Отец-инквизитор был стар, раздражителен и грозен не только для еретиков, продавших душу дьяволу, но и даже для самых усердных в вере католиков в округе. Тёмная монашеская ряса идеально гармонировала с его худой аскетической фигурой, хотя и придавала шершавым впалым щекам и заострённому носу известную схожесть с вороном. Окрестности Авиньона, где в начале XIII века не покладая рук трудился отец Фома, были поистине райским уголком Прованса: холмистая местность с живописными долинами и каменными замками тонула в море зелени и цветов, здесь почти всегда сияло солнце и радостно пели птицы, тут даже дышалось как-то необыкновенно легко… Однако, завидев вдали отца-инквизитора, всякий – и бедный, и богач – стремился найти возможность свернуть куда-нибудь в сторону, для чего, разумеется, тут же находилось множество причин. Если же отклониться от маршрута не было решительно никакой возможности, то лица прохожих мгновенно принимали самое набожное выражение, удивительным образом излучая все христианские добродетели одновременно, в полной мере присущие, впрочем, одному лишь Папе.

– Мир тебе, добрый человек! – обычно говорил при встрече негромко отец Фома. – Любишь ли ты Иисуса Христа и нашу Матерь-Церковь?

– Как же мне их не любить, ведь я всем им обязан! – начинал бить себя в грудь местный крестьянин, лавочник или ремесленник. – Я никого так никогда не любил, как нашего Господа и святую Церковь…

Отец-инквизитор смотрел пристально в глаза очередного праведника, слегка морщась от любой фальшивой интонации.

– А нет ли в твоей деревне тайных врагов Христовых? – непременно затем спрашивал отец Фома.

– А кто их знает, врагов этих! – чесал в затылке крестьянин. – Может, они и есть где, только я их не различаю из-за недостатка учёности.

– Нужно быть внимательнее, сын мой, – терпеливо наставлял отец-инквизитор. – Ведь все мы должны однажды принести Господу какой-нибудь плод…

И такие плоды приносились. Еженедельно, по пятницам, ярко горели костры святой инквизиции. Добровольно или под пытками местные жители сообщали отцу Фоме о тайных иудеях, бездельничавших по субботам, подпольных сарацинах, глумившихся над неизреченностью Божьего триединства, пугающе дерзких ведьмах, летающих по ночам, и ещё непременно о еретиках-альбигойцах, (1) в последнее время особенно часто об этих отвратительных альбигойцах. Во все дела неспешно вникал святой отец.

Положив руку на нестерпимо ноющий, измученный постами, больной желудок, мужественно сдерживая стон, инквизитор брезгливо вошёл в грязный хлев, где держали связанным пойманного накануне диакона альбигойской общины. Его уже пытали, но допрос «с пристрастием» не дал желанного результата: еретик не отрёкся от своих заблуждений и не выдал никого из сообщников, которыми, по донесениям верных людей, многие деревни кишмя кишели здесь уже много лет.

– Остаётся костёр! – доложили отцу Фоме его низколобые крепкие помощники, безнадёжно разводя жилистыми руками.

– Вам бы всё людей жечь, – мрачно оборвал их инквизитор, – учились бы лучше переубеждать раскольников...

Прошептав какую-то молитву, отец Фома присел на корточки возле лежащего в луже крови, тяжело дышавшего немолодого уже альбигойца.

– Как тебя зовут, упрямец? – отеческим голосом спросил инквизитор.

– Жан, – с трудом прошептал еретик, часто вздрагивая.

– Просто Жан? – удивился отец Фома.

– Брат Жан, – слабым голосом повторил арестованный.

– Развяжите Жана, дуболомы! – раздражённо крикнул инквизитор. – Не могу же я всё делать сам! Неужели человек сбежит от вас в таком состоянии?

Двое королевских солдат, приписанных к Святой комиссии, подобострастно извиняясь перед патроном, мгновенно сняли с арестованного толстые верёвки и бережно усадили его на чистом сухом месте, прислонив спиной к занозистой деревянной стене. Теперь отцу Фоме стало очевидно, что у еретика сломан нос и выбиты передние зубы, ногтей на руках не было…

Те же солдаты принесли отцу-инквизитору широкое мягкое кресло, в которое он нехотя сел.

– Итак, Жан, в чём тебя обвиняют, чем ты прогневил Бога? – с некоторым даже сочувствием в голосе, благожелательно начал беседу отец Фома, вытягивая перед собой ноги.

– Я катар, – хрипло ответил арестованный, размазывая рукавом бедной одежды кровь по благородному и некогда красивому лицу, – и этим всё сказано.

– То есть ты принадлежишь к богомерзкой секте, хулящей наши христианские святыни, и ничуть не раскаиваешься в этом? – с мягким укором уточнил отец Фома.

– Так и есть, – подтвердил Жан, бесстрашно глядя в глаза инквизитора.

– Понимаешь ли, безумец, что тебя ждёт в ближайшие часы – ведь сегодня пятница! – если ты не отречёшься от своих пагубных суеверий? – отец Фома невольно возвысил голос.

– Что меня ждёт? – еретик неожиданно улыбнулся, у него явно прибавилось сил. – Скорая встреча с Господом! Ты можешь причинить боль моему телу, ты в этом деле искусен… но никак не душе, которая тебе неподвластна.

– Вот как, – нахмурился инквизитор, – и ты не боишься церковного анафемствования и, как следствие, вечного огня в геенне?

Альбигоец вновь улыбнулся и ответил с иронией:

– Вот священник, презревший Господню заповедь о любви к ближнему, – даже к злейшим врагам! – угрожает мне геенной, в которой сам уже стоит одной ногой!..

– Как прикажешь понимать твои дерзкие слова? – густые длинные брови инквизитора взметнулись вверх.

– Всё просто, святой отец, – Жан явно перехватил инициативу в беседе, – вот ты пресыщен годами, утруждён делами и немощен, поминутно держишься за живот… Закономерен вопрос: где сам будешь вскоре, и что тебе отмерят там за твои неустанные земные подвиги?

– Молчать! – негодующе вскричал отец Фома, почему-то покрываясь неприятным, липким потом. – Только я имею право задавать здесь вопросы! Или ты забыл, еретик, что я могу велеть сию минуту расчленить тебя на сотни мелких еретических кусочков?! Ты этого хочешь?

– Веский богословский аргумент! – Жан рассмеялся беззубым ртом и спокойно продолжил. – Веришь ли, мне всё равно, что ты сделаешь с этим измученным телом… Душа моя давно стремится к своему Создателю. Когда цепи порваны и заключённый бежит на свободу, – он счастлив. Убив тело, ты только освободишь мою душу, которая с радостью вознесётся к Спасителю и на Последнем суде будет свидетельствовать против тебя. Нет, не из ненависти (если ещё помнишь – христиане любят всех!), просто нельзя таких страшных убийц впускать на злачные пажити Царства Небесного…

– Да ты, я вижу, философ! – инквизитор в свою очередь презрительно засмеялся, но вскоре снова нахмурился. – Увы, я вынужден заниматься этой грязной работой. Куда приятнее было бы сидеть на лужайке и сочинять изысканные теологические трактаты, как другие монахи, немало в том преуспевшие… Только не забывай, что меня на сей неблагодарный труд благословила Церковь! Еретики разрывают единое Тело Церкви, режут его по живому, и от этого разделения страдает Господь Иисус, который есть Глава Тела… Когда раскалённым железом тебе прижигают руки и ноги, ведь голове тоже больно, не так ли? А её, представь, даже пальцем не тронули… Вот почему наш Глава требует защитить Его Тело. Как сказано в Святом Писании, ветвь виноградная, не приносящая плода, должна быть отсечена и брошена в огонь. (2) И теперь я вижу, что одна из таких сухих ветвей – ты… Чтобы исполнить пастырский долг и попытаться спасти твою бессмертную душу, мне придётся куда сильнее сокрушить твою проклятую плоть. Следует выдавить из неё гордость сатанинскую, дабы ты не глумился над верными слугами Христовыми!

Последние слова отец Фома произнёс с воодушевлением и одновременно жёстко, как человек, принявший бесповоротное решение. Однако и Жан уже был готов ко всему, поэтому бесстрашно ответил:

– Говорю тебе, несчастный: не в твоей власти будущее моей души! Даже больше тебе скажу: не в силах ты причинить вред и плоти, ибо и тело это воскреснет в Последний день, по Писанию, и уже не будет ни в чём иметь недостатка или изъяна, даже если бы ты сегодня тысячу раз сжёг его, а прах развеял по ветру… Ведь не напрасно сказано, что у рабов Христовых и волосы на голове все сочтены. (3) И что теперь ты можешь сделать тем, кто без попущения свыше не уронит даже единого волоса?!

– Довольно, замолчи! – в гневе вскричал инквизитор. – Я сам прекрасный проповедник!

– Ты проповедник суеты и лжи, – не удержался от осуждения Жан, – ибо всю жизнь противишься словам правды, записанным в божественной Книге!

– Воистину, Библия есть матерь еретиков! – возводя глаза к убогому потолку, театрально воскликнул отец Фома. – Что могут разуметь в ней крестьяне, без намёка на богословское образование, в своей глухой деревне?!

– Немногое могут, – неожиданно согласился Жан, но затем добавил: – только милостью Божьей и крестьяне постигают в ней главное. Вот написано у Матфея: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне». (4) Посему я страшусь только Бога, а устрашившись Его, перестаёшь бояться людей, даже тебе подобных… Что смерть тела – недолгая, временная! – в сравнении с вечной смертью души?

– На костёр его, живого, сейчас же! – закричал отец Фома, зажимая ладонями уши. – Не могу больше этого слышать: чистые евангельские жемчужины из грязных уст еретика…

– Мы говорили: беседы тут бесполезны! – ободрились королевские солдаты, помощники инквизитора, и, довольно переглядываясь, быстро приготовили во дворе всё необходимое для очередного «аутодафе».

Когда тело Жана, щедро обложенное вязанками хвороста, уже оказалось во власти огня, и зловещий костёр, распространяя вокруг удушливый дым, стал взметать высоко вверх языки багрового пламени, произошло нечто удивительное. Повидавший многое на своём веку отец Фома озабоченно прикрыл ладонью от жара лицо и, улучив момент между стонами страдальца, вдруг негромко и жалобно его окликнул.

– Эй, Жан! Если ещё слышишь меня – прости Христа ради! Ей Богу, не держи зла и не жалуйся там на меня… Так надо было, понимаешь? На всё воля Божия… И не упорствуй, попроси у Господа прощения! Поверь, людям всегда есть за что каяться… И передай там…

– Я… передам!.. – последовал из костра хриплый кашель-ответ.

Затем всё стихло. Костёр медленно догорал, обнажая страшное обугленное тело. Тогда инквизитор закрыл лицо руками и растерянно прошептал: «Господи, неужели мы вместе с Жаном сегодня исполнили христианский долг – каждый на своём месте?..»

 

________________________________

1. Альбигойцы (или катары) – предшественники Реформации, в Средние века получившие широкое распространение на юге Франции, проповедовали апостольское христианство и вели простую, строго нравственную жизнь, жестоко преследовались Римско-католической церковью.

2. Ин. 15.6.

3. Мф. 10.30.

4. Мф. 10.28.