По телевизору, как всегда в новогодний вечер, крутили «Иронию судьбы».

Историю незадачливого Андрея Мягкова, аккурат под Новый Год очутившегося в чужой квартире в другом городе, Изольда Станиславовна видела уже столько раз, что могла бы подсказывать героям их реплики, но все равно смотрела с неизбывным удовольствием. Не то что нынешние фильмы, где только и знают, что стреляют да убивают, да голых девок показывают - совсем стыд потеряли. Какой пример подают молодежи!

В центре круглого стола, накрытого белоснежной скатертью, жестко накрахмаленной и тщательно отглаженной – чтобы, не дай бог, не осталось ни единой морщинки, воцарился на начищенном к празднику мельхиоровом подносе изысканный жюльен с шампиньонами и брокколи. На самом деле, Изольде Станиславовне не столь нравился вкус самого кушанья, сколь импонировало его благородное название.

С тех пор, как шедевр поварского искусства, французский аристократический салат «Оливье» превратился в плебейское блюдо, в которое домохозяйки крошили кубиками картошку, сваренную в «мундире», и «докторскую» колбасу и заправляли его суррогатным магазинным майонезом, Изольда Станиславовна не позволяла себе даже думать об этом дежурном «украшении» новогоднего стола.

В какой-то книжке она вычитала «настоящий» рецепт, восстановленный в начале ХХ века по памяти одного завсегдатая ресторации «Эрмитаж» на Трубной площади, владел которой сам Люсьен Оливье.

Гурман утверждал, что для своего кулинарного изыска Оливье брал мясо двух отварных рябчиков и один отварной телячий язык, смешивал с черной паюсной икрой, каперсами и молодыми листьями свежего салата, тщательно обмытыми и обсушенными мягким льняным полотенцем. Сюда же добавлялись полбанки пикулей и двадцать пять отварных раков, причем раки перед варкой должны были быть живыми, а ни в коем случае не уснувшими. Затем крошились два свежих огурца и мелко рубились пять сваренных вкрутую яиц. Наконец, вливалось полбанки сои кабуль, и салат заправлялся соусом провансаль, который должен был быть приготовлен на французском уксусе, двух свежих яичных желтках и фунте прованского оливкового масла.

Впрочем, истинность и этого рецепта вызывала сомнение, ведь главную тайну своей жизни французский повар унес с собой в могилу.

 

Изольде Станиславовне нравилось мечтать, представляя себя в роскошном белоколонном зале, сверкавшем зеркалами в тяжелых золоченых рамах и хрустальными люстрами с изящными подвесками. Половые, одетые в белые голландского полотна рубахи, подпоясанные красными шелковыми кушаками, подают ей этот знаменитый салат. А на отдельном столике покоится в серебряном ведерке с водой и колотым льдом запотевшее шампанское. Специально для нее бутылку открывают острой саблей, как на самых пышных дворцовых церемониях. Охлажденная золотистая жидкость льется в тонконогий, высокий и узкий фужер-флют и пенится... искрится... играет...

 

Тем временем, Барбара Брыльска и Андрей Мягков благополучно добрались до счастливой развязки, и по экрану поползли титры. На очереди – «Старые песни о главном». Их Изольда Станиславовна любила куда больше новых, где бесстыдное дрыганье ногами под дикие ритмы, женоподобность длинноволосых певцов и предельно откровенные наряды безголосых певичек раздражали ее безмерно.

Седые волосы пожилой учительницы, чуть подкрашенные чернилами, чтобы придать благородный голубоватый оттенок, были тщательно уложены в прическу и щедро налачены – волосок к волоску. Прямая строгая черная юбка и кружевная белая блузка с отложным воротничком – ни дать, ни взять Вера Марецкая из «Сельской учительницы».

Только, в отличие от героини старого доброго фильма, Изольда Станиславовна не любила людей. Она терпеть не могла своих учеников, коллегам завидовала, а соседей презирала. Вся ее жизнь сконцентрировалась в сгусток холодной и расчетливой ненависти, без которой, казалось, она не сумела бы прожить ни минуты из своих одиноких, однообразных дней.

Истина, что ничто на свете не появляется ниоткуда и не исчезает в никуда, давно превратилась в банальность, однако, от этого не стала менее правдивой.

Пуще зеницы ока берегла Изольда Станиславовна свою страшную тайну, превратившуюся для нее в некое сладострастное, даже, пожалуй, мазохистское наслаждение. Это, как нарывающий, гниющий на корню зуб, до которого невозможно дотронуться, чтобы не содрогнуться от нестерпимой боли, а все равно разлизываешь языком гноящуюся ранку, доставляя себе еще большие страдания, но без этих мучений как будто бы недостает в жизни остроты ощущений, и она становится пресной.

 

На самом деле в природе не существовало никакой Изольды Станиславовны Гальчиной, а была Зоя Сысуевна Галкина, тощая Зойка из деревни Репьевка.

Вспоминать детство, так не похожее на ее грезы, Изольда не любила, но и забыть, вырвать с корнем из сердца горькую память о нем была не в состоянии.

Зойка родилась на изломе войны, и назвали ее в честь козы. Да, как говорится, «все это было бы смешно, когда бы не было так... страшно». Именно «страшно», а не просто «грустно», как у Лермонтова.

Собственно, коза Зоська и спасла Зойку. Три месяца блуждала между жизнью и смертью недоношенная безымянная малышка, и, кабы не козье молоко, на деревенском кладбище появилась бы еще одна маленькая могилка с деревянным, неотесанным крестом. А вот как пошла девчонка на поправку, так ей и дали имя. Бабка выбрала, Аграфена Тихоновна.

Зойкина мать, рыжая Милка, слыла непутевой. Перед началом войны подалась она из деревни в город, на заработки, а там и немцы пришли. Никто не знал, как оно на самом деле было, только перед самой Победой уж вернулась Милка домой на сносях, и откуда-то поползли упорные слухи, что спуталась девка с врагами, а, стало быть, дитя будущее – от фашиста должно родиться. Сколько потом Зойка себя помнила, за матерью всегда увязывалась босоногая ватага деревенской ребятни с криками: «Милка-кобылка-немецкая подстилка». Бабка Аграфена уж и сучковатой клюкой своей им грозила, и хворостиной по мягкому месту стегала, да какое там... дети – они жестоки. А что с них возьмешь?..

В деревне без мужа родить – срам вековечный, испокон веков так было. Тут и вернулся с фронта контуженный Сысуй. Деревенские шептались, что ранило его в самое важное для мужика место, и теперь силы мужской ему не видать, как своих ушей. Только уши можно хоть в зеркале разглядеть, а тут... Окончательно и бесповоротно, вот и вся недолга. Он по этой причине даже умом слегка тронулся, и, бывало, ходил по деревне с ширинкой нараспашку, без исподнего, а там «хозяйства» и не видать совсем. Детишки и тут свою злую присказку сочинили: «Сысуй, не суй свой короткий, тонкий ...!», а дальше, естественно, шло слово неприличное, из трех букв – других в то время в деревне и не знал никто.

Милку с Сысуем срочно оженили – грех прикрыть, а вскоре и Зойка на свет появилась - ни кожи, ни рожи, тощая, как скелет, и ножки кривенькие, колесом.

Милке, здоровой молодице, с мужем увечным жить невтерпеж было, вот и засвербило у нее в одном месте: ни одни «штаны» мимо себя пропустить не могла. Все деревенские мужики через нее прошли. Каждый божий день в какой-нибудь хате баба хваталась за ухват и грозилась из своего благоверного «второго Сысуя» сделать, коли не позабудет дорогу к Милкиным «прелестям».

Когда Зойка пошла в школу, неожиданно выяснилось, что к учебе она хваткая, неведомо в кого, с одного слова все ловит, и память – дай бог каждому. Круглой отличницей была, каждый год домой похвальные грамоты и благодарности приносила. Учителька, фифа городская, бабке все уши прожужжала (больше-то разговаривать не с кем было), что девчонке непременно дальше учиться нужно, что способности у нее отменные, не каждому такие даны.

В классе Зойка была отверженной, парией. Одноклассники, в лучшем случае, избегали ее, относились к ней, как будто ее и не было вовсе, в худшем – устраивали настоящий бойкот, а нередко случалось, что и хорошенько поколачивали, подстрекаемые своими обозленными мамашами.

Зойка была молчаливой и покорной, жаловаться не любила, но уважения к ней это не добавляло, издевались над ней все, кому не лень, а то, что учеба давалась ей без всякого труда, тоже сыграло свою, пагубную, роль.

Так и росла девчонка при строгой бабке, шалопутной матери да блаженном «отце».

А перемена в Зойкиной жизни случилась, когда она уже семилетку заканчивала.

Как-то раз мать вернулась домой к вечеру, от нее самогонкой разило, хоть нос затыкай, и она беспрестанно смеялась над чем-то своим, потаенным. Бабка Аграфена ушла подоить козу, уже не Зоську, другую, а Зойка сидела за выскобленным добела кухонным столом и писала сочинение на вольную тему, заданное учительницей.

Милка покрутилась перед зеркалом, угольком навела брови и свекольным отваром нарумянила щеки, накинула на полные округлые плечи голубую в белый горошек косынку, потом взяла со стола кринку с молоком и, не наливая в кружку, сделала несколько глотков. Бабка всегда на нее ругалась, говорила, что молоко скиснет, если прямо из кринки пить, но мать, посмеиваясь, отвечала, что так намного вкуснее.

На пятачке перед клубом Васька-тракторист уже опробовал гармошку, неуклюже пробегаясь неловкими заскорузлыми пальцами по ладам, но другого музыканта все одно в деревне не было, так что приходилось терпеть того, что есть, и Милка затанцевала по горнице, проверяя, как крутится ее новая цветастая юбка солнце-клеш.

- Пойду, однако, - сказала она Зойке. – А ты, дочка, учись лучше. Может, в город попадешь, там жизнь другая, не то, что тут.

Зойка знала, что теперь мать можно было ждать только к рассвету. Вернулась из хлева бабка и потребовала от внучки, чтобы та зазря не палила лучину, а шла бы лучше спать. Пришлось Зойке, хоть и нехотя, а подчиниться. Бабка строгая была, с ней не поспоришь.

Из-за пестрой ситцевой занавески в мелкий желтый и синий цветочек было слышно, как в темноте Аграфена грузно опустилась на колени и, перекрестившись на иконку Святителя Николая, пробормотала молитву на ночь, а после, кряхтя и вздыхая, устроилась на палатях, почти немедля громко, с присвистом, захрапев.

Зойка заснула не сразу. Мешал бабкин храп и громкое тиканье ходиков, на которых кот водил зелеными глазами вправо-влево, а тяжелые гирьки-шишки маятника, раскачиваясь, мерно постукивали по стене. Но потихоньку сон-таки сморил ее.

Проснулась она внезапно, от того, что ей вдруг стало невмоготу дышать. Прямо над ее лицом пристроился «отец» Сысуй, пытающийся затолкать ей поглубже в рот свой короткий вялый отросток. Зойка даже кричать не могла из-за тяжести навалившегося на нее грузного тела, и тогда она изо всех сил укусила этот огрызок, почувствовав во рту соленый противный вкус крови, смешавшийся с запахом давно немытого, потного тела. Сысуй завопил во весь голос и наотмашь хлестнул ее по лицу. Не помня себя, выскочила Зойка из дома в одной рубашонке и дворами побежала к околице, где снимала хату Мария Севастьяновна, молодая ее учительница.

Когда зареванная девочка, с багровым следом от пятерни на распухшей щеке, постучалась в закрытые ставни, учительница, услыхавшая ее громкий надрывный плач, немедля отперла дверь. Вместе они прорыдали всю ночь над случившимся, и это был последний раз на памяти Зойки, когда она плакала.

Домой Зойка больше не вернулась, а через неделю дед Исай, деревенский конюх, отвез ее в соседнюю деревню Малую Яблоневку, откуда раз в день шел автобус в город. Как уж удалось убедить бабку Аграфену отпустить в город четырнадцатилетнюю Зойку, никому неведомо – учительница помалкивала, бабке тоже резону не было трезвонить о происшедшем, а у Зойки спросить уж не было никакой возможности. Где ее найти-то, в большом чужом городе?

Зойка же поселилась на квартире у Анны Степановны, матери деревенской учительницы, работавшей в библиотеке педучилища, куда и приняли Зойку без экзаменов, благодаря отличным отметкам в школьной ведомости, которую ей переслала из деревни Мария Севастьяновна.

Анна Степановна культурная была, читала много и Зойку приучила, все книжки ей из своей библиотеки перетаскала. Зойка к чтению приохотилась, ее и заставлять не было нужды. В училище она тоже училась на круглые пятерки, получала маленькую стипендию и всю ее отдавала хозяйке, ставшей ей заместо матери.

В свою деревню Изольда Станиславовна не съездила ни разу, без нее и бабку Аграфену схоронили, и мать, а до Сысуя ей и дела не было, вычеркнула она его из жизни навсегда.

 

Когда исполнилось Зойке шестнадцать и пришло время получать паспорт, Анна Степановна похлопотала, нашла кому подмазать в паспортном столе, тогда и появилась на свет вместо Зои Сысуевны Галкиной Изольда Станиславовна Гальчина.

Имя Зойка себе выбрала сама, уж больно полюбилась ей история о страстной и нежной златовласой Изольде и могучем рыцаре Тристане, сердце которого разрывалось на части из-за бесконечных метаний между великой любовью и верностью долгу.

Мужественного Тристана новоявленной Изольде, увы, встретить так и не удалось. Осталась она старой девой, и ехидные коллеги, в отместку за ее высокомерие и неуживчивость, метко прозвали ее «Изольдой Безтристанной». А ученики за глаза дразнили «Изя-кривоножка», что, в принципе, вполне соответствовало действительности. Про оба прозвища она знала, но реагировать считала ниже своего достоинства, делала вид, что обидные клички не имеют к ней никакого отношения.

Почти сорок лет проверяла она школьные тетрадки, исправляя ошибки неизменно красными чернилами, даже когда шариковые ручки уже практически окончательно вытеснили перьевые. И ученикам запрещала писать шариковыми, считала, что от них портится почерк.

Чернила теперь можно было купить только в специальном отделе оффисных товаров центрального универмага, а когда-то ведь было полно канцелярских магазинов, их еще называли писчебумажными. Изольда радовалась, что у нее про запас остался почти полный пузырек, хоть тетрадки больше и не надо проверять – и слава богу! И так все глаза на них угробила.

Когда в этом году ее провожали на пенсию, коллеги в школе подарили ручку – дорогую, с золотым пером и с гравировкой, будто радовались, что она уходит.

 

Изольда Станиславовна с трудом вынырнула из омута нахлынувших воспоминаний.

– Вот не к добру старое вспомнилось, - поежилась она от легкого озноба. – В праздник надо бы радоваться жизни – еще один год прожит, да не так чтоб и плохо, а мне вдруг вздумалось былое ворошить.

Настойчивый стук в дверь заставил ее вздрогнуть, и Изольда Станиславовна, мимоходом глянув в зеркало – все ли в порядке с прической? – нехотя пошла открывать, сердясь на незваных гостей.

Она слышала тихое невнятное шебуршание за дверью, пока возилась с замком, но, когда, наконец-то, справилась с заевшим язычком (давно пора бы капнуть масла, да все как-то недосуг, хотя и особых срочных дел у нее, в общем-то, никаких не было), подъезд был пуст, и даже удаляющегося топота озорующих баловников-мальчишек, не слыхать.

К ее двери, обитой светло-коричневым дерматином, была пришпилена новогодняя открытка, на которой серая румяная мышка в синей клетчатой юбочке с воланчиком держала в лапках початую головку сыра. Изольда, разумеется, слышала про наступающий Год Мыши, но ей все равно было непонятно: зачем вместо привычных Деда Мороза и Снегурочки рисовать вредного грызуна?

Еще более странным представлялось ей само наличие открытки: она никогда никого не поздравляла с праздниками, а, стало быть, и ей не от кого было ждать ответных поздравлений.

Почерк на открытке был неровным – какая каллиграфия может быть у того, кто пишет шариковой ручкой?! Эта мысль промелькнула у Изольды Станиславовны даже раньше, чем до нее дошел смысл написанного: «изя криваножка ты сучька!!!» Подписи не было, да она и не нужна была: и так ясно – бывшие ученики забавляются.

Вытянув в тонкую струнку пересохшие губы, Изольда брезгливо, едва касаясь открытки кончиками пальцев, сняла ее с булавки, на которой та болталась, подобно коллекционной бабочке. Она осторожно прикрыла входную дверь и на негнущихся ногах прошла в маленькую кладовку, приспособленную под рабочий кабинет. Достала из ящика с трудом втиснутого туда письменного стола новую, ни разу не использованную ручку и пузырек с красными чернилами. Не сразу справилась с присохшей крышечкой. Потом набрала в ручку чернил и аккуратно вытерла излишки промокашкой, по которой тут же расползлось бесформенное пятно цвета свежей крови. Закрутила пузырек и из ровной стопочки нарезанной чистой бумаги вытянула наугад небольшой листок – расписать ручку. Новое перо царапало бумагу. «Без души дарили», - подумала Изольда.

Придвинула к себе открытку. Заменила строчную букву прописной, добавила дефис, выделила запятой обращение, исправила соединительную гласную и вычеркнула лишний мягкий знак.

Вот теперь все правильно, ошибок больше нет. Изольда Станиславовна удовлетворенно вывела жирную единицу, а под отметкой четким учительским почерком сделала злорадную приписку: «Очень плохо!» Аккуратно прижала к открытке пресс-папье, чтобы промокнуть чернила. И вдруг, неожиданно для себя, устало уронила голову на руки и тихо заплакала.