Мистерия Страны Терриконов, или Кастанеда - лох. @.

Повесть. Скрытая действительность на фоне обнажённой реальности.

Мистика

*** Вместо пролога.

... Малороссия – это не Швейцария, где почти во всяком, даже небольшом, но всегда живописном местечке вам расскажут о связи его, если не со славными делами Юлия Цезаря, то с какими либо вехами Средневековья. У нас же проезжаешь тысячи вёрст по степям и видишь похожие друг на друга, как две капли воды, городишки и сёла, где вам и словом не обмолвятся о причастности места к седому прошлому. Ибо грозные события всяческих государственных пертурбаций, общественных катаклизмов уничтожили сердечную народную связь с прошлым и сделали нас, украинцев, людьми без внутренней памяти национального наследия, без сердечной гордости за свою историю. Увы! Ни разумные совдеп-книги от Павла Загребельного, ни свежие экранизации гоголевского творчества не могут уж воскресить сердечную память нового, более чем сорокамиллионного народа.

Да, право, это сталось далеко не в одночасье, это положение тянется из отдалённых, седых веков; ещё от легендарного «Ревизора», ещё от фонвизинского «Недоросля» et cetera тянется Летопись народной деградации, не взирающей на системы правлений; самодержавие, жёсткий лжесоц-тоталитаризм или демократия – всё это одинаково хорошая среда для славянского вируса духовного растления. Да, впрочем, только ли славянского?

Но в этом сплошном однообразии скрыты от обывательского взора невообразимые движения, начала которых идут из древнейших времён, вычислить которые нет никакой возможности, потому что человеческий разум не в состоянии вместить и осмыслить тайну бытия, эту Великую Мозаику, полуфрагмент микрокусочка которой мне слегка приоткрылся в Стране терриконов...

 

Глава I. Ночное рандеву с панной Иоанною (донной Хуанитой по-малороссийски).

***

... Сквозь однообразное пространство степных просторов, с редкими лесопосадками, через городишки-близнецы и сёла-посёлки, мчался по асфальтированной трассе автомобиль красного цвета советской ещё конструкции. Весёлая братия в салоне дымила донбасской марихуаной, пополняя чрез лёгкие свою кровь нужным процентом конопляных масел, идущих массированной атакой на мозговые цитадели, заведующие человеческой радостью et cetera. Виновник беспечного автопробега, молодой ещё человек, вдохновенно заговорил, перекрикивая шум работающего двигателя:

-- Пацаны, а, ведь, Достоевский-то фуфло тиснул в оконцовку «Преступления и наказания»! Небывальщину предложил обывателю!

-- Да не гони ты беса, Сеня! – беззаботно смеялись спутники. – Не забивай себе голову!

Освободившийся только махнул рукой. По странной иронии обстоятельств его встретили из зоны друзья детства. Когда-то Сеня был душою этой компании. А сейчас всем под тридцать, у каждого своя жизнь, кое у кого жёны и дети. К тому же травка и пиво делают своё дело. Да, к этому же – кто он сейчас таков вообще, и для друзей детства в частности? Ни профессии, ни перспектив, ни денег, ни славы. Вообще удивительно, что они приехали. Десять лет – как целая вечность. Уже и государство вокруг иное, и жизненные ценности другие, и внутренность собственная тоже переиначенная. Лишь остаётся уличать в неправдоподобности Фёдора свет Михайловича, виртуоза психологического слога. Ведь, действительно, что за эдакая странная лёгкость: «... Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его...» Как это – постепенного? За счёт чего и почему? Чёрт возьми, и у Сени в торбочке лежит Писание, которое он сам читывал взахлёб, без Сони Мармеладовой. Но вот, только ступил уверовавший левою ногою «из одного мира в другой», как уже голову буквально разрывает бешеная эйфория от воздействия конопли под пиво! А, ведь, хочется ещё непознанного таинства интима с женщиной! Да, и получится ли, после многолетнего рукоблудия с Фрейдом обоснованным тюремно-петушиным суррогатом? Вот тебе и «постепенное»!

Между тем, уже показались знакомые глазу пейзажи родной местности, Страны Терриконов. «Кстати, - размышлял Сеня, - данные терриконы, эдакие огромные, своеобразные пирамиды бесполезной каменной породы, - это один из знатных знаков отличия украинской местности от мексиканской. Ещё есть у нас больше чернозёма, да лесопосадки. А так почти голимая Мексика в Малороссии. Местами, конечно, кое-где и где-то, не везде, ибо нет пустынь и пейота». Впрочем, Мексику Сеня видел лишь в фильмах. И странно, что пришла вдруг подобная ассоциация, может быть не совсем точная, справедливая и объективная. Сеня весь сосредоточился на впитывании в себя зрительных картин родины детства. Но не было захватывающего упоения, радости и того счастливого биения сердца, какое бывало раньше, в пору младенчества, отрочества и юности, от зрелища родины. Страх, тревога, беспокойство за будущее не давали сердцу свободно забиться от счастья. Тем паче, что видимые зрительно картины разительно отличались от тех полотен, что запечатлелись некогда в памяти. Хотя, как бы никакой разницы не было в деталях. Но разница во внутреннем восприятии видимого была столь велика, что всё вокруг казалось совершенно чужим. Возникла ассоциация родины детства с покойником, мертвецом. Как не согласиться с Пушкиным, что можно вернуться в те же места, но вернуться назад невозможно? Если в детстве все эти ряды городских ли, частных домов, деревья, переулочки, памятники безликих безымянных солдат et cetera были прекрасны своим таинственным приглашением в сказку будущего, то теперь всё это несло на себе печать убожества, не могущую уже укрыться под иллюзорно-радужным покрывалом, рождающимся из наивного, ожидающего волшебных событий сердца...

Наконец, показался знакомый с малолетства памятник неестественно могучему шахтёру с обломком антрацита в длани. Авто приближался к городу. Несмотря на полдень районный центр совсем не кишел толпами обывателей. Примечательность украинских городков восточного региона, этих многочисленных искусственных микро-полисов, в том, что скопление народа в них можно увидеть лишь на главном базаре, и то до обеденного времени, а сами городки во всякий час изобилуют пустынными улицами. Народу можно увидеть столь немного, что кажется вымер населённый пункт или выселился либо спит. Впрочем, лет эдак двадцать-тридцать тому назад, всё было почти так же. Конечно, тогда асфальт не был так разворочен да зданьица были поновее. И были ещё праздничные демонстрации от совдеп-культуры, собирающие народ в небывалом для этих улиц количестве. Когда-то племя горняков, шахтёрское сословие, трудилось за неплохую и своевременную зарплату, и посему некий невидимый, психологический ментал над этим краем веял определённым спокойствием и удовлетворением от суетного бытия. Теперь же, казалось, что в самом воздухе пустынных улиц незримо витают злобная обречённость, страх и раздражение, истерическое ожидание чего-то ещё худшего...

... Городишко некогда самой густонаселённой агломерации городов расколовшегося Союза республик остался позади красного автомобиля. Все эти сотни городков, которые можно смело именовать Большим Шахтоградием, имеют вокруг себя множество убогих поселений. Их называют посёлками, а ещё чаще просто шахтами. Многие шахты, вокруг которых некогда построились человеческие жилища, уже давным-давно прекратили свою рабочую жизнь, но по закономерной инерции поселения эти продолжают называться в народе просто шахтами.

Автомобиль подъезжал к шахте первой, к пгт Горняцкое. Именно шахта первая закрылась более сорока лет назад. Конопля и пиво помогали Сене философски воспринимать открывающееся взгляду зрелище родины. Добротные двухэтажные домики с евроокнами, металлопластиком и спутниковыми антеннами-«тарелками» соседствовали с рушащимися, покинутыми лачугами а-ля Руина-XVII*. Автобусные остановки made in USSR красовались ржавыми скелетами арматуры, обнажающимися из-под разрушающихся бетонных корпусов. Конечно, эта панорама разительно отличалась от картин, запечатлённых в памяти детства. Но, что было в этих краях сто, двести лет тому назад? Пустыня, голая степь. А, что было здесь во времена второй мировой, Великой Отечественной? Страх, голод, разруха и нищета рядом со смертью. А, что было после? Опять же, нищета. Но с надеждой на светлое будущее. Да, была пара-тройка десятилетий виртуального социализма, общества казарменной модели. Асфальт, ныне развороченный, покрыл грунт, построили остановки, сельсовет, клуб, аптеку, магазин, школу, десяток небольших зданий с квартирами. Всё это ныне ветшает, дряхлеет, ибо материя имеет свойство разрушаться. Опять же, сейчас это разрушается, а раньше этих атрибутов современной цивилизации и вовсе не было. И ничего – народы существовали. Впрочем, вероятно, во все времена люди ностальгировали о чём-то якобы лучшем, что было некогда. Сквозь философское осмысление в сердце просачивался страх. Страх не мог уместиться в оболочки каких-то слов, в рамки каких-то выводов и в границы каких-либо разумных рассуждений. Посему это чувствонастроение было более предверием жуткого животного трепета перед чем-то непоправимым, нежели Конкретным Страхом. Знакомые с детства улочки и дома веяли некой чуждостью, ранодушной отрешенностью и даже потаённой враждебностью, природу которой невозможно было обозначить с позиции здравого рассудка...

...Сеня попросил остановиться на дороге за сотню метров от дома родителей своего отца. Снова странное чувство раздвоенности собственного внутреннего мира и мира внешнего пронизало его. Вокруг были улыбающиеся, весёлые друзья детства. И в то же время это были чужие, незнакомые люди со своею, неизвестною жизнью. Ему предстояло идти под отчий кров в статусе сына и брата, а внутри был лишь некий пришелец, неестественный путешественник из сладкого юношеского прошлого в неприятное, незнаемое, пугающее, почти осязаемо колючее настоящее. Между тем друзья, заговорщицки перемигиваясь, втиснули в его ладонь изрядную порцию смешной травы, аккуратно упакованной в газету, и были готовы уйти в измерения своих жизненных путей. Снова кольнуло чувство, что теперь всё в жизни иначе. И друзья детства – это прежде всего люди со своими личными проблемами, в которых они движутся, дышат, живут, существуют. Нет более того общего, волшебного измерения, в котором они могли вместе находиться 10-15 лет тому назад...

...Сеня слегка пнул калитку обветшалых, покосившихся ворот тёмно-бурого цвета, и калитка немедленно слетела с петель. Взору предстал печальный вид заброшенной, покинутой хозяевами усадьбы: буйная поросль дикой травы вздымалась значительно выше пояса, деревья неухоженного сада были похожи на фантастических кикимор из жуткого славянского фольклора. Узкая тропинка вела сквозь обильный бурьян к тёмным строениям жилого дома и кухни.

Во мгновение ока, которое не укладывается даже в секунду, внутренность Сени осветилась бессловесными, мысленно-визуальными картинками из недоступного, радужного прошлого и из жутких сновидений сознательного возраста, прошедшего в колонии усиленного режима, в виртуальном мире спец-религии «человеческих понятий».

Двор трескающегося по швам кирпичного обиталища был подобен свалке. Двери дома были заперты. Старые, прогнившие ставни затворяли покосившиеся окна. Сеня присел на чурку посреди заросшего травою двора. Действие лёгкого, конопляно-пивного, опьянения прекратилось. Холодный, трезвый рассудок омывался волнами пессимизма и тревоги. В пасмурном осеннем небе загрохотали раскаты далёкого пока грома. Резкий порыв холодного ветра привёл в движение ветви неухоженных деревьев, и ещё зелёные листья зазвучали смятенной симфонией беспокойного шелеста.

Сеня не стал беспокоить свой разум поиском ответов на вставшие ребром вопросы. В конце концов, несмотря на своё привелегированное положение последних лет жизни в зоне, он жаждал прежде всего покоя, полного уединения. И вот, он получил желаемое. Несколько минут он посидел, усилием воли устраняя из себя всякий внутренний монолог, вспыхивающий обрывочными мыслями, словами, вопросами et cetera. Бороться с самим собою было очень тяжело и Сеня вскоре вдыхал в лёгкие дым конопляного забвения. Душа молодого человека затребовала общения, контакта и движения, выплеснув из себя мечту об уединении. Перекинув через плечо увесистую торбочку он двинулся через бурьян в соседский двор. Хотел было через забор, как в детстве. Но забора не было, гнилые его останки мирно покоились на земле.

Через несколько секунд древняя старушка всматривалась выцветшими очами в нежданного гостя, не узнавая его.

-- Бабушка Зина, здравствуйте! Это же я, Сеня Ваньков. Не узнали?

-- Сенька?! Ой, божечки! – запричитала старенькая соседка. – Бедное дитятко! Горемычный ты мой! Я ж тэбэ помню малэньким ще хлопчиком, дытынкой!

Сеня слушал причитания старушки и думал о неисповедимости человеческих судеб. Некогда, в умершей для реальности стране волшебства – в державе детства, он играл в этом дворе с её внуком Вадиком в настольный хоккей, и эта игра была тогда центром бытия. И полотно тогдашнего бытия было соткано из бесчисленных нитей ожидания прекрасного, волнительно тайного и неописуемо счатливого.

Между тем выяснилось, что мать Сени с сестрёнкой его и несовершеннолетним братом спешно уехали в Крым. Там, в городе-герое, была их двухкомнатная квартира, уже несколько лет сдававшаяся постояльцам. Бабушка Зина озвучивала прагматические вопросы о деньгах, о прописке, о работе и о месте проживания.

Унылые речи бабки прервало появление другого гостя. Это был полный мужчина в милицейском мундире. Он поприветствовал хозяйку и бережно вложил в изборождённые морщинами руки её небольшой тормозок со словами:

-- Бабушка Зина, помяните маму. Годовщина.

-- Ой, божечки! Время-то как бежит, как бежит, – вздохнула дрожащим голосом старушка и слёзы появились на выцветших её глазах. – Царствие ей небесное.

-- Здорово, Сеня, - радушно приветствовал милиционер бывшего зэка.

-- Володя Вершанский! – вспомнил Сеня старшего товарища из уже несуществующей страны безмятежного младенчества. – Ну, брат, тебя не узнать!

-- Бабушка Зина, - сказал Володя, - я украду у вас Сеню. Поведу его на поминки.

Они шли по родной улице, а Сеня ещё более проникался чувствованием чуждости окружающего. Вершанский болтал всяческие банальности, суть которых Сеня даже не пытался улавливать. Он лишь удивлялся, что милиционер говорит с ним по-дружески, как старый добрый товарищ. Да мимоходом отмечал, что колоритное малороссийское наречие приказало долго жить в творениях Гоголя, уступив место топорной речи, странной смеси русского и украинского языков без каких-либо тонких витиеватостей, интересных эпитетов и остроумных сравнений.

Во дворе дома, где проводились поминки, был накрыт простенький стол с водкой, вареной картошкой и селёдкой с луком. Почти все здесь были сослуживцы Вершанского. До Сени никому не было дела, вокруг велись тихие, сдержанные беседы на частные темы. Освободившийся скромно кушал и продолжал удивляться, что находится в таком обществе и не привлекает к себе ровно никакого интереса. Когда он плотно наелся и выпил изрядную порцию спиртного, то тихо поблагодарил хозяина и попросил разрешения уйти. Вершанский обнял Сеню за плечо:

-- Ну, давай, Сеня. Удачи тебе. Обращайся в случае чего, не стесняйся.

Сеня благодарно кивнул и вышел, крепко пожав протянутую руку. Свежий ветер вдохнул в естество щемящее чувство полной неустроенности. Хотелось элементарного домашнего уюта, покоя. Но к каким знакомым, приятелям не придёшь – нигде этого не найти, везде будешь только временным гостем. Поэтому он шёл бесцельно по родной, и одновременно чуждой, местности.

-- О, какие люди! Без охраны! – услышал Сеня позади себя избитое приветствие явно в свой адрес.

И через секунду общество молодых туземцев обменивалось с ним рукопожатиями. Давным-давно миновали времена блатной уркаганской романтики, уж давно отшумели и постсовковые бандитские разборки, но какой-то полуореол ещё, вероятно, витал над человеком из «мест, не столь отдалённых». Или этот полуореол будет таким же вечным, как и сама тюрьма? Либо эти юнцы, как и зрелый в годах милиционер, имели какое-то смутное стремление на что-то доброе и бескорыстное для абстрактного нуждающегося? Из этой большой, разновозрастной компании Сеня поверхностно помнил лишь одного парня. Да, и как он мог помнить кого-либо из этих малолеток, многим из которых было всего-то 12-13 лет от роду? Но они знали Сеню на самом деле, хотя и заочно, лишь по чьим-то отрывочным рассказам.

-- Откинулся? – последовал стандартный для подобной встречи вопрос.

Но вопрос звучал из уст пятнадцатилетнего подростка суверенной Малороссии, и по-ходу обмена информацией, Сеня удивлённо констатировал, что очень многие элементы того языка, вернее – сленга, которые соответствующие эксперты назвали тюремно-лагерно-блатным арго, теперь вибрируют в свободном употреблении даже среди молодёжи захолустного украинского посёлка, чьи дороги не знают асфальтового одеяния. Некоторые словеса всплыли для анализа спецов-энтузиастов лексики ещё в далёкие времена строительства легендарного, почти совсем забытого Беломорканала, и, конечно, их творцы из среды люмпен-пролетариата даже не мыслили, что чрез многие десятки лет их «шедевры» будут грамотно использоваться детьми из семей трудового, рабоче-крестьянского сословия иной страны. При чём, эти ребята и не догадывались о происхождении тех словечек, которыми была буквально напичкана их полурусская-полуукраинская речь.

Сеня безвольно поплыл по течению этого диковинного общения. Это была инерция его странного старта на дистанции срока свободной жизни. Ибо старт освещался в мозгу тривиальным вопросом – что делать? И вопрос оставался пока без ответа. Находить таковой было трудно, легче было бездеятельно контактировать с окружающей средой. В мозгу беспокойно пульсировала пока не до конца оформившаяся идея о внеличностной связи времён. Вот, лет 10-15 тому назад он сам, вероятно, проявлял бы такой же интерес к личности освободившегося. Это эффект некой «эстафетной палочки» во времени, ментального порядка. Крушатся империи, меняются политические структуры, а «эстафетная палочка мышления» передаётся из поколения в поколение независимо от общественных пертурбаций.

... Между тем, оказалось, что покинутые усадьбы и окрестные полулесные дебри полны теперь конопляными плантациями, большими и малыми. А кое-кто из местной криминальной полукрутизны умудрялся выращивать смешную траву прямо на колхозных полях, законно арендованных, среди подсолнухов и кукурузы. Выяснилось, что под воздействием марихуаны туземный молодняк может свободно ходить в школу и втихую совокупляться с домашними животными. Сеня совершенно не удивлялся таким новостям. Всё это старо для многотысячелетнего мира суеты. Он лишь укреплялся во мнении, что действительно находится не на родной до боли земле, а в ином, до неузнаваемости изменившемся, чуждом мире.

Покинув братию юных почитателей конопли Сеня неспешно прошёлся по местам, которые остались в памяти. Но, увы, сердце его уж не трепетало от зрелища природных пейзажей, сохранившихся в почти первозданном виде с эпох детства... Увы, даже родной край ныне ассоциировался с неволей, вернее с донельзя ограниченными возможностями. Ошибались творцы народных афоризмов, говоря, что СССР является «большой зоной». Какая разница в государственных режимах и политических структурах, если речь идёт об ограниченности человечьих возможностей, о неволе будничного, суетного бытия? Большая зона, тюрьма, неволя ожидают всякого человека с момента его зачатия. И где-нибудь в Африке или в Центральной Америке может быть гораздо хуже нищим народам, чем в теперешней Украине. Человек ещё не родился, а его уже ждут оковы, узы, цепи и кандалы независимых от его воли железных обстоятельств. И стержневое из них, железных, – это не общественный порядок, а непосредственная среда обитания – то бишь семья, её социальный статус и нравственные традиции. Сеня, изо всех сил пытаясь сохранить спокойствие духа, поблагодарил Господа за свои социальные путы по факту рождения, которые столь явственно дают узреть в суетном бытии тотальную, подушевно всеобщую человеческую неволю. Вот, нет денег, нет профессии, нет элементарных документов и нет намёка на домашнее пристанище, фамильный очаг. И огромный мир с пятью континентами и четверкой океанов становится виртуальной, абстрактной материей, невидимой, недоступной величиной. А окружающая действительность, непосредственная, видимая реальность очерчивается лишь этой убогой шахтой. И отличие от зоны лишь в том, что нет прямо над головой одичавших от власти ментов-контролёров, этих моральных выродков, сформировавшихся здесь же, в этих шахтах-поселениях, независимо от рождения и заката советского строя, автономно от рождения, смерти и воскресения Иисуса Христа, суверенно от жизни мира древнего, доисторического и эпохальных перипетий эры нашей, современной...

Сеня оторвал взор от исполинского двухсотлетнего дуба, который был запечатлён на множестве рисунков его детских альбомов, и побрёл по сельской улице, снившейся ему на протяжении многих лет заточения. В сновидениях эта улица выглядела всегда иначе, нежели в воспоминаниях. Последняя же явь преподнесла новейшее, зрительно-чувственное, восприятие. Впрочем, вся окружающая действительность в совокупности с внутренним восприятием её были теперь странным смешением времён, воспоминаний, впечатлений и сновидений. И грозным набатом звучал в стуке сердца лейтмотив переживаемого, что нет у него ныне ни родины, ни семьи, ни друзей, что всё вокруг до боли чужое и чуждое, что он сам подобен трепыхающемуся листку, навсегда оторванному от древа своей жизни и несомому ветрами-обстоятельствами в неизвестность, что всё прежнее – это лишь некий сон и субъективное достояние его менталитета, а настоящее – это галерея живых картин, на которые он со страхом взирает из клетки своего естества и совершенно не знает, как эту клетку втиснуть в эту галерею живых картин, в окружающую жизнь человеческую. В суету сует и томлению духа, которым бы он сейчас был даже рад.

На нижней перед лесною балкой улице гремела музыка. В дворах местных татар, быть может потомков батыевых орд, был какой-то праздник. Сеня подошёл ближе и его заметили. Снова ему стало странно, что кто-то на него обращает внимание, о чём-то говорит с ним. По инерции существования Сеня адекватно контактировал, даже проявлял уместное остроумие. Новая волна общения с окружающим миром непроизвольно внесла его на свадьбу. Он оказался за длинным столом под навесом во дворе Ибрагимовых. Пьяные молодые люди, которых он не знал и не помнил, что-то кричали ему в ухо о зэковских понятиях. Кто-то бросал на него недружелюбные косые взгляды. Снова пришла в голову идея об «эстафетной палочке мышления». Когда-то он был на проводах в армию своего полудруга и там слонялся ещё молодой парень, чей-то родственник, только освободившийся из зоны. И даже им самим тот освободившийся воспринимался неким диковинным, потенциально опасным, зверем. Впрочем, он и оказался полузверем, и был впоследствие убит в какой-то пьяной разборке. И теперь его, Сеню, кто-то видит тем же диковинным, потенциально опасным, зверем, каким он сам когда-то видел своего «коллегу». И так было всегда и везде, ещё задолго от рождения Архипелага ГУЛАГа.

Между тем, как водится, прошли уж поздравления и тосты, переиначенные с гоголевских фольклоров полуритуалы-полуобряды, откричали знаменитое в веках – «горько», пресыщенные алкоголем и едой гости бесцельно кружили по местности, собираясь в обыкновенные для подобных сабантуев «группки по интересам» и ведя обычные пьяные бессмыслицы, говорящиеся с пафосом великих истин. Уж ночное покрывало опустилось на землю и изрядная прохлада заставляла дрожать тех, кто быо одет по-летнему.

Сеня курил за двором в компании молодого поколения горняков. Он уже успел поймать ухом обрывки многих разговоров, всё это было топью невежества и трясиной ограниченности мировоззрения. Впрочем, и это старо как мир, и это всегда было и будет в веках. Он не заметил, как остался в одиночестве.

-- Что, скучно? – вывел его из полузабытья вопрос.

Молодая женщина внимательно в него вглядывалась. Сумрак скрывал её внешность. Но какая-то таинственная интонация осмысленной глубины в голосе была созвучна сениным настроениям, и он отрешённо ответил:

-- Забыл точный текст богодухновенного писания. Но суть проста. Люди рождались и умирали, женились и ходили на поминки. Жили своею жизнью вобщем, забыв о смысле этой жизни. И это тянется в тысячелетиях. Нет ничего нового под солнцем.

-- А ты претендуешь на поиск смысла в своей жизни? Может, у тебя просто нет ещё и простого пути в суете сует? И поэтому ты думаешь о высоком, не имея малого и не желая, не умея для него, малого, трудиться?

Впервые на вольном просторе Сеня услышал нечто соразмерное своим мыслям и чувствованиям. Все взоры его естества обратились к незнакомке, но кто-то её позвал из двора и она без слов спешно ушла, вскользь прикоснувшись к его локтю. И в этом прикосновении было более смысла, чем в словах. Сеня встрепенулся, душа его выплыла из вакуума, устремившись к загадочным, непреодолимо притягательным огням всевозможных влечений.

-- Земеля, - кто-то с угрозой вышел из уличной темени, - ты больше до неё не лезь. Даже не подходи. Понял?

Сеня увидел перед собою крупного, солидно одетого мужчину с двумя соответственными «секундантами-провожатыми».

-- Не понял, - искренне ответил Сеня, не желая осмысливать интонационную угрозу. – Объясни популярнее, конкретнее.

Мужчина вплотную приблизился к Сене, который почувствовал его неприятное дыхание на своём лице. «Секунданты» расположились по бокам.

-- Я присмотрел эту тёлку здесь. Шо непонятного? Она моя. Или ты хочешь проблемы? Так ты их наживёшь, земляк, без базара. Это ж тебе не зона.

Сеня отошёл от агрессора на два шага, и сердце его забилось в чёрном негативе, а голосовые связки злобно завибрировали речью:

-- Так нельзя себя вести, мужчина. За такое поведение я могу с тебя спросить. Ты же с людьми общаешься, не с быдлом.

-- Ты спроси – я отвечу! – нагло ухмыльнулся габаритный незнакомец.

-- Иди от меня, не наводи порчи на хороший вечер, если, конечно, ты нормальный.

«Секунданты» схватили Сеню за руки, а незнакомец нанёс сокрушительный удар лоб-в-лоб. Электрошок пронизал мозги, тело отлетело на метр, а рука наткнулась на увесистый древесный сучок.

Толпа выбежала на улицу, крики перекрыли музыку. Но разнять дерущихся не представлялось возможным даже основательно пьяным героям множественных хмельных побоищ. Сеня крушил сучком конечности противостоящих плотей с мыслью не попадать в черепа. «Секундант» прибежал с ножом и Сеня понял, что сломал кость его руки с оружием. Было ясно, что пьяные оппоненты готовы на убийство. В короткой передышке Сеню пронизал животный страх. В мозг врезалась картинка из сновидений об узнической жизни. В жёлто-коричневой камере, освещаемой красноватым цветом, был очень низкий потолок: сидя на полу Сеня упирался в него головой. Вокруг были неясные полузомби-сокамерники, тело не могло сдвинуться с места и страшная сила давила на голову и тело, на мозг и на всё естество. «Ради чего?» - ужаснулся Сеня, сердце его обдало холодом, и вмиг окружающая толпа и самец-соперник с «секундантами» потеряли всякий смысл. Сеня с силой бросил сучок далеко в сторону и мощным, стремительным рывком скрылся в темени деревьев балки. Он слышал, что за ним ринулась погоня. Но когда он прервал свой дюжий рывок, то никаких звуков преследования уж не было.

Сеня выбрался на дорогу, изгоняя прочь яростные стенания уязвлённой гордости, и пошёл под холодным светом вышедшей из-под облаков луны. Под черепной коробкой вспыхивали молнии беспокойства и страха. «Так бездарно в тюрьму стучаться! Так бездарно!» - укоризненно шептал он сам себе в наставление.

Вдруг всегда пугающий звук чего-то движущегося в ночи сквозь невидимую растительность заставил Сеню вздрогнуть. Он тревожно, с опаской оглядывался во тьму, в которой ничего не было видно, а треск веток и шелест листьев громко свидетельствовали о чьём-то резвом пути через полулесные донбасские дебри. «Когда тебе на ум приходят мысли о пугающих вещах, - вспомнил он мексиканское предостережение дона Хуана, - о чём-то рыщущем во тьме, чему нет имени, то знай, что это женщина-видящая из безмерной области истинного ужаса». Всё это, конечно, легче принять за нонсенс, ещё проще за полную чушь. Ну, да! Где-то, в недостижимой виртуальности реального мира, поднялся Джон Траволта с криминальным чтивом. Уже состарился супер-пацан – Сильвестр Сталлоне, где-то прикалывается всегда тренированный Джеки Чан, Железный Арнольд уже стал губернатором. Где-то на родине доисторического Ромула Андрюха Шевченко несёт условный флаг украинского футбола. Уж Солженицын давно в полном легале на пространстве бывшего Союза. Где-то... Вобщем, житуха движется, бьёт ключом – куда ни плюнь! Компьютеры, сверхзвуковые самолёты и космические корабли! Почти порно крутят кабельные телеканалы. Какие кастанеды, звуки и движения? Но... И этих «но» было слишком много у Сени, у странного индивидуума, вырванного из текущей суеты сует, не имеющего в ней места, затерянного в ярких мирах ностальгических воспоминаний, в этих живых, но неосязаемых, нематериально-ментальных полотнах-картинах.

Между тем Сеня явственно слышал, что нечто целенаправленно движется сквозь тьму. Это нечто могло вполне быть и диким кабаном, если бы они водились в этих краях в такой близости к человеческим жилищам. Но лучше это нечто, чем глупый, ненужный конфликт со слепою фемидой и бесцельно выкинутые из жизни годы! Это непонятное нечто - всё же не страшные, монотонно-бесконечные годы. Неожиданно страшный звук прервался. Из-за ночных облаков показалась луна со своим неизменным в веках нимбом, цвета которого не могут поддаться конкретным определениям. Лишь некоторое подобие оранжевого колера можно было без сомнения определить в лунном ореоле, сопровождающего человеков от младенчества до старости.

Вдруг в самом низу склона на дороге он увидел лежащее тело. Это была женщина. Лицо её было склонено к земле. Снова он вспомнил давние свои сновидения, из детского измерения жизни. Именно здесь, на этом месте грунтовой дороги посреди балки, он видел жуткую женщину под лунным светом. Черты её были всегда неясны, во всех снах, которых было больше десятка в детстве и отрочестве. Но он точно знал в своих видениях, что это – ведьма. И в этом странном знании без комментариев был заключён животный, необъяснимый ужас тех давних кошмаров. Однако сейчас не было и намёка на какую-либо мистическую жуть, ибо житейские тернии стали ныне страшнее. Сеня склонился над нею и произнёс над её затылком:

-- Что с вами? Вам помочь? Давайте я помогу вам встать.

Женщина застонала с коротким: «Угу». Сеня помог ей встать, и, поддерживая под локоть, повёл по дороге. Они шли в молчании. Сеня метался беспомощной снежинкой во вьюжном вихре своих переживаний, и когда пришёл в себя, то не мог узнать окружающую местность. Он встряхнулся и спросил:

-- Не пойму, а почему ты всё время отворачиваешь от меня лицо?

Женщина остановилась, и смотря в сторону ответила вопросами на вопрос:

-- А как у тебя с нервами, крепкие ли? А сердце как у тебя, выносливое?

Таинственная интонация осмысленной глубины в её голосе поразила Сеню и заставила по-серьёзному задуматься. Он закурил, и через необъятно обширную минуту медленно отвечал, смело всматриваясь в упорно отворачивающуюся собеседницу:

-- Не жалуюсь.

Где-то поблизости от могучего порыва ветра беспокойно зашелестели листья скрытых во тьме деревьев, и женщина медленно повернулась к Сене. Лик её частями осветился белёсо-невесомыми прядями природно-неонового света от лунного нимба. Сердце молодого мужчины непроизвольно забилось сильнее, могучие тиски древнего ужаса готовы были смертельно стиснуть его и разорвать, но Сеня усилием воли и разума остановил этот процесс в своей плоти. Глубоко затянувшись и медленно выпустив табачный дым, он не отрываясь смотрел в открывшийся ему мертвецкий лик. Нечто нечеловеческое было в нём. Неприродная белизна сочеталась с зелёным, серым, коричневым и чёрным цветами. Сдерживая дрожь тихо сказал, почти прошептал Сеня:

-- У тебя же лицо какого-то фантастического трупа...

-- Ты сам попросил.

-- Кто ты? Как это возможно вообще: иметь такое лицо и быть живой?

-- Тебе это невместимо в разум. Ты не можешь этого сейчас понять.

-- Может, я извиняюсь, ты больна чем-то серьёзным? Может, СПИДом?

Женщина оскалилась и Сеня увидел в этом оскале два настоящих звериных клыка.

-- А эти драгоценные зубки как проявление последней стадии СПИДа, - с иронией сказала незнакомка, и разноцветные лоскуты в паутине глубоких, безобразных морщин заплясали от смеха на её мертвенно-бледном лике.

-- Н-да, - сказал Сеня задумчиво, - тут сам Николай Васильевич нервно покурит в стороне.

-- Это какой же Николай Васильевич?

-- Который Гоголь. Жил когда-то такой сочините...

-- Не нужно себя утруждать, - мягко прервала женщина. – Я хорошо знаю Гоголя.

Сеню вдруг посетило откровение:

-- Это ты подходила ко мне на свадьбе?

-- Да, я.

Воспоминание о недавней драке охватило разум Сени, и он в тревоге сказал:

-- Там из-за тебя вышла непонятка. Я опасаюсь, что поломал кости каким-то мухоморам. Мне могут предъявить нанесение тяжких телесных повреждений. А это для меня – стопроцентная тюрьма. Потому что я только сегодня освободился. А зэк – это не полноценный гражданин, а поражённый в правах. По законодательству. Даром, что Сталин умер и Союз распался. Впрочем, может, это и справедливо. В смысле охраны общества от рецидивистов. Но лучше мне быть в бегах, чем выбрасывать на ветер годы жизни. Я не рецидивист, а жертва обстоятельств. Но кто будет вникать? Остаются бега.

-- Да, проблема, - согласилась незнакомка. – Только не из-за меня. Это твоя глупая гордость тебе удружила. Себялюбие, беспечность, да и половой инстинкт тоже, подмяли под себя твой здравый рассудок.

-- Ты права, ты права, - печально согласился Сеня. – Животное я тупое, гордое и беспечное. Но, что же делать сейчас? Там же, у Ибрагимовых, и торбочка моя убогая осталась. Кое-какие вещички, справка об освобождении. Надо бы забрать сумочку. Но когда? Сейчас туда соваться нельзя. Может, уже и менты там. Или те дебилы, мухоморы-полумужчины, меня прибьют или покалечат. Как поступить, какое же решение-то воздвигнуть?

-- Соорудим поход ко мне в дом, если не боишься. Переночуешь и пойдёшь утром на разведку.

-- Не боюсь. Да, и выбора у меня нет. Благодарю тебя за поддержку в трудный час. Настала пора, кстати, и познакомиться. Меня зовут Сеня.

-- Ты, Сеня, случайно, не читывал, на досугах своих каторжанских, Карлоса Кастанеду?

-- Читал тройку книг.

-- Тогда величай меня – панна Иоанна, ибо я -- донна Хуанита по-малороссийски...

___________________________________________ __________________________

Глава 2. Ночь в доме ведающей (или лёгкое интеллектуальное танго на прахах потерявшегося Карлоса Кастанеды et cetera).

****

Сеня еще раз огляделся по сторонам, но местность была совершенно незнакомой.

-- Панна Иоанна, - произнёс он с некоторой иронией, - а где мы находимся, если, конечно, не секрет?

-- Секрета в этом нет. Мы на земле. В чудной Стране Терриконов. Под баснословной толщей воздушной атмосферы, а значит – во владениях князя воздуха.

От могучего порыва ветра снова беспокойно зашелестели листья скрытых во тьме деревьев, атмосфера заполонилась раскатами оглушительного грома, засверкало одновременно несколько молний и хлынул ливень. Сеня инстинктивно съёжился и спросил:

-- Может, шустрее зашевелимся? Ты в состоянии?

Панна Иоанна взяла без слов его ладонь в свою, и Сеня внутренне вздрогнул от этого соприкосновения и лишился дара речи от напряжения, перестав дышать.

-- Да не бойся ты, - мягко сказала женщина. – Поверь, СПИДом я не больна. И, пожалуйста, не будем спешить: мне всё ещё тяжело.

Сеня снова задышал и вновь обрёл голос:

-- Да, собственно это и не страх был, а какое-то оцепенение, или одеревенение.

-- Возьми меня, пожалуйста, под локоть, как прежде.

Просительная, почти нежная интонация всколыхнула сенино естество. Он трепетно исполнил просьбу спутницы, и извечные волны людских желаний покатились по скрытому, сокровенно-глубинному морю его сердца. Сеня на мгновения совершенно выпустил из памяти вид страшного её лица, и давно забытая, и не до конца ещё им познанная, сладостная, ни с чем не сравнимая эйфория рождающейся влюблённости начала распространяться по всему ментально-плотскому пространству его микрокосмоса. Они шли в молчании, но в нём не было скованности и напряжения, ибо оно переполнялось волнующим ощущением предверия счастливой надежды. Иоанна вдруг споткнулась, и Сеня весь встрепенулся, стараясь крепко, но аккуратно и даже нежно её поддержать.

-- Благодарю, Сень.

-- Да, не за что, любезная панна Иоанна. Кстати, может, мне можно перейти на менее официальное обращение к тебе?

-- Можно, конечно.

Они остановились. Звучание бесчисленных капель дождя превратилось в симфонию волшебных ожиданий. И только теперь Сеня заметил, что он совершенно не промок. Он посмел осторожно взять Иоанну за плечи, и одежда на ней была сухой.

-- Иоанна, что это?

-- На нас дождь не идёт, - тотчас догадалась она о предмете его вопроса.

-- Но, как это может быть? Ведь, такого не бывает.

-- Ну, не знаю. Может, тебе всё это снится?

-- Ты шутишь?

-- Ладно, пойдём. Тебе, наверно, холодно?

Дрожь прошла по всему его телу, и он лаконично ответил:

-- Ага.

-- Скоро уже придём, друг мой. Но не успеем мы дойти, как ты согреешься. Обними меня за плечо одной рукой.

Он обнял её, и тепло немедленно начало изливаться по всему его телу.

-- Иоанна, что это?

-- Это присказка...

-- А сказка...

-- Сказка будет впереди! – закончила Иоанна, и они вместе радостно засмеялись.

Сеня вдруг вспомнил первую свою, юношескую влюблённость и к горлу подошёл комок, а на глаза навернулись слёзы. Иоанна нежно взяла его ладонь в свою и тихо сказала:

-- Не жалейте о днях минувших, и не говорите, что они были лучше.

Сеня заплакал и сквозь слёзы спросил:

-- Ты знаешь Евангелие?

-- Его тайн мне ведать не дано: я просто его читала. Я знаю лучше другие книги.

Когда они оказались перед обычными металлическими воротами в обыкновенную для местного края усадьбу, то Сеня успел выйти совершенно из тоскливо-ностальгических расположений духа. Теперь он снова был на пороге в мир великих, судьбоносных ожиданий чего-то неведомого, но прекрасного, волнительно тайного и неописуемо счатливого.

Пройдя типичный двор они взошли в добротный, обложенный кирпичом дом. Зазвенели висящие изнутри, поверх двери, стеклянные украшения, продающиеся на всех торжищах страны. Обстановка была скромна, но весь дом дышал чистотой и уютом. Иоанна включила два светильника оригинальной формы. Сеня непроизвольно насчитал их около десятка. Все они были весьма отличительны от привычных «бра», которыми торгуют в магазинах, на улицах и рынках.

-- Располагайся, как дома, - радушно сказала хозяйка. – Мне нужно отлучиться на пару минут. А потом я займусь твоим комфортом. Не скучай, и постарайся успокоиться.

Зазвенели стеклянные голубые коты над входной дверью, и Сеня остался в одиночестве. Он подошёл к книжным полкам, которые занимали одну стену просторного зала, от пола до потолка. Названия и авторы запестрели в его очах ярким калейдоскопом. «Олеся» Куприна, гоголевские «Вечера» и «Запечатлённый ангел» Лескова первыми бросились в глаза. Каждое произведение несло смутное воспоминание о тех часах неволи, когда оно было им прочитано. От классики взгляд переместился к красочным агни-йогам, бхагавад-гиттам, множественным магиям, белым и чёрным. Здесь же покоился внушительный ряд кастанедовских откровений.

Звон лазоревых котов вернул Сеню к действительности, и он повернулся на скрип половиц под шагами. Он уже готов был обратиться к Иоанне, слыша, что она входит в зал. Но никого не было. Сеня быстро вышел в коридор, но тщетно: здесь не было ни хозяйки, ни кого либо другого.

Вернувшись в зал Сеня закурил сигарету, приспособив миниатюрную хрустальную вазочку под пепельницу. Он удобно расположился в кресле возле окна, слух его уловил древнюю как мир песню капающего дождя, а обоняние – какой-то неуловимый, приятный запах. Сеня переживал то состояние, когда уже не бодрствуешь, но ещё и не спишь. Этот сладостный миг в своей жизни не один раз чувствует всякий, наверно, человек. Все проблемы, все вопросы, волнения и заботы теряют неколебимую свою власть над уставшей плотью, и чарующая, дивная, неземная невесомость уносит душу в иное неведомое измерение, недоступное для суетных страхов, но реальное, ибо сердце продолжает биться, кровь идти по своему кругу, а душа жить.

Еще раз раздался весёлый перезвон бирюзовых котов, вновь послышался скрип половиц под мягкими шагами. В этот раз, даже с закрытыми веками, Сеня знал точно, что вошла Иоанна. Но каждый, наверно, человек знает это состояние, когда знаешь, но ничего не можешь. И мешаются сон и явь, грёзы и реальность. Иоанна властно и одновременно мягко сказала:

-- Сеня, очнись! Ты только посмотри на моих котов! Хоть одним глазом!

Сеня последним усилием воли открыл глаза и включил все рассудки с мозгами, чтобы понять о чём речь. Он увидел кошачьи фигурки и вяло сказал:

-- Иоанна, панна уважаемая, любезная и супер, я плыву, я устал, я сплю. У меня нат сил – считай, что меня нет. Извини.

-- Ты просто ещё не знаешь функцию моих котов.

-- Даже, если они разговаривают, - напрягся с произнесением фразы Сеня, - подобно кастанедовским ящерицам, то и это меня не восстановит.

Иоанна, между тем, расчёсывала своих котов, что-то аккуратно снимала пальцами с расчёски и улыбалась. Наконец, собранное с кошачьей шерсти вещество было смешано с щепоткою какой-то сушёной травки и определено в изысканнейший кальян, инкрустированный старинным червонным золотом.

--Сеня, мои коты – это не ящерки дона Хуана, ибо они коты панны Иоанны. Они спускались в мою подземную оранжерею и пробежались по кустам магических растений, подобно тому, как некоторые люди бегали по конопляной плантации в долине Чу. Только чуйская марихуана – это второсортный табак против моей мацанки, концентрированной пыльцы кустов, расцветающих третью сотню лет на глубине в тысячу метров под поверхностью земли. Прошу, мой друг, извольте затянуться, и силы ваши будут восстановлены.

-- Ты шутишь?

Иоанна без слов помогла Сене сделать затяжку. Он не испытал никаких тривиальных ощущений, сопрововождающих употребление конопли обычной, даже самой лучшей. Он только вдруг почувствовал необыкновенную ясность в уме и нормальное бодрое состояние организма.

-- Однако, - оценил он проснувшуюся свою органику и ментальность, - однако...

Он первый раз встретился лицом к лицу с Иоанной и внимательно её рассмотрел. Ей было однозначно менее тридцати лет, черты чистого, белого лица её были обыкновенны, но некое внутреннее состояние делало её лик не просто симпатичным или привлекательным, но красивым и возвышенным.

-- Ты – истинная, писаная красавица, - серьёзно сказал Сеня. – Что же было с твоим лицом буквально полчаса тому назад? Может, ты – женщина-видящая, какие бывают в Мексике, и их называют в тамошнем народе – «диаблеро»?

-- Сначала я отвечу тебе, что Малороссия – это не Мексика. Здесь преобладают совершенно иные тона. Все спектры почти цвета зелёного, жёлтый и все гаммы серого – вот природные цвета, преобладающие у нас. А главный наш цвет – чёрный, колер угля. Скрывающаяся под серой грязностью чёрень и грязно-красный цвет – это визитка здешних гор-терриконов. А прерогатива мексиканских краёв - коричневый цвет, все его многочисленные оттенки.

Сене было странно слышать как бы ответ в отношении своей обрывочной мысли, которая даже не была высказана вслух.

-- Так кто же ты?

-- Я не женщина-видящая. В Стране терриконов мы называем подобных себе – ведающие. Ну, а в невежественном народе нас именуют ты знаешь как. Ибо ты сам из него.

Сеня почувствовал благоговение от прикосновения к реальной тайне, к небыли существующей. Множество всяческих вопросов забурлило в голове, и от их массы он не мог остановиться на каком-либо конкретном. Сомневаться в том, что он воистину встретился с действительной небывальщиной, уже было невозможно. Слишком много нюансов уж сотворилось и не имело никаких рациональных истолкований. Мертвецкиий лик стал лицом красавицы; проливной дождь, оставляющий сухим; бодрость творящая, подземная марихуана - всё это не было сном. Может, это некий гипноз? Но коты мурлыкая тёрлись об его ладони, и он чувствовал это. Он ощущал приятные запахи и своё сильное тело, он слышал за окном древнюю как мир симфонию дождя. Он видел Иоанну, и, наконец, он мыслил, и мысли его были вполне здравыми.

-- Иоанна, а, что, можно ли ещё хапануть конопельки из глубоких недр земельки донбасской?

-- Можно. Только изменится твоё состояние.

-- Я буду обкуренным?

-- Смотря какой смысл вкладывать в это слово. Если судить обывательсками мерками, то – да: ты обкуришься так, как никто и никогда из простых курильщиков. Если вспомнить Карлоса Кастанеду, то сдвинется влево твоя точка сборки восприятия. Если бы на твоём месте был, допустим, Пушкин, то на него, наверно, снизошла бы такая волна вдохновения, что «Болдинская осень» оказалась бы бледной. Если бы следующую затяжку сделал Сталин, то неизвестно, что получилось бы – египетско-вавилонский совдеп с железобетонным орднунгом или Джугашвили сам стал бы кем-то иным, святым либо ведающим, в своём собственном будущем. А, может, и видящим. Вариантов – уйма.

-- Круто, архибаснословно, волшебно-увлекательно, непреодолимо соблазнительно, - прокомментировал Сеня, - неодолимо любопытно и необоримо заманчиво.

-- Ты вот и в обычном состоянии, судя по словесной обойме, весьма талантлив. По крайней мере, в молниеносном и одновременно изящном выражении своих чувств и мыслей.

-- Да, но знаешь ли, хочется всегда чего-то неизведанного, неиспробованного. Ведь, таков удел всех смертных людей, не только меня, - желать, алкать, вожделеть новейшего.

Иоанна, смиренно полуулыбнулась, напомнив Сене легендарную Мадонну в исполнении легендарного Лео, и пожала плечами:

-- У каждого есть свобода выбора.

Сеня закрыл глаза и вдохнул магический дымок. Несколько подождав, не открывая очей, он поделился с Иоанной: «Вообще никаких изменений, ничего не чувствую». Поднимая веки он намеревался встретиться взглядом с чародейственною подругой, и увидел... восьмиугольный зал с полуовальными сводами; окон не было; свет лился откуда-то сверху; стены, пол и свод были облицованы мрамором цвета персика. Посреди зала возвышался чёрного мрамора балдахин, опиравшийся на витые колонны в тяжеловесном стиле средневековья; под ним помещалась ванна-бассейн такого же чёрного мрамора; в ней били быстро наполнявшие её тонкие струи душистой тёплой воды. Эти филигранные струи воды была похожи на оживший, задвигавшийся хрусталь, колеблющийся от малейшего дуновения и сверкающий бликами.

-- Это всё, без сомнения, лишь только грезится мне во сне, - сказал Сеня сам себе, не найдя взглядом Иоанны.

Он скинул верхнюю свою одежду прямо на пол, неловко сунув, оглянувшись по сторонам украдкой, в запачканные грязью туфли носки, с далёкого утра потерявшие свою свежесть, и взошёл в бассейн. Чёрный мрамор, оттенив белизну тела, сообщил ему ослепительный блеск. Сеня окинул взглядом персиковое помещение со множеством драгоценных предметов разного предназначения и размеров. Взор проскользил по серебру, красному атласу, золоту и сконцентрировался на проёме в конце зала, занавешенному от потолка до полу серебристой тканью.

Тонкая, как паутина, ткань была совершенно прозрачна. Сквозь неё было видно всё.

В центре этой паутины, в том самом месте, где обычно помещается паук, Сеня увидел Иоанну, одетую от шеи до пят в длинную рубашку, настолько тонкую, что она казалась мокрой.

-- А ты говоришь никаких изменений, - заметила она.

-- Если бы это было сновидением, то я не мог бы действовать в нём по полному своему произволу, - озадаченно сказал Сеня. – Что бы мне сделать для начала, дабы понять: это грёзы или реальность?

-- Обмойся, освежись немного.

Тёплая душистая вода уже достаточно наполнила бассейн. Из хрустальных кувшинов Сеня умащялся разноцветными, вязкими жидкостями, весьма напоминающими шампуни. И действительно – это были ароматные моющие средства. Омовение казалось настоящим, состояние свежести – неподдельным. Сеня подумал, что во сне он бы не особенно беспокоился в отношении своих мокрых трусов и приличного выхода из бассейна на глазах Иоанны. Он увидел рядом белоснежную простыню и понял ход своих действий. Однако пришло смущение, когда он помещал на чёрном мраморе мокрые трусы.

Обёрнутый простынёй Сеня подошёл к Иоанне. Серебристая ткань, прозрачная как стекло, служила занавесью. Она была прикреплена только вверху, и её можно было приподнять. Занавесь отделяла мраморный зал-ванную от смежной с нею спальни. Эта очень небольшая комната представляла собой нечто вроде зеркального грота. Зеркала, вплотную подогнанные друг к другу, были соединены между собою золотым багетом и, образуя многогранник, отражали кровать из серебра, стоявшую в центре. На ней и сидела Иоанна.

В ногах кровати был брошен халат из китайского шёлка, в складках его виднелся большой, вышитый золотом кот.

Позади серебряного ложа, в глубине алькова, за щелью в зеркальном многограннике, виднелась золотая дверь. В этой полутёмной комнате всё сияло. Промежутки между зеркальным стеклом и золотым багетом были залиты блестящим сплавом, который в средневековой Венеции назвали «стеклянной желчью».

Приподняв серебристую паутину-занавесь Сеня взошёл в зеркальный грот, удобно разместился на огромной кровати, на приличествующем расстоянии от чародейной подруги, и, облегчённо вздохнув, скрывая взволнованность, спросил:

-- Что это? Где мы? Сон это или явь, грёзы это или реальность? Или крыша потекла?

-- Не знаю, стоит ли проводить ликбез в отношении версии строения мироздания по Карлосу Кастанеде? Помнишь: «Не существует никакого мира материальных объектов, есть лишь вселенная энергетических полей, которые видящие называют условно эманациями Орла»?

-- Помню немного, вернее – хорошо, но не близко к тексту оригинала. И конкретный вариант настройки нашего таинственного естества, который мы воспринимаем как окружающий мир, является лишь результатом того, в каком месте этого нашего энергетического естества находится точка сборки восприятия мира в данный момент. Но только, чёрт возьми, это где же моя точка сборки, чтобы видеть вокруг себя именно это и полноценно чувствовать даже каплю воды, падающую с кончика моего носа? Разве же может быть таким параллельный мир, или другое измерение, или иной уровень бытия? Это больше похоже на какую-то мизерную, комнатную, игрушечную модель некоего полурая.

-- Да, мой друг, ты отчасти прав в своём словесном сравнении. Первое, что ты должен уяснить, - это то, что версии строения мироздания и практики его восприятия и постижения отличительны у видящих и у ведающих. И мне очень не хочется забивать тебе голову параллелями извилистых толкований. В конце концов, тайна мироздания абсолютно непостижима, безнадёжно необъяснима для смертных. Поэтому на твой вопрос отвечу так – это сон и явь, это грёзы и реальность, это безумие для смертных и одновременно краткий миг полупознания настоящего, высшего предназначения человека, способного творить миры. Но только не человека разумного, а человека духовного.

-- Окружающая обстановка мне что-то смутно напоминает, - заметил Сеня вслух то, что занимало его совсем не самым главным образом.

-- Потом, наверно, ты вспомнишь.

Сеня, между тем, подошёл к кушетке, взял в руку золотые украшения, лежащие на ней, и заговорил:

-- Как бы всё по настоящему: я осязаю это золото. А где мы насчёт нашего трёхмерного пространства? Где сейчас твой кирпичный дом, в который мы вошли? Можно ли прихватить с собою золото, когда будем возвращаться? Или можно остаться в этом полурае? А что здесь за стенами? Солнце, звёзды есть? А люди, звери, птицы и так далее и тому подобное? Или это - «шестая чеховская палата» в интерпретации панны Иоанны, то бишь – всего лишь «игры разума», элементарное безумие? Я, хоть, вернусь в здравый рассудок? Или очнусь в донбасском дурдоме, который в захолустной Новождановке?

Иоанна в ответ улеглась, и томная её поза смешала напрочь ход мыслей Сени.

-- Сеня, вернёшься ты в тот кирпичный дом. Только, что тебе там будет делать? Натура твоя, инвентарь характера, сейчас высветила твои могучие леность, жадность, корыстолюбие и страх перед обычной людской жизнью. Да, самый простой и хороший способ устроения себя в той жизни – взять отсюда золото и зажить там припеваючи, без трудностей, без мучений и стенаний. Ну, а какой в этом смысл вообще? Кому, высшим и низшим сферам мироздания, нужно, чтобы ты, не ударив палец об палец, утонул в удовлетворении своей мизерной, ничтожной, презренной, бесстыдной и жадной плоти?

-- Да, никому и ничему от моего «хорошо» лучше не станет, - быстро согласился Сеня.- Это ясно и понятно. Я со всем согласен. Скажи же, что мне делать, что мне желать и зачем я здесь, чего ради моё жалкое «эго» рядом с тобой, неповторимой?

Иоанна нежно взглянула на Сеню, и в этом взгляде была та миллиардноокая искра, которая во все века и во всех народах даёт понять мужчине, что он почти обладатель владетельницы этой чуть уловимой искорки. Иоанна опустила веки и мягко, но с непреклонностью сказала:

-- Скажу лишь одно – выбрось из сердца даже намёки на надежду обладания мною. Сейчас мне это всего важнее.

Сеня, в полном разочаровании, изрядно перемешанном с раздражением и с неприятнейшим чувством полного самоуничижения, закрыл глаза, подумав, что он подобен некоей лягушке, над которой проводят жестокий лабораторный эксперимент какие-нибудь выдающиеся светила науки, калибра Павлова и Сеченова. Когда же он открыл вежды, то обозрел... тихую украинскую ночь. В ночном небе, в недоступных высотных далях, фиксировался обыкновенно для многих столетий Млечный Путь, он же – Чумацкий шлях для малороссии.

Невдалеке стоял как ни в чём не бывало старинный друг детства, Вадик, с советским магнитофоном «Весна», струившимся развесёло-похабными текстами «Сектора газа». Вадик улыбался чему-то своему, и выглядел семнадцатилетним юношей. Сене захотелось сказать ему о недавней своей мысли насчёт их детских баталий в настольный хоккей. Сельская улица была до боли родной и не несла в душу эманации чуждости и враждебности. Сеня почувствовал прикосновение к своей руке. Напротив него стояла юная Ксюша, первая его возлюбленная. Она была так же свежа, румяна и прекрасна, как и многие лета тому назад.

-- Однако, - кашлянул Сеня, констатируя приятное чувство своей физической свежести после омовения в ванне из чёрного мрамора, - ты совсем не изменилась. И это не дешёвая лесть. Потому что во мне уж нет прежней влюблённости. Есть только ностальгическое воспоминание о том прекрасном, феерически волшебном, фейерверке чувств.

-- Но, ведь, я тебя помнила и ждала все эти десять лет, - грустно отвечала Оксана.

-- Но, ведь, у тебя есть муж и ребёнок. Чего же стоит такое ожидание?

В ответ Сеня слушал общие фразы, и удивлялся их бессмысленности в отношении единственной сути затронутого вопроса. В конце концов, Сене стало неловко за эту глупую сцену ничего необъясняющего объяснения, потом стало пустынно в сердце и слегка больно, что первая его влюблённость – это всего лишь золотистая, красочная обвёртка, внутри которой никогда не было шоколадной конфеты с вишнёвым ликёром, ибо там всегда была безвкусная деревянная пустышка. Он со старческой снисходительностью вспомнил собственные чувства, когда злые, как дикие собаки Динго, охранники вели его в лагерный изолятор, а он внутренне трепетал от забытого попсового шлягера, песни «Чужая свадьба», звучавшей над зоной из нескольких репродукторов. Тогда из письма Вадика он узнал, что Ксюша вышла замуж.

Вдруг Сеня обнаружил, что смотрит со стороны на сцену ничего необъясняющего объяснения, где молодой мужчина мирно говорил с юной девушкой под неказистым фонарём среди тихой ночи на сельской улице. Наконец, вдруг снова обозрев перед собою Иоанну на серебряном ложе, Сеня понял, что тот парень под фонарём – это он же сам. Парень из-под фонаря так же удивлённо взглянул на другого себя, который стоял в простыне перед некоей Мадонной на кровати из серебра.

Один Сеня слушал на улице какой-то несущественный, как и все её речи, вопрос Ксюши, а другой сам спрашивал Иоанну:

-- А это что же?

-- Это лёгкое интеллектуальное танго на прахах потерявшегося Карлоса Кастанеды. Во-первых, твоё «я» разделилось, и каждое из них – равноценно, самостоятельно и полноценно, раздвоенное твоё «я» действует в тобой же созданных проекциях кусочков твоих личных мирозданий. А, во-вторых, твои сотворённые проекции, во всех подробностях, реально ворвались в чужие сновидения. И вопрос: грёзы это или реальность, правда это или обман, сон или действительность, полусновидение или полуявь?

Видение и одновременно ощущение, физическо-ментальное чувствование сцены на сельской улице растаяло. Сеня облегчённо вздохнул, почувствовав как убыло напряжение, и тихо, но вдохновенно заговорил, не глядя на Иоанну:

-- Как много нам открытий чудных готовит просвещенья дух... Однако, к делу. Дабы исполнить твоё повелительное желание об истреблении из сердца даже намёков мне нужно движение. И движение стремительное. Конечно, в данном случае неуместно вспоминать Адриано Челентано с его рубкой дров насчёт Орнеллы Мути, ибо у нас с тобой далеко не всё столь ясно. Но движение необходимо, потому что мысли мои через посредство очей переполняются влечением к телу твоему и душе. Я честно признаюсь тебе, о неподражаемая Иоанна, о загадочнейшая и прекраснейшая из дочерей человеческих, мне встречавшихся, о...

Сеня от новой неожиданности прервал речь, забыв её совершенно. Ибо он, казалось, неподвижно застыл в позе стремительного движения, а живой трёхмерный вид нёсся назад, создавая впечатление огромного ускорения. Но воздух обдавал лицо столь плотно, что трудно было дышать и держать открытыми глаза. Во мгновение ока Сеня пронизал собою, своею плотью, каждую клеточку которой он ощущал, целый дворец из великолепных палат и сотен коридоров, украшенных позолотой, мрамором, резными панелями, восточными шелками, из сотен уютных уголков, то тёмных и таинственных, то залитых светом. Винтовые лестницы кружили, поднимались и опускались. Галлереи сменялись молельнями, исповедальни упирались в альковы. Во мгновение ока всё это великолепие роскошнейшего средневекового дворца-лабиринта, отпечатавшись в глазах почти во всех подробностях, осталось где-то даже не позади, а неведомо где. Ибо далее устремились пейзажи нерукотворные, ошеломлящие и захватывающие дух.

Леса, равнины, горы и пустыни сменялись необозримостью голубых просторов морей и океанов. Огромные стада бизонов, оленей и антилоп на суше менялись стремительным движением стай дельфинов в толще вод.

-- Эти стада и стаи мне отчасти напоминают мои чувства, - вдруг услышал Сеня Иоанну.

Он обернулся к ней, и она взяла его ладонь в свою, и сверхскоростное движение прекратилось, и они уже мирно шли, и вокруг был странный, невиданный мир.

На бледно-голубом небосводе тускло отсвечивали три сферы разных цветов. Вокруг было множество озёр, похожих на невероятное собрание темноватого густого молока. Иоанна заговорила:

-- Мы находимся в одной из проекций одного из многих моих миров. Имена здешних звёзд на небосклоне – Страсть, Ненасытность, Чувственность. Озёра – это омуты наслаждения. Но я – девственница. И этот мир – модель моей неравной борьбы с собою. Душевная часть меня – стремление к чистоте, покою и воздержанию, а другая часть – это бурлящая как вулкан плоть.

Сеня почувствовал всепобеждающее влечение, страстное устремление каждой клеточкой естества к Иоанне, протянул к ней дрожащие свои руки, но вдруг погрузился в сладкую тьму, вернее – в то состояние, когда уже не бодрствуешь, но ещё и не спишь, услышав её слова из ниоткуда: «Найди меня и спаси, мы нужны друг другу».