...и будет джаз

 

А они мне кричат: «Когда? Отвечай, когда? У тебя же в душе вода и кругом вода,

отключён телефон, перерезаны провода, и ни свечки, ни спички, ни искры в кромешной тьме».

Я молчу, прикусив язык, окровавив рот, отвожу глаза от гостинцев, даров, щедрот

и считаю шаги бесконечных мурашьих рот по истоптанной в кашу, разодранной вдрызг спине.

 

А они говорят: «Для чего это всё, скажи? Ну добро бы мессия, добро бы своё отжил,

да и муки твои – бесплодные миражи, знаешь, сколько в округе придуманных лобных мест?»

Я киваю, сжимаю зубы – хрустит дентин, – я и сам никогда не верил, что я один,

и беззвучно прошу: о, сверкающий господин, отойди, не шатай, не ломай мой корявый крест.

 

Да какая там гордость, какая там к чёрту спесь? Я же просто совсем не умею, когда не здесь –

наркоман, алкоголик, подсевший на злую смесь забродившего хмеля, любви, бестолковых склок.

Но когда мне царапают горло осколки фраз, по живому, навылет, как будто в последний раз –

это ангелы в небе поют мой любимый джаз, и рождается слово. Нет, Слово. В котором – Бог.

 

Тот, Который меня придумал

 

Кто-то выплеснул в стылый вечер разведенный водой пастисс.

Тот, Который условно вечен, выпускает меня пастись

в облысевшие напрочь парки, в лабиринт человечьих нор,

отобрав у старухи-парки мой отсроченный приговор.

 

Мокрым снегом блюёт предзимье – много выпивки натощак.

Тусклый месяц, маньяк-насильник, сунет руку в карман плаща,

не ножом – вороненым дулом ткнет под ребра, сорвется в визг.

Тот, Который меня придумал, удивленно посмотрит вниз.

 

Я глотаю бессонный город, застарелой тоской давясь –

современный римейк Гоморры, переснятый в сто первый раз.

Уроборосом вдоль по краю замыкаю неровный круг.

Тот, Который в меня играет, прекращает свою игру.

 

Поцелую троллейбус в морду, к тротуару прижмусь щекой,

подо мной шевельнется город бестолковым слепым щенком.

Поводок (пуповина? лонжа?) перерезан осколком льда.

Тот, с Которым мы так похожи, улыбается в никуда.

 

У меня впереди свобода беспощаднее палача:

пить вино, обсуждать погоду, иногда посещать врача,

ездить в Сочи и на Ривьеру, выть от боли и снова пить…

Тот, в Которого я не верю, как посмел ты меня забыть?!

 

Жизнь – попытка начать ab ovo. Глина лавой кипит в горсти,

тишина заглушает Слово, что могло бы меня спасти –

все равно. Матерясь и плача, огрызаясь, по швам треща,

я уже не могу иначе… нет, ни жалости, ни подачек –

просто встречу пообещай.

 

Синее

 

Синее. Боже, ну до чего же синее!

Мертвая зыбь неведомых мне широт.

На горизонте туча с набрякшим выменем

дразнит дождем запекшийся жадный рот.

 

Скальный обломок – норы, каверны, рытвины.

Левиафаний череп, приют гнилья.

«Здесь был Иуда» кем-то на камне выбито.

Может и был, не знаю. Теперь здесь я.

 

Двадцать шагов от берега и до берега,

бурые ленты мокнут в воде плащом.

Чайка на грани слуха визжит в истерике –

или не чайка? Впрочем, кому еще?..

 

Солнце нещадно лупит горячим молотом,

брызжут осколки: кварц, лазурит, слюда.

Сухо и страшно. Мысли в труху размолоты.

Кто я? Не помню. Как я попал сюда?!

 

Соль на губах – до язв, до кровавых трещинок,

вяжущий вкус на кончике языка:

Слово. А в нем – рождение, запах женщины,

сладкая млечность, солнце, гора, река,

 

пыль, и жара, и скалы, и крики чаячьи,

мертвая бездна, блеклая синь вверху…

 

…Мир, потянувшись, сбросит с себя нечаянно

данное наспех имя, как шелуху.