Шёл февраль 1953 года. На душе у Елены было тяжело, неспокойно. Да и о каком спокойствии может идти речь, когда по радио кричат о врачах – отравителях, больные боятся обращаться за помощью, арестовано большинство её знакомых профессоров – медиков. За решёткой похожий на усатого моржа терапевт от Бога, профессор Виноградов; скромно пребывавший в тени могучего красавца академика Мясникова профессор Коган; объявленный почему-то главой сионистского заговора терапевт Егоров и многие другие. В их вину она, конечно, не верит. Со многими встречалась по работе, с некоторыми – во фронтовых госпиталях. Могут ли арестовать её? Почему нет? Впрочем…

В тридцать восьмом арестовали Серёженьку – любимого мужа, с которым ей пришлось расстаться незадолго до того. Пришлось, хоть он этого и не хотел. Она приняла решение сама, когда узнала, что молоденькая лаборантка их института Люсенька ждёт от Сергея ребёнка. Когда Серёжу арестовали, малышу было всего три месяца. Елена, тогда уже заведующая лабораторией, начала помогать деньгами растерявшейся, не имевшей никаких средств к существованию Люсе. Опасно ли это было? Такой вопрос как-то не возникал. Во время войны, когда Елене за создание нового лекарства, спасшего сотни тысяч раненых, сам Сталин вручал высшую премию, она решилась обратиться к нему с просьбой. Вот это было, действительно. опасно. Она попросила проверить обоснованность ареста бывшего мужа. И Серёженьку выпустили! Правда не надолго. Сейчас он опять там…А её не трогают. Почему? Ей кажется, что Сталин отнесся к ней с симпатией. А может быть, так думают начальники, имеющие право решать, кого сажать, кого миловать?

 

Елена шла на работу по Бульварному кольцу. Выпавший ночью снег ещё не успел покрыться городской копотью. «Надо как-то успокоиться, – убеждала она себя, – Думать не о череде арестов, а об исследованиях, о работе, только о ней».

В приёмной Елену ожидал заведующий первым отделом Андрей Иванович Пелипенко. При его появлении она всегда внутренне сжималась и в то же время старалась придать лицу вежливо-равнодушное выражение. Как-то в день Победы, когда фронтовики делились воспоминаниями, Пелипенко поведал о своих заслугах: в сорок первом он участвовал в срочной высылке советских немцев из Поволжья в Сибирь. Елене рассказывали, сколько погибло в ту пору ни в чём неповинных детей, женщин, стариков. Позже, насколько она знала, Пелипенко служил в охране лагерей. А теперь вот присматривает за сотрудниками её института, да и за ней самой, конечно.

Войдя в директорский кабинет, Пелипенко раскрыл папку для бумаг и передал Елене текст приказа, исходившего якобы от её имени. В приказе говорилось об увольнении из института шести сотрудников: её ближайшего помощника,способного и безотказного Ефима Крицмана; имеющего мировое имя в науке профессора Михаила Александровича Гринберга; работавшую с Еленой под обстрелами в Сталинграде Марию Шапиро; аспирантку, похожую энтузиазмом на Лену в молодости, Неличку Луцкую и мать-одиночку, библиотекаря Тамару Пинскер.

– Подпишите, Елена Васильевна, всех евреев велено гнать, – бодро доложил Пелипенко.

«Но я не могу это подписать!» – подумала она возмущённо и тут же сказала:

– Это невозможно. Я не подпишу такое.

– Но это приказ свыше, Елена Васильевна! Вы понимаете, что будет, если я доложу о Вашем отказе?

Она понимала, но взять ручку и поставить свою подпись просто не могла. В кабинете стояла напряжённая, наэлектризованная тишина. Надо было что-то сказать.

– Вы свободны, Андрей Иванович, – стараясь чётко и спокойно выговаривать слова, произнесла Елена.

Она подняла на него глаза. Лучше было бы не делать этого. В глазах Пелипенко, быстро сменяя друг-друга, промелькнули изумление, угроза, усмешка, презрительный взгляд на неё как на существо обречённое, уже вроде и не существующее…

 

Когда Пелипенко ушёл, Елена направилась в свою лабораторию Она шла мимо сотрудников, которые ещё не знали о случившемся и спешили поделиться с ней результатами новых опытов. Но ей сейчас необходимо было остаться наедине с собой.

«Что теперь будет? Арестуют? Когда? Уже этой ночью? Надо срочно сделать всё, что ещё можно успеть, – думала она, – надо оставить незаконченную рукопись своей книги какому-то надёжному человеку, которому вряд ли угрожает арест… Пожалуй, Фёдору Селиванову. Герой – фронтовик, умный, не зашоренный, безусловно, порядочный. Но позвать его к себе сразу нельзя. Потом могут вспомнить, что Елена вызвала Селиванова к себе первым, сразу после разговора с Пелипенко. Надо сначала поговорить с аспирантами, а с Федором потом. И пусть Фёдор захватит с собой папку с протоколами опытов, вместе с ними незаметно унесёт и её рукопись».

Когда Селиванов пришёл, она плотно закрыв за ним дверь, тихо сказала: «Федя, Вы не возьмёте к себе на сохранение эту мою незавершённую книгу. Говорить об этом никому не надо». Брови Фёдор поднялись вопросительно. Но в 1953 году подобная просьба любого профессора – медика никого не должна была удивить. И выражение лица Фёдора стало взволнованно-удручённым, но деловым. «Я сохраню её. Что я ещё могу для Вас сделать?» «Это всё. Большое спасибо. Положите рукопись в свою папку, чтоб не привлекать к ней внимания. И работайте». Его взгляд спрашивал: «Может, Вы что-нибудь объясните?» «Это всё, – повторила она, – всего Вам хорошего, Федя !»

Что ещё она может успеть сделать до вечера? У давнишней сотрудницы Елены, Виктории Викторовой, тяжело, чуть ли не безнадёжно больна дочка. Надо позвонить фронтовому товарищу, Всеволоду Скрипкину, попросить взять девочку в его клинику, лично проконсультировать. Он хороший врач. Может, найдёт выход. Обычно Елена подписывает по таким поводам письма на бланке института. Но завтра её подпись может быть уже крамольной. Надо позвонить сегодня.

И ещё... Славе Лучникову предстоит вскоре защита кандидатской. Елена – его научный руководитель. Ему это аукнется. Надо срочно ввести второго руководителя, который вскоре станет единственным. Она попросила секретаря пригласить профессора Марину Михайловну Петрякову. Сказала, Марине Михайловне, что чрезвычайно занята и была бы очень признательна, если бы та внимательно присмотрелась к работе Славы в качестве второго, а, может быть, и единственного руководителя. Марине Михайловне лишний руководимый не повредит, а Славе Елена преподнесёт всё так, чтоб он не обиделся.

Препараты, находящиеся на клинических испытаниях… Скажется ли на их судьбе её арест? Остаётся лишь уповать на прагматизм властьимущих. Противомикробные препараты жизненно нужны больным.

 

Дома Елена быстро собрала самые необходимые вещи, которые можно взять с собой в тюрьму. Лишних бумаг у неё не было. Время не способствовало хранению дневников и прочих пережитков прошлого, могущих сослужить плохую службу при внезапном аресте. Лена повертела в руках довоенные фотографии, на которых она была запечатлена вместе с видными французскими, немецкими учёными во время её стажировки в Сорбонне и в институтах Берлина. Сжигать фотографии было жаль. А о «порочащих» Елену связях в компетентных органах и без того знают.

Ну, что же, теперь предстояло ждать. Звонить кому-нибудь она боялась. Звонок может навлечь на её абонента неприятности… А поговорить хотелось, особенно с братом Серёжи, Марком. Он так трепетно к ней относиться. Сделал её прототипом главной героини своей повести. Лене вдруг пришла в голову странная мысль: может быть, она – Елена отказалась подписать этот приказ потому, что не могла сойти с пьедестала, на который её водрузил своей повестью Марк? Ерунда, конечно. Она просто не могла подписать эту бумагу. Не могла и всё!

Годовалая, проворная кошка Маркиза прыгнула в кресло, выгнув рыжую спинку, изящно прошлась по поручню, забралась на колени к Елене. «А что с тобой будет? – тихо обратилась Лена к Маркиз, – Надеюсь, возьмут сердобольные соседи».

Время шло. Никто за Еленой не приходил. В третьем часу ночи она всё же заснула, не раздеваясь, по-прежнему сидя в кресле…

 

Утром Елена, как обычно, пришла на работу. А днём ей сообщили, что её институт решено закрыть! Вот этого она никак не ожидала!.. Недооценила коварства системы: если бы Елену просто посадили, она выглядела бы для идеалистов жертвенной героиней, могли бы найтись и последователи. А теперь она представала в качестве виновницы закрытия важных для здравоохранения разработок, несчастья множества своих учеников, сподвижников, соратников… Кого из директоров – правдолюбов, если такие найдутся, может вдохновить подобный пример? Ни-ко-го! А посадить её, поиграв предварительно, как кошка с мышкой, ещё успеют…

Пилипенко, не теряя времени, оповестил об увольнении и его причине всех остающихся без работы сотрудников института и аспирантов, которым уже не удастся завершить диссертации. Одни молча, ни на кого не глядя, торопливо собирали свои вещи, другие – гневно и громогласно клеймили директора. Та самая Виктория Викторова, о больной дочурке которой вчера хлопотала Елена, сказала бывшей директрисе наедине, в лицо: «Вы не имели права на такой поступок! Директор института обязан быть политиком. А в политике главное – целесообразность! В ней белые перчатки не всегда бывают уместны».

Дома Елена дала волю слезам. Ей припомнился разговор с братом Серёженьки в день, когда Лене доверили создать институт. «Я очень рад за тебя, – говорил тогда Марк, – ты сможешь воплощать свои замыслы. Но… должность директора крупной организации – это, пожалуй, та черта, за которой трудно оставаться порядочным, благородным человеком, увы!» Тогда она отшутилась: «А тем, кто не сподобился сесть в директорское кресло быть благородным человеком легко и просто?»

 

Что случилось потом? Через десять дней умер Сталин. Вскоре выпустили врачей – «отравителей». Елене поручили открыть институт ещё более широкого профиля. К ней вернулись прежние сотрудники. Только вот Виктория Викторова не возвратилась, хотя Елена её и приглашала.

 

Почему Елена вспомнила эту историю во всех деталях сегодня? Накануне в Доме учёных, который она так любила, отмечали её юбилей. Она сидела на сцене в элегантном синем бархатном костюме, на ногах – изящные итальянские лодочки на шпильках. Выкрашенные в цвет коньяка волосы удачно уложил перед началом действа прекрасный парикмахер Дома учёных. Елена даже реснички подкрасила, утверждая всем своим видом, что шестьдесят пять – «ещё не вечер»! В директорской ложе сидел уже давным-давно реабилитированный, возглавляющий крупный институт её бывший муж, её пожизненная любовь, Серёженька, со своим сыном. Со сцены рассказывали различные истории из её жизни: о том, как танцевала в юности в студии Айседоры Дункан, как испытывала на себе новое лекарство и так далее. А в кулуарах, как ей потом рассказала, вспоминали и то, что она помогала в трудный период жене своего бывшего мужа, и о том, что в 1953 году она оказалась единственным директором института, отказавшимся уволить сотрудников – евреев, и ещё много о чём. Грузинские коллеги подарили ей в тот вечер дерево в кадке, на его ветвях желтели мандарины. Докторант из Австралии преподнёс экзотическую синюю пичугу в клетке… «Как отзывчив мир на минимальное добро, на простую порядочность!» – думала она . Потом Елена заметила в зале свою бывшую сотрудницу Викторию Викторову с красивой девушкой – дочкой.

В тот вечер Елена не могла остановить мысли надолго на каком-либо эпизоде прошлого. А сегодня, сидя в своей квартирке среди моря цветов со старой кошкой Маркизой на коленях, она вспоминала, вспоминала. В частности, и тот момент десятилетней давности, когда ей принесли приказ, который по законам времени она обязана была подписать...