Слух о том, что последней пары сегодня не будет, пришёл из «источников, близких к деканату» и мгновенно распространился среди ошалевших от такого счастья первокурсников.

– Киселевский заболел, слышали?

– Историю философии отменили!

– Нудного, говорят, грипп скосил – недели на две, точно!

– Будет знать, как заставлять других толстые книжки читать…

– Ур-р-ра-а!

Профессор Киселевский по прозвищу Нудный, автор объёмной монографии по античной философии, получившей среди студентов – из-за незатейливой коричневой обложки (и не только поэтому) – неофициальное название «кирпич», действительно в течение дня в университете не наблюдался. Чего же ещё нужно благодарным ученикам? Они тут же принялись дружно собирать вещи – опостылевшие учебники и письменные принадлежности с грохотом полетели в студенческие сумки.

И вот когда данное увлекательное занятие уже близилось к концу, а всеобщее возбуждение достигло критической точки, так что самые резвые юноши и девушки даже устремились к выходу, именно в этот момент дверь в большую аудиторию философского факультета отворилась и на пороге появился никому доселе неизвестный человек крепкого телосложения с ярко выраженной внешностью советского профессора. Здесь была и приличествующая возрасту седина, и массивные очки, крепко сидевшие на широком носу, и бесконечно длинный, неопределённого цвета галстук, нелепо выглядывавший из-под тесного пиджака, что с трудом охватывал то место, где когда-то была талия, и неудачно выглаженные брюки, и старомодные ботинки, и вдобавок ко всему – рубашка ядовито-зелёного цвета, решительно не вязавшаяся ни с чем из представленного наряда, хотя уже и не способная сделать его хуже.

– А Вы, простите, кто? – в двух шагах от незнакомца остолбенела Светка Лисичкина, нахальная красавица и модница, которая, как обычно, всех опередила в гонке к заветной двери, открывавшей путь к вожделенной свободе (если только так позволительно сказать о середине семидесятых годов в СССР).

Неизвестный виновато улыбнулся и поднял вверх руку, призывая шумное собрание к тишине. Первый курс, предчувствуя недоброе, сразу умолк.

– Меня зовут Николай Христофорович, – с лёгким нерусским акцентом (впрочем, довольно благозвучным) объявил вошедший. – Я прочитаю вам лекцию… о Платоне.

– Как его зовут? – прыснули со смеху девчонки на среднем ряду.

– Христофором Колумбом, кажется! – окончательно развеселил их своим шёпотом Игорь Попов, первый отличник на курсе.

Делать было нечего, и студенты, кляня судьбу, неспешно расселись по местам. «Быстро же в деканате нашли замену Киселевскому!» – вздыхали они.

Николай Христофорович прошёл к доске, рассеянно похлопал себя по карманам пиджака и, подобно фокуснику, многообещающе извлёк из его недр какую-то помятую бумажку, вероятно, не впервые заменявшую ему «внушающий священный трепет» преподавательский конспект, после чего принялся непринуждённо прохаживаться вдоль студенческих рядов и, как бы между прочим, сообщать вещи совершенно необыкновенные.

– Итак, наша сегодняшняя тема: «Введение в философию Платона». И, если вы не возражаете, я буду сегодня излагать материал от первого лица, то есть от имени самого Платона. Так будет легче…

Студенты недоумённо переглянулись.

– Это интересно, почему так будет легче? – зашептались они между собой.

– Ничего, отсидим ещё пару, чего там! – ободрил всех комсорг Серёга Шишкин, бывший моряк. – Нам бы день простоять да ночь продержаться...

– О, я ни в коем случае не стану вас долго задерживать! – уверил своих слушателей необычный преподаватель. – Поверьте, я не сильно нудный…

Студенты засмеялись, часть из них – довольно громко. При этом их особенно забавляло, что Николай Христофорович не понимает истинной причины всеобщего оживления. Это было что-то подобное недавнему безудержному веселью на семинаре по английскому языку, когда их чудесная, заботливая учительница Маргарита Петровна вызвала к доске Васю Кругликова, колоритного деревенского парня, прозываемого среди студентов Человеком. Тот быстро запутался с определением времени в каком-то простейшем предложении. Над Васей, как водится, стали смеяться, и тут Маргарита Петровна вдруг вспыхнула и, по-матерински стремясь защитить юношу от обидных острот, поднялась из-за стола и строгим голосом произнесла фразу, окончательно взорвавшую класс: «Ребята, немедленно прекратите – человек готовился!»

Каково же было изумление первокурсников сегодня, когда Николай Христофорович добродушно сказал:

– Ах, да! Нудным вы именуете своего преподавателя… Ничего, к вашим школярским прозвищам мы ещё вернёмся. А теперь приступим к основной теме… Надо сказать, что подлинное моё имя – Аристокл. Родился я в 88-ю олимпиаду, или, если вам угодно, в 428 году до Рождества Христова, в Афинах…

– Во, заливает! – дивились комсомольцы.

Одни из них с улыбками переглядывались, другие многозначительно почёсывали пальцами у виска. Необычная лекция, тем не менее, постепенно захватывала всех.

– …Некоторые, правда, утверждают, что я родился в 427 году, – с искренним недоумением в голосе, задумчиво продолжил Николай Христофорович, – но я-то лучше знаю (от своих добрейших родителей, разумеется). Хотя и в моё земное происхождение, надо сказать, не все верят. По одной из версий, отцом моим был сам златокудрый бог Аполлон, но, уверяю вас, это только поэтическое преувеличение. Чего только не напишут биографы спустя столетия! Хотя отдельные их предположения, не скрою, доставляют мне истинное удовольствие… Но вот что более достоверно: ежегодно я отмечал свой день рождения 7-го фаргелиона (21 мая) – одновременно с лучезарным Аполлоном, как это делают и делосцы. Забегая вперёд, скажу, что и умер я в тот же праздничный день, только в 108-ю олимпиаду (в 347 году до Р.Х.), там же в Афинах. В таком поразительном совпадении чисел, конечно, нельзя не усмотреть особого ко мне расположения небес. В то же время, по воле богов, я родился в начале ужасной Пелопонесской войны, когда прославленное моё Отечество сколь храбро, столь и безуспешно сражалось с воинственной Спартой. Как пишут сегодня иные софисты: демократия против тирании…

– Мы надеемся, Вы это в поэтическом смысле слова – про богов? – осторожно поинтересовался Игорь Попов. Он уже вошёл во вкус лекции и усердно её конспектировал.

– Кстати! – спохватился Николай Христофорович. – Забыл вам сказать: по ходу лекции вы вправе задавать мне любые вопросы, свободно участвовать в дискуссии, ибо и сам я, признаться, не любил никогда длинных учительских монологов…

– Тогда забудем о богах! – сменил вопрос Игорь. – Кто были Ваши учителя?

– Нет-нет, о богах забывать нельзя! – немного испуганно улыбнулся Николай Христофорович. – К ним мы ещё непременно вернёмся, с должным почтением... А что касается моих учителей, то к таковым я отношу прежде всего, конечно, великого Пифагора (кто не знает его учения о числах!), не менее великого Парменида (о, конечно же, Парменида! кем мы были бы без него?), безусловно – Гераклита (без диалектики никуда!), ну и, наконец, выразим почтение самому главному моему учителю – добрейшему, мудрейшему и благороднейшему Сократу, принявшему за свои убеждения мучительную смерть…

– Вот, товарищи комсомольцы, как следует отзываться о преподавателях! – громко сказала Таня Кузнецова, бойкая девушка из Ивановской области. – А то тут у нас частенько распространяются сплетни, придумываются прозвища (неуважительные) учителям. Заодно хочу спросить Христофора Николаевича…

– Николая Христофоровича! – с улыбкой поправила её соседка по парте.

– В общем, уважаемого Платона хочу спросить, – покраснев от волнения и стараясь не смотреть на зубоскалящих однокурсников, упрямо продолжила Таня. – А почему Вас, если Вы в действительности Аристокл (я правильно это имя произнесла? – думаю, я правильно это имя произнесла!)... почему Вас повсюду величают Платоном? Это что, Ваше второе имя или… прошу прощения, быть может, в Древней Греции тоже всем раздавали прозвища?

– Вот у нас в общежитии, например, – под хохот задних рядов вклинился в разговор легендарный троечник Вася Кругликов, – есть кот Платон…

Наверное, на всём философском факультете не было человека, который не знал бы кота Платона. Необыкновенно упитанный и важный, он на протяжении многих лет без труда выживал в спартанских условиях студенческого общежития, не столько охотясь на мышей (которых там хватало), сколько с удивительной природной деликатностью заглядывая в каждую приоткрытую дверь и трогательно попрошайничая – в основном у обладавших добрым сердцем девушек. Будучи неприхотливым в пище, четвероногий Платон прославился тем, что в трудные времена (перед стипендией) мог выловить и с аппетитом съесть даже солёные огурцы из трёхлитровой банки, неосторожно оставленной кем-нибудь на столе.

Николай Христофорович рассмеялся вместе со всеми, как будто и он знал этого замечательного кота.

– Да будет вам известно, друзья, что моё получившее некоторую известность имя – в действительности не что иное, как обычное юношеское прозвище, подаренное мне одним острословом из Аргоса. Платон происходит от древнегреческого корня, означающего: «широкий», «широкоплечий». Вот, например, как подшучивал надо мной Тимон, известный в Афинах насмешник и скептик:

 

Был Широчайший водителем всех –

речистых глашатай, сладкоголосый,

подобно цикадам, которые в роще

у Гекадема поют, испуская лилейные звуки…

 

Как вам это нравится: Широчайший!? Так сказать, Платонище… Дело в том, что в жизни мне доводилось заниматься не только утончённой философией, но и бывать в военных походах, а в молодые годы даже дважды, вопреки отнюдь не пролетарскому происхождению нашего рода, принимать участие в олимпийских играх. Причём в наиболее грубых спортивных состязаниях греков – по панкратиону. А это, надо сказать, такая борьба, в которой приветствуются любые силовые приёмы, даже если те ведут к болезненным увечьям, а иногда и к смерти противника. Хотя нет, ошибаюсь, не все приёмы в наше время дозволялись: почему-то борцам категорически не разрешалось кусаться и выкалывать друг другу глаза, но в остальном, уверяю вас, была полная свобода...

Студенты возбуждённо загудели, считая необходимым тут же обсудить услышанное. Особенно, разумеется, это касалось мужской части аудитории, уже отслужившей в армии. Но тут Николай Христофорович, не теряя темпа, в очередной раз с лёгкостью овладел общим вниманием:

– Для того чтобы нам наконец каким-то образом приступить к теме урока, то есть собственно к моему учению, или, как выражаются умные люди, к «божественной философии Платона», давайте задумаемся над следующим вопросом: а почему, собственно, одного из своих уважаемых учителей – да простится мне, если я разок это повторю! – вы назвали Нудным (и никак иначе), а меня да ещё милейшего котика из общежития стали некогда именовать Платоном?

– Да уж очень похожи! – вновь не удержался Вася Кругликов. – Честное слово, даже Вы с Платошей – ну, который с хвостом, – чем-то схожи…

– О, Человек! – театрально воскликнул Игорь Попов. – Пожалуйста, не обижайтесь на него.

И вновь аудитория буквально сотряслась от смеха. Нет, бывать на такой лекции студентам ещё не доводилось.

– Замечательно тонко подмечено! – обращая свои слова к Кругликову, продолжил Николай Христофорович без тени неудовольствия. – Так сказать, на уровне интуиции. Просто замечательно! Только я бы немного развил эту мысль и пояснил её для ваших товарищей… Что бы мои дражайшие критики ни говорили, но в удачно подобранном слове есть какая-то тайна: будь то дивная стихотворная строка, слетевшая к пииту с лазурных небес, или благородная проза, глубоко западающая в душу читателя... От иных географических названий, именования старой деревеньки, бывает, так защемит сердце! И, конечно, ваши уличные прозвища, которые как бы сами собой подбираются для друзей… О, среди них тоже встречаются исключительно точные попадания в цель: Платон ли это, Человек ли – ах, какая бездна сокрыта здесь!..

Тут все снова с улыбкой посмотрели на Кругликова.

«И всё-таки: откуда у него такая невероятная осведомлённость и о Нудном, и о Васе-Человеке? – тревожно подумал Игорь Попов. – Что-то здесь не так... Вот только – что? Едва заболел Киселевский, никому ещё толком ничего неизвестно, а этот странный профессор уже входит в аудиторию… Даже если его прислал деканат, всё равно что-то здесь не стыкуется…»

– И если быть последовательными, – расхаживая перед студенческими рядами, увлечённо говорил Николай Христофорович, – последовательными и сколько-нибудь честными в анализе устойчивых имён (а также словосочетаний, с ними связанных), то в какой-то момент мы непременно придём к тому, что оригинальные, изначальные именования людей и предметов фактически нельзя корректно заменить никакими другими словами, даже, на первый взгляд, весьма близкими им по смыслу. Это сделать абсолютно невозможно без разрушения бесчисленных, невидимых для глаз, но проходящих через само человеческое сердце тончайших взаимосвязей земного и небесного миров и, как следствие, чудовищного искажения в восприятии предмета в целом! Например, простая смена названия какой-нибудь старенькой городской улицы вскоре неизбежно повлечёт за собой необратимые духовные, а затем и вполне осязаемые (физические, материальные) последствия для всех без исключения местных жителей... Почему же так происходит?

– Да мы понятия об этом не имеем! – огорчённо воскликнула Светка Лисичкина, не помышлявшая больше о том, чтобы сбежать с лекции. – Только я вот сердцем чувствую, что Вы всё правильно говорите!

При этом Светка предостерегающе-грозно посмотрела в сторону комсорга. Шишкин в ответ ей благодушно кивнул, давая понять, что ему самому лекция в целом нравится, только он хотел бы, чтобы она не слишком далеко ушла за грань допустимого в советском вузе.

– Всё дело в том, – продолжил Николай Христофорович, – что идеально подобранные слова, пленяющие ум и помышления сердечные, а не их бледные, приблизительные по смыслу заменители, – отражают саму сущность вещей. Это изначальные названия, некогда полученные всем творением от Самого Создателя. И первые люди на земле в своём древнем языке, несомненно, использовали именно их. Такие слова сегодня, только отчасти сохранившиеся в современных наречиях, являются точным отражением своих глубинных первообразов, сущих на небесах, в таинственном идеальном мире…

– Простите, а разве что-то идеальное бывает? – удивлённо спросил Игорь Попов. – Честно говоря, не припомню, чтобы мы такое слышали. Нас всегда учили строго материалистическому взгляду на мир…

В аудитории повисла напряжённая тишина. Десятки молодых людей – испытующе или сочувственно – во все глаза глядели на странного преподавателя, который, как ни в чём не бывало, бесстрашно гнул свою линию и, казалось, ничуть не беспокоился о возможных неприятных последствиях. Что-то отыскав в конспекте, фактически просто ткнув пальцем в свою несолидную бумажку, Николай Христофорович ответил на заданный вопрос:

– Идеальные понятия отнюдь не бессмысленны, более того, они совершенно необходимы даже материалистам. Когда мы говорим: «мужчина», «женщина», «птица», или, на худой конец, «дерево», это не что иное, как вечные идеи, которые не рождаются вместе с приходом в мир отдельной личности (или любого существа) и которым ничуть не вредит, когда погибает и исчезает с лица земли определённый человек, птица или дерево. Бог произвёл всё живое на земле «по роду своему», так сказано ещё в Библии. Что это означает? Рождение живых существ во плоти совершается согласно тем идеальным образцам, которые всегда, то есть предвечно находятся у Создателя, в Его небесном царстве. И эти идеи – неуничтожимы, без них никак нельзя обойтись… Вот, скажем, рука (тут Николай Христофорович застенчиво продемонстрировал студентам свою широкую пухлую ладонь): она может быть правой, левой, удлинённой, коротковатой, мужской, женской и т.д. Но это ещё не всё. В некотором смысле, по определению одного моего ученика, все люди на земле – «троерукие», ибо у них наличествуют: рука правая, левая и… рука как таковая! И вот эту-то идеальную руку уже нельзя ни отрубить, ни поломать, ни даже поднять на комсомольском собрании…

Последний пример произвёл на студентов столь сильное впечатление, что мгновенно разрядил обстановку. Все широко заулыбались... ну, или почти все... и выразили желание слушать лекцию дальше. Почему-то так получалось, что чем «неправильнее» Николай Христофорович излагал учебный материал, тем охотнее его слушали юные советские философы.

– …Доверяю вам тайну, известную лишь немногим на земле, – вновь воодушевился преподаватель, – там, в небесах, в мире горнем, где всё уже совершилось и вместе с тем – совершается, ибо само время там сливается с вечностью, в немеркнущем несотворённом свете, от Бога исходящем, там собраны вместе все чистые и неповреждённые идеи, или безупречные образы того, что в жалком, искажённом виде мы зрим здесь, в мире дольнем. И только поэтому – благодаря идеальному! – в нашей жизни сегодня существует и нечто осязаемое, то, что невежды именуют реальным. Хотя в действительности – реально небо, люди же на земле видят лишь его отражение, отблески, или тени, как от бегущих в вышине облаков... Это извечное противоречие между идеальным (невидимым) и несовершенным (зримым физическими очами), или между миром духовным, вечным, и жизнью земной, тленной, можно показать и на примере человека. Я всегда говорил и теперь утверждаю, что даже самое красивое и здоровое человеческое тело на поверку оказывается лишь мрачной темницей для заключённой в него вечно-живой, нежной и трепетной души. Это становится тем более очевидным, когда тело начинает стареть и разрушаться…

– А Вы, простите, также допускаете существование души? – робко спросила Таня Кузнецова.

– А как же иначе, государыня моя?! – со старомодной галантностью обратился к ней Николай Христофорович и с улыбкой добавил: – Скажу больше: я допускаю даже существование души у женщины! В чём, как известно, сомневались многие средневековые теологи-мужчины…

Эти слова преподавателя потонули в весёлом, хотя и преимущественно недевичьем смехе.

– Но советские психологи, кажется, уже давно доказали, что никакой души у человека нет! – не унималась Кузнецова. – Я об этом читала – совершенно точно! – в научном журнале…

– Само слово психология, – с лёгкостью парировал Николай Христофорович, – с божественного греческого языка обычно переводится как «наука о душе». Чем же тогда, позвольте спросить, занимаются учёные мужи – психологи, коль скоро они изучают науку о том… чего нет? И за что государство им только платит зарплаты и премии? Стало быть, нечто нематериальное просто обязано существовать – хотя бы для того только, чтобы советские психологи не остались без пропитания... Вот вам простые примеры из жизни: когда во время страшного голода человек решает отдать ребёнку последний кусок хлеба (а такое, к счастью, бывает), когда на пожаре какой-то смельчак бросается в огонь и спасает совершенно незнакомых ему беспомощных стариков (читайте газеты!), и всё это делается вопреки сильнейшему из инстинктов – инстинкту самосохранения, что видим мы здесь, как не явное превосходство причастной к небу человеческой души над низким по природе, тяготеющим ко всякой мерзости и нечистоте – телом?!

– Можно об этом чуть подробнее, пожалуйста? – послышался недовольный голос Сергея Шишкина, втайне гордившегося своей внешностью, в частности пышными усами, неизменно производившими впечатление на девушек. – Что Вы имеете в виду под «мерзостью и нечистотой» тела? Ведь это всё-таки материальная рука (в Вашем примере) протянула хлеб голодному ребёнку и, как ни крути, физическое тело вбежало в горящий дом, кого-то там спасая.

Многие студенты тут одобрительно закивали.

– Что ж, могу пояснить, – охотно согласился Николай Христофорович. – Никогда бы физическое тело (или человек как существо биологическое), голодая само, не поделилось бы и граммом пищи со своим ближним. Никогда! Для этого нужна сила духа или вера в бессмертие души. И никогда физическое тело, без самого решительного принуждения его со стороны духа, не бросилось бы в огонь. Ведь там, представьте себе, можно обжечься или – о, ужас! – даже погубить свою нежную плоть…

– Я что-то не понял: у нас душа находится в плену у тела или она всё-таки владычествует над ним? – попытался вывернуться Шишкин.

Николай Христофорович наклонил голову, как будто внимательно изучая свои видавшие виды ботинки, и после некоторой паузы ответил:

– Я не вижу противоречия в утверждении о том, что душа, с одной стороны, управляет телом, а с другой – вынуждена мириться с его варварством и дикостью (т.е. всё же находится в темнице плоти). Это подобно тому как, скажем, опытный полководец, невероятным усилием духа пробудивший в своей не самой отважной армии светлую веру в победу, после стремительного штурма вражеской крепости тут же вынужденно отдаёт последнюю на отвратительное разграбление солдатам (с их неизбежным пьянством, насилием и мародёрством), ибо понимает, что без такого «послабления» армия за ним дальше не пойдёт. Разумеется, в этом примере: душа – полководец, а армия – тело…

Выслушав объяснение, Шишкин хмуро умолк. Тогда к разговору вновь подключилась Лисичкина:

– Извините, но почему Вы столь неприязненно относитесь к материальному миру? Разве не бывает, скажу детским языком, хорошего тела?

– Хо-ро-ше-е те-ло… – по слогам задумчиво повторил Николай Христофорович, немного потоптался на месте и не очень удачно засунул свой конспект в боковой карман пиджака, так что тот рисковал выпасть в любой момент. – Вам знакомо понятие оксюморон? Это попытка сочетания логически несовместимых слов. Как говорят филологи: нет такого имени существительного, которого нельзя было бы испортить именем прилагательным… Например: «мёртвые души» (к нашей теме!), «честный вор», «слепой дозорный» и тому подобное. И вот в данный ряд вычурных выражений я бы, с вашего позволения, и поместил словосочетание «хорошее тело». Так сказать: красивая тюряга, роскошные казематы, восхитительная кутузка… Если сказанное нужно кому-то ещё пояснить, я готов – насколько нам это позволяет социалистическая мораль и нравственность, разумеется.

– Будьте так любезны, поясните мне, пожалуйста! – игриво попросила Лисичкина.

Николай Христофорович хлопнул в ладоши, призывая всех к тишине.

– Итак, кратко суммируем, к чему мы пришли. На одной чаше весов у нас, прошу прощения за высокопарный слог, чистая и возвышенная душа, не нуждающаяся в плотской пище и питье, рождённая на небесах, некогда общавшаяся с Самим Создателем вселенной, но затем, увы, заключённая в убогое тело (за что столь тяжкое наказание, скажем чуть позже) и всё равно неудержимо стремящаяся ввысь… А на другой чаше (да простятся мне эти отталкивающие подробности, но так мы сэкономим время на разъяснениях) – зачатая в страстном, скотоподобном соитии плоть наша, с самого своего рождения орущая и без конца требующая пищи, а затем постыдно от неё освобождающаяся, многократно болеющая, стонущая, а едва обретающая телесное здравие – тут же ищущая всех мыслимых и немыслимых, но равно неблагородных наслаждений и, наконец, неизбежно смердящая и разлагающаяся… Думаю, хотя и в упрощённом виде, картина обозначена ясно, и вы избавите меня от необходимости дальнейших описаний этой малоприятной и, несомненно, низкой стороны человеческой жизни.

– О, Вы так застенчивы и целомудренны! – рассмеялась Лисичкина. – Вы словно стыдитесь того, что у Вас есть тело! Я не удивлюсь, если Вы признаетесь, что не женаты и у Вас нет детей… Не отсюда ли берёт начало знаменитая платоническая любовь?

Николай Христофорович с интересом взглянул на Лисичкину, но едва открыл рот для ответа, как его перебил Игорь Попов, неожиданно громко и мрачно выпаливший:

– А не является ли тогда самоубийство выходом из положения? Если жизнь в теле, по-вашему, столь ужасна…

Лицо преподавателя мгновенно сделалось серьёзным, и он вынужденно ответил сначала Попову.

– Вопрос ваш, конечно, закономерный, и многие известные философы, осознав однажды ничтожность земного бытия, добровольно ушли из жизни. Однако как раз я такому никогда не учил.

– Интересно, почему? – спросил кто-то с задних рядов. – Это было бы логично…

– Веруя в Создателя и неслучайное устройство мира, – осторожно подбирая слова, стал объяснять Николай Христофорович, – я всегда исходил из того, что человек не вполне себе принадлежит. Он в значительной мере – собственность небесного Господина, дарующего ему всё необходимое для жизни (прежде всего – для духовно-нравственной жизни, но и для физической тоже)... Ах, вы же комсомольцы и не верите в Бога! – огорчённо спохватился преподаватель, немного помолчал, нахмурившись, и вдруг просиял от посетившей его мысли. – Впрочем, вы можете имя Всевышнего попробовать заменить более привычным для советского человека словом «партия». Иллюстрация, конечно, получится не ахти какая, но формальная логика, уверяю вас, сохранится… Итак, только очень неопытные юноши или девицы могут посчитать себя в этой жизни вполне самостоятельными, в то время как более зрелый человек хорошо понимает свою зависимость от Создателя (партии), прямую или косвенную принадлежность Ему (ей). А потому любое недостойное поведение, тем более самоубийство, является проявлением чёрной неблагодарности к своему Господину. По аналогии, представьте состояние рачительного хозяина, у которого в хлеву какой-нибудь ослик или поросёнок задумался бы над смыслом жизни и... покончил с собой. Полагаю, хозяин тот весьма бы рассердился, ибо у него, разумеется, имелись другие планы в отношении своей собственности! Так учил о самоубийстве и мудрый Сократ, хотя и выпивший чашу с ядом, но только после того, как афинский суд вынес ему сей ужасный приговор.

– Так и быть, продолжаем жить! – обведя однокурсников плутоватым взглядом, махнул рукой Вася Кругликов. – Хотя я лично при этом ослом себя не считаю.

– Конечно, ты же у нас Человек! – рассмеялся Сергей Шишкин.

– А как всё-таки быть с платонической любовью? – кокетливо надув губы, напомнила Лисичкина.

Глядя на неё, Николай Христофорович невольно улыбнулся.

– Что ж, давайте скажем и о любви, однако не только о ней. В этом вопросе (как, впрочем, и во многих других) я не вполне правильно был понят потомками. Даже сейчас, когда я пояснил вам причины явного неблагородства тела (в сравнении с душой), вы поспешили с выводами – о том же самоубийстве или о моём якобы осуждении семейной жизни. На самом деле логическое развитие темы я вижу здесь в следующем. Мудрый человек, а таковым мы признаём философа по определению, осознаёт своё бедственное положение в физическом теле (ведь большинство людей поражены страстью сребролюбия, а деньги им нужны для бесконечного обслуживания того же тела!). Поэтому мудрец стремится к тому, чтобы свести любые материальные потребности к минимуму. Жизнь тела при этом сохраняется, но философ перестаёт быть его рабом. Помыслы такого человека устремлены преимущественно в мир духовный. Таким образом, мудрец, с одной стороны, не уморит себя голодом, а, с другой стороны, не будет объедаться и пьянствовать, дабы не служить чреву. Он не обязательно останется холостяком, но будет стойко противиться безрассудной страсти, влечению к своенравной красавице, отдавая предпочтение женщине, обладающей истинной духовной красотой, и семейной жизни «душа в душу». Моё учение не предполагает категорического отказа от интимной жизни, как почему-то считают многие, но всё же направляет мудрых людей к умеренности и в данной сфере, удерживая их от скотства. В этом смысле я выступаю за «платоническую любовь» (позднее её будут именовать также христианской), то есть приветствую возвышенное, стремящееся к совершенству, не ищущее своего (по плоти) чувство, которое одно только и является отражением идеальной небесной любви. Тот же, кто бездумно подчиняется плотским страстям, становится худшим видом узника, который воспевает свою темницу и сам себя стережёт, причём делает это лучше любых тюремщиков.

– За что же всё-таки души ввергаются в столь ужасную плоть? – скептически поинтересовался Сергей Шишкин.

– Да, сказать об этом что-то необходимо, – согласился Николай Христофорович, – хотя я в затруднительном положении, как вразумительно передать возвышенный религиозный рассказ заведомым атеистам. Боюсь, нам здесь не заменить Бога никакой партией... Хорошо, выслушайте мои слова как старинную легенду, однако где-то себе отметьте, что многие учёнейшие мужи прошлого, чьи портреты украшают сегодня энциклопедии, воспринимали сей рассказ буквально. Итак, древнее предание о наказании душ Господом Богом… Когда-то давным-давно в предвечных небесах (а мудрецы, разумеющие тайну вечности, или вневременья, скажут, что вовсе и не так давно это было) часть душ, получивших своё начало от совершенного святого Бога, восстала против Него, проявив печальное непослушание. Это была чёрная неблагодарность, особенно огорчительная для Господина мира, являвшего всему живому Свою любовь. Иногда мне кажется, что я сам смутно припоминаю то трагическое событие, ведь душа человека при определённых условиях способна поднимать со дна памяти фрагменты случившегося с ней ещё до начала земной жизни… Так вот, лишившись небесных обителей, обычно именуемых райскими, души, пренебрегшие своим Творцом (в христианской традиции именуемые «падшими ангелами»), в наказание стали ссылаться на землю, где с той поры они обретают грубую плоть и становятся обычными людьми. О, это суровая кара для утончённых душ! Словно тысячи острейших игл и шипов вонзаются в них, когда они облекаются в земное тело… Вместе с тем милосердие Божье оставляет им шанс на покаяние и возвращение в небеса после мучительной телесной смерти. В этом покаянии, собственно, и заключается смысл существования всего рода человеческого. С тех пор люди страдающие, но достойно прошедшие земное поприще (при условии, что их жизнь так оценит Вседержитель) и искренне смирившиеся пред Богом, возвращаются в Его присутствие в своём прежнем, ангельском обличье, где их радостно встречают небожители. А те души, которые и на земле продолжают бессмысленно упорствовать в своём непослушании Создателю, после кончины тела уже навеки нисходят в мрачное царство Аида…

– Невероятно! Неужели кто-то может в такое поверить? – возмутился долго молчавший любимец Киселевского, идеологически правильный студент Егор Барабанов, получивший известность на факультете после публикации им в университетской газете длинной поэмы собственного сочинения «Ленин всегда живой» (в некотором смысле произведения тоже религиозного, заметим в скобках). – Утешает только то, что Вы это сейчас говорите как бы от лица Платона, человека из Древнего мира, а не от имени преподавателя марксистско-ленинской философии, живущего в социалистическом обществе. Может быть, в конце лекции у нас всё-таки произойдёт разоблачение, и мы услышим принципиальную оценку того ошибочного мировоззрения, которое непонятно с какой целью столь красочно нам здесь преподносится?!

– Вынужден вас огорчить, – бесстрастно возразил Николай Христофорович, – в конце лекции у нас будет не «разоблачение», как вы изумительно выразились, а необходимое пояснение и закрепление учебного материала. Так всегда делалось и в Академии Платона. Полагаю, здесь собрались в большинстве своём лица, искренне любящие философию, а не просто обществоведы…

– Ты, Барабанов, иди лучше книгу Киселевского ещё раз перечитай! – посоветовал ему кто-то в шутку.

Поднялся шум и гам, каждый старался что-то сказать. После короткой бурной дискуссии почти все студенты встали на сторону преподавателя. Вася Кругликов, выражая общее мнение, глубокомысленно заметил:

– Жизнь, Егор, – это не только взимание с ближнего комсомольских взносов. Есть в ней, понимаешь, какая-то загадка…

Барабанов, чьей общественной нагрузкой на курсе был именно сбор комсомольских взносов, недовольно что-то пробурчал под нос, демонстративно отвернулся к окну и принялся изучать отрезок дороги с напряжённым автомобильным движением.

– Друзья, не ссорьтесь! – примирительно сказал Николай Христофорович. – На уроке философии каждый имеет право отстаивать любую точку зрения. А победит, как водится, сильнейший…

– То есть Платон! – весело заключила Лисичкина.

– Может быть, и Платон, – скромно согласился преподаватель. – Однако продолжим… Чтобы нам лучше понять и, быть может, даже почувствовать зыбкость земного существования, поделюсь с вами аллегорическим рассказом, пришедшим мне на ум, кажется, в 104-ю олимпиаду. Его можно также назвать притчей. В данном случае подчёркиваю вымышленность ситуации, которая вам будет представлена. И всё же этот художественный сюжет передаёт верно по сути положение вещей в окружающем нас мире.

– Мы любим притчи! – радостно согласилась Таня Кузнецова.

– И сказки!.. – не поворачивая головы, съязвил Барабанов.

Тут его дружески, но достаточно чувствительно толкнули в бок, после чего он обиженно молчал уже до конца лекции.

– Надо заметить, что эту притчу, – Николай Христофорович, погрузившись в собственные мысли, кажется, пропустил последние реплики студентов мимо ушей, – некоторые учёные монахи вследствие своего желания как-то приобщить меня к католической теологии несколько исказили при переписывании ещё в раннем средневековье. Поэтому не удивляйтесь, если услышите разнящиеся в деталях версии данной истории. Как уже говорилось: я лучше знаю…

«Вот опять! – насторожился Игорь Попов. – Христофорыч это говорит даже без улыбки, совершенно серьёзно, как будто и не шутит вовсе».

– …Представьте глубокое подземелье, тёмное и мрачное. Только в одном месте вверху через узкое отверстие в него проникает порою полоска света. Однако несчастные обитатели темницы не имеют возможности увидеть и эти скудные солнечные лучи. Дело в том, что узники, томящиеся в подземелье, стеснены оковами так, что никто не может повернуть головы, и потому источник света у них всегда находится сзади. Всё, что остаётся делать пленникам, – это негромко переговариваться между собой, с тоской взирая на едва различимую стену темницы, и мечтать о свободе. Временами где-то за спиной раздаются суровые голоса стражников. Они с горящими факелами в руках приносят узникам их скромную пищу. И тогда обитатели подземелья, как в театре теней, какое-то время видят на восхитительно ярко освещённой стене различные изображения фигур и предметов, с искажёнными пропорциями мелькающие взад и вперёд. Однако для узников нет ничего реальней сего убогого зрелища… Таков, увы, удел человека и в земной жизни! Люди здесь способны воспринимать только неясные силуэты вещей настоящих и вечных, или жалкие тени тех нравственных истин, что в полной мере откроются в мире небесном.

– Ах, как грустно! – огорчилась Светка Лисичкина. – Неужели нельзя как-то помочь бедным людям?

Николай Христофорович, немного помедлив, ответил:

– На земле душа необыкновенно крепко сцеплена с телом и потому вынуждена постигать мир сквозь призму плотских чувств и ощущений. Это всё равно как через узкое тюремное оконце со ржавой решёткой пытаться разглядеть необъятную Вселенную… При таких обстоятельствах истинное знание весьма ограничено, незнание же – безгранично. Хотя наиболее утончённые души способны иногда вспоминать мир идеальный, небесный, где они некогда находились. Как говорил своим ученикам один мудрец: «За свою жизнь я забыл столько, сколько вы никогда и знать-то не будете…»

Студенты засмеялись. А Вася Кругликов, улучив момент, добавил:

– У нас на курсе говорят так: «Никто не знает столько, сколько не знаю я...»

– Это хорошая, смиренная мысль, – одобрил Николай Христофорович и продолжил. – Реальность воспоминаний души о прежней жизни мы можем подтвердить, например, общеизвестным фактом: многие необразованные люди, никогда не обучавшиеся математике или геометрии, в практической жизни (например, при постройке дома) сталкиваясь с элементарными задачами (относящимися, тем не менее, к точным наукам) обычно легко находят правильные решения. При этом они говорят, что просто рассуждали логически, заодно тем самым доказывая, что и знание основ логики у людей врождённое. К данной теме можно отнести и великое множество сообщений о малых детях, фантастически одарённых в живописи, музыке, стихосложении, любого рода искусствах. Всё, что только людям удаётся сделать без долгого процесса обучения, подтверждает мои идеи. Эти проблески небесных знаний я сравниваю с тем, как если бы какой-то отчаянный узник из того ужасного подземелья, о котором мы говорили, однажды сумел вырваться на свободу, поднялся на поверхность земли и, постепенно привыкнув к дневному свету, наконец увидел мир таким, каков он есть, во всей красе. А ещё раньше, чем наш беглец смог открыть глаза, он почувствовал бы аромат полей, услышал пение птиц, звонкую девичью речь у реки… И вот представьте, что столь же разительно мир идеальный, небесный отличается от всего земного! Проблема только в том, что если наш беглец наберётся смелости вернуться к несчастным собратьям в пещеру и поведает им о своём потрясающем открытии, ему никто не поверит. Ведь люди под землёй, хотя и тоскуют безмерно, не понимают, о чём тоскуют. К тому же, как им кажется, они совершенно реально видят предметы на такой привычной для них стене…

В этом месте рассказа Николай Христофорович сделал многозначительную паузу. Под впечатлением услышанного студенты какое-то время зачарованно молчали. Игорь Попов, очнувшийся чуть раньше других, поднял руку и задал неожиданный вопрос:

– Вы только что упомянули звучащую в ином мире некую «звонкую речь», а в начале лекции говорили о «божественном греческом языке». Хотелось бы узнать, каким образом, на ваш взгляд, человеческие души, общавшиеся на земле на самых разных языках, будут понимать друг друга в небесах? Условно говоря, на каком наречии они там поведут свой диалог?

– Вот вы и мыслите уже как приличествует философу-платонику! – довольно улыбнулся Николай Христофорович. – Надо признать, вы задали безупречный метафизический вопрос. Вблизи Афин, в цветущих садах Гекадема, где мне с друзьями довелось некогда основать свою философскую школу, мы не раз обсуждали эту чудесную тему. Разумеется, высказывались самые разные предположения: одни мои ученики считали, что души в вечности будут общаться на классическом аттическом наречии, другие склонялись к ионийской речи, как более благозвучной и нежной. Сегодня, кроме упомянутых древнегреческих диалектов, безусловно, существуют и другие претенденты на роль всеобщего небесного языка. Недавно один человек меня уверял, что ангелы с некоторых пор беседуют между собой преимущественно по-украински…

– Ни в коем случае! Они там все по-армянски разговаривают, я вам это точно говорю! – с характерным акцентом, широко улыбаясь, заявил студент Асатур Акопян, родившийся где-то под Ереваном. – У нас знающие люди рассказывают: когда Ной после всемирного потопа ещё только осторожно подплывал на ковчеге к горе Арарат, там его уже встречали армяне!

Все вновь громко засмеялись.

– Вот вам и тема для будущей диссертации… – держась за бока, заливался смехом и Николай Христофорович. – А если серьёзно... здесь, в вопросе единого языка, мы вновь возвращаемся к тайне точного слова и имени. Подобно тому как у каждой вещи есть свой оригинальный прообраз в небесах (скажем, идея колесницы, которая даёт ремесленникам на земле возможность смастерить бесчисленное множество более или менее удачных её копий), так и у всех национальных языков, несомненно, существует единый небесный первообраз. И вот когда души людей в ангельском обличье после многих телесных мук и злоключений вновь соберутся в небесах, они вдруг все одновременно услышат, как им вначале покажется, своё земное наречие. Ибо небесный язык, будучи совершенным, является и наиболее точным, отражающим саму суть вещей, и потому он касается сердца, восхищает своей красотой и, конечно, понятен без утомительного изучения. Скажу вам по секрету: в былые дни такое уже случалось... Множество людей из разных стран, собравшиеся в одном месте, неожиданно услышали небесный язык и приняли его – каждый человек в отдельности – за собственное наречие. Ведь они этот язык прекрасно понимали! Согласно Новому Завету, такое чудо произошло однажды в Иерусалиме во время еврейского праздника Пятидесятницы, вскоре после всем известных пасхальных событий... Или эти события не столь известны советским людям?.. Тогда скажу только, что и в сей давней истории с воскресением Сына Божьего не сомневались мудрейшие на земле люди...

И тут прозвенел звонок.

– Впрочем, это не комсомольского ума дело… – скомкал окончание лекции Николай Христофорович.

Удивительный урок подошёл к концу. Студенты, все как один, поднялись с мест. Многие из них были готовы аплодировать. Несколько человек тянули руки, желая задать ещё какие-то вопросы. Однако после звонка преподаватель почему-то утратил былую уверенность в себе, робко покосился на дверь, едва слышно пробормотал, что очень занят, и торопливо покинул аудиторию. При этом его необычный конспект, давно норовивший выпасть, не удержался в кармане пиджака – подхваченный внезапным потоком воздуха, он закружился и плавно опустился на пол. Это произошло в тот момент, когда Николай Христофорович, взмахнув на прощание рукой, казалось, с трудом протиснул свои широкие плечи в стандартный советский дверной проём…

Игорь Попов выскочил вперёд, поднял с пола драгоценный листочек и, ободряемый девушками, бросился за преподавателем. Однако когда он через считанные секунды ловко вынырнул из дверей аудитории, длинный университетский коридор, бесконечно тянувшийся в обе стороны, был уже пуст. Это казалось невероятным. «Неужели Христофорыч раньше не только борьбой занимался, но и спринтерским бегом?» – растерянно подумал Попов, теребя в руках даже на ощупь какой-то странный конспект. Игорь пробежал по всем этажам, постоял немного у центрального входа, осторожно заглянул в деканат – таинственного преподавателя нигде не было. Огорчённый, он вернулся в аудиторию, где все возбуждённо обсуждали необыкновенную лекцию. Игорь тихо сел на последний ряд, и однокурсники на него не обратили внимания.

Наверное, впервые с начала учёбы в университете никто из студентов не спешил домой. Наоборот, все испытывали огромное желание как-то осмыслить произошедшее. Студенты чувствовали: на последней паре случилось нечто из ряда вон выходящее, чрезвычайное и исключительное, однако никто толком не понимал, что именно их беспокоило. Какое-то новое ощущение веселило и тревожило их одновременно. Юноши и девушки рассуждали, что им следует теперь говорить другим людям, в особенности – строгому университетскому начальству.

Сергей Шишкин с озабоченным лицом предлагал провести внеочередное комсомольское собрание, однако его никто не слушал. Егор Барабанов напористо призывал обзвонить ближайшие психиатрические больницы и узнать, не сбежал ли от них пациент крупного телосложения.

– Тебе, Барабанов, лучше к философии даже не прикасаться! – возмутилась Света Лисичкина.

– К марксистско-ленинской философии, заметь! – зло огрызнулся Барабанов. – А не к какой попало…

– Взнос комсомольский – две копейки, Егор их тянет из ячейки! – грозно продекламировал стихи собственного сочинения Вася Кругликов, явно неравнодушный к Светке.

Егор предпочёл сделать вид, что ничего не услышал.

– На имя ректора нужно написать ходатайство от всего курса, чтобы Христофор Николаевич, или как его там… у нас теперь постоянно преподавал, – простодушно предложила Таня Кузнецова.

– Правильно, а Киселевскому уже давно пора на пенсию!

– Написать-то можно, только не о Христофоре – о Николае Христофоровиче…

– Тьфу ты, опять… ну и имечко!

– И всё же, кто он такой?!

Все студенты шумели, смеялись и никто по-прежнему не обращал внимания на Игоря Попова, который наконец решился, вопреки своим моральным и комсомольским принципам, приоткрыть чужой конспект, обжигавший ему руки. Так хотелось хоть одним глазком заглянуть внутрь! Игорь осторожно потянул желтоватый лист за угол (при этом загадочный конспект почему-то непроизвольно сворачивался в свиток) и увидел ряды букв: маленькие, непонятные, только отдалённо напоминавшие русские... Тогда он, окончательно заинтригованный, полностью развернул конспект и поражённый замер: это были записи, несомненно, на греческом языке!

Игорь, однако, не успел никому сообщить о своём открытии, так как в следующее мгновение в аудиторию вошёл их декан, доктор философских наук Феликс Александрович Рутковский, человек требовательный и принципиальный. Он, как оказалось, проходил по коридору и услышал громкие голоса...

– А вы почему здесь до сих пор? – удивился декан. – Разве вам не передали, что Киселевский заболел, и вы можете быть свободны?

Первокурсники недоумённо переглянулись.

– А у нас только что была лекция, – упавшим голосом в полной тишине ответила за всех Лисичкина, – очень интересная… о Платоне. Николай Христофорович её прочитал…

– Кто прочитал? – не понял Феликс Александрович. – Лектор из общества «Знание», может быть? Но его как-то по-другому зовут… И разве он сегодня приходил?.. В чём дело вообще? Где ваши кураторы?

После этих слов поднялся неимоверный шум. Не обращая внимания на Рутковского, студенты вновь принялись горячо спорить между собой.

– Успокойтесь!.. Потише!.. Тишина, я сказал! – декану пришлось рявкнуть. – Что у вас тут происходит? Кто-то объяснит мне внятно?

Курс стойко молчал. Даже Шишкин с Барабановым не решались говорить первыми. Тогда Игорь Попов вдруг поднял руку и прошёл вперёд.

– Слушаем отличника, – ободрился Феликс Александрович.

– Чтобы ввести вас в курс дела, – начал Игорь, мысленно кляня себя за то, что проявил инициативу, – лекция у нас сейчас всё же была. И читали нам её уж точно не из общества «Знание»…

Все студенты согласно закивали, однако сам Попов в этом месте сделал паузу.

– Ну и?.. Кто же тогда это был? – хмуро спросил Рутковский.

– Хорошо, я выскажу своё предположение, – Игорь говорил медленно, но достаточно твёрдо. – Данную великолепную лекцию нам прочитал (я понимаю, насколько странно это звучит, и всё же никто не переубедит меня)... нам прочитал её некто очень похожий на… самого древнегреческого философа Платона.

Лицо декана расплылось в ироничной улыбке, однако, заметив нелогичную серьёзность всего курса, Феликс Александрович вновь помрачнел.

– Да сумасшедший это какой-то был! – взвился Барабанов. – Кто ещё диалектический материализм подвергнет сомнению?

– Философ-идеалист и подвергнет, – резонно заметил Асатур, но благоразумно не стал развивать эту мысль дальше.

– Хватит шуток! – сурово сказал Рутковский, одновременно испытывая сильный приступ необъяснимого волнения. – Раз уж все вы оказались на месте… запишите домашнее задание. Киселевский передал его для вас… по телефону. Итак, из его монографии читать параграфы… с 6-го по 9-й. И к понедельнику письменно, на четырёх страницах, ответить на следующие вопросы...

Студенты неохотно расселись по местам, достали тетради и стали записывать под диктовку.

 

1) В чём видели К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин главную опасность философских заблуждений Платона и его последователей?.. («Вот, кстати, о Платоне, для Попова!» – попытался в этом месте пошутить Рутковский, однако никто из студентов даже не улыбнулся).

2) Назовите принципиальные ошибки в учении об идеях.

3) Почему мы можем иметь полную уверенность в объективной реальности материального мира?

4) Что бы вы, как советские философы-материалисты, противопоставили идеалистической сущности любой религии?

 

– А можно помедленнее, пожалуйста? – взмолился кто-то с дальних рядов.

– Можно, – великодушно согласился Феликс Александрович и не спеша повторил задание.

При выразительном чтении чеканных марксистских фраз декан с удовлетворением почувствовал, как обычная уверенность в собственных силах к нему стремительно возвращается.

– Записали?.. Ну вот, поработаете над этим материалом на выходных, и всё в ваших головах станет на свои места… А теперь – бегом по домам! А ты, Попов, задержись на минутку…

 

***

После малоприятной беседы с начальством Игорь, тем не менее, бодрым шагом, в приподнятом настроении, шёл по улице. В кармане куртки он бережно нёс конспект Николая Христофоровича. Этот таинственный листок он так никому сегодня и не показал. У Игоря взволнованно билось сердце. Он спешил домой, чтобы позвонить одному знакомому священнику, хорошему другу его родителей, знатоку греческого языка...