям, собирала в охапку шуршащие листья и даже умудрялась находить во мху под пнями, бледные, поганочные грибы. С Данной она мало говорила, а вот меня поминутно дёргала за руку, заставляла восхищаться её бесценными «сокровищами». Пару раз она даже заходила на чай к нам в квартиру и, конечно, уходила с конфетами и подарками. Родители Соньки, к сожалению, не нашли с нами общего языка. И на это были свои причины. И грузный, флегматичный Костик, и его болтливая, неопрятная Марина, по уши погрязшие в долгах и кредитах, по всей видимости, не испытывали к нам, благополучным и интеллигентным, даже намёка на дружеское расположение.

Сейчас, Сонька бежала ко мне со всех ног, рискуя поскользнуться и упасть в снег. Подбежав так близко, что я уже смог как следует рассмотреть её красную шубку и вязаную шапочку с цветком, она быстро затараторила:

- Дядя Андрей, дядя Андрей, покатай меня на санках. Папа сейчас на работе, мама готовит обед…

- Погоди, погоди, а где же сами санки?

- Я их вытащу. Ты только не уходи.

- Соня! – окно на втором этаже с грохотом распахнулось, и в нём показалась голова Марины, - хватит гулять, иди домой. Я сварила твою любимую манную кашу.

- Но тут дядя Андрей…

- Привет, Андрей, - она слегка кивнула головой, сделав вид, что только сейчас меня увидела.

- Здравствуй, Марина. А мы тут хотели на санках покататься.

Сонька даже в ладоши захлопала, видимо представив, как быстро бы я тащил санки, заменяя резвого жеребца.

- Нет, - мать одним словом уничтожила её надежды, - я боюсь, что ты простудишься.

Мы с Сонькой вошли в подъезд, и прежде чем подняться вверх по ступеням, она печально вздохнула и с сожалением отметила:

- Да, хорошо бы покатались. …..

- До свидания! – я помахал ей рукой и, вынув ключи, открыл дверь в квартиру.

Внутри было так тепло, что я сразу мысленно даже поблагодарил Марину за резкое вмешательство. Я, как измученный странник, который, наконец, после всех скитаний, находит приют у очага, с удовольствием разделся, почувствовал, как тело наполняется живительным теплом. После двух чашек кофе мне стало ещё лучше, настолько, что смертельно захотелось услышать Дану. Я набрал её номер на мобильном, и, рискуя вызвать пламенный гнев жены, оторви я её случайно от работы, стал слушать модную песню вместо протяжных гудков.

- Да, Андре, - она часто называла меня так толи всерьёз, толи в шутку.

- Я не помешал?

- Нет. Ещё немного и я буду собираться домой. Ты соскучился?

- Очень, - я тотчас изменил голос и продолжал уже плаксиво и жалобно, - гулял на улице, замёрз, устал, никому не нужен…

- Бедный, бедный, ну кто тебя ещё пожалеет.

- Первый день отпуска и в полном одиночестве. А я хочу заботы и любви.

- Ну, мне ещё хуже, - она на несколько секунд прервала беседу, чтобы пригрозить какому-то Роме, отобрать у него дневник, - мне пока отпуск и не светит. На каникулах директор всё равно заставит приходить в школу, заполнять журналы…

- Зато на Новый год мы целых четыре дня будем вместе. Осталось всего полторы недели.

- Да, уж. Хотя бы. Ну, всё, жди, скоро буду.

Она положила трубку, а я ещё некоторое время тупо смотрел на экранчик до тех пор, пока

он не потух. Дана не так скоро доберётся до дома, пройдёт ещё, как минимум, час. Можно покопаться в интернете.

Я прошёл в небольшую комнату, где у нас размещался письменный стол с компьютером, кровать и ещё два шкафа с одеждой. Включил сначала монитор, затем блок питания, важно уселся в кресло на колёсиках. Поиск в гугол. Что же мне нужно? Я так давно не смотрел хороших фильмов, может, даже, не помешала бы глупая, но очень смешная кинокомедия. Нет. Хорошо, но в другой раз.

Я в деталях помню всё, о чём я думал в тот день. Это важно. Вернее, тогда я ещё не знал, что 24 декабря, первый день моего отпуска, окажется переломным в моей жизни. Теперь, когда всё уже кончено, мне важно восстановить его в памяти. Я решил (спонтанно, просто само собой) посмотреть подборки старых фотографий. Да, конечно, здесь опять не обошлось без спящего, но всё-таки ещё живого художника. Он не мог творить, но хотел хотя бы созерцать уже сотворённое другими в двадцатые, тридцатые, сороковые годы прошлого столетия. Наверное, Дане не очень понравились бы эти чёрно-белые фото.

Огни ночного Чикаго, американские девушки в шляпках и чулках со стрелками, мужчины в костюмах и начищенных уличными мальчишками туфлях. Старая Москва с лицами запуганных и сирых, длинная очередь на трамвай. Кудрявые английские, французские, русские детишки с собачками и куклами, с котами и обезьянками во все времена одинаково хорошенькими…. Сто процентов, что Дана нашла бы это скучным. Впрочем, как говорится, на вкус и цвет товарища нет. Я не просто смотрел, а жил вместе с ними. Это я, вместо того господина с тростью, смотрел на витрину бакалейного магазина, это я, да я, балансировал на пирамиде из нескольких табуреток смело взирая вниз, в клокочущую бездну с крыши небоскрёба. Я бастовал вместе с безработными жертвами Великой депрессии, разносил хрустящие газеты и слонялся по городу с пухлым животом, прося милостыню у таких же голодных и пухлых, скрывался от бомбёжек в страшные годы войны. Не только Дане, я знаю, многим было меня не понять. Но время шло незаметно, я с головой погружался в прошлое, дышал его воздухом, а ещё дико завидовал этим удачливым, невидимым фотографам, которым посчастливилось жить в такие великие времена, творить легко, играючи, пусть даже навсегда оставаясь за кадром. Мысленно я снимал перед ними шляпу. Кем были эти счастливые люди? Пусть даже пьяницами и неудачниками, неважно, главное, что их фото до сих пор живы, их смотрят, о них говорят, дискутируют в чате… Рыдай, художник! Хорошо, что ты спишь.

Иногда на глаза мне попадались очень странные фото. Например, две девушки, сидящие на траве в истомных позах. Чулки ниже колен, юбки приподняты, лица размалёваны. Они позируют полуобнявшись, улыбаясь во все тридцать два зуба, и при этом, одна из них, левой рукой держится за… детскую коляску, в которой, по всей видимости, спит младенец. Или вот, монашки ловят рыбу, дурачатся и, по-моему, чересчур непристойно. Я пролистывал подборку за подборкой, не оставляя в сети глупых комментариев. Папка за папкой, страница за страницей. На эту фразу, выделенную красным шрифтом, как ни странно, я обратил внимание не сразу. Когда я прочёл её бегло, не вникая в суть, меня отвлекли крики на улице.

Кричал Павлик, мальчишка из соседнего подъезда, а вторила ему Сонька. Да, я не ошибся, я слишком хорошо знал её голос. Откинув гардину и привычным движением отодвинув в сторону горшок с алоэ, я увидел фигурки детей на белом полотне снега. Павлик, заделавшись быстрой лошадкой, катал Соньку на санках. Сонька на санках. Вот уже и санки на Соньке. Они опрокинулись, а она встаёт и как видно отчаянно хохочет. Ничего себе. А как же холод и успела ли она съесть манную кашу? Выходит, Марина нарочно позвала её в квартиру. Выходит ещё, что грубый и драчливый Павлик лучше культурного и доброго дяди Андрея. Чепуха какая-то! Я почти с раздражением отошёл от окна и снова уткнулся в монитор, пере-

читал фразу. «ПОСМЕРТНЫЕ ФОТО ВЗРОСЛЫХ И ДЕТЕЙ. ЛУЧШЕ ЭТОГО НЕ ВИ-ДЕТЬ!». Что значит «посмертные»? Невольно на ум пришёл фильм «Другие» с Николь Кидман, благодаря которому, я впервые узнал, что в девятнадцатом веке бытовала традиция разряжать, усаживать в кресла и фотографировать мёртвых. Фильм я смотрел лет пять назад, да и фото в нём показывали мельком. Ощутив, как во мне шевелится любопытство, я без раздумий щёлкнул курсором по строчке.

А потом время остановилось, также, как тогда холодным, мартовским днём детства. Я зрел, видел, впитывал и о, боже, только дремавший до этого, он снова проснулся. Он ожил, чтобы на сей раз заявить о себе во весь мощный и непобедимый голос.

Художник проснулся

Ну да, они были мертвы, хотя и сидели рядом с живыми. Иных было невозможно отличить от живых. И, тем не менее, смерть уже властвовала над ними. У тех, с закрытыми глазами на лицах замерло бледное клеймо вечности, у тех с глазами открытыми, широко распахнутыми, на лбу, щеках и переносице словно застыла тончайшая паутина. Так тонко бывает только забытье сна, глубокого и безмятежного. Нет, покойники в гробах, окружённые пышными венками, плачущими родственниками были именно такими, какими мы и привыкли их видеть. Вот, дескать, умерший, вот похороны, вот яма, земля, крест, последнее прости, прощай, слёзы и рыдания. А здесь, родные рядом, но они не плачут, нет цветов. Мёртвые последний раз играют в жизнь, притворяются живыми. У одних, как у плохих актёров это выходит со скрипом, но другим Станиславский точно прокричал бы «верю». У них получилось.

Небольшой текст перед фото оповещал о том, что на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий семейные альбомы считались роскошью и, понятно, при жизни многие так ни разу и не попадали в объектив. Случалось, что ребёнок или старец умирал, а в семье не оставалось даже его крошечной фотокарточки или рисованного портрета, вот и стремились увековечить милые черты, да ещё вдохнуть в тело искусственную струю жизни. Я смотрел, как заворожённый, старался не упустить ни одной чёрточки, ни одной детали. Все фото были чёрно-белыми, но именно от этого моя фантазия разыгралась в полную мощь и сама начала их раскрашивать.

Первое фото – три сестры, три молодые девушки. Некрасивы, но вполне свежи, вполне героини своего времени. Стоп. Девушка в центре мертва. Но, где это видно? Взгляд устремлён прямо в объектив, осанка прямая и ровная, держит сестёр под руки. Только на первый взгляд всё так. Значит, на самом деле, это они её поддерживают и если приглядеться, то заметишь, что улыбки у сестёр вымученные, грусть в их глазах всё выдаёт… А она… Конечно, и как я раньше не заметил: уголки рта опущены, словно поползли к низу, нижняя губа слегка закушена, как это часто бывает у мёртвых. Впалое омерзение смерти. Я вдруг почувствовал, как рвота сама подступила к горлу, я не мог справиться с отвращением. Но это продолжалось только несколько мгновений. Я собрался и пролистнул дальше. Бабушка и две внучки. Бабушка мертва. На вид милая и добродушная старушка с ясным и спокойным взглядом. Кто бы мог подумать, что она уже никогда не произнесёт ни слова… Но, дальше. Негритянская семья. Один из сыновей-подростков мёртв. Попробую понять который. Этот. Он слишком высох, да и щёки впалые, играет плохо, зрачки слегка закатились под веки. Видимо, болезнь его вымучила… Ладно, дальше. Я заметил, что мои ладони вспотели только тогда, когда в очередной раз передвигал колёсико мыши. Каким-то шестым чувством я угадывал, что впереди меня ждёт некое открытие, что-то впечатляющее и жуткое.

Две девочки-сестры. Обе в одинаковых платьях с кружевными воротниками. Одна из них

будто едва заметно улыбается, попуприкрыв веки; вторая - прижалась к её плечу, глаза широ-

ко распахнуты. Которая мертва? Я по-настоящему растерялся. Обе подозрительно ясно излучали жизнь. И та, что слегка улыбалась, и та, что серьёзно смотрела в объектив. Я обратился к тексту. Девочка слева, та, что улыбается. Странно. Оказывается, её сестра тоже скоро умрёт от той же болезни, но пока ещё об этом не знает. А, может, догадывается? И потому, так крепко прижалась к мёртвой сестре, в лице застыло предчувствие неизбежности? Может, она интуитивно чувствует, что теперь её очередь? Я снова обратил взгляд на сестру слева. Нет, этой уже нечего страшиться. Теперь меня очень заинтересовала её странная, такая кроткая, безмятежная улыбка. Я бы даже мог назвать её счастливой и мечтательной. Девочка будто видит красочный сон или рисует в фантазии желанный подарок.

На следующем фото была другая девочка, сидящая в кресле, возле рождественской ёлки. Завитые локоны небрежно спадали на её плечи, банты и куклы, кружева и бумажные ангелочки, в хаотичном беспорядке разбросанные по полу и по стульям, стоящим вокруг кресла, навязчиво кричали о празднике. Казалось, девочка так заигралась, что забыла обо всём на свете, взяла в руки самую большую куклу и в этот миг блеснула фотовспышка. Минутное дело. Один щелчок и уже история. Как же всё-таки далёк от нас этот девятнадцатый век! Снова вся картина, созданная фотографом, всего лишь иллюзия. Хозяйке куклы уже не нужны игрушки, её не радует ёлка. В тексте говорилось о том, что фото было сделано специально для бабушки, которая жила далеко и не должна была узнать о смерти внучки. Оказалось, провести бабушку не удалось. Она всё почувствовала. Я уже хотел двинуться дальше, но неожиданно задержался. Нет, эта девочка не улыбалась. Её лицо было серьёзно и сосредоточено, но, в то же время, на нём лежал блик неземного света. Я видел белые полотна щёк с синими прожилками, отточенные невидимым скульптором черты, застывшие, беспечно-покойные. Конечно, это лицо озаряла своя особенная, пусть на первый взгляд и невидимая, улыбка. Клянусь, я смог её уловить.

Следующее фото. И снова маленькая девочка, красивая, как сказочная принцесса. Белые банты в чёрных косах, белое платьице и длинные тени от ресниц на хорошеньком личике. Она будто дремала среди своих игрушек, откинув голову на белоснежную подушку. И тоже, едва заметно, словно дразня меня, чуть-чуть улыбалась. Это не было ошибкой. Она улыбалась, видя то райское, туманное царство, остров далёкий и одновременно близкий…

Дальше я просматривал фото за фото, видел мёртвых девушек и женщин, стариков и зрелых мужчин. Но, ни у одного взрослого я, всё же, не поймал той лёгкой улыбки, что так ясно читалась на лицах мёртвых детей. Наконец, страшные фото закончились, но ещё оставалась папка. Сегодня я решил увидеть всё сразу и поэтому, даже не колеблясь, открыл её. Экран монитора тотчас сделался чёрным, но потом на нём вдруг появилось изображение зажжённой свечи, рядом с которой, лежала красная роза с осыпающимися лепестками. Как по волшебству, заиграла печальная, красивая музыка. Она проникала в самое естество, по коже побежал мороз, в то время как свеча на экране выгорела дотла и, вместо неё, одна за одной, начали возникать фотографии. Дрожа, я снова приник к монитору, стараясь не упустить ничего. Это снова были мёртвые дети, совсем маленькие, где-то до пяти лет. Разница с предыдущими фото заключалась в том, что все они покоились или в гробах, или на кроватях. Головы на подушках, в ногах и в изголовье цветы. Признаюсь, в сочетании с музыкой, эти сменяющие друг друга картины могли не поразить только самого стойкого и бесчувственного человека. И хотя я сам никогда не был и не буду отцом, но мои глаза невольно наполнились влагой, задрожали веки. Эти маленькие тела с невинными лицами, на каждом из которых я отмечал всё ту же улыбку, наводили на мысль о бессмертии души, бренности нашего тленного тела. Они лежали в разных позах, в разных обстановках, разные по возрасту и полу. Но, к каждому из них уже прикоснулся ангел, незаметно погладил чело, ребёнок улыбнулся и застыл, а душа вслед за ангелом понеслась в небо.

Раньше я никогда не задумывался нал тем, почему детей сравнивают с ангелами. Всё это

казалось мне просто метафорой, поэтической аллегорией. Не более. Сейчас же, всматриваясь в эти лица, едва сдерживая слёзы, я отчётливо осознал: вот они, вот настоящие жители поднебесья, помыслы которых при жизни были ничем не запятнаны, не осквернены.

Музыка всё ещё звучала, фото сменяли друг друга, когда раздался звонок в дверь. Само собой, это была Дана. Она вернулась, но я даже не сразу сообразил, что нужно пойти и открыть ей. Я возвращался на землю из заоблачных скитаний.

- Андрей, да ты что оглох?

Я ошарашено отодвинулся в сторону, чтобы разминуться с ней в узком коридоре.

- Чего стоишь, как вкопанный, прими сумки.

Она всучила мне два тяжёлых пакета, от которых дурманяще пахло мандаринами, и начала расстёгивать молнии на сапожках. Я механически отнёс пакеты на кухню и так же механически разобрал их. Фрукты и колбасу в холодильник, крупу в шкаф, хлеб в хлебницу. На автомате пошёл в спальню. Дана уже переодевалась в домашний халат, успевая одновременно заплетать волосы в толстую косу.

- Что случилось? – она в упор посмотрела на меня и уже не отвела взгляда, - только не говори, что ты уснул возле компьютера.

- Я не спал, - голос у меня почему-то был хриплым и глухим.

- Тогда что?

- Вот только этого не надо. Я не первый год тебя знаю. Рассказывай, пожалуйста… Наверное, опять моя любимая свекровь постаралась.

Дана терпеть не могла мою мать и та со всем пылом души отвечала ей взаимностью.

- Да нет, она не причём.

- Тогда кто «причём»?

- Видишь ли, дело в том, - я не знал, стоит ли говорить ей, но с другой стороны врать было бесполезно, - я кое-что увидел в интернете. Довольно мерзкое и…

- Ну, что «и»?

- И страшное. Тебе лучше не смотреть.

- Убийство или авария? Кто-то заснял на видео?

- Нет, - я подошёл к столу, щёлкнул мышкой, - если хочешь, посмотри сама.

- Хочу. Валяй.

Она села на стул, а я стоя, облокотился на его спинку.

- Только предупреждаю сразу…

Но она лишь махнула рукой и с самого начала стала листать фотографии. Опять я видел этих взрослых и маленьких покойников с широко открытыми и полу прикрытыми глазами, с лицами, как будто живых или масками-изваяниями. Дана ни о чём не спрашивала, видимо, она внимательно читала текст перед каждым фото. Посмотрев всё до конца, она смело открыла папку. Снова заиграла щемящая мелодия, снова на экране горела одна одинокая свеча и осыпались лепестки с розы. Ангелы покоились в мире. Все они улыбались, но видела ли это жена, видела ли она то, что видел я? Отыграл финальный аккорд. Дана оторвалась, и я заметил, что она взволнована. Она не сразу начала говорить.

- Андрей, как ужасно. Зачем ты это смотрел?

- Я же говорил тебе «не стоит», - я ласково обнял её за плечи и поцеловал в макушку. От неё так приятно пахло. Эти духи я покупал ей сам, и потому всегда узнавал их запах.

- Я только что видела живых детей в школе, а здесь…

- Да, яркий контраст, но я предупреждал…

- Хватит, - она резко встала из-за стола и шумно задвинула стул, - больше про это говорить не хочу. Ты голоден?

- Идем кушать.

На кухне я мало чем помог ей. Всё валилось из рук, спички не зажигались, чай проливался на свитер, и что самое гадкое, кусок в горло не лез. Как только я усилием воли пытался вызвать в себе прежний, волчий аппетит, подносил ложку ко рту, как тут же вспоминал то опущенные к низу уголки рта, то выпученные глаза мертвецов. Меня тошнило. По-видимому, и Дане было не сладко, только она не хотела этого показывать. Ела она вяло и медленно, что было ей не свойственно. К чаю, она совсем не притронулась.

Я даже не знал, что и думать. Может, стоило всё же казнить себя за эту непростительную халатность? Дана всё-таки женщина, ей не стоит видеть подобное тому, что она видела сегодня. Мне хотелось как-то объяснить ей, что я неумышленно набрёл на эту гадость, но зная категоричность жены, боялся даже начинать разговор на эту тему. После того, как мы вместе убрали со стола и помыли посуду, я уселся на диван в зале и закурил. Я всегда курил прямо в квартире и Дана, странное дело, даже не ворчала по этому поводу. Я, как мог, всё дальше уходил в мыслях от тех фотографий, я несколько раз брал в руки газету, но плохо понимал, о чём читаю. Наконец, я отбросил газету в сторону.

- Ты знаешь, я сегодня был на озере.

- На озере? – Дана вздрогнула и слегка от меня отстранилась.

- Я давно хотел туда сходить, и вот сегодня от нечего делать…

- Но ты же обещал, что мы сходим туда вместе, и вообще, нашёл время, сейчас, зимой… В конце концов, если тебе действительно нечего делать мог бы убраться в квартире, приготовить обед к моему приходу, сходить за ёлкой…

Она начинала заводиться. В данный момент объяснять жене, что иногда любому человеку хочется побыть одному, да ещё и наедине с природой, было бесполезно и крайне опасно. Я не решился и вместо этого уцепился за фразу о ёлке, как за спасательный круг.

- Постой, а что в этом году мы не будем ставить нашу, искусственную?

- Нет, - сердито отрезала она, поджав губы, - я хочу нормальную, живую… Мог бы сходить и купить.

- Но, я же не знал. Это не проблема, могу купить завтра.

- Зачем завтра? На следующей неделе, - возразила она, сама себе противореча, - выберешь попушистее и позеленее… Главное, чтобы от неё сильно пахло хвоей.

- Будет сделано, мэм! – я ловко приложил руку к виску, втайне довольный тому, что буря миновала. В нашей семье именно на мне лежала почётная обязанность наряжать ёлку. Я подозревал, что Дане было неприятно каждый год доставать гирлянды и игрушки, снова и снова отмечая, что в доме нет пухлого и шумного карапуза, который бы искренне им радовался. Неожиданно от мыслей о ёлке я перескочил к мыслям о злосчастных фотографиях, к девочке в окружении кукол, чьё лицо на фоне рождественской атрибутики больше других врезалось в мою память. Чтобы развеять мерзостный привкус смерти, я включил телевизор, пощёлкал пультом по каналам и остановился на какой-то глупой, юмористической передаче. Слушая полную, и, кстати, совсем не смешную, бредотину комиков, я искоса поглядывал на Дану. Холодная и непроницаемая, как скала. Иногда я не понимал свою жену. Я терялся в догадках, о чём она думает, почему поступает так, а не иначе, но не находил ответа.

Потом мы смотрели фильм о бедной женщине с тремя детьми, которая, в конце концов, всё-таки со скрипом уступила ухаживаниям одинокого миллионера. Вместе стелили постель. Я выкурил перед сном ещё одну сигарету. Не к чести моей будет сказано, но когда свет был потушен и горячее тело жены в шелковом пеньюаре оказалось совсем рядом, я не испытал ничего кроме усталости. День прошёл в праздном отдыхе, но мне казалось, что я отпахал смену в забое. Разбитость и апатия. Ничего больше. Даже после того, как мы несколько раз поцеловались, ничего не поменялось. Дана не могла не заметить.

- Если хочешь, может, лучше о чём-нибудь поговорим?

Всё же, она хорошо научилась понимать меня за годы семейной жизни.

- Включи свет.

Я потянулся через подушки и нажал на выключатель. Ночник озарил комнату, как если бы ночной светлячок ворвался во тьму леса. Дана лежала на спине, задумчиво глядя в потолок.

- Я понимаю, что и говорить то не о чем…

- Дай сигарету.

Да, такое с ней иногда случалось. Она курила редко и только, в тех случаях, когда нервничала. Я протянул ей одну из пачки, помог подкурить. Она затянулась, по-прежнему глядя в потолок. Я предусмотрительно сунул в её руку пепельницу.

- Андре, почему смерть так впечатляет?

- Ты знаешь, я много об этом думал и, похоже, дело не только в том, что люди боятся неизведанного. Нет, это ещё не всё… Конечно, никто не знает, что ждёт нас за тем порогом, за той границей, и это всегда пугает…

- Но экстрасенсы знают и не боятся, - заметила она, натягивая на себя одеяло.

- Экстрасенсы общаются с душами, знают всё о том свете. Они не думают о теле… Видишь ли, тело и могила для них не имеют значения. Они знают о перерождении, реинкарнации, а мы, простые смертные, мыслим по-другому… Понимаешь, мы никак не можем избавиться от этой гадкой ассоциации смерти с землёй, разложением, червями. Вот, откуда этот зловещий могильный трепет, мы невольно примешиваем тело, тогда как, нужно думать только о душе, видеть лишь её, забыть про оболочку.

- Так значит всё дело в этом?

- Не всё, но в моей теории есть доля правды. Я часто спрашивал себя, а что было бы, если б всё же кремация стала нормой. Пусть лучше урна с прахом, чем эти вонючие кости в яме.

- В самом деле, - она слегка приподнялась на локте, - ты прав. Если бы трупы сжигали было бы куда лучше.

- Вот именно, - я не удержался и тоже закурил, - могила – плохая традиция, она примешивает лишнюю долю страха перед смертью, она пугает и приводит к заблуждению… Скорее всего, смерть не так страшна, как её малюют. Переход от одной формы жизни к другой, небытия нет. Не зря же философы, говорили, что небытие невозможно помыслить, жизнь так устроена.

- И всё же эти дети, - Дана затушила окурок, - которых мы сегодня видели…эти мёртвые люди…они ужасны. Я смотрела на них и, ты прав, мысленно уже видела разложение. Вот почему это так противно – сажать их рядом с живыми.

- Я же говорил, Дана, мы слишком помешаны на теле. Видим мёртвое тело и сразу забываем про душу. Но у детей душа даёт о себе знать. Их трупы не внушают отвращения, о разложении даже не думаешь… Ты знаешь, можешь считать меня дураком, но все они улыбаются.

- Как улыбаются?

- Да нет, не в прямом смысле слова, но я сегодня заметил, что на всех детских личиках лежит особый свет. Он идёт толи свыше, толи изнутри, и мне даже показалось, что мёртвые дети очень похожи на ангелов. Они видят рай, и смело в него входят. Нет больше страданий для этих маленьких людей, они умерли невинными.

- Ну, Андре, похоже, тебя уже понесло, - она улыбнулась, и я почувствовал себя полным идиотом.

- Я, правда увлёкся, прости.

- Ладно, но всё же, не пойму, что тебя так поразило. Мёртвые дети и есть ангелы, да и живые тоже… Конечно, они ангелы. Туши свет, будем спать. Завтра мне на работу.

Я щёлкнул выключателем, и светлячок мгновенно покинул дебри леса. В ту ночь я долго

не мог уснуть. Что-то жуткое и загадочное подкрадывалось ко мне из углов, дышало у изголовья кровати. Наутро мне стыдно было рассказывать Дане о своей непонятной тревоге. Снег всё шел и шел. После ухода жены, я выглянул в окно. Дворник уже возился с лопатой у подъезда. Снег доставал ему почти до колен. Сегодня от света снега утро наступило раньше. Я вернулся к дивану, хотел его собрать, но, только прикоснувшись к мягкой массе одеяла, почувствовал неудержимое влечение сна. Почему бы и нет? Постель манила меня, а я так редко мог себе позволить в ней понежиться. Юркнув под одеяло, я сам не заметил, как тотчас уснул, согретый собственным дыханием. Резкий звонок в дверь разбудил меня около десяти утра. Нехотя поднявшись, я сонно прищурясь, заглянул в глазок. Это была баба Поля из соседнего подъезда. Хочешь не хочешь, но нужно было отворять.

- Андлюша, - шамкая одними губами, поскольку зубов уже давно не было, она умоляюще смотрела мне в глаза, - телевизер сломался. Я токо уключить хотела, как он вот так вота мигнул, а потома и усё…

- Хорошо, баба Поля, я всё понял. Вы идите, а я оденусь и сразу к вам приду.

- Ой, сынок, спасибо. Это хорошо, что ты удома…

Я не стал слушать дальше и захлопнул дверь. Наскоро одевшись и умывшись, я подумал о том, что не мешало бы сложить диван, но потом решил, что баба Поля ждать не будет. Это было не в её правилах.

Баба Поля относилась к тем людям, вернее сказать к тем старикам, которые считают, что все на этом свете им чем-то обязаны. Она не стеснялась ходить по соседям с самыми нелепыми просьбами, звонила и звонила в двери, до тех пор, пока у кого-то не лопалось терпение. Человек «скрипя зубы» приходил на помощь, баба Поля торжествовала. Нас с Даной она, наверное, сразу отметила в списке жильцов красной галочкой. Вежливые и тихие, к тому же ещё не обременённые детьми… Что может быть лучше! Вот почему теперь, в первую очередь, баба Поля названивала у нашей двери, а уж затем обходила остальные квартиры. Сухая и прямая, как трость, она в свои восемьдесят пять, была на удивление бодрой. Теперь мне оставалось только повиноваться. Как джин, выпущенный из бутылки, я спешил на помощь к своему повелителю.

На улице, несмотря на снежные заносы, было более- менее тепло. Я в распахнутой крутке, в шапке, но без шарфа, прошёл к соседнему подъезду. Крики и визг. Павлик снова катал Соньку на санках. Снова он, как лошадь, запряжённая в узду, бегал галопом, а Сонька, как истинная барыня надменно кричала «Быстрей, ещё быстрей». При виде меня Павлик остановился, и Сонька легко соскочила с санок.

- А ты куда? – закричала она, подбежав ко мне и беря меня за руку. К её вязаной варежке прилипли комья снега, и теперь они таяли, стекая между моих пальцев.

- К бабе Поле.

- Ну, пошли, - краем глаза я заметил, что Павлик хмуро заложил руки за спину. Моё появление явно его не обрадовало. Ещё бы, такая весёлая игра прервалась.

Светило солнце и снег искрился всеми цветами радуги. Когда мы вошли в подъезд, перед глазами сразу запрыгали огненные круги. Баба Поля, как и мы, жила на первом этаже. Звонить в её двери мне не пришлось. Она сама шустро выбежала нам навстречу и пригласила в квартиру. Сонька забежала первой, я вошёл за ней. Как жаль, что у меня не было с собой противогаза. Да, я совсем забыл, что у бабы Поли стоит невыносимый дух. Если бы кто-то спросил меня, какой запах преобладает, чем всё-таки несёт из квартиры, то я бы, не задумываясь, ответил: «Старостью». Старые окна, сто лет некрашеные батареи, пожелтевшие обои, мебель, к которой противно было притрагиваться… Всё вместе… безремонтное, запущенное, засаленное, не давало дышать полной грудью, но Соньку, похоже, это не смущало. Она уже вскочила на диван и прыгала к потолку, пружины скрипели жалобно и

надрывно. Баба Поля не возражала, она была в восторге от того, что кто-то посетил её скромную обитель. Глядя на Соньку, я невольно вспомнил о том, что старательно укладывал подальше в глубины сознания. Но впечатления были слишком свежими. Мёртвые дети с блаженной улыбкой, которую я так неожиданно заметил. Сонька тоже улыбалась только сов- сем не так. В каждом ее движении сквозила жизнь, детство, озорство, в ее лукавых глазах-бесёнках я видел зиму, снег, восторг, новый год, санки… У тех детей в глазах, если они были открыты, отражалась бездонная долина, уходящая в лету.

Телевизор у бабы Поли, как исключение из правил, новый и большой, в самом деле не рабо тал. Несколько раз мне пришлось включить и выключить его, чтобы понять причину. Как я и думал, баба Поля нажала не на ту кнопку на пульте, спутник сбился, каналы исчезли. Мне понадобилось десять минут, чтобы устранить эту «усасную» поломку.

- Ой, Андлюша, что бы я без тебя делала… Слава богу, показует.

- Показывает, - прокричала Сонька, спрыгнув с дивана.

- Ну, ты, егоза, подлосла то как, - баба Поля сложила руки на груди, с умилением глядя на эту заводную девчонку, - чем тебя угостить, пляник то будешь?

- Нет, у вас всё невкусное, - отказалась Сонька, по-видимому, зная, что говорит.

Я всё оглядывался по сторонам в третий раз (я третий раз был у бабы Поли) поражённый этим отчаянным запустением. На полке старинного буфета, за чистыми (!) бокалами сервиза, на белых вышитых салфетках стояли фото в рамках. Молодая баба Поля, её суровый муж, с которым она давным-давно рассталась, сыновья-близнецы, оба в одинаковых костюмчиках, стоящие на одинаковых стульчиках. Здесь им не больше четырёх лет. Обоих уже нет в живых, а внуки не слишком балуют визитами бедную старуху. Несмотря на то, что новая котельная прекрасно обслуживает наш дом, в квартире было холодно, дуло из всех щелей, а особенно тянуло от окон.

Баба Поля видела, что я печально качаю головой, и потому, сразу, не слушая мои ответы (всё равно она глухая, зачем же утруждать себя), заговорила:

- Да, всё стлашное, негодное, плопали мы, - она всегда говорила «мы» хотя уже десять лет жила одна, - плопала квалтила, нету лемонту, усё лушится, а внукам ненадоть. Я сталая, больная, это ж вы, молодые, усё новое себе сделали. Я знаю, класота у вас, а мене хоть плачь, - дальше она говорила и правда уже с надрывом, без слёз всхлипывая, - никто не ходить, усе позабыли, а ланьше, помню, идуть и идуть… Тады ещё, когда дед мой со мной жил, полна хата люду была, а тепеля покинули, тикають.

Сонька перестала резвиться и с неподдельным любопытством смотрела на бабу Полю. Может, ей было интересно, почему она вроде и плачет и не плачет? Мне было неловко так сразу уходить, но запах не давал покоя. Мне хотелось дать ногой по этому еле живому стеклу и полной грудью вдохнуть воздуха.

Пока баба Поля держала дверь в квартиру открытой, провожая нас, в тамбуре тоже воняло. Только выйдя на улицу, я, наконец, вздохнул с облегчением. Сам не зная зачем, я не только жадно ловил ртом холод, но и взял в руки комочек снега. Освежающая прохлада прямо от ладоней шла по всему телу, по крайней мере, так мне казалось.

За углом Соньку ждала беда. Марина с полными сумками, которые она поставила на опрокинутые санки, зло прищурила глаза, увидев дочь.

- Ну, и где ты была? – спросила она, едва кивнув на моё «здрасте».

- У бабы Поли.

- Что ты там делала? Санки бросила, Павлика бросила… Я больше ни за что тебя не выпущу одну. Думала: пройдусь по магазинам, всё будет нормально, а тут смотрите-ка…

- Это я виноват, - сказал я, чтобы разрядить обстановку, - мне не надо было брать Соню с собой. Я был у бабы Поли, настраивал телевизор.

- Ты уже взрослая девочка и должна думать о том, куда и с кем идёшь, - пеняла Марина

притихшей Соньке, полностью игнорируя мои слова. Затем она решительно впихнула дочь в подъезд, умудрившись прихватить и сумки и санки. Они ушли, я остался один. На душе сразу сделалось паршиво, как бывает всегда, когда тебя срамят или игнорируют. Кажется, я начинал тихо ненавидеть эту беспардонную Марину.

Я оглянулся на озеро. Его по-прежнему не было видно. За деревьями только снег, белое, заколдованное царство Метелицы. Птиц тоже не видно и не слышно. На самой верхушке одного из тополей одинокое гнездо. Есть ли там кто-то? Пришлось возвращаться в квартиру. Ещё один день в одиночестве. Как только я закрыл за собой дверь и не спеша разоблачился, как сразу уловил отчаянные отзвуки голосов сверху. Голос Марины звучал угрожающе и низко, Сонькин – пронзительно и звонко, слышались какая-то возня, шум отодвигаемых стульев. Значит, конфликт был не исчерпан. Я прошёл в залу и закурил. Здесь было лучше слышно. Сонька кричала «А-а-а-а, ма-ма!», на что Марина отвечала нечто вроде «Ану, сюда, быстро!». Далее последовала экзекуция. Я понял, что Марина ударила дочь по Сонькиному крику, который резко перешёл в визг поросёнка. Я уже выкурил сигарету, а визг всё не прекращался. Думаю, визжала Сонька не от боли, а от обиды. Марина и сейчас что-то шипела, так же, как на улице. Настоящая змея, стерва. Я представил, с каким удовольствием залепил бы ей оплеуху по прыщавой щеке. Если бы только было можно. Постепенно визг Соньки сошёл на нет, она выдохлась, но не покорилась. Через несколько минут Сонька снова разбушевалась. Она от всей души топала ногами по полу, в ярости металась туда, сюда, отчего наша люстра на потолке страдальчески дребезжала. Сонька-Сонька!

Я не хотел знать, что будет дальше и потому прошёл в комнату с компьютером. Память о вчерашнем тотчас обдала мерзостным холодком. Несмотря на то, что в окна светило солнце, был ясный день, чувствовал я себя, как под серым, косым дождём. Неожиданно, я подумал о квартире. Кто знает, сколько смертей за почти сто лет видели эти стены? Одиночество старого дома, несмотря на наличие жильцов, передалось мне, тоже одинокому, хотя ещё и не старому. Нужно было срочно что-то делать: куда-то уйти, забыться, растаять, позвонить жене, смотреть фильмы, читать книги, убирать в квартире. Только бы уйти от этого страшного, щемящего духа пустоты. Ты будто одинок, заточен в камеру (кстати, на окнах решётки), тебя никто не вызволит, о тебе никто не вспомнит. Нет, я так ждал этого отпуска совсем не для того, чтобы остаться наедине со своими мыслями. В этой фантазии о заточении была какая-то своя, еле уловимая жуть. Совсем недавно работа поглощала всего меня, забирала дурное настроение, тоску, хандру, усталость. Я просто приходил домой и отдыхал душой и телом. Хотелось, чтобы вечер длился дольше, ночь не наступала так быстро, будильник не звенел так неумолимо. Теперь, я так необычно, начал жить в тишине. Всего второй день. И будто целая вечность. Я не успел заскучать, как следует отдохнуть и выспаться. Скорее, всего, виной такому настроению дурацкие фотографии, это из-за них муторно.

Я не удержался и ещё раз взглянул из окна на озеро. Всё тоже. Моё одиночество разделяли и озеро, и дом, были заодно со мной, мы хандрили вместе… Пришлось прибегнуть к испытанному способу. Когда я не мог заснуть (это случалось чаще всего в ночь после выходных), я тихонько пробирался из залы в эту комнату и почти до утра торчал в сети. Не то, чтобы с кем-то общался, я с детства не отличался общительностью, а просто читал последние новости в мире, смотрел забавное видео, бывало, скачивал интересные книги. Всё это помогало убить время. То же самое было нужно и сейчас. До самого прихода Даны я смотрел фильм за фильмом. Сначала несколько короткометражных, а потом уже один долгий, на целых два часа. Я любил документальное военно-историческое кино, но Дана терпеть его не могла. Пока её не было, мне не грозила опасность услышать: «Какая гадость, немедленно

Два дня подряд я убирал, готовил, читал. В эти дни и жену отпускали с работы раньше.

Темы мёртвых детей мы больше благополучно не касались. До Нового года оставалась всего неделя. Незаметно наступил день моего ответственного похода за ёлкой. Этот день вдвойне был приятен мне ещё и тем, что Дану последний раз перед праздниками вызвали в школу. Завтра она уже будет свободной, и мы станем валять дурака вместе. Жена с утра, как следует, накачала меня советами и предостережениями, но половину из них я пропустил мимо ушей. Впервые за весь месяц я уловил новогоднее настроение. Я имею в виду тот неповторимый запах мандарин и снега, который каждый год возвращает нас в детство. По крайней мере, меня всегда возвращал. Уловив его, ты уже не ждёшь, а напротив боишься прихода праздников. Они закончатся, и настроение исчезнет, снова куда-то уплывут розовые, такие хорошие воспоминания, сказка пройдёт и карета превратится в тыкву, а тебе останется только недоумённо вопрошать: «Почему же так скоро?».

Последние пару дней я не выходил из квартиры, и теперь так приятно было вдыхать свежий (завод уже совсем не работал) воздух, любоваться искрящимся снегом. Вот теперь я по-настоящему начал разделять предпраздничный восторг Соньки, мне тоже хотелось лепить снежки, кататься на санках, верить в Деда Мороза и ждать подарков под ёлкой. И именно с ёлки и нужно было начать. От нашего дома до центра города было всего три остановки. Я тормознул попутную маршрутку и, забившись в тесный салон, согнув своё длинное тело в три погибели, поминутно извиняясь перед кем-то за толчки, доехал до конечной. От автостанции, где со всех сторон на тебя пёрли люди и автобусы, я спустился немного вниз и сразу оказался на городском бульваре.

Что и говорить: интуиция редко меня подводила. В два плотных ряда на земле лежали ёлки, а в образовавшемся между ними проходе сновали взрослые и дети, трогали деревья за колючие ветки, торгуясь с продавцами, размахивали руками. Я не спеша вошёл в этот зелёный коридор и так же не спеша, начал рассматривать товар. Последний раз я покупал ёлку лет шесть назад вместе с Даной, после, мы всегда ставили маленькую, искусственную. Но мне очень нравился этот смолистый запах сосны (на глаз я сразу определил, что в основном здесь, почти одни сосны), нравилось таращиться по сторонам, задевать людей локтями. Я снова понадеялся на свою интуицию. Та, которая самой первой бросилась в глаза, когда я вошёл в «коридор», первой обратила на себя восторженный взгляд, несомненно, должна была стать моей. Ну, что, красавица, поехали ко мне, а? Я заговорщицки подмигнул пушистому и раскидистому дереву, без лишней суеты дождался, когда продавец удостоит меня своим вниманием. Он оказался достаточно плотным мужчиной невысокого роста, говорил с акцентом, но определить его национальность, вот так вот на глаз, было трудно. Шапка скрывала волосы или лысую голову, нос и рот ничем не выделялись на круглом лице. Пока я с любопытством его рассматривал, он несколько раз назвал цену, причём делал это так настойчиво, что я понял: иностранец явно призывает меня к торгу. Но, как и большинство мужчин, торговаться я совсем не умел. Я, молча, вынул деньги, и, к вящему недоумению продавца, так же молча, расплатился. Знаю, Дана осталась бы очень недовольна, но что поделаешь. Иногда, даже самый «завалящий», рядовой архитектор может позволить себе такую роскошь. Я лихо взвалил красавицу сосну на плечи и начал пробираться к выходу.

До автостанции я дошёл играючи, но как следовало поступить дальше? Лезть в автобус, выслушивать замечания и раздражённые вопли? Нет уж, лучше пешком, благо, всего три остановки пути, да и здоровой дури у меня хватит. Раз уж решение было принято, отступать значило предавать свои принципы. Я поудобнее зафиксировал сосну на спине и бодрым шагом двинулся влево от автостанции. Идти было тяжёло только оттого, что, как я уже говорил, я всё время попадал под прицел то транспортных средств, то непонятно куда несущихся пешеходов. Дальше было уже легче, я вышел на безлюдную дорогу и пошёл к дому самым коротким путём. Часто, ноги застревали в сугробах, приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, но, если вычеркнуть эти мелкие загвоздки, то в целом

добрался я достаточно легко и быстро. Я шёл по обочине, в то время как по дороге, мимо меня проезжали автомобили. Ни один человек не встретился мне на пути. Вскоре я повернул на узенькую тропинку, что вела к нашему дому и, пройдя редкие кусты и мусорные контейнера, в очередной раз остановился передохнуть. Возле контейнеров всегда ошивались кошки, вот и сейчас, несколько любопытных мордочек с усами уставилось на меня в ожидании хоть какой-нибудь подачки. Но кроме «ёлки» у меня ничего не было. Я шутовски развёл руки в стороны и даже вывернул карманы, чтобы бдительные зверьки убедились в моей искренности. Кошки сразу поняли, что всё это значит и интерес ко мне мгновенно потух.

В подъезд я вошёл не с первой попытки, да и в квартиру тоже. Точнее сказать, ввалился. Крошечный коридор дерево заняло полностью, мне с трудом удалось пропихнуть его в залу. И как только «ёлка» оказалась на ковре, а входная дверь закрытой, я наконец-то отметил про себя, что миссия наполовину выполнена. Пока что всё шло по плану, дальнейшее было делом техники. Немного отдохнув и придя в себя, я установил ёлку в углу возле телевизора, любовно расправил ветки, убедился, что она не упадёт (я, как следует, укрепил подставку), взобрался на антресоли и достал заветную коробку с игрушками. Начиналось самое интересное. Наверное, каждый из нас так думал в детстве. Вешать гирлянды и игрушки, украшать дерево дождиком, что вообще может быть лучше, чего ещё так ждёшь в предпраздничной кутерьме? Вот почему маленькое сердце сначала замирало в груди, а потом восторженно билось при виде подобной коробки или ящика. Теперь, конечно, не то, но всё же…

Сначала я повесил гирлянду, воткнул вилку от неё в розетку, «ёлка» зажглась жёлтым, синим, фиолетовым и красным, зелёный сливался с деревом, потом уже навесил дождик, взялся за игрушки. Среди них было много совсем старых, тех самых из детства, которые я забрал от родителей и очень боялся разбить. Как почётных ветеранов я развешивал их первыми, с каждой я осторожно сдувал пылинки. Этого попугая отец привёз мне из командировки, а вот этого снеговика дарила мне покойная бабушка. Я сам не заметил, что улыбаюсь во весь рот. Если бы кто-то видел меня со стороны! Долговязый детина с идиотским выражением лица, да ещё в окружении ёлочных игрушек. Вот уж наверняка, этот кто-то посмеялся бы от души. Воистину, правду говорят, что все мужчины – дети. Они и остаются ими до старости. Что тут возразишь!

В дверь позвонили. Я очень удивился бы, если б это была не баба Поля. Однако, удивляться мне не пришлось.

- Андлюша, - начала она, как только я открыл дверь, - жена твоя удома?

- На работе, а что?

- Сыночок, дай мене луку, если можно… Хотя бы одну штуку… Кинулася суп валить и нету…

Какой прозаичный антракт! Ну, хорошо ещё, что дело только за луком. Я мигом нашёл в холодильнике несколько луковиц, принёс и высыпал их в подол бабы Полиного фартука. Выслушивать благодарности в мои планы не входило, поэтому я ловко сослался на занятость, принёс извинения, не зная, слышит ли их соседка, и тотчас закрыл дверь. В глазок я увидел, что разочарованная баба Поля ещё некоторое время потопталась на месте, и лишь потом подалась к выходу. Наверху ожила Сонька. Её быстрые ноги протопали над самой моей головой, раздался задорный весёлый клич, заимствованный не иначе, как у вожака индейского племени. Я вернулся к «ёлке», продолжил вешать игрушки, пытаясь найти утраченную нить таких далёких и близких воспоминаний. Но, что же, это? То ли я снова возвратился к будничной реальности, то ли баба Поля, принеся с собой запах старости, тлена и разрушения, уничтожила моё светлое царство грёз. Нет, я уже не смог вернуть того, что было со мной пять минут назад. Как же легко прогнать радужное настроение!...

Я снова слонялся по квартире, забыв о «ёлке», как голодный волк в поисках добычи. К чёрту далёкое детство, к чёрту эту глупую ностальгию! Праздник уйдёт, наступит безысходное похмелье. Вечны только грусть и смерть. Теперь уже другие чувства вызывала во мне «ёлка», страшная тоска одиночества снова накатила на меня также, как несколько дней назад. Разница в том, что теперь я уже не хотел смотреть в окно на замёрзшее озеро или уйти в мир фильмов. Всё дело было в нём, в художнике. Чёрт возьми, он не хотел больше спать, он бунтовал, стучал кулаками о стены души, рвал и метал запертый, как я, в тесную оболочку замкнутого пространства. Я пытался бороться с ним, пытался послать его в нокаут, но червь сомнения грыз меня, не давая художнику шансов на покой. Я должен был проверить, расставить все точки над «і», понять окончательно. С другой стороны, голос разума, воли, рассудка твердил, что делать этого не стоит, что лучше поскорее образумиться, взять себя в руки и снова украшать «ёлку». Да, само собой, так было бы лучше: снова обмануть себя, спрятать голову в панцирь. Скоро придёт Дана, мы сядем обедать, затем вечер, спать… Ну, зачем тебе это? Ты же всегда так ловко подавлял этого стыдливого творца так и нечего позволять ему жить без сна. Он станет слишком сильным, он всё испортит.

Но он уже владел мною. Это было похоже на соблазн, на страсть, затмевающую рассудок. Не в силах противиться, я крадучись вышел из залы и прошёл в комнату с компьютером. Я шёл на цыпочках, будто боялся, что кто-то услышит, я оглядывался по сторонам, как трусливый школьник. Я был мерзок самому себе, но не мог поступить иначе. Если бы кто-то пришёл, вернулась Дана, пусть даже баба Поля. Они бы спугнули его, заставили скрыться. Нет, нет, нет, мы были с ним один на один. Я вялый и никчёмный, он – жёсткий и требовательный, такой же упрямый, как в ранней молодости, когда заставлял меня рисовать картины. Это он сейчас включил компьютер, и смело ввёл в поиск «ПОСМЕРТНЫЕ ФОТО, СМОТРЕТЬ». Он не боялся, тогда, как меня заранее обдавало волной леденящего страха, даже волосы на голове шевелились. Но не покойников я боялся, не этих стеклянных глаз и раскрашенных лиц. О, нет. Я боялся жестоко обмануться, признать своё вечное, бесконечное поражение, обмануться, запутавшись в фантазиях, иллюзиях, грёзах. Я больше не мог жить презираемый им, непризнанным делягой-художником. Ещё минута, и мы с ним снова видели их. Они и зловещие, и жалкие, уже не впечатляли меня так, как в первый раз, да, впрочем, я и не хотел смотреть на взрослых, я пропускал эти фото, мне нужны были только дети. Девочки, мальчики, разные, непохожие и такие одинаковые в своём высшем познании запредельного. Я дрожал, я хотел узнать правду, раз и навсегда обрубить все концы. Эта улыбка, эта неуловимая тень на лице была всего лишь моей выдумкой. Я всё сочинил, приукрасил, а он, художник, поверил и проснулся.

Я смотрел и смотрел, вглядывался в детские лица, словно хотел прочесть на них приговор себе. Я откинулся на спинку стула потрясённый, но торжествующий. Перед глазами плыло, комната смыкалась в узкую щель, сознание заглатывала чёрная бездна. Теперь его уже было не заглушить, не отослать в спячку. Они, и правда, улыбались, я снова видел. На сей раз я не ошибся.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся, вылез из глубокого колодца отрешённости. Я взял себя в руки, я заставил его успокоиться. Мы вместе вернулись к реальности, потому что, так было нужно. Он прекрасно понимал меня, мы снова работали в паре, двое против всех, с той лишь разницей, что мир должен был нам покориться, вынужден считаться с нашей точкой зрения. Я ещё не мог чётко осознать, чего я хочу, как смогу выразить всё то, что меня переполняло. Но одно было ясно: никогда ещё в своей жизни я не подходил так близко к красоте, никогда ещё я не был в двух шагах от истины. Пока я только

мог теряться в смутных догадках, верить и надеяться, а он уже, вероятно, что-то решил. Он всегда был умнее, проницательнее, дальновиднее. Я боялся его и уважал одновременно. С этого момента мы стали действовать, как партнёры, заговорщики. Дрожи, стыдливая наложница, чадра будет откинута, твоё лицо увидят все, каждый может ругать или хвалить твои черты, твои целомудрие и скромность будут попраны толпой. Я ликовал, мне хотелось петь, выбежать во двор и валяться в снегу, но рассказать кому-то о своём восторге, значило всё испортить. Нет, я должен был затаиться и молчать, не говорить ни о чём даже Дане. Она всё равно не поймёт, она только нарушит и сломает. Он и я. Пусть это будет нашей тайной.

Я бродил сам не свой. Я смеялся и шутил, когда Дана пришла из школы, я кончил наряжать «ёлку», зажёг её и заставил жену водить со мной вокруг неё хоровод. На все расспросы Даны, ссылался только на новогоднее настроение, снова шутил, балагурил, смеялся до тех пор, пока она тоже не начала улыбаться. Как пьяные, мы, взявшись за руки, бегали по зале и горланили дурашливые песни, открыли окно и дышали темнотой вечера, напустили в квартиру холода. С этого дня закончилось моё вынужденное одиночество. Дана считала, что мы проводим предпраздничные дни вдвоём, только вдвоём совершаем покупки, делаем приготовления. И лишь я знал, что третьим в нашей компании был очухавшийся художник, этакий медведь-шатун, оторванный от зимней спячки.

Несколько раз заходила баба Поля, но Соньки я больше не видел. Быть может, Марина с Костиком куда-то увезли её, поскольку по потолку вот уже несколько дней не шлёпали её резвые ноги. Новым годом пахло так остро, что все как будто немного одурели. Прохожие на улице бежали куда-то сломя голову, соседи суетливо мотались туда-сюда с полными сумками, по телевизору трещали о праздничном столе и волшебствах, а в интернете навязчиво предлагали сувениры, свечи и другую «как воздух» необходимую ерунду. Я не обманусь, сказав, что теперь я всё ощущал по-другому. Я был то задумчив, то весел и беззаботен. О возвращении на работу, мелких ссорах и прочих неурядицах я не вспоминал ни разу. Я ощутил, какое это счастье жить только светлым и добрым, отринув все беды. Трудно сказать, сколько бы ещё продолжался этот прекрасный сон наяву, если бы его не нарушил другой сон, ужасный и мучительный.

Он приснился мне в ночь с 28 на 29 декабря. Это случилось как раз перед самым моим пробуждением, в тот миг, когда мозг уже лихорадочно ощупывает реальность, глаза временами видят знакомые стены комнаты и в то же время ни глаза, ни мозг, ещё не могут отринуть полубред ночи. Я будто бы поднялся с кровати, не спеша обул сапоги, натянул куртку и поплёлся на озеро. Светало. Под ногами привычно поскрипывал снег, в сером небе рождалось бледное солнце. Я продрался сквозь колючий кустарник, умудрившись оцарапать о него руки. Боль острыми, колючими иглами обжигала кожу, но острее боли был страх, жуткое предчувствие чего-то неумолимого. Всё то же, всё казалось таким же. Снег и лёд. Совсем нету птиц. Как тут не вспомнить Джека Лондона и его белое безмолвие. Сухие, высокие камыши шуршали, как дамские, накрахмаленные юбки. Зачем-то я опустился на колени, упёрся ладонями в снег и глубоко вобрал в лёгкие какого-то смрадного, как в квартире у бабы Поли, воздуха. Мне хотелось прокричать: «Я вот он, я здесь», но я сдерживался.

Страх постепенно сменялся умиротворением, гармония всего мира, всей вселенной звучала во мне торжествующей песней. Камыши ритмично вздрагивали, шептались на своём языке. Не они были живыми, а то, что пряталось в них, то, что я не мог видеть, но всем телом чувствовал его присутствие. Поднялся ветер. Камыши раскачивались всё яростнее и яростнее. Если бы я был ближе к ним, то стебли уже хлестали бы меня по плечам и лицу. Я ждал чего-то и потому не мог проснуться. Невидимая сила приковала мою голову к подушке, тело к дивану. Озеро молчало, но вдруг в камышах что-то мелькнуло, послышался звонкий, серебряный как колокольчик смех. Я резко повернулся. «Ты пришёл, наконец-то пришёл», -

сказало оно. Горло сдавил спазм, я захлебнулся собственной слюной и, закашлявшись, приподнялся, недоумённо мотая головой и что-то мыча под нос. Дана не проснулась. Вот когда я, по-настоящему, видел окна и стены комнаты. Совсем никакой дрёмы, никакой больше угрозы внезапного пробуждения. Дышать стало намного легче, спазм отступил. За окнами разливался бледный свет утра.

Что звало меня, что или кто со мной говорил? Художник тоже не знал, хотя его интуиция не могла подвести. Он просто не хотел говорить мне. Ну, почему ты молчишь, хотя бы намекни, что происходит? Наверное, я произнёс это вслух, потому что жена заворочалась и открыла глаза.

- Андре, который час? – спросила она сонным голосом.

- Наверное, около девяти, - ответил я, стараясь ничем не показать своего волнения.

- Хорошо, что мы проснулись, не люблю долго спать, потом весь день голова болит.

- Да, конечно, - пробормотал я, потирая виски. У меня было такое чувство, что я ещё туго соображаю и не способен адекватно оценивать происходящее. Нет, надо всё скрыть. Дане это не нужно. В который раз я взял себя в руки и мне это удалось.

Я пил остывший кофе на кухне, после завтрака, и думал о том, что, по сути, из меня бы вышел неплохой актёр. Всю жизнь мне приходилось притворяться и получалось это довольно сносно.

- Чем мы сегодня займёмся? – спросила жена, лениво потягиваясь и отодвигая в сторону, пустую чашку.

- Чем скажешь, я полностью к твоим услугам, - я попытался отшутиться, но она так просто не отстала.

- Андре, ты в отпуске обленился, мог бы и сам что-то сделать по хозяйству, без моих указок.

- Не собираюсь, ясно?

- Ты что встал не с той ноги?

- А с какой нужно, – по-моему я начинал раздражаться, - с какой ноги нужно: с правой или с левой?

Дана бросила на меня удивлённый взгляд. Она могла сколько угодно командовать и понукать мною, но если уж я нервничал, мгновенно замолкала и не накаляла страсти. Так было и сейчас. Дана просто молча, вышла из кухни, а я остался, и сидел ещё некоторое время, тупо уставившись в одно из сплетений узора на клеенчатой скатерти. Этот сон не был всего лишь плодом моей воспалённой фантазии. Мне нужно было расшифровать его, решить, что делать дальше. Зачем я вообще терзаю себе душу, чего хочу? Это подсказка, точно, подсказка, но не для моих слабых мозгов. Нужно что-то предпринять, такого момента больше никогда не будет и никогда уже, если не сейчас, я не сделаю того, что мог бы… Я буду кусать локти, понимая, что поезд ушёл, что я сдрейфил, прогадал и, как следствие, сорвался. Я так и умру неудачником, бесхребетным, никчёмным…

- Андре, - она снова вошла в кухню, присела на краешек стула, - может поговорим? Тебя что-то тревожит?

- Дана, оставь меня в покое, - я уже не раздражался, а только устало отстранялся от её внимания.

- Что случилось, я хочу знать…да ты что, обиделся на меня?

- Нет, как раз нет…

- Тогда что же?

Она уже была совсем рядом. Подол халата касался моего колена, две каштановые косы легли на мои руки.

- Я очень прошу, давай поговорим потом…

Она резко отстранилась и вышла, задев локтём магнит на холодильнике. С гулким стуком

он ударился об пол, а я всё продолжал сидеть отстранённый и безучастный. Не знаю, что Дана делала в зале, возможно, читала, возможно, раскладывала карточный пасьянс. По крайней мере, я ничего не слышал. Наконец, я (вернее мы: я и он), приняли однозначное решение. Нужно было начать действовать, с этого времени начинался обратный отсчёт.

Пока я курил на кухне, взвешивал все «за» и «против», Дана крадучись, как кошка, проскользнула, уже одетая во всё теплое, к двери.

- Ты куда? Я не понял, - я хотел быстро загородить перед ней выход из квартиры, но она проворно проскользнула у меня под рукой и, дёрнув ручку, уже стояла в тамбуре. Глаза у неё сверкали.

- За мной не ходи, я всего лишь на озеро.

Её уже не было. Боясь привлечь внимание любопытных соседей своим криком, я сразу закрыл дверь и вернулся на кухню, выглянул в окно. Она прошла возле дома, сердито скрипя снегом. Ушла всё-таки. А, может, это и к лучшему. Немного остынет, успокоится, да и к тому же… Всё же очень хорошо, что она пошла туда. Один ноль в мою пользу. Всё правильно и теперь не нужно будет даже искать повод. Прекрасно.

Я приготовил себе ещё кофе, выкурил ещё одну сигарету. Быть может, она ждала, что я отправлюсь за ней следом, буду просить прощения, умолять вернуться домой. Но, нет, пока что мне нужно было оставаться в роли обиженного и непокорного. Пока.

Когда она вернулась, я и бровью не повёл, просто открыл дверь и без всяких вопросов впустил её. Огонь в глазах жены потух, но она, бесспорно, всё ещё злилась. Я, молча начал собираться.

- Ну, и как это понимать?

Теперь уже она, в свою очередь, насторожилась и прямо таки впилась в меня недоумённым взглядом. Ни дать ни взять, пантера перед прыжком.

- Туда же, на озеро. Следую твоему примеру.

- Ты уже был.

- Мало, хочу ещё, понимаешь? Говорят, успокаивает.

Теперь уже она закрыла за мной дверь, и так же боясь привлечь внимание соседей, не стала кричать в тамбур. Я уверен, что и следила она за мной из окна так же. Я ступал тихо, спокойно засунув руки в карманы. Немного экстрима не помешает, да и ничего страшного не случилось. Просто, повздорили из-за мелочи, помиримся сегодня же и, может даже раньше, чем вечером. Через пару минут я уже и вовсе перестал об этом думать

Я шёл привычной дорогой, никем нехоженной тропой (кроме Даны, вот её аккуратные следы) и, улыбался небу, простору, снежному царству. Всё было точь в точь как во сне. Вот они, эти сухие, высокие камыши, вот и замёрзшее озеро, лёд и обрыв у которого я присел на корточки и по привычке растёр ладонями маленький комочек снега. Ощущение прохлады, девственной чистоты. И почему мне всё время приходят на ум белоснежные, накрахмаленные простыни? Никем не тронутые, новые. Они ждут только меня. В безмолвии декабря камыши стояли, как худые стражи, защитники озера. Никого не было поблизости, да никто и не придёт сюда в такое время года. Я – последний романтик из всех живущих на Земле (Дана не в счёт, она сама не знает, зачем ей нужно было сюда идти). А я знаю?

В этих полных пустоте и одиночестве я забывал про всё, жил одним мгновением. Я сам не заметил, как лёгкий, неокрепший ветерок, залетевший из моего сна, стал ласково качать камыши. Покорные ему, они словно шептались. Откуда-то сзади послышались гортанные крики, а потом неудержимый, жуткий хохот. Я вздрогнул и обернулся.

От озера отделились три белые точки и, взмыв в небо, сделались далёкими и чёрными. Чайки. Как странно. Разве я мог, придя сюда, сразу их не увидеть? Но какой хохот! Он всё разрушил. Ветер немного усилился, обдал дыханием мой лоб. Кажется, я вспотел. Я уже был

готов. Поднявшись во весь рост, с гулко бьющимся в груди сердцем, я прошептал, повернувшись к камышам: «Я пришёл, ты звал меня… Кто ты?». Ответом мне была тишина. Но я ждал, я совсем не зря всё это говорил, нет, не зря. Я должен был его увидеть, я так хотел, чтобы он появился.

Ветер ещё усилился, птицы вернулись и опустились на тонкую полоску воды у дальнего берега. Камыши стали раскачиваться совсем уже яростно, и он стал медленно подниматься из-за них, из-под самого льда. Он был белый и бесплотный, как призрачный столб, как сотканный из морской пены образ Афродиты. Он поднимался медленно и плавно, раскинув огромные руки-крылья, навстречу мне, в сиянии ясного дня. Ангел солнца, тепла, безграничной любви, иной жизни. Он распластался над всем озером, закрыл собой синее небо и камыши. От него исходило такое слепящее сияние, что я невольно зажмурился. Ангел.

Я ждал прикосновения Ангела, лёгкого, как полёт тополиного пуха, невесомого как крылья бабочки, божественного, как нектар. Всего лишь одного прикосновения, ради которого не жалко отдать жизнь. «Я пришёл к тебе, я пришёл, я нашёл тебя», - то и дело слетало с моих губ. Электрические волны экстаза (вот что чувствуешь, приняв наркотик), волнами проходили по телу. Он был живой. Он растворился во всём, он парил надо мной, и моя душа парила вместе с ним. Я не могу сказать, сколько это продолжалось. Я прикоснулся к Ангелу, Ангел прикоснулся ко мне. Я не видел, но знал, что он улыбается. Его улыбка озарила безрадостный до этого мир для меня, теперь не было сомнений, терзаний, сожалений. Я познал, в одну минуту познал всю полноту бытия, всё стало ясным и оно, это бытие на Земле, наконец-то обрело смысл.

Что чувствовал художник в это мгновение? Полагаю то же, что и я. Он затих радостный и умиротворённый. А Ангел всё парил, мы слились с ним в едином порыве. Ничего другого больше для меня не было. Я не сошёл с ума, я ждал этого с того самого дня, как во мне заговорил дух созидания. И это свершилось……..

Придя в себя, я нехотя оглянулся. Ничего. Ни ветра, ни птиц, лёд и снег. Озеро снова молчало. Он исчез. Слегка пошатываясь, я брёл обратно. Как раненый зверь, ищущий тропу домой, я шёл и шёл, угрюмо сжав кулаки и наклонив голову. Но то, что бушевало в моей душе, ни с чем несравнимое, волнующее, рвалось наружу безмолвной песней, и я, в непонятном, суеверном восторге, несколько раз поднимал глаза к небу, взывал к Творцу, благодарил за это видение, за встречу с тем, кого я так долго не мог увидеть.

Ангел улыбнулся мне, улыбка Ангела. Только её я искал и не находил, желал и не мог осязать. А она была такой близкой, всегда была совсем рядом. Рядом и в то же время далеко. Её нужно было открыть, к ней нужно было прийти наперекор всем запретам и ловушкам.

Я вошёл в квартиру, пошатываясь. Дана, открывая мне, слегка отстранилась, словно мигом почувствовав неладное. Она всё ещё хмурилась, но свет озарения, сияющий на моём лице, не мог не пробиться даже в тёмный коридор квартиры.

- Андрей, ты чего?

- Я ничего… Ничего… Просто я был на озере, и, знаешь, оно заживляет раны, мне так хорошо, так свободно.

- Какие ещё раны? Хватит глупостей, я рада, что ты успокоился.

Она дулась, ждала объяснений. Да только я не мог что-либо говорить. Я сам смутно осознавал, что произошло, как теперь быть.

Не ранее десяти вечера я смог немного привести в порядок мысли, подавить волнение. Выключенный телевизор уже не освещал комнату, Дана потушила ночник, обиженно накрылась одеялом по самый подбородок. Я придвинулся к ней ближе, наверное, достаточно грубо привлёк её к себе.

Она повернулась на бок и часто задышала, словно бы мгновенно погружаясь в сон.

- Дана, мне хорошо, и я не хочу, чтобы ты сердилась.

- Что происходит? Ты такой чужой и мне страшно… Андре, я тебя не узнаю.

- Всё отлично… Всё отлично. Я просто пересмотрел своё отношение к жизни, теперь я не хочу разменивать себя по пустякам, я намерен вдыхать воздух полной грудью.

- Что ты намерен?

- Жить… Никогда я не был в такой гармонии с миром, с самим собой…

- Ещё с утра ты был зол…

- С утра!... Прошла целая вечность. Я виноват, прости. Пожалуйста, давай не будем держать обид.

- Это всё озеро?

- Оно. Там так хорошо, так спокойно и тихо… Какой же я был дурак. Ещё раз прости, прости, прости…

Она доверчиво прижалась ко мне в темноте, положила голову на моё плечо. Я обнимал её, остро чувствуя, что люблю, что не хочу расставаться. Мы, молча, лежали рядом, слушая дыхание друг друга и, ещё не зная, что это наша последняя ночь вместе.

То, что было потом, было уже как не со мной. Но я решился рассказать обо всём без утайки и потому должен довести свою историю до конца. Ангел, которого я увидел на озере и вообще всё, что произошло за последнее время – легло немой печатью на мою скучную, обывательскую жизнь. Я уже не мог, как раньше ходить на работу, угождать жене, пить на кухне кофе, думая только о сериалах и обеде, смотреть в глаза людям, понимая, что поминутно, ежесекундно врёшь. Врёшь и не можешь остановиться, хотя бы потому, что врут все вокруг тебя. Изо дня в день, из года в год, из века в век. Он был прав, этот мой самоуверенный, наглый художник, когда неистово бунтовал против всего прилизанного, аккуратного, ненужного, как труха. Может быть, какой-нибудь рассудительный и всё знающий читатель назовёт эту повесть – исповедью шизофреника, мне всё равно. Прямо воображаю, как вот, он, тучный и лоснящийся сидит в кресле, снимает очки, закидывает ногу за ногу, и важным таким тоном произносит: «Это болезнь, когда в одном человеке живут двое. Никакого художника не было, герой просто спятил или уже родился с психическим отклонением». И ладно. Я не буду возражать. На сей раз. Но прошу отметить между строк, что художник всё же был, и он вдыхал воздух моими лёгкими, смотрел моими глазами, но не думал моими мыслями. После того, что случилось на озере, он окончательно взял надо мной верх.

На следующий день, с утра я напросился в магазин. Никогда раньше поход за хлебом не был для меня приятной обязанностью, но теперь я сам хотел любыми путями уйти из квартиры. На озеро идти больше не следовало, это я прекрасно понимал, но просто сбежать от всего, что давило на меня будничностью, надо было. Дана немного удивилась, но в целом не возражала. Я вышел из дома около десяти. Снег всё так же искрился на солнце, где-то вдали, во дворах частных домов, лаяли собаки. Как же прекрасна была жизнь!

Ближайший магазин находился приблизительно в полукилометре от дома, если двигаться в обратном от центра города направлении. Я шёл прогулочным шагом, как солдат вскидывая свои длинные ноги. Прохожие встречались редко, был четверг и, по всей видимости, мало кто мог позволить себе такие же беззаботные прогулки.

В магазине я купил не только хлеб, но и сигареты, по выходу из него, сразу же закурил, чувствуя как лёгкий морозец покалывает руки. Обратную дорогу я уже мерил нехотя и немного сердито. Как плохо, что, зимой нигде нельзя посидеть на лавочке под сенью дере-

вьев, прогуляться по улицам, подставив лицо солнцу. Я миновал автобусную остановку и свернул к дому. Сегодня он показался мне мрачным, этаким вредным старикашкой, который не терпит, чтобы его хотя бы на минуту оставляли без внимания. Я должен вернуться, так или иначе, войти в подъезд, сказать «нет» свободе. Ещё чего! Хотя бы несколько минут у меня никто не отнимет. Я показал язык дому и, поставив на землю пакет с хлебом, повернулся лицом к соседнему подъезду. Никого. Только на снегу следы, следы мужские, женские и детские. Неожиданно тишину прорезал свист. Я вздрогнул. Со стороны озера, по-мужицки засунув руки в карманы, шёл Пашка. Вот малявка, испугал.

- Здорово, мужик!

Я пошёл ему навстречу, протягивая руку.

- Ну, здорово, - ответил он не сразу, несмело подав свою маленькую пятерню в варежке.

- Знаю, ты меня не сильно жалуешь, а жаль, могли бы быть хорошими друзьями.

Он ничего не ответил, а только шмыгнул своим веснушчатым носом.

- Да ладно, мужик, не хочешь, не отвечай. Ты в каком классе учишься?

- В первом, хотя мог бы во втором.

- Отчего так?

- Батя не отдал в том году, сказал «ещё успеешь в школе намучиться».

- А ты совсем как взрослый говоришь… Что, на озере один был?

- И чего там?

- Ты хоть не додумался по льду скакать?

Я погрозил ему пальцем и приобнял за плечи. Худенькие плечики и с чужого плеча курточка. Не сладко видно живётся пацану с родителями-алкашами. Я уже хотел отнять свою руку и что-то сказать, как сильный разряд тока прошёл по всему телу и я не в силах достойно принять удар, так и осел на колени. Нет, это не Пашка бился током, просто, со мной снова творилось что-то неладное, как тогда, на озере. Я закрыл глаза и тяжело дыша, опёрся рукой о землю. Рука погрузилась в снег, и острый холод немного вернул меня к жизни.

- Паша, ты не бойся.

Он смотрел на меня с испугом.

- Нет, мне не плохо…хорошо…

Я с трудом, но всё же, поднялся во весь рост, стараясь не смотреть в его расширенные глаза.

- Всё, всё пройдёт.

Он снова шмыгнул носом, наверняка стараясь вести себя, как подобает настоящему мужчине. Голова кружилась, но я нашёл силы сказать ему:

- Иди домой.

Он пошёл, несколько раз оглянувшись на меня, всё с тем же плохо скрываемым испугом. Знал бы ты, Пашка! Ты в опасности, вот что я только что понял. Ты не зря боишься чего-то, может, ты тоже чувствуешь…. Как же мне предотвратить, как помочь тебе избежать?... Не могу. Кто я? Жалкий человечишка, не властный даже над собой. Что я тебе скажу, как отведу беду? Боже, Боже, Боже!...

Я поднял с земли пакет и вошёл в подъезд. Пол уходил из-под ног и, как назло, в тамбуре почему-то не горел свет. Я наощупь, в кромешной тьме пробрался к двери квартиры, провёл рукой по её гладкой поверхности, прислонился к ней и перевёл дух. Наверное, Дана давно уже ждала меня в коридоре, иначе, не смотрела бы в глазок, не открыла мне без звонка.

- Андре, скорее заходи, чего ты там стоишь?

Я ввалился в квартиру, как пьяный мужик после непонятно где проведённой ночи.

- Что с тобой?

- Не видишь что-ли?

- Не вижу – громко закричала она, отчего моё сердце ёкнуло, - что творится с тобой, будь ты неладен?

- Ни – че – го. Есть такое слово. Постарайся его понять и запомнить.

- Ты шатаешься, как пьяный.

Не отвечая, я разулся, разделся и прошёл в залу. Она следовала за мной, не отступая ни на шаг.

- Я не отстану, пока ты не скажешь, буду ходить за тобой как тень.

- Хватит, я не хочу ничего обсуждать.

- Ты зверь! Терпеть не могу, когда со мной так поступают… Ты что, меня вообще принимаешь за пустое место?

Я устало и отрешённо провёл рукой по лбу.

- Говори всё или…

- Или я уйду.

Я осклабился, чтобы лишний раз подчеркнуть свою наглость.

- Не веришь?

Она вскочила, как ужаленная, отчего полы халата разошлись, а косы взметнулись к верху.

- Пожалуйста, мадам, но я всё же сомневаюсь, и думаю, вы неспособны на столь опрометчивые поступки.

- Я? Это я неспособна? Ну, увидишь…

Она выбежала из залы и захлопнула за собой дверь. Мне ничего не оставалось, как закурить и ждать… Ждать, когда костёр ярости потухнет. Однако, проходило время, я уже не курил, а из маленькой соседней комнатки всё доносились непонятные шорохи. Неужели она там собирала вещи? Полно, это уже чересчур. Я с треском открыл дверь и вошёл к жене. Зрелище, представшее моим глазам, не внушало оптимизма. Шкаф с одеждой был отворён, на кровати стояла небольшая дорожная сумка, в которую Дана торопливо заталкивала вещи. Она закончила сборы, застегнула замки…

- Вот, это на первый случай. Всё остальное я заберу позже, если ты…

Я знал, что она имеет в виду. Если я не остановлю её, если я не исправлюсь и не расскажу обо всём, что скрываю.

- Кончай дурить. Куда ты поедешь под Новый год?

- К маме. Встречай его один.

- Говорю же, кончай. Не надо вмешивать сюда родителей, ты же сама всегда говорила, что никогда не стоит выносить наши ссоры за эти стены.

- Ты меня обидел и очень пугаешь. Я не нужна тебе.

В её глазах блестел огонёк надежды, но меня словно бес попутал. Я понимал, что она хочет услышать, но нарочно не говорил, не просил прощения.

- Конечно, я не встречал Новый год один, но если уж так карта пала…

- Ты сам так захотел.

- Хорошо. Пусть будет по-твоему, я вызову такси.

- Не утруждай себя, я уже вызвала, машина будет через двадцать минут.

- Да нет, это бред какой-то.

Только сейчас, похоже, до меня начал доходить весь ужас сложившейся ситуации. Она не

могла вот так уехать, устроить скандал из ничего.

- Дана, в конце концов, что произошло? Посмотри на вещи трезво.

Она, молча, надевала куртку, даже не глядя в зеркало.

- Я что изменил тебе или наврал, что такого случилось?

Она гневно сверкнула глазами, напялила шапку.

- Ты сам всё знаешь.

- Ну, что такого? Прекрати этот цирк.

- Цирк, говоришь? Значит, для тебя это цирк? А ты хоть знаешь, как мне тяжело… Последние дни меня как будто нет. Ты смотришь на меня пустыми глазами… Я невидимка… Вот так вот, исчезла, растворилась.

- Прекрати, ты сама себя накручиваешь.

- Это ты прекрати… Прекрати меня не замечать, что-то от меня скрывать… Остановись.

- Стою. Вот он я, стою и не двигаюсь.

Я ещё пытался всё обернуть в шутку.

- Ты не ты. Я смотрю на тебя и не вижу того Андрея, с которым мы столько прожили… Ты чужой.

- Раз так… Раз так, и уходи, ищи своего, родного.

Она уже обула ноги в сапоги и взяла сумку. В душе я надеялся, наперекор всему, что такси не приедет, но именно в этот момент зазвонил Данин телефон и, судя по разговору, это был шофёр. Он ждал у подъезда.

Она рванулась к двери, внутри меня что-то дрогнуло и оборвалось. Я должен был переступить через себя и что-то сделать. Остановить её. Дана тоже этого хотела, надежда в её глазах так и не погасла. Ещё шаг и она возьмётся за ручку, повернёт её и будет в тамбуре. А потом уже поздно…

- Ну, прости меня.

Это всё, что я смог сказать. Надежда в её взгляде вспыхнула ещё ярче, она заглянула мне в лицо. Боюсь, что ничего искреннего она там не увидела. Я не хотел, чтобы жена уходила, но художник завладел моей душой, это он хозяйничал в моём теле и, глядя на меня, она встречала его холодный, безжалостный взгляд. Ничего больше. Последняя нить оборвалась. Она шагнула вперёд и открыла дверь. Можно было побежать вслед, попытаться схватить её за руку… Вместо этого я стоял, как парализованный. Дверь хлопнула, шаги жены удалялись. Она не уедет, она же сама этого не хочет.

Я забежал в залу и отдёрнул от окна штору вместе с гардиной. Машина стояла прямо под нашими окнами. В этот миг Дана выбежала из подъезда и подошла к ней. Я видел, как шофёр открыл для неё дверцу изнутри. Прежде чем сесть, она вскинула глаза. Дана могла меня и не увидеть. Быть может, если бы я сейчас распахнул окно и что-нибудь крикнул… Язык словно прилип к нёбу, руки висели как плети. Она села и машина отъехала. Как назло, шофёр оказался опытным и очень быстро вырулил на перекрёсток. Шум мотора затих. Я остался, ещё не совсем понимая, еще не приняв эту гримасу судьбы… Хотелось реветь, кричать, бить себя в грудь. Только вот язык и руки по-прежнему не слушались.

Я в отчаянии посмотрел по сторонам, ища какой-то выход, тряся головой, как упрямый бык на бойне. Без Даны, эта красивая комната, эта квартира, были мне не нужны. Вот, когда я по-настоящему превратился в одинокого зверя в клетке. Пощадите, объясните же, чёрт возьми, что со мной творится… Всё вокруг молчало. Молчало и озеро, там, за голыми деревьями, молчал и Ангел, когда улыбался мне из-за серых камышей, в сиянии божественной красоты.

До самого глубокого вечера я набирал её, но она не брала трубку. В десять я расстелил

постель и улёгся, стараясь забыться сном. Стоит ли говорить: ничего не вышло. Я не то, что заснуть, но даже на секунду не мог отвлечься от страшной действительности. В итоге я зажёг ночник и долго смотрел в стенку. Не буйный, а тихий такой, помешанный в палате дурдома. Дождик на ёлке сам по себе переливался серебристыми искрами, игрушки слегка раскачивались, как если бы кто-то дышал на них сквозь неплотно сжатые губы. Ёлка наводила на меня жуть, глядя на неё, я ещё острее чувствовал своё одиночество. Вина перед Даной не давала покоя. Где она сейчас? Почему не берёт трубку и как объяснила матери свой неожиданный приезд? А что, если с ней что-то случилось, если она не доехала? От этой мысли я вскочил с дивана и сжал в руке мобильный. Был ещё один выход. Звонить тёще. Я надеялся, что обойдусь без этого, что всё как-то уладится, но, видимо, у меня не было выбора. Я набрал телефон своей второй мамы и поднёс к уху. Ждать пришлось недолго.

- Здравствуй, Андрюша.

- Здравствуйте… Дана у вас?

- Да, приехала, но сейчас она уже спит… Я не стала спрашивать, что у вас произошло, думаю, сами во всём разберётесь.

Какое лицемерие! Чтобы она и не спрашивала… Сто процентов, уже настроила дочь против меня, кричала, упрекала её в глупости, мол, никак не ожидала, что она выйдет за такого никчёмного (к тому же и бездетного) человека….

- Хорошо. Вы можете передать ей, когда проснётся, что я звонил?

- Обязательно передам, можешь не волноваться.

Слащавый голос и в нём радостные нотки.

- Пусть она перезвонит мне завтра. Нам очень нужно поговорить.

- А, может, не стоит, - теперь уже голос не был так мягок, в нём слышалась скрытая угроза, - мне кажется, вам нужно некоторое время пожить отдельно, всё обдумать, как следует решить…

- Ну да, и встречать Новый год в разных концах города. Это уже слишком.

- А, вот и не слишком. Между прочим, не вижу ничего плохого в том, чтобы она погостила на праздниках у матери. Я ведь каждый год одна встречаю, и не жалуюсь, не плачу… ты должен понимать, что кроме мужа у неё есть ещё один любящий человек, который примет её любой.

- Вижу, спорить с вами бесполезно.

- Не надо спорить… Я всё-таки жизнь прожила и мне виднее. Вам надо отдохнуть друг от друга, а там будет видно.

- Прошу вас только об одном: не надо говорить Дане гадости обо мне, пусть она сама решает нужен я ей или нет.

- Гадости? Говорить? Чтобы я?... О чём ты, Андрей? Вы столько лет вместе и разве я хоть раз…

Я нервно сплюнул и выругался в сторону, зажав динамик.

- В конце концов, это её выбор, и я должна его принимать… Каким бы он ни был, что поделаешь…

Последние слова были сказаны таким тоном, что сразу становилось понятно, как сильно Дана ошиблась и как разочарована её любящая мама.

- И всё же: я вас очень прошу передать ей мою просьбу… Спокойной ночи.

Не дожидаясь ответа, я отключился и швырнул телефон на подушку. Что тут говорить, одно слово – тёща!

Я потушил ночник, чтобы не видеть ёлку. Она меня раздражала. Не надеясь уснуть, я стал припоминать детали своего последнего чертежа. Надолго меня не хватило. Это занятие быстро надоело, но и считать овец – тоже было не лучшей идеей. Что же тогда оставалось?

Ну, почему Дана уехала? Как же нелепо всё вышло. Какая-то глупость, ерунда, и из-за этого я должен быть один в новогоднюю ночь, без праздничного стола, жены, спокойствия. Что такого я сделал, чем провинился? «Ты сам всё знаешь», - хитро прошептал художник и рассмеялся злобным таким, ехидным смехом, - Дана ушла потому, что ты не хотел остановить её, ну, или просто не мог; теперь всё зависит от меня, всё будет так, как я хочу, а ты должен просто смириться. Подумаешь, испорченный праздник, бери выше… У нас другие задачи, другие горизонты…».

- Заткнись, - прикрикнул я на него и он замолчал… Кажется только около трёх я уснул и до утра спал тревожно, крутился, ворочался во сне, по-моему даже что-то выкрикивал.

Настало тридцать первое декабря, день, когда все просыпаются в приподнятом настроении, собираются всей семьёй за завтраком и предвкушают вечер. Все… Только не я и не он. Только не мы с ним, запертые в квартиру-клетку в старом доме-тюрьме с видом на замёрзшее озеро.

Ещё и утро, как назло, выдалось пасмурное. Снова увидев эти мерзкие стены, почувствовав пустоту, я понял, что не смогу сидеть здесь один. Ни за что! Есть совсем не хотелось, меня почему-то подташнивало, голова кружилась, а сердце поминутно сжималось. Такое состояние бывает у людей в периоды сильного волнения, стресса, тревоги. Я был подавлен, уничтожен отъездом Даны. Если бы тёща всё же передала ей мои слова, и она бы позвонила, я нашёл бы ключ к её сердцу. Но что говорить, зачем попусту мечтать, когда нужно действовать, немедленно. Надо куда-то поехать, уйти, сбежать отсюда.

Всего лишь через полчаса я уже был на улице. Я ушёл из дома без всяких пакетов, положив в карман куртки только четыре предмета «джентельменский набор» - сигареты, ключи от квартиры, кошелек и мобилку. Спички всегда были в кармане брюк. Это всё что мне было нужно. Знакомой тропинкой я прошёл мимо кошачьего мусорника, вышел на дорогу и тормознул попутную маршрутку. Лишь на автостанции я вспомнил: во-первых о том, что нужно срочно решать в каком направлении ехать; а во-вторых, что Пашка в опасности, и вчера я это совершенно ясно ощутил. Я не знал, что делать с этим, как предотвратить беду, и потому решил на время опустить вчерашнее в глубины своей памяти, отодвинуть на второй план.

Со всех сторон меня, как обычно на автостанции, толкали возбуждённые люди, запах праздника ударял в нос и щекотал оголённые нервы. Дана уехала к матери, а почему я не могу поехать к родителям? Пожалуй, так даже будет правильнее всего. И как я раньше не додумался! Маршрут был определён, решение принято. Я без труда нашёл платформу нужного мне автобуса. Ждать не пришлось. Он уже стоял, наполненный пассажирами, готовящийся к отъезду. Войдя в салон, я сразу заметил, что есть одно свободное место. Как по заказу. Я занял его, и мы тронулись. Чем быстрее ехал автобус, чем большую скорость он набирал, тем более меня охватывала беспричинная ярость, непонятно на кого и на что возникшая. Кулаки сжимались сами собой, щеки пылали, губы шевелились. Хорошо, что никто не обращал на меня внимания. Сидит себе долговязый, худой верзила, что-то там тихо бормочет, смотрит себе в окно и бог с ним. Пусть он хоть чокнется, лишь бы никого не трогал. Я не сразу услышал трель мобильного, долго копался в кармане, долго не брал трубку. Надо же было Дане позвонить именно сейчас, надо же было ей нарваться на художника-зверя и говорить с ним.

- Ты, кажется, просил вчера маму, чтобы я позвонила.

- Просил, и не кажется, а так и есть.

- Послушай, что за тон? Я сейчас брошу трубку.

- Не надо. Просто я еду в автобусе и говорю громко, чтобы ты хорошо меня слышала.

- Куда ты едешь?

- Какая разница!

- Чего ты хочешь от меня?

- Чего?... Чего я хочу, один накануне праздника, брошенный, убогий?

- Прекрати… Ты сам во всём виноват. Это ты выгнал меня своим дурацким поведением, молчанием и тайнами…

- Из-за такой ерунды не уходят. Хороша же у меня жена, если при первой же недомолвке сбежала как крыса с тонущего корабля. Вместо того, чтобы помочь!

- Как можно помочь, если тебе ничего не рассказывают, гонят прочь как собаку?

- Да ты просто не хотела, хотела бы, не ушла, в жизни бывает разное…

Ну да, я кричал громко, совсем не заботясь о приличиях. Вокруг меня уже недовольно шептались. Обратили внимание, когда я стал всем мешать.

- Ты всё-таки кричишь на меня и если бы я знала, ни за что не позвонила бы…

Я первый отключил связь, и всё ещё пребывая в ярости, глухо ударил кулаком по стенке салона. Вскоре все любопытные и недовольные от меня отвернулись. Снова стало спокойно и тихо. Бунтующий человек угомонился. Но вот мне уже пора было выходить. Насупившись и нахохлившись, я прошёл между рядами сидений и решительно спрыгнул с подножки на землю. Подождал, пока автобус двинется дальше, перешёл дорогу и погнал наискосок, петляя между многоэтажками. Перед подъездом дома, где жили родители, и где жил я целых двадцать с лишним лет, я остановился, чтобы немного успокоиться. В таком виде нельзя было предстать перед стариками.

Дверь мне открыл отец. Он не выразил особого удивления, а только крепко пожал мою руку. Мать прибежала из кухни в фартуке, обняла, и громко крича: «Сынок пришёл», убежала, наверное, затем, чтобы выключить что-то на плите.

Потом я сидел в зале, в своём любимом кресле и отвечал на их вопросы. Я солгал, сказав, что Дане нездоровится, и она осталась дома, а я вот решил на минутку забежать, проведать.

- Обычно вы приходили к нам первого января, - заметил отец, но и на это у меня был готов ответ. Я сказал, что тёща вот уже два дня не встаёт с кровати и потому сегодня и завтра нам придётся быть с нею.

Только сейчас я спохватился, что пришёл без подарка, в общем, забыл поздравить с наступающим, но об этом никто и не вспомнил. Мама всерьёз огорчилась, что нас не стоит завтра ждать в гости. Она суетилась вокруг меня, поднося на тарелке то картошку, то бутерброды, то мясо. Я заставил себя поесть, чтобы не вызвать лишних подозрений. Мне хотелось подойти к зеркалу и взглянуть на своё лицо. Горят ли глаза, насуплены ли брови, остались ли на лице следы недавней ярости? Но, кажется, всё уже прошло. Сердце успокоилось, щёки не пылали. Отец включил для меня телевизор, и я с готовностью принялся смотреть то, что там показывали. Вернее, я послушно делал вид, что смотрел, а на самом деле мои глаза блуждали по родным стенам, выхватывали каждую мелочь, деталь, всё, что погружало в воспоминания. Вот коврик, который мы с матерью покупали в Москве, долго-долго отстояв в очереди. Вот флажок, уродливый и пыльный, который я склеил в первом классе на уроке труда. И зачем они хранят такую гадость? Вот экибана из искусственных цветов, которую я подарил матери на восьмое марта, потратив всю свою стипендию. Нет, всё это слишком дорого, чтобы его можно было запросто выбросить на свалку. И чем старше становишься, тем жальче таких вот никчемных, на первый взгляд, вещей. Старики правы.

Большой круглый стол в углу комнаты, тоже навевал воспоминания. Это был наш первый вечер с Даной, в кругу моей семьи. Я привёл её сразу после свидания в квартиру, представил родителям. Она краснела и смущалась и только, когда мы уселись за этот стол, немного оттаяла, начала улыбаться. Я сидел напротив и мы весь вечер встречались с ней взглядами. Ещё так мало знали друг друга, так смутно представляли себе всю прозаичность семейных отношений. Нет, не счастье я тогда испытывал, а просто на душе было светло, как ясным днём, будущее грезилось заманчивыми картинами. Вот она будет моей женой, такой, какой я её представлял, какой рисовал в своей фантазии. Мы будем жить долго и счастливо, и, может даже, умрём в один день. Сейчас мне трудно сказать было ли это любовью, но ведь и любовь бывает разная, и не всегда страстная и буйная. Быть может, в моём случае она была как полный штиль на море, когда ни одной волны, а только гладь, гладь без конца. Лежит себе чистая и недвижимая, как полотно, и только ветерок едва-едва касается паруса, шевелит волосы. Мне вдруг очень захотелось пройти в свою бывшую комнату, посмотреть на свои картины и фотки в рамках.

Я сказал отцу, что сейчас вернусь и незаметно вошёл в свою спальню. Там всё почти осталось по-прежнему, почти ничего не поменялось. Так же аккуратно застлана кровать, тот же горшок на подоконнике, письменный стол, слева от окна. И главное: так же висели на стенах мои картины и фотки. Вот уже без малого десять лет, как я смотрел на них невидящим взглядом. Они просто стали для меня предметами интерьера, ничего не значащими, никому ни о чём не говорящими. А ведь в каждую из них я вкладывал душу, над каждой я работал, каждую хотел презентовать зрителю, но зритель так и не нашёлся. Раньше я всех их любил, а потом вычеркнул из жизни. Стоило ли?

Вот простым карандашом набросанная собака. Лохматая и старая. Я видел её у гаражей, где она прожила почти двадцать лет. Я хотел показать в её образе покорность судьбе, преданность и отрешённость. Да только кого эта покорность впечатляет? Слабых никто не любит. Вот красками выполненная картина: мальчишки-подростки под дождём гоняют футбольный мяч. Лица у многих грязны, ноги по колени забрызганы, у одного за ухом сигарета, другой показывает неприличный жест. Такие сцены мы не раз видим на улице и почему-то не хотим видеть на картинах. Так прочно уже, так въедливо искусство в сознании людей сцеплено с романтикой, хэппи-эндами, розовыми мечтами. Они могут любить реализм только на картинах прошлого, сами не понимая, что те же «Бурлаки на Волге» Репина или «Тройка» Перова, уже не несут в себе правды жизни. Они овеяны дыханием времени и потому романтичны для нас, недосягаемы. И так от романтики к романтике, двигаясь по замкнутому кругу, зритель обходит стороной истинную жизнь, отказывается жить здесь и сейчас, жить сегодня, в настоящем времени, постигнув суть именно нашей страшной и гордой эпохи, эпохи прогресса и морального разложения.

Фотографии. Мусорник, карьер, мутный ставок, трубы завода, студенты в столовой после лекции, чёрный таракан на стене в коммуналке, несколько наркоманов, поймавших кайф и теперь отдыхающих прямо на земле, злачная кафешка… Неужели я всерьёз думал, что такими сюжетами могу найти в сердцах других отклик? Конечно, мне всегда было противно закрывать глаза на действительность, искать красоту только лишь в красивых внешних формах: виды природы, красивые женщины, милые дети, цветы, красивые здания, фонтаны, море… Всё, что принято считать красивым, всё, что радует глаз. Красота и правда идут рука об руку, это я чувствовал, понимал, но и такими реалиями не мог никого впечатлить, связать красоту и правду воедино. Я хотел соединить космос и Бога, Бога и жизнь, жизнь и душу. Всё соединить вместе, а не просто выхватывать фрагменты, пусть даже жестокие, циничные, истинные, но демонстрирующие лишь внешнее. Я мог, тогда ещё неопытный и глупый, поймать красоту, превратив её в земное, показать земное без запредельного, материю и дух, но не согретые Богом. Вот почему красота бежала от меня, зритель так и не нашёлся, художник уснул, продрогший и обиженный… Сколько же ещё рисунков и фотографий можно найти в ящиках книжного шкафа, в глубинах старых, кожаных чемоданов. Нет толку рыться и извлекать их на свет божий. Всё одинаково и всё без смысла.

Мне нужно было другое, и я знал, где оно находится. Из второго ящика комода я безошибочно извлёк набор кисточек, палитру с засохшими красками. Там же, в большой пап-

ке лежала и бумага, гладкая, как кожа на нежном лице. Я решил забрать всё: и кисти, и палитру, и бумагу. В этом наборе не хватало только хорошо заточенного карандаша, но такой найдётся и у меня дома. Художественных школ я не заканчивал, никто из более-менее опытных мастеров ни разу не давал мне уроков. Я видел художников-портретистов на Арбате, в Москве, в ту самую поездку, когда мы с матерью покупали коврик. Они рисовали людей с натуры, руки будто колдовали над листом. Казалось: никаких усилий, потуг, мытарств. Для меня это были люди не от мира сего. Они рисовали «сухой кистью», в основном используя только чёрную краску. Так портреты получались очень похожими на фото, могли транспортироваться на любые расстояния. По возвращении из Москвы я, тогда ещё семнадцатилетний парнишка, самостоятельно освоил эту технику, основываясь только на тех живых наблюдениях за уличными умельцами. Чаще всего я рисовал простым карандашом, цветные краски использовал редко. Потом, когда увлёкся фотографией, почти совсем не рисовал, носился по городу, как безумный папарацци, жаждущий поймать нечто сенсационное в свой объектив. Как же долго вы ждали меня, старые друзья, краски и кисточки, и вот дождались. Художник не даст мне уйти отсюда без вас. Я сложил всё в первый попавшийся под руку пакет и вышел в коридор. Мать прибежала из кухни запыхавшаяся и раскрасневшаяся.

- Андрей, ты только не уходи пока. Давай хоть ещё поговорим, посидим все вместе… И как раз Даны твоей нет, никто не помешает.

- Но я спешу.

Она сразу поменяла краску на лице из красной в пунцовую.

- Опять к ней спешишь… Даже с отцом и матерью в канун праздника не задержишься…

- Я к вам скоро приду.

- Когда это скоро?

- Но уже вместе с ней, так?

- Без неё, обещаю… Давай оставим обиды.

- Ну, хорошо.

Она мгновенно взяла себя в руки и оттаяла.

- Ты хоть с отцом попрощайся, так же уходить некрасиво…

Я стал на пороге залы, и отец повернулся спиной к телевизору.

- Пап, я ухожу.

- Вот ещё, не успел прийти, как сразу…

Он мог завестись, и этого нужно было избежать.

- Я забегу к вам на днях, без Даны и уже с подарком… А сейчас тороплюсь…

- Конечно, главное, чтобы жёнушка не обиделась, - сказал он со злой иронией, но при этом, всё же, энергично пожал протянутую мною руку.

У порога мать обняла меня за плечи, привстав на цыпочки, и три раза перекрестила. Обычно я не любил эту церемонию и отстранял её руки, но сейчас воспринял всё по-иному. Я горячо прижался щекой к её щеке и прошептал:

- Мама, ты меня прости.

- Я всё прощаю… Какие уж обиды… Ты у меня один.

Она поцеловала меня в глаза, и я невольно вздрогнул. Плохой знак. К расставанию. Что-то она чувствовала, может, и сама того не зная, пряча тревогу в глубину. Я переступил порог с тяжёлым сердцем, и когда уже дошёл до лестницы, обернулся. Мать стояла у полуоткрытой двери, губы её что-то шептали. Я знал что. «Храни его Господь, храни его Господь, храни его Господь».

Я побежал по ступеням вниз. Уходить было прямо таки мучительно, но назад я больше не

смотрел. Мать даже не заметила пакет в моей руке, но даже если бы она и спросила меня о том, что я уношу из родительского дома, ответ всё равно её бы не впечатлил. «Всего лишь кисти и краски». Ни она, ни отец, никогда не считали меня художником, хотя и не выбрасывали сыновью мазню. Впрочем, теперь уже совсем не важно, кто и кем меня считал, главное, кем считать будут… Но об этом ещё рано.

Домой я ехал в тоскливом унынии. Сверлящая совесть за грубое обращение с Даной, невнимание к родителям, давила на виски, разболелась голова. Ночью я очень плохо спал, и теперь веки противно дёргались. Невидимый пресс опустился на затылок головы. Я пошатываясь вышел из автобуса, и, поёживаясь от холода, побрёл знакомой до противного, тропинкой.

Возле самого подъезда дома, меня как озарило. Нет, в квартире нечего делать, я ещё успею там насидеться, лучше подождать. Я прошёл к двум поставленным друг против друга лавочкам и наполовину очистил одну из них от плена снега. Уселся и воззрился на мрачного старикашку. Это всё о доме. В некоторых окнах квартир, несмотря на время (полдень), горел свет, из обоих подъездов никто не выходил. Даже бабы Поли нигде не было видно. Я лениво сидел, откинув назад голову, с зажжённой сигаретой, в позе мыслителя, рассуждающего о высоких материях. Можно было сделать набросок дома или пойти на озеро, запечатлеть серые камыши и лёд, до весны сковавший воду. Но мои кисти и краски в пакете чего-то ждали. Ждать нужно было и мне.

Скоро заметно похолодало. Я поднялся и прошёлся вокруг дома, вернулся на прежнее место. Интересно, наблюдал ли за мной кто-нибудь из окон? Вряд ли. Того и гляди мог пойти снег, я взглянул на часы в телефоне. Уже около двух. Пашка так ни разу и не выходил. От нечего делать, я стал проделывать носком ботинка норку в снегу. Этакое жилище для мышки. Только в половине третьего Пашка, наконец, появился, как обычно что-то насвистывая себе под нос. Снова руки засунуты в карманы, щёки в чём-то выпачканы.

- Добрый день, Павел.

Как ни в чём не бывало, он серьёзно пожал мою руку. Несмотря на детский возраст, он уже производил впечатление умудрённого опытом, степенного мужика. Он, как будто, познал жизнь и давно не питал иллюзий на её счет.

- А чего без Соньки, почему один? – спросил я, чтобы хоть как-то начать беседу.

- Сонька с мамой и папой уехала туда, до бабушки, - он махнул рукой в сторону города, - будет у неё Новый год встречать.

- Печально, - заметил я, закуривая сигарету, - печально то, что ты остался.

Он шмыгнул носом и потёр его грязной рукой.

- Может, тебе дать платок, - предложил я, вынув из кармана сложенный вчетверо, клетчатый носовой платок, который Дана постирала и выгладила, прежде чем отдать в моё пользование.

Он презрительно махнул рукой, и без интереса проследил, как некстати извлечённый платок снова исчезает в кармане.

- Хочешь прогуляться, на озеро сходить? – спросил я, чувствуя ту же тревогу, что и вчера. Мелкая дрожь пробегала по моему телу, но совсем не от холода.

- Не хочу, - беззастенчиво отказал он мне. Всё же нахальный и такой самонадеянный малый.

- Павлик, - я понимал, что сейчас могу сболтнуть лишнее, но уже не мог остановиться, сильное волнение толкало меня на необдуманные поступки, - ну, скажи правду, ты меня не любишь?

Он вскинул на меня свои огромные голубые глаза и ничего не ответил. Тогда я продолжал с поразительной для самого себя настойчивостью:

- Отвечай, за что ты меня не любишь?

Он пожал плечами то ли правда не зная что сказать, то ли просто не решаясь.

- Я хочу, чтобы мы стали друзьями, больше ничего… Не надо на озеро, чёрт с ним, с озером, пойдём лучше…

- Я в магазин, - ни с того, ни с сего выпалил он и чуть ли не вприпрыжку помчался за угол дома. Маленький, характерный мужичишка.

Ладно, первый блин всегда комом. Бежать за ним не следует, так будет только хуже. Я снова уселся на лавку и терпеливо, как цепной пес, ждал его возвращения. Прошло около получаса, и он снова появился, причём шёл так же торопливо и вприпрыжку.

- Мужик, а ты быстрый, - вскрикнул я, желая ему польстить.

Пашкины глаза хитро сверкнули, видимо ему нравилось, что я называю его «мужиком».

- Бежал небось всю дорогу, да ещё и по снегу?

- Неа, ехал по льду, - хихикая, ответил мальчишка и направился к своему подъезду.

- Ты ещё сегодня выйдешь?

- Не знаю, - прокричал он через плечо и скрылся в доме.

Теперь мне ничего не оставалось, как тоже побрести в квартиру. Всё было ещё хуже, чем ночью. Пасмурный свет из окон плохо освещал комнаты, «ёлка» стояла понурая, хмурая как сам декабрьский день. Я принёс из комнаты с компьютером всех игрушечных медведей, которых Дана зачем-то собирала и расставляла на полке, усадил их под деревом. Они смотрели на меня глупыми, стеклянными глазами. Есть совсем не хотелось, я бродил из угла в угол. Всё-таки дом-тюрьма заточил меня в полное одиночество, обрёк на эту ссылку.

В пять часов вечера я включил телевизор и чем веселее были фильмы и передачи, которые мне попадались, тем быстрее я переключал каналы их трансляции. Я вынул из пакета засохшие краски, кисти, бумагу, разложил всё это на полу, потом ещё нашёл на антресолях старый, но очень прочный мольберт для рисования, который когда-то за бесценок купил в дешёвом магазине. Затем я тщательно исследовал содержимое всех шкафчиков и ящичков, пока, наконец, не нашёл Данин цифровой фотоаппарат, небольшой, но очень компактный. Не так давно мы перестали им пользоваться. Дана постепенно охладела к фотографиям и часто говорила, что ей надоело щёлкаться то в квартире, то на море, то в парке. Если бы у нас был малыш, то, конечно, она бы рассуждала по-другому. Я положил фотик рядом с орудиями художника и лениво поплёлся на кухню. Всё же надо было перекусить. Дана сделала хорошие запасы к праздникам, но что толку в этих законсервированных грибах и ананасах, замороженном мясе? Если в доме нет хозяйки, нет и еды.

Я закрыл глаза, представив, как всё было бы, не уйди она так внезапно. Сейчас бы уже мы оба торчали на кухне. Она резала бы, взбивала на миксере, перемазывала кремом слои торта, сдабривала салаты специями, жарила отбивные, а я, неловкий, но очень желающий помочь, колол орехи, чистил картошку, убирал всё ненужное со столов. Вместо этого я сидел, как старуха у разбитого корыта и ел рыбные консервы с хлебом. Это было ужасно. Я накалывал их ножом, доставал из консервной банки, не выкладывая на тарелку. При этом я похабно причмокивал, совсем как жвачное животное. Расправившись с консервами, я поставил чайник на плиту и прошёл в залу. Да, и здесь бы уже всё было по-другому. «Елка» горела бы и переливалась, стеклянный обеденный стол был бы выдвинут на середину комнаты, накрыт белоснежной скатертью, уставлен красивой посудой. Непочатые бутылки шампанского уже бы тянулись вверх, взирая на люстру, как тонкие, изящные башни. Хотя, к чёрту шампанское, я бы поставил на праздничный стол коньяк. Минуточку. Но если нет праздничного стола, то это не значит, что нет коньяка. Одно не исключает другое. Я нырнул в нёдра шкафа и вытащил бутылку коньяка, на кухне откупорил её и нацедил немного прямо в кружку. К чёрту бокалы и салфетки! Мы плебеи, а не аристократы. Коньяк пренеприятно обжёг горло, но я знал, что сразу хорошо не бывает, всё лучшее приходит через страдание. Я отпил ещё, на этот раз побольше, и закурил, небрежно отстраняя рукой клубы дыма, лезущего в нос. Я теперь уже не смутно чувствовал, а наверняка знал, что Пашка в опасности. Дело было в каких-то часах, возможно в сутках, никак не позже. У меня даже не было сил жалеть мальчугана, настолько я был подавлен и напуган неизбежным. Я, как наяву, снова видел сияние Ангела на озере, и оно затмевало всё, реальность уплывала, будущее и прошлое сливались. Больше ничего не было, меня накрыло, унесло…

Проходило время. Я пил, не закусывая, даже не запивая водой. Чайник, который я ставил с невинным намерением выпить чаю или кофе, уже давно остыл. Во всём городе, во всей стране, люди готовились к встрече Нового года, никому из них не было дела до несчастного Пашки, до того, что должно произойти с ним.

На улице было темным-темно. Оставив бутылку недопитой, я вышел из дома и пошёл бродить под окнами. Ворон, чующий падаль, нет, зомби восставший из могилы. В горле у меня всё горело: то ли от коньяка, то ли от возбуждения. Полуголодный, небритый, дикий, я жадно смотрел на второй этаж, на ярко освещённые окна Пашкиной квартиры. Притон алкашей. Жили они не то, что плохо, хуже не бывает. Часто затапливали соседей, буянили, не платили за коммунальные услуги. Жильцы нашего дома писали жалобы, ходили к участковому, но всё безуспешно. В каждой семье не без урода, в каждом доме – тоже. Их буйные гулянки напоминали пир во время чумы. Старшая сестра Пашки, шестнадцати лет от роду, уже успела поменять трёх сожителей и сейчас ходила беременной, гордо выпятив огромное пузо. И в этом вертепе Пашка находился, был там, среди них, как рыба в воде, с рождения дышал этим запахом нечистот.

Я ходил и ходил, замерзал и отогревался собственным дыханием, смотрел и смотрел на окна. Пашка так и не вышел, да он, наверное, и думать про меня забыл. Вскоре я устал, почти без сил вернулся в свою конуру и допил бутылку. Есть не хотелось. Смотреть, слушать, понимать что-либо тоже. Время не текло, но и не летело. Я мысленно раскладывал события своей жизни по полочкам, анализировал, припоминал всё значительное, что случалось со мной, начиная с трёх лет, пытался отгадать, что стояло за случайно-брошенными родителями словами, насмешками ребят, фразами учителей. Все они, пустяковые слова, оскорбительные прозвища, так или иначе, влияли на повороты судьбы. Только тогда я ни о чём не думал, не понимал, что плыву по течению, качусь и становлюсь как они, таким, как они хотели, какого они могли переварить. Художник, эй, художник, чего же ты всё терпел, почему молчал, если так хотел жить? Спал, как безропотная псина.

Позже и я уснул. В полночь, когда били кремлёвские куранты, а из телевизора глядело сытое лицо президента, я спал сном младенца. Если бы не звонок Даны, я бы ни за что не проснулся. Она хотела меня поздравить. В этот час она, конечно, думала обо мне и очень страдала. Ей нелегко было звонить первой и подбирать слова. Хорошо, что мой сонный и пьяный голос сразу устранил все неловкости.

- Ты что, пьян?

- И на столе ничего нет?

- Шаром покати.

- Мог хотя бы позвонить…

- А что толку?

- Я уже не знаю.

- Думаю, вам с мамой гораздо лучше, чем мне.

- Навряд ли, - она чуть не плакала, так близко к сердцу принимала моё состояние, - я и подумать не могла, что ты надрался.

- А это напрасно, - заметил я, взъерошив волосы и свесив ноги с дивана, - что ещё прикажешь делать брошенному и одинокому мужчине?

- Ты даже утром мне снова нагрубил… Я ничего не понимаю, я запуталась, но всё же поздравляю тебя с Новым годом. Если он так начался, то я уже не знаю на что нам рассчитывать дальше.

- И я тебя поздравляю, - говоря это, я окончательно пришёл в себя, сон как рукой сняло, и, странное дело, хотелось ещё выпить, - думаю, всё само собой уладится, если ты когда-нибудь вернёшься.

- Когда-нибудь, - она впервые засмеялась, - а ты бы этого хотел?

- Очень, - сказал я, понимая, что делаю это зря.

- Я приеду послезавтра утром. Тут Настя с детьми нагрянула.

Настя была её родной сестрой, жила далеко, и виделись они крайне редко.

- Я всё знаю, ты права, я сам виноват и мне некого в чём-то винить. Полный дурак.

- Ну, ладно уж, если ты перестанешь скрывать от меня свои тайны, выложишь всё, что на душе… В любой семье, действительно, всякое бывает, я прощу.

«Выложишь всё, что на душе»! Мысленно я расхохотался, но вслух серьёзно сказал:

- Я верю, что у нас всё наладится.

- Ложись спать, а завтра я позвоню.

Я слышал голоса у неё за спиной, визг детей, и отключился, не желая, чтобы её мать начала

ворчать. Пусть Дана отдохнёт в кругу близких, ей это не помешает. А дальше… Я не хочу думать, просто не желаю ничего предвидеть.

Я открыл шампанское нарочно так, чтобы пробка взлетела к потолку, а пена брызнула во все стороны. Я сам себе хозяин, мне никто ничего не запретит. На сей раз, я достал красивый хрустальный фужер и наполнил его до краёв. Коньяк я пил в одиночку, тогда как шампанским мысленно чокнулся с художником. Он всегда начеку.

- Ну, что, дружище, с наступившим тебя, - пробормотал я, опорожняя фужер, - всех благ нам обоим.

Потом мы очень быстро опорожнили бутылку. Я снова ничем не закусывал. Уснул я как-то нелепо, на боку, в кресле. Телевизор работал, фужер уже закатился под стол и даже не разбился. Проснулся я около девяти с жуткой головной болью и вонючей пастью. Я сразу вспомнил всё, и в первую очередь Пашку, и только тогда мне стало по-настоящему дурно.

- Пьяная скотина, ты же всё испортил, ты даже его и не видел, - пробормотал я, уставившись в телевизор, который всю ночь транслировал для спящей свиньи праздничные концерты.

- Соберись, тебе надо собраться, вся твоя воля здесь.

Я сжал бледный кулак и с усилием поднялся, прошёл в ванную. На вид я был страшен, но бритва меня не испугалась, она сразу уверенно принялась за дело. Вдруг, лезвие порвало кожу, почти у самого уха, выступила кровь, и я смыл её водой. Острая боль пронзила всё мое нутро, теперь я был готов. Ничего больше не болит, ничего не страшно. Похмелье ушло, но и хмель выветрился. Холодная трезвость, гранит.

Когда я почистил зубы, умылся и насухо вытер лицо полотенцем, у меня даже аппетит разыгрался. Я сварганил себе холостяцкий завтрак, поджарив яичницу с ветчиной, кофе придал мне сил. Эта полупьяная ночь, в которую меня осаждали воспоминания, не прошла даром. Теперь меня ничего бы не остановило, назад дороги не было.

Я оделся и снова ушёл из квартиры. Несмотря на ранний час, на улице уже кое-кто был. Как постовой на карауле, баба Поля маршировала по снегу, скрипучему и холодному. Увидев её,

я взял под козырёк и шутливо доложил:

- Разрешите поздравить вас с первым днём нового года и пожелать вам нового счастья!

- А? Кто? Андлюша, ты что ли – баба Поля с оживлением оглянулась и расплылась в беззубой улыбке, - не слышу, что ты сказал.

И она в тысячный раз принялась объяснять, что совсем глухая и нужно громко кричать, прежде, чем она что-то поймёт… Я прервал эту тираду как раз таки громким криком:

- С праздником!

Она ещё больше расплылась в улыбке, но дальше уже просто меня не слушала. Я превратился в этакий диктофон, на который записывают, записывают, записывают, а он лежит себе на столе чёрный и безмолвный. Я в деталях узнал, как баба Поля вместе со своими подружками «зажигала» на новогодней вечеринке в своей квартире, как потом старушки разошлись, а она вот уснула и вскочила ни свет, ни заря, и сама не поняла, как уже очутилась на улице. От своей истории баба Поля плавно перешла к обсуждению соседей. Я витал в облаках и спохватился только, когда услышал Пашкину фамилию. Видимо баба Поля уже давно рассказывала о его семье, а я не слушал.

- … сели, значить, усе в большую машину и уехали, а я однать стояла и они вот так вота мимо только фить и унеслися…

- Всей семьёй?

Но баба Поля не расслышала и, по всей видимости, не хотела слышать.

- Уехали, и кому они надоть, шоб их на машинах забирали, пьянчуг окаянных, у нашем подъезде житья от них нету…

- И Пашка с ними уехал?

- Усе… усе они вот так только фить и мимо меня значить.

Даже не слыша вопроса, баба Поля ответила правильно. Я приложил руку к сердцу и слушал, как оно бьётся, нервно, гулко, часто… Пашка уехал, теперь он вне опасности, всё кончено, я ничтожен, я не смог ничего сделать, а он сам избежал… Пашка вне опасности, Пашка вне опасности… Наверное, баба Поля и хотела бы заметить, что со мной что-то не так, я даже кожей чувствовал, что резко покраснел, но она ещё была сильно подслеповата и, потому, сам бог велел продолжать ей свою тираду, не отвлекаясь на дружеское участие.

- Значить, мужчина с собакою гулял, тот шо недавно у тринадцатую квартиру въехал, и я его спросила…

Что-то скрипнуло и с грохотом отворилось. Сам не свой, я поднял глаза к небу и, понятно, ничего не увидел. Перевёл взгляд на окна. О, боже, мне не померещилось. Из окна второго этажа рукой мне махала Сонька и ещё корчила уморительные гримасы.

- Дядя Андрей, дядя Андрей, приветик! – закричала она, чуть ли не вываливаясь наружу. Я хотел что-то ответить, но язык прилип к нёбу. Я молчал и, как глухонемой, только подёргивал плечами, ничего не понимая и не слыша.

- Дядя Андрей, дядя Андрей, - надрывалась Сонька, но тут чья-то властная рука, скорее всего Костика, обхватила её за талию и затянула в квартиру. Окно с треском захлопнулось.

Когда она приехала, почему и как? Зачем? Как снег на голову. Нет, нет, нет. Неужели это случится с Сонькой, неужели с ней? Ни за что, никогда не поверю и верить не хочу. Сонька! Я готов был кричать в морозный воздух, рвать сугробы руками, но мог только испустить тяжёлый, хриплый стон. Он вырвался из самой моей груди и камнем упал в пространство. Баба Поля ничего не слышала, она даже не видела Соньку.

- … и пасть такая значить отклывается, и глазища на меня как уткнёт, вот такие…., - наверное, она говорила о собаке, - а я так отошла и говолю «не вкусить?», а хозяин мене «ещё чего, на сталые кости не блосается».

Я больше не мог ничего слушать, в мозгах кипело. Чтобы не наделать глупостей, я чуть ли

не побежал в подъезд, зажал рукой рвущийся наружу крик… Сонька!!!

Так я бежал до квартиры, не помню, как открыл дверь, упал на диван, кусал и рвал зубами подушку, пока из неё не посыпались перья. Что ты сделала, дурочка? Зачем родители так рано привезли тебя домой? Что же мне делать? Я не мог бороться с этой всепобеждающей силой. Я был слаб. Из тёмных глубин сознания выплывали картины, одна страшнее другой, ёлка стояла, похожая на лесную женщину, её грудь вздымалась, игрушки покачивались, бились друг о друга. Она что-то шептала мне, возвещала о смерти. Передо мной ясно встало своё утреннее отражение в зеркале. Запавшие щёки, сверкающие глаза, перекошенный рот, в самой глубине глаз танцует ужас. Теперь, как от призрака, я не мог отделаться от этого видения. Я вспоминал и вспоминал себя самого. Кто это был: я или он? Может, в этот момент из зеркала на меня смотрел художник? Вечно мятежный, вечно неуспокоенный. Прочь. Я катался по дивану, но никак не мог отогнать своё отражение, оно вставало надо мной, плыло по стенам, теперь уже оно со мной говорило. Слов я не мог разобрать, но всё понимал. Не знаю как, но понимал.

Звуки сверху, из Сонькиной квартиры, заставили меня очнуться. Видение исчезло. Я опять был один, он скрылся. Там, наверху, играла музыка, кто-то громко кричал, кто-то смеялся, Сонька неистово металась из комнаты в комнату, изредка повизгивая. Её охватил восторг. Я слушал топот её резвых ног, снова приложив к груди руку, пытаясь унять биение сердца. Она летала, как на крыльях, я же ползал по дивану, как уж, то сворачиваясь клубком, то вдруг вытягивая шею и жадно прислушиваясь. Вот снова бежит, вот снова визг, какой-то грохот. Снова удары моего сердца. Я шипел, всё мое тело изловчилось перед прыжком, так и ждало, что-то кто-то извне пощекочет его палкой.

Скоро я впал в дрёму. Все пресмыкающиеся тоже так дремлют. Не спят, а просто дремлют с полуоткрытыми глазами, вечно начеку, вечно в напряжении. За окнами уже во всю расцвёл серый день, но в комнате было темновато. Я подошёл к одному из окон, выглянул наружу. Баба Поля так и чеканила по снегу, больше никого не было видно. Я мельком взглянул на озеро, мельком кинул взгляд на верхушки тополей. Потом опустил жалюзи на всех окнах, вернулся к дивану, положил голову на растерзанную подушку. Снова дремал, выжидая, снова готовый к прыжку и борьбе.

Я вскочил, как ошпаренный, только около трёх. Ещё было светло, но совсем скоро тьма должна была поглотить зимние сумерки. Пальто, ботинки, шапка – всё так и лежало на полу, в коридоре. Я оделся так быстро, как одевается солдат в армии, разбуженный побудкой. Неведомое влекло меня во двор. Никого не было, даже бабы Поли. Вместо неё я заступил на караул. Я, так же как она, ходил из стороны в сторону, высокий и прямой, как жердь. Время от времени, я с надеждой смотрел на окна второго этажа. Как и прошлым вечером, холода я не чувствовал, я только хотел, чтобы тьма не опускалась так быстро, чтобы я мог подольше видеть эти окна. В них теперь заключалась вся моя жизнь.

Почти во всех квартирах горел яркий свет, праздник продолжался, все отмечали. Огонёк моей сигареты, как маячок светил в этом царстве угрюмого вечера.

«Сонька, Сонька, я же здесь, как преданный поклонник у окон любимой, взгляни, мой свет, пока ещё можешь меня видеть». Но она не спешила к своему престарелому Дон-Жуану.

Совсем стемнело, и я вынужден был зайти в подъезд. На душе просто кошки скребли, но обиднее всего была усталость от напрасного ожидания. Я уже не знал, что теперь делать, куда деваться.

Она стояла на лестнице, сама, одна, и опять смотрела на меня сверху вниз. Теперь нас разделяли несколько ступеней.

- Ты что, сбежала?

Она оглянулась назад и я тоже оглянулся. Там, за её спиной, никого не было.

- У твоих родителей что, гости?

Она спустилась ниже и облокотилась на перила. В одном свитерке и брючках, зато волосы уложены в какую-то красивую, почти взрослую причёску. Неожиданно, я представил Соньку взрослой, симпатичной девушкой. Что-то подкатило в горлу и, чтобы не сдать, я тоже ухватился за перила, взял её руку в свою, и, как это бывало не раз, слегка потряс, будто здороваясь. Она захихикала и спросила:

- А где Дана?

- Дана – вопрос застал меня врасплох, - скоро придёт от своей мамы.

- А у тебя есть мама?

- Ну, конечно, есть, как у всех, - ответил я как можно спокойнее.

- Давно тут стоишь?

- Тут нет…, но я на улице ждал тебя, а ты не вышла… Зайдёшь ко мне?

Она слегка наклонила голову, и первой подбежала к двери квартиры. Когда я доставал из кармана ключи, руки так дрожали, что ключи из них выскользнули и упали на пол. Как ловкая обезьянка, Сонька их подобрала и протянула мне. В квартиру она тоже вошла первой; я зажёг в коридоре свет и, заметив, что она пытается стянуть свои меховые сапожки, сказал:

- Не надо, иди так.

- А мама мне так не разрешает, - воскликнула она и вприпрыжку побежала в залу.

В зале я тоже включил свет, и ёлка засверкала отблесками электрических ламп на игрушках.

- Ух, ты, - выдохнула Сонька, захлопала в ладоши и замерла перед деревом. Её глазёнки блестели не менее ярко, чем ёлочный дождик. Да и медведи сидели сейчас, как живые. Они, наверное, увидели ребёнка и потянулись к нему своими тряпичными сердцами. И Сонька клюнула, встала на колени и начала трогать каждого мишку, поправлять шарфики и бантики.

- Соня, а тебя мама с папой не хватятся?

- Неа, они и не видели, как я вышла.

- А, что они делают?

- Сидят за столом. Там столько людей, - и она развела ручонки в стороны для пущей убедительности, чтобы я понял, какой огромный стол стоит в их квартире, и как много гостей за ним собралось.

- У тебя на голове заколка… такая красивая, можно посмотреть?

Она, молча, доверчиво подошла и наклонила голову. Одну или две минуты я гладил её волосы, видел вблизи эту яркую заколку. Когда я обхватил её тонкую шейку руками, она не закричала. Её кукольные глаза широко распахнулись, и тогда, я одной рукой зажал ей рот, а другой… другой начал душить. Я или он? Она задыхалась, взмахивала ручками и снова опускала их, а моя рука сжималась всё сильнее, я видел только эти бездонные, полные ужаса и боли глаза… Дальше я смутно помню. Такой же провал, как если впадаешь в сон.

Звонок Даны уже во второй раз за эти сутки вернул меня к жизни. Я вынул мобильный из кармана брюк и отключил его. Экран телефона потух. Медленно оторвал палец от кнопки. Сонька была мертва.

Художник в отчаянии

Сонька лежала на полу под елкой, а я стоял над ней, широко расставив ноги. Палач, чёрный демон смерти. На её шее явственно обозначились следы от моих пальцев. Пока ещё не синие, а так, какого-то неопределённого, бурого цвета. Причёска растрепалась, несколько локонов выбилось и рассыпалось по плечам, приоткрытый рот безмолвно кричал о том, что всё кончено. Я плохо помнил, как душил, в какой момент остановился. Совсем скоро наверху все

придут в волнение, будут искать ребёнка. Времени мало, а я должен действовать. Фотоаппарат лежал рядом с диваном, нужно было зафиксировать Соньку так, чтобы в камеру, большим образом, попало её лицо, вернее личико со стеклянными глазами, бледная шейка, воротничок свитера. Она так и лежала в меховых сапожках, которые я разрешил не снимать. Всё произошло лёгко и быстро. Убить её было сущим пустяком, таким же, как разбить фарфоровую вазу или статуэтку. Я взял на руки её хрупкое тело, усадил возле ёлки, причём мне удалось облокотить её на пуф так, что руки естественно легли на колени. Вот только беда была с головой. Голова падала и никак не хотела держаться прямо. Мне пришлось немало потрудиться прежде, чем сделать всё красиво. Теперь другое дело.

Я отошёл в сторону, чтобы полюбоваться своей работой и оценить картину. Если бы не приоткрытый рот… Хотя и без этого нужно было добавить некоторые штрихи. Я окружил её плюшевыми медведями, как подушками, одного из них даже посадил ей на колени. У меня из головы не шло фото той мёртвой девочки под ёлкой, которое я видел среди прочих в интернете. Хотелось, чтобы Сонька сидела так же ровно, была так же облеплена игрушками, и всё вокруг выглядело так же нарядно и празднично, как там. Принцесса просто заигралась, укололась веретеном и надолго уснула. Я пока специально не разглядывал Соньку как следует, потому что, не хотел раньше времени раскрывать тайну. Я навёл объектив фотоаппарата и, отойдя на несколько шагов, начал ловить свет. Мне нужно было, чтобы свет падал, будто бы сзади, а елка сверкала и переливалась. Но, с другой стороны, блестеть она могла только в полумраке, а мне нужно было видеть каждую чёрточку Сонькиного лица.

Я включил две лампочки на люстре, и картина сразу получила больше тонов. Когда я уже сделал два пробных фото, наверху почувствовалось смятение: что-то кричали, бегали, хлопали дверями, передвигали стулья. Может, кому-то пришла в голову мысль, что девочка спряталась под столом? Дудки. Как поздно они хватились. Я не хотел сейчас нервничать, отвлекаясь на этот шум, нутром ощущая их страх и отчаяние бесполезных поисков. Если ты, читатель, сейчас задыхаешься от ненависти и омерзения ко мне, то это, бесспорно, твоё право. Но позволь мне сначала кое-что тебе объяснить.

Да, я убил, но убил не затем, чтобы как Раскольников узнать тварь ли я дрожащая. Раскольников верил, что через преступление можно доказать свою значимость. «Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в лихорадочно-восторженное настроение. «Старушонка вздор! – думал он горячо и порывисто, - старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил!»». Раскольников не испытывал радости от содеянного. Нет, убив девчонку или старушку, мир не изменишь, даже громко о себе не заявишь. Велико дело! Подумаешь, большой поступок! Нет радости в бесцельном разрушении ради самого разрушения.

Чужд мне и набоковский Гумберт Гумберт, жалкий педофил, чётко сознающий, что он извращенец, но, в то же время, пытающийся вывернуть всё наизнанку: мол, я вижу мир другими глазами и нахожу подлинную красоту, там, где другие видят только порок и испорченность. Гумберт Гумберт сознавался самому себе: «На том или другом завороте я чувствую, как моё склизкое «я» ускользает от меня, уходя в такие глубокие и тёмные воды, что не хочется туда соваться. Я закамуфлировал то, что могло бы уязвить кого-либо из живых». Жалок тот читатель, который всё глубже погружаясь в его страсть к Лолите, обманулся в ложной подоплёке. Неверно полагать, что Гумберт Гумберт и романтик и извращенец одновременно. Уж если бы я был таким как он, то также, возможно, пошёл на преступление ради удовлетворения своей похотливой и маниакальной плоти, но при этом не стал бы искать красоту в подвалах своего грязного «либидо», и не стал бы описывать всю прелесть мира, которую вижу через преломленный фокус порока. Давайте называть вещи своими именами. В герое «Лолиты» нет ничего кроме гнили.

Мало общего у меня и с Бэзилом, который рисовал портрет Дориана Грея. Бэзил откровенничал: «Встреча с Дорианом словно дала мне ключ к чему-то совсем новому в живописи, открыла мне новую манеру письма. Теперь я вижу вещи в ином свете и всё воспринимаю по-иному. Я могу в своём искусстве воссоздавать жизнь средствами, которые прежде были мне неведомы… Сам того не подозревая, он открывает мне черты какой-то новой школы, школы, которая будет сочетать в себе всю страстность романтизма и всё совершенство эллинизма. Гармония духа и тела – как это прекрасно!». На первый взгляд я, как и Бэзил, хотел отобразить на своих фото, и на своей картине, гармонию тела и духа, но если его творческая натура остановила свой взгляд на обычном живом человеке, то мой художник желал запечатлить слияние человека и Ангела, единство двух сущностей, двух разных натур. Я мечтал поймать облик Ангела в теле после смерти, отразить его пришествие.

Не был я, само собой, и последователем Герострата, ради славы, сжёгшего храм Артемиды в Эфесе. Губить, ломать, уничтожать ради известности - не для меня, это слишком пошло. Я, конечно, как и все люди, не лишён тщеславия, но я не решился бы из-за него убить ребёнка. Я преследовал более высокие цели.

Увидев посмертные фото, я потерял покой. И хотя тем неизвестным фотографам и удалось передать тень иного света, никто их них даже не подозревал, что она присутствует. Потому, не замечали её и зрители. А я полагал, назвав свою картину «Улыбкой Ангела», тем самым достучаться до людей, чтобы и они увидели то, что видел я, то, что только я сумел открыть. Что значит одна смерть, если все мы смертны? Не стоит её бояться. Детей забирает Ангел, но и для взрослых уготована не менее счастливая участь за тем пределом. Разве не счастлива сейчас Сонька, разве не купается её невинная душа в лучах другого, прекрасного мира?

Однако, мне всё никак не удавалось сделать стоящее фото. То ли я, всё же, не угадал со светом, то ли наводил объектив так, что в лице Соньки не пылала искра иной жизни. В конце концов, внимательно пролистав на экране каждую из сделанных фоток, я с досадой отбросил фотоаппарат и приступил к самому важному, к тому, что заведомо оставил на потом.

По лестнице бегали, кричали, уже несколько раз звонили в мою дверь. Я слышал в тамбуре голоса соседей, среди них шепелявый - бабы Поли, громогласный – Костика, истеричный – Марины. Но меня не было дома, я знал, что с улицы не видно света; жалюзи и шторы делали своё дело. Можно было рисовать, не опасаясь. Только сейчас я подумал о том, что кто-то из соседей по этажу, мог видеть в глазок, как я разговаривал с Сонькой, а потом завёл её в квартиру. Но эта мысль была сразу мной откинута, поскольку хор голосов из подъезда уже зазвучал под окнами, на улице.

Я вынул чистый лист из папки с бумагой, сразу решил не пользоваться складным мольбертом. Точно так же не стал я морочить голову и с чёрной краской. Достаточно было простого карандаша и большой книги, которую я подложил под лист. Да уж, давно я не наносил первые, несмелые штрихи на бумагу. Я начал слабенько, посредственно, но, потом разошёлся, всё вспомнил. Я вспомнил, как раньше, рисуя чей-то портрет, всегда начинал с глаз. Глаза – зеркало души, но у Соньки они выпучены. Пускай. Не беда, что и рот приоткрыт. Можно улыбаться, не улыбаясь, ангельское свечение исходит у мёртвых детей от самого лица. Оно читается в каждой линии, в каждой чёрточке, во всём расслабленном, блаженном облике. Сейчас, я должен был быть добрым волшебником, который преображает, заглядывает в душу, смотрит в самую глубину. Моей волшебной палочкой был карандаш, моей волшебной силой была сила жившего во мне художника. Сонькина голова больше не падала, я усадил её на совесть. Рисовать было – чистым наслаждением. Я легко угадал овал лица, посадку глаз, форму носа. Я схватывал с полувзгляда, и не потому, что черты были мне знакомы, просто, я воистину творил, я никогда ещё так упоённо, так исступленно не рисовал.

- Соня – а – а – а, Соня – а – а – а!

Этот крик пробился даже через толстые стены. Нет, не ищите, она не замерзла в снегу. Она

сейчас вместе с Ангелом, и его отпечаток, его улыбку, я оставлю на этом листе. Что и говорить, лучшей модели, чем Сонька, мне и желать не надо было, но как-то вот так вот с ходу не получилось. Ничего, я ведь только начал, я полон сил, давай же, художник, твой час пробил. Не мог же я сразу, с первого захода, поймать эту райскую улыбку. Сколько же мучился, наверное, Леонардо да Винчи прежде, чем Джоконда ожила и засветилась. Тайну её улыбки никто не знает, тогда, как Сонька улыбается Ангелу, и я ясно вижу то, что она видит невидящими глазами, своим мёртвым взором.

Я рисовал и рисовал, резко, судорожно клал линии, как если бы сгоряча бил кулаком в лицо ненавистного врага. Это был мой ответ на удары судьбы, общества, всех, всех, кто когда-либо, то ли правда не замечал, то ли просто не хотел меня заметить и понять. Сейчас мы с Сонькой объединились, между нами встала вечная тайна, доступная только нам, ещё неизвестная человечеству. Тайна добра и зла, жизни и смерти, духа и плоти, чёрного и белого. Наконец, я мог оторваться, чтобы взглянуть на то, что получилось. Нет, чего-то по-прежнему не хватало. Я сказал «чего-то», но имел в виду самое главное. У меня так и не получалось. Возможно, я слишком нервничал, возможно, слишком спешил и не рассчитал свои силы. Я отложил карандаш и долго смотрел на портрет, поворачивал и так, и этак, но всё напрасно. С виду всё правильно, всё точно, и я не изменил своей прежней манере. Я с ходу умел почувствовать человека, коснуться его самой тонкой струны. Сонька давно была для меня раскрытой книгой и, даже сейчас, когда её душа летала в саду с херувимами, я не утратил связь с ней, не порвал ниточку.

Надо было ещё добавить некоторые детали. Я вспомнил, что читал в интернете, в тексте перед этими фото о том, что иногда, после смерти ребёнка, в дом приглашали не только фотографа, но и художника. Он рисовал мальчика или девочку, как будто тот позировал ему живым и лишь некоторые условные знаки говорили, что жизни уже нет. Прежде всего, на заднем плане портрета художник рисовал реку. Если река была тихой и спокойной, то значит, смерть наступила быстро, если же волны пенились и вставали на дыбы – ребёнок долго мучился. Я нарисовал реку за Сонькиными плечами. Мне не хотелось думать, что Сонька сильно мучилась. Итак, река была спокойной. Ещё, помнится, художник изображал, где-нибудь в углу, часы. Стрелки показывали то время, когда пришла смерть. Я нарисовал и часы. Сказать с точностью, когда Сонькино сердце остановилось, я не мог, зато, я помнил, что отключая телефон, увидел на его дисплее горящие цифры 16 : 31. Я снова взглянул на своё произведение, как бы со стороны. Ни часы, ни река, ничего не меняли. Я так и не смог уловить. Но почему, почему же, чёрт возьми? Пока ещё я боролся с паникой, не давал ей взять меня за горло.

В дверь ещё раз позвонили. Долго, протяжно, отчаянно. Они не хотели понимать, что меня нет, что я просто уехал, испарился, умер. Я не думал о том, что буду делать дальше, и куда спрячу фотоаппарат с картиной, чтобы потом их никто не уничтожил. Ничего сейчас не существовало, кроме улыбки, таинственной, едва-едва заметной, той неповторимой и неземной, что озаряла лицо Соньки. Озаряла ли? Нет, нет, об этом я и думать не смел. Больше всего на свете я боялся перевести взгляд на тело, посмотреть на Соньку трезво, не обманываясь, не пытаясь больше уйти от жестокой правды. Ни один из тех детей, на фото, не был убит, все они умерли своей смертью.

Я ожесточённо стирал и снова дорисовывал, исправлял и затушёвывал, накладывал тени и лишние штрихи… И всё же, в какую-то минуту, я взглянул. Взглянули я и он. Он, как всегда, в последнее время, смотрел моими глазами. Мы смотрели, замерев, на застывшее тело сломанной куклы, а в окна мокрым снегом билась вечность…

Я бежал, глотая ртом воздух и, иногда глядя в тёмное, завьюженное небо. Мело так, словно

зима взбесилась, словно наступил конец света, и все стихии, необузданно рванулись на Север, Юг, Восток и Запад. Мне удалось незаметно выскользнуть из подъезда и раствориться в темноте ночи. Я бежал не от закона, видит бог, я и не думал обойти правосудие. Я просто не хотел, чтобы меня рвала на части пьяная, разъярённая толпа. Дверь в квартиру я оставил незапертой. Вместе с Сонькой я погубил и себя во славу призрачного идола, положил ему на алтарь всё свое нутро, все свои идеи и мечтания, всего себя, без остатка. Не свою судьбу я оплакивал, не так страшно было наказание и людское презрение. Я, не моргнув, выдержал бы всё, зная, что она есть, что мне удалось её уловить…

Но её не было. В мёртвом теле мёртвого ребёнка не горел свет. Ангел не жил в ней, он не явился мне, как тогда, на озере, ослепительный и полный чувств. Я погнался за миражом, только не учёл одного: ни один смертный на Земле не может возомнить себя Богом. А я возомнил, и Бог меня покарал. Я отнял жизнь, забыв о том, что только Он может властвовать над миром живых и царством мёртвых. Лишь Он один может дарить и забирать. Я точно знаю, Соньку целовали Ангелы, но для меня, жалкого бездаря, циничного убийцы, они не явили свой лик. Насильно мил не будешь, соловей в неволе не поёт, сердцу не прикажешь. И сердцу, и душе, и всем, всем тем, кто смотрит на нас свыше и знает многим больше.