Встреча

 

Комната освещалась стеариновой свечой, колеблющееся пламя которой разбрасывало по стенам загадочные, живые тени. За столом, разложив карточный пасьянс, сидела седая, еще сохранившая на старческом лице былую красоту, женщина. В комнате было тепло. В горниле печи потрескивали угли, покрываясь пеплом. На приступке, свернувшись калачиком, дремал кот. Тишина нарушалась тиканьем ходиков да доносившимся с улицы шумом непогоды. За окном бушевала метель: то она выла страшно, на одной ноте, то скрипуче хохотала, бросая в подслеповатые окна избы пригоршни снега. Рождественская ночь, обычно морозная и звездная, в этом году была страшна в своем безумстве, как будто все силы ада, поднявшись на свет божий, устроили бойню….

На протяжении многих лет после получения похоронки она раскладывала карты, храня надежду, что муж, её Михаил, не погиб, не пропал без вести, как пишут в той, давней бумаге, а жив и скоро вернется к ней, своей Настёне.

"Настёна, моя Настёна", - эти слова постоянно жили в ее душе. На стене висела фотография, украшенная вышитым полотенцем – их первая семейная фотография…. Полотенце вышивала мать в приданое. Им обвязывали руки молодых, когда водили вокруг аналоя в старой деревенской церкви…. Пасьянс, который столько лет не складывался, вдруг, на удивление, сошелся.

Старуха подняла голову, всматриваясь в фотографию. Ей показалось, что Миша улыбнулся и весело подмигнул. В груди защемило. Часы пробили полночь. Вьюга стала затихать. Вдруг скрипнула калитка. Хозяйка прислушалась - да, вроде, кто-то идет. Медленно поднявшись, она подошла к окну и стала всматриваться в белесую сумять ночи. Под окном мелькнула тень, и - взмах рукой: "Открой".

Задернув занавеску, старуха прошаркала к дверям и, отбросив щеколду, открыла. В сени вошел рослый мужчина отталкивающей наружности. Косматая чёрная борода была спутана, через всё лицо протянулся багровый шрам. Из-под густых, запорошенных снегом бровей блестели черные, глубоко посаженные глаза. Но было в пришельце что-то до боли родное, знакомое…. И даже его странный вид не скрывал годы – ему было лет двадцать, двадцать пять. Приобняв хозяйку и сказав:

- Доброй ночи, родная, - не отряхнув снега, он прошел в горницу. Кот, злобно зашипев, соскочил с печного приступа и метнулся под клеть. Сердце сжалось: "Это он». И, войдя следом, она спросила:

- Миша, будешь кушать, самовар поставить?

Вошедший, осмотрев комнату, подошёл к фотографии молодых и молча, долго рассматривал её. Анастасия, обняв его за плечи, уткнулась лицом в спину. От линялой, с подпалинами шинели, которую в сенях она приняла за пальто, в лицо ударил смрадный, гнилостно-тленный запах. Так пахнет одежда, долго лежавшая в сыром, непроветриваемом помещении. Обнимая пришельца, женщина тихо прошептала:

- Я так долго тебя ждала. Я ждала тебя всю жизнь. Я не верила той казённой бумаге и была верна тебе. Лишь в одном перед тобою повинна – что не уберегла нашего сыночка, нашего Ванечку... Он умер в сорок четвертом, а в сорок третьем, как раз под Рождество, я получила похоронку. Повернувшись к ней, охриплым, каким-то клокочущим голосом он ответил:

- Ты ни в чем не виновна, во всем виновата война. Ты меня прости, что так долго шёл к тебе... – и, помолчав, спросил: - А что за похоронка? С фронта их посылали много, но нам на передовой их видеть не приходилось.

Хозяйка усадила ночного гостя за стол и со словами: - Сейчас, милый, сейчас, я покажу, я все сохранила, - достала из ящика сверток, аккуратно завернутый в платок, перевязанный тесьмой, и развернула его: - Вот здесь, Миша. По столу рассыпались старые, пожелтевшие фотографии, вырезки из газет, треугольники военных писем, облигации военного займа – всё её богатство, чем жила она много лет, чем гасила, а может, разжигала воспалённую память.

- Сейчас, сейчас, вот она, - в руках появилась серая, сложенная вдвое бумага, сгиб которой покрылся бахромой. Это говорило о том, что бумагу часто разворачивали, читали, а потом снова аккуратно складывали по старому сгибу.

Он взял её – свидетельницу того далёкого, сорок третьего года. Полувыцветшие слова, написанные чернилами, дополняли затёртый типографский текст: "Ваш муж... года рождения... пропал без вести в ходе боев за освобождение села...». Дальше было затёрто замочаленным сгибом. Обезображенное лицо ночного гостя искривилось – «пропал без вести"... Помолчав минуту, он сказал:

- Настёна, меня как механизатора взяли в танкисты. Эти страшные дни я помню до сих пор. Отступление. Москва. Сталинград – там я был ранен. Потом мы получили новые машины. Их подарили вологодские колхозники, колонна так и называлась - "Вологодский колхозник". Били мы врага отважно, я тебе писал…. А вот последний бой... - блики затухающей печи падали на обезображенное лицо, - последний бой... - он взглянул в похоронку, - я помню только начало…. Освобождали какое-то село, теперь уж и не помню, какое... а, здесь затерто... Ну, да ладно... Наша машина провалилась на переправе под лед. В разгаре боя нас, может, и не хватились... - и замолчал.

- Миша, а вот наш Ванечка. Ему здесь... - она повернула фото: "Папуле от сына. 1943 год", - ему здесь три года. Я собиралась отправить ее в очередном письме, но эта похоронка... - порывшись среди бумаг, она нашла еще один, пожелтевший от времени снимок. С фотографии смотрел молодой солдат в танкистском шлеме, на груди красовалась медаль "За отвагу", на обороте надпись: "Моей Настене. 42-й год".

- Миша, посмотри, как Ванюшка похож на тебя.

Но тут свеча, ярко вспыхнув, потухла. Метель, затихавшая к полуночи, разыгралась с новой силой. Заканчивалась первая неделя Нового, тысяча девятьсот девяносто пятого, юбилейного года Победы.

...Утром над избой бабы Насти не взвился, как обычно, султан дыма. Проходившая мимо соседка была удивлена тем, что дверь в избу распахнута, калитка приоткрыта, а на дворе никаких следов. Предчувствуя беду, она осторожно прошла к крыльцу и, поднявшись на него, кликнула в приоткрытую дверь, как это принято в русских деревнях:

- Дома-то есть кто? Все хорошо-то? - и несмело шагнула за порог. Дверь в горницу тоже была приоткрыта. - Эй, Настасья, ты дома? - снова задала она свой вопрос, заглянув внутрь. В выстывшей за ночь избе, как и в сенях, был напорошен снег. Хозяйка сидела за столом, положив голову на скрещенные руки. Кот терся о её ноги и жалобно мяукал. На столе лежали какие-то бумаги. В руках – две фотографии: молодой солдат и мальчик лет трёх. Старуха была мертва.

 

Запоздалое известие

 

Весть о том, что умерла бабка Настасья, с быстротою молнии облетела деревню. К её дому потянулась вереница старух, которым, как и ей, выпала нелёгкая доля русских женщин, проживших жизнь в унисон с судьбой страны, вынесших на женских натруженных плечах груз военных лет, борьбы с послевоенной разрухой, потерявших на войне, кто – отца, кто – мужа, а кто – и того, и другого…. Тихо переговариваясь, они вспоминали усопшую добрым словом.

Она прожила с ними всю жизнь, хоть и была пришлой, из соседней деревни, где родилась и выросла. Многие знали её, Михаила и даже в молодости бросали на него взгляды, полные юношеской любви и надежды.

- Анастасия Петровна, - так представил её председатель колхоза на первом же собрании, - приехала к нам работать в фельдшерский пункт доктором.

В огромном, разбросанном на многие километры районе, медицинские пункты можно было пересчитать по пальцам. Их деревне повезло. У них был фельдшерский пункт, и даже фельдшер - дед Ничипор, а доктора прислали потому, что их деревня была головной в колхозе «Коммунар», и здесь находилось правление.

- В каком же году-то она к нам приехала, кажись, в сороковом? – спрашивала, слегка шамкая беззубым ртом, восьмидесятилетняя бабушка Ольга, в прошлом – первая красавица деревни, заводила и комсомольский бог молодёжи.

- Кажись, так. Когда война-то началась, она уже работала. Я помню хорошо. Она меня возила в город, я тогда на сносях была Алёшкой, а он родился в аккурат перед войной, в начале мая, – проговорила её давняя подруга, в прошлом – гремевшая на весь район доярка, бабушка Мария.

Стоявшие на крыльце женщины тихо разговаривали о жизни, прошлой и настоящей, о бедах, нависших над страной. Они, люди старой закалки, пережившие войну, послевоенное лихолетье, всё ещё верили в справедливость, верили, что колхозная жизнь ни в коей мере не сравнима с теперешней. Получалось, что всё, вроде, как всегда: есть председатель, он же – фермер; они, колхозники, – наёмные рабочие, имеющие свои паи. Обрабатывать эти паи приходится машинами фермера и платить за то арендные. Можно, правда, отдать свой пай в аренду фермеру, а арендные получать самому. Может, это и хорошо, рассуждали промеж собой старухи, но только страшно то, что молодёжь уезжает из деревни. А что ей остаётся делать, если школы в деревнях, даже считавшихся головными, закрывают; если ближайшие медицинские пункты – в районе, да и те – шутка сказать! – платные? Идёшь на перевязку, захвати с собой бинт, мази. Вот молодёжь и уезжает. В деревне работа сезонная, а кушать хочется всегда, и ребёнка в школу за «сто вёрст» отправлять на всю зиму не резон. Ребёнок должен быть при родителях, по крайней мере, пока не будет девятиклассником. И тогда не желательно отправлять его куда-то. Вон, сколько молодых ребят, оторвавшихся от ласковой руки отца-матери, попало под дурное влияние….

- Они, сельские школы и фельдшерские пункты, стали нерентабельны! Слово-то выбрали – «рентабельные», - рассуждала Нина Павловна, в недавнем прошлом – главный агроном колхоза. - А нет молодёжи – нет деревни, мы сдохнем, и земля зарастёт бурьяном…. Она, голубушка, ласку любит…. Ушла Настасья, царство ей небесное, - Нина Павловна перекрестилась, - бедняга и пенсию-то свою не получила, три месяца пенсию-то не носили…. Отмучилась бедная.

Покойница в это время лежала, обряженная близкими подругами, подготовившими её в последний путь, на покрытом половиком столе. Лицо покойной было умиротворённо, с застывшей тихой улыбкой на устах. В голове стояла икона Богоматери с младенцем на руках - покровительницы русских женщин. В руках, скрещенных на груди, горела свеча, пламя которой металось от гуляющего по дому сквозняка.

Гроба ещё не было, креста - тоже. Врачиха, приезжавшая из района, быстро констатировав естественную смерть по старости, тут же уехала, взяв за вызов немыслимую для деревни сумму – целых полторы тысячи рублей.

Люди у покойной постоянно менялись. Одни, молча постояв и подумав о смысле жизни, тихо уходили; другие, крестясь, желали покойной «чарствия небесного», сетовали на жизнь и желали сами скорее отмучиться в этой, никому не понятной жизни. «И для чего жили?» – был виден в глазах стариков немой вопрос. Пережить разруху двадцатых годов, самую страшную войну, снова поднимать страну из руин и остаться отвергнутыми в новой, демократической стране, как изгои…

Приехал батюшка. Второпях, словно боясь покойницы, отслужил «Заупокойную» и, взяв деньги за службу, тут же уехал. Хоронить собрались после полудня, так повелось – чтобы душа усопшего уходила вместе с угасающим днём, и чтобы сельчане, кто хотел, успели проститься с покойником.

Организовать похороны взялась соседка, бабка Марфа. Это она обнаружила покойную и тут же побежала к председателю-фермеру. От него звонили в район, вызывая доктора и священника. Он же обещал помочь с гробом, крестом, копкой могилы и машиной.

Фермер, Юрий Васильевич Кочетов, знал бабушку Настю не понаслышке. В детстве не раз мать водила его к доброй «дохтурше»….

Слово своё он сдержал. Машина подъехала к дому в оговоренное время. Покойница была уложена в гроб, и похоронная процессия тихо двинулась к машине, стоявшей метрах в двадцати от калитки. Надрывного плача, как это бывает, когда хоронят родственников, не было. Слышны были только разговоры и тихие всхлипы женщин. Одни жалели, что хоронят не их, другие жалели женщину, которая всю жизнь прожила, оставаясь верной своему мужу, не пришедшему с войны. А ведь сватались мужики. Нет, всех отвергла. И умерла, как говорит бабка Марфа, с фотографиями в руке. «Ох, жись, жись, - крестились старухи.

Бушевавшая ночью вьюга утихла, падал крупный пушистый снег.

- Хорошая была женщина, само небо тихо плачет, - слышалось в процессии.

Погребение было спешным. Прощальные слова каждый произнёс в своей душе. Бросили по пригоршне земли на крышку гроба, закрыли могилу, поставили крест, отдав поклон последнему Настасьиному пристанищу, и мелкими группами возвращались в деревню.

Поминальный стол был накрыт в опустевшей избе, теперь уже, по отсутствию хозяев, отошедшей в деревенскую недвижимость. Пока все участвовавшие в похоронах были на кладбище, бабка Мария, Нина Павловна и бабка Марфа вымыли пол – «смыли следы покойника», протопили печь и приготовили поминальный обед. Муж бабки Марфы, Антип Петрович, принёс самогона и даже умудрился снять пробу. На молчаливый укор жены он ответил просто:

- Миша был моим другом, на войну уходили вместе, ты, Марфа, с Настей были с давних пор в «товарках», почитай, как родные жили. Не бухти, за ради Христа, - и, достав кисет с самосадом, вышел на крыльцо.

Поминки. Сколько в этом слове тайного смысла…. Поминать – вспоминать прошлое, связанное с отдельной личностью, говоря только о личности…..

За поминальный стол садились молча. Каждый черпал из общего блюда, стоящего посреди стола, поминальную кутью и, пожелав покойнице «царствия небесного» и земли «как пух», усаживался на свободное место. Антип Петрович на правах самого близкого соседа и давнего друга усопшей поднял стакан и начал свою речь:

- Дорогие селяне, соседи, сегодня мы отдали земле человека, который прожил на ней немалую жизнь, прожил ради нас, ибо никого, кроме нас, у Настасьи не было. Сын умер во время войны, мужа тоже война прибрала, и жила она одна, отдаваясь работе, отдавая своё душевное тепло и свои знания нам, деревенским, колхозным работникам. Она, не считаясь со временем суток и непогодой, всегда спешила на помощь больному. Такой мы её знали, такую её любили, такой будем помнить, - повернувшись к фотографии, он надтреснутым голосом продолжил: - Вот, Настя, и ушла ты к своему Мише. Пусть земля будет тебе пухом, – и, опрокинув стакан в рот, выпил. Потом сел и стал не спеша закусывать. Сидевшие за столом тоже выпили, поддерживая сказанное дедом Антипом. Тихое сопение и чуть слышное позвякивание ложек заполнило скорбную тишину избы. Встала, чтоб сказать тёплое слово, бабка Ольга:

- Дорогие мои, сегодня мы похоронили нашу товарку Настасью. Сидящие здесь, да что здесь – вся деревня, весь наш колхоз, прошли через её золотые руки. Работая врачом, она умела находить подход к каждому, даже детишки и те у неё на прививках, поборов страх укола, улыбались. Каждый ребёнок, выросший в колхозе, прошёл через её заботливые руки, а она сама была лишена счастья растить сына, умершего во время войны, лишена счастья женского – быть рядом с любимым, его забрала война, - она повернулась к портрету: - Царствие небесное тебе, Настасья. Пусть земля будет тебе пухом….

В сенях послышалось движение. В избу вошёл военный. Как он подъехал, на чём, никто не заметил. Поздоровавшись с присутствующими, он спросил:

- Как мне увидеть Маркову, Анастасию Петровну? Но, встретив молчаливо-скорбные взгляды, осёкся на полуслове. Дед Антип, уже порядком подвыпивший, налил самогонки в стакан и, подойдя к военному, предложил:

- Выпей, мил человек, за упокой души Настасьи Петровны, похоронили мы её сегодня.

Капитан молча выпил поднесённое угощение, слегка закусил и, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, спросил:

- А мне как быть? Я послан начальством, чтобы передать уведомление, что её муж, считавшийся без вести пропавшим, – сейчас установлено! – погиб вместе с экипажем пятнадцатого апреля, тысяча девятьсот сорок третьего года, освобождая село Бочарово, Псковской области.

За столом послышалось всхлипывание, женщины тихо плакали. Мужики, как один, закурили самосад. Гнетущая тишина, повисшая в избе после сказанного военным, висела недолго. Кто-то из женщин затянул:

…Пришло письмо печальное, что миленький убит.

Убит, он убит израненной, среди поля лежит.

Была бы я птичкой-пташечкой, слетала бы туда,

Все косточки собрала бы, в платочек сложила…

И хоть в русских деревнях не принято на поминках петь, эта старинная песня витала под потолком осиротевшей, старой избы, как раненая птица, как исстрадавшаяся душа недавно жившей здесь хозяйки….