…Откуда-то из-за стен донеслись голоса. Говорили негромко, степенно, вкрадчиво. В них, в этих голосах, была какая-то неспешная, всезнающая, ядовитая размеренность, так похожая на…

Он задохнулся. Знакомая боль пробежалась по телу, кольнула запястья, щиколотки. Неужели опять? С усилием провел по лбу рукой, будто отталкивая и стряхивая что-то. Положил перед собой белый, девственно чистый лист. Но в ту же секунду он начал меняться, пожелтел, на поверхности появились буквы, побежали строчки… Усталым, заученным движением он потянулся к полке, заменил лист, но знакомые слова снова мелькали перед ним. «Да что ж это такое?!» - прошептал он, в изнеможении уронив голову на сложенные на поверхности стола руки. Боль не проходила.

Голоса между тем стали явственнее, как будто кто-то могущественный приблизил их так, чтобы сидящий услышал. «Знаешь ли ты, почему твою рукопись не приняли?» - спросил все тот же вкрадчивый, ужасный голос.

- Нет, мастер, - из-за стены прошептал кто-то в ответ.

- Логос твой неубедителен для рода людского. О пустом пишешь, суесловно и бессмысленно. Истины нет в твоих словах. Ложны твои оправдания…

«Не так!» - подумал больной. – «Все было не так! Была гроза, ибо игемон не напоил народ водою из Соломонова пруда. И тысячи лет омываемы люди кровью. А что толку – как ни входи в одну и ту же воду дважды и многажды, а значение имеет только тот раз – единственно правильный, незапятнанный, поворотный. И целомудренный…»

Он снова поднял голову. За окном сверкнуло, но было тихо. Повернулся, медленно оглядел комнату. Сундук, жесткая кровать. Маленькое зеркальце на стене, а сбоку – картина «Голгофа». Он некоторое время всматривался в нее, будто пытаясь что-то прочесть в ней или вспомнить. Но потом опять устало прикрыл веки. За окном снова сверкнуло. Разлился мертвенный, слепящий, белый свет, так не похожий на лунный.

- Мастер, но что же делать?

- Не называй меня мастером. Ты не оправдал ожиданий. Я не могу помочь тебе. Я умываю руки…

«Вот, вот, и они так же говорили!» - Человек заскрипел зубами. – «А толку – сколько ни умывай руки, вода ничего не смоет. Она могла омыть только его руки, смыть с них грязь и пыль. Только ему было дано это право – и за то назначена ему великая казнь…»

Со стола медленно слетел лист, упав, как нарочно, прямо перед глазами сидящего. Тот всмотрелся. На листе медленно проступили слова: «Более всего в мире он ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу…»

…Белый свет приблизился, прожег веки, вонзился в мозг. Он открыл глаза, неловко шевельнул рукой. Сидящая рядом женщина, уловив это движение, начала мелко вздрагивать и наконец заплакала.

- Иванушка… Все будет хорошо. Очнулся, родной… - тихо шептала она, поглаживая его руку.

- Где я? – перед глазами у больного все расплылось и долго не могло сфокусироваться.

- Лежи, лежи, не шевелись. Доктор сказал, поначалу не надо резких движений.

Он опять прикрыл глаза. В памяти был глухой провал. Только откуда-то наплывали видения почти пустой комнаты с сундуком, жесткой кроватью, картиной и зеркалом на стене. Да еще листы – желтоватые, исписанные. И голоса за стеной.

- Иванушка, все будет хорошо, – повторяла женщина. – тебя прооперировали, доктор сказал, заживет все и будешь опять как новенький.

- Я помню только воду…

- И не надо помнить, не надо, родной.

- Погоди. Что со мной? Почему я здесь?

- В поход ты ходил, на Быстрицу свою. Говорил, что наизусть ее уже знаешь…

Он вспомнил. Не надо было в ту реку дважды входить. Нельзя реки наизусть знать. Да-аа… Зачем же он бежал от своей вины? Надо было сесть, поговорить… Ведь все можно было исправить! Он закрыл глаза, успокоившись. А, может быть, все именно сейчас и изменится? Как угадать, какая река позволит войти в нее дважды?

Последнее, что он запомнил, прежде чем провалиться в здоровый сон, был горячий шепот Ольги, не то молившейся, не то кого-то страстно заклинавшей: «И чтобы все стало как было…»