1 ...Было уже за полночь, когда он поставил последнюю, жирную точку, еще раз окинул взглядом стопку листков, исписанных мелким, аккуратным почерком с несколько старомодным левым наклоном, и, удовлетворенно хмыкнув, откинулся в удобном кресле. 23-е августа. Да, уже 23-е, а надо еще все перепечатать, вычитать и отослать в редакцию. Впрочем, в своей команде он был уверен. Не подведут, справятся, не в первый раз. Конечно, было бы лучше сразу все печатать на компьютере, но, по своей старой, еще с юности привычке, он любил писать на бумаге, прислушиваясь к шороху пера в тишине кабинета. Правда, в последнее время он несколько изменил себе, и стал пользоваться тонкими фломастерами взамен старого доброго Паркера. Дань времени. Никуда не денешся. Вот он, в стакане на краю стола, старый дружище. - Левушка, ты не спишь? А ведь у тебя в 10 утра встреча с читателями. В дверях кабинета показалась жена, в халате и шлепанцах на босу ногу. - Сейчас, дорогая, уже заканчиваю. Вот, завтра можно перепечатывать. Еще немного, и готово. Софья Андреевна подошла к столу и аккуратно выровняла стопку рукописи. Она любила аккуратность во всем, и этим очень удачно дополняла мужа. Лев Николаевич повернулся в кресле и ласково, но крепко обнял жену, этим простым движением давая ей понять, как высоко он ценит ее постоянную заботу и внимание. Большая часть его достижений, опубликованных работ, связаны с ней, кроме, может быть самых ранних, юношеских и после-армейских рассказов и повестей, вроде «Новороссийск в четыре времени года», «Урал перед дембелем», «Налет» и еще пары десятков уже ныне почти забытых... Взгляд невольно скользнул по широким полкам стеллажей, от пола до потолка скрывающих стены кабнета. Разноцветные корешки отечественных и переводных изданий. Многие десятки томов. Романы, разошедшиеся миллионными тиражами, принесшие ему мировую славу, престижные звания, гонорары, зависть и уважение. «Мир вашим войнам», «Анналы Корней», «Счастливый понедельник», «Симфония для розенкрейцев», «Мартовский хадж». Здесь все его бессонные ночи, сомнения, язва желудка, геморрой, повышенное давление... Щелчок выключателя у основания зеленой лампы, и кабинет погружается во тьму. Спать, спать, спать! ...Чуть скрипнув, удобная кровать приняла его в свои объятья. Легкое, еле слышное шуршание далекого холодильника, и не менее далекий гул пролетающего высоко в небе самолета – вот и все, что он успел услышать перед тем, как сон накрыл его и унес вдаль... 2 ...Было уже за полночь, когда он перевернул последнюю страницу и опустил на стол тяжелый, с килограмм, не менее, пятисотстраничный том очередного романа. Еще раз окинул взглядом его сиреневый, с золотым тиснением корешок, и, удовлетворенно хмыкнув, откинулся в удобном кресле. 23-е августа. Да, уже 23-е, а надо еще прочесть 18 полноразмерных романов, штук 30 повестей, и целую кучу рассказов, стопкой тоненьких брошюрок сиротливо примостившихся на краю широкого стола. И на каждый нужна рецензия, или хоть краткий отзыв. И все это еще перепечатать, вычитать и отослать в редакцию. Впрочем, в своей команде он был уверен. Не подведут, справятся, не в первый раз. Конечно, он предпочитал бы получать все эти тексты на компьютере, но, согласно договору с издательством, он должен читать изданные тиражом один-два-пять, редко десять экземпляров бумажные тома. Причем, читать каждый экземпляр. Об этом говорилось в Договоре особо. И издатель сторого следил за этим, слегка изменяя фабулу или детали каждого тома. Кое-какие секреты профессии, которые он приобрел за многие годы, позволяли, конечно, обойти кое-что, но не все и не всегда. Но, самое главное, он был обязан периодически делать пометки на страницах, чтобы незнакомый ему Автор мог почувствовать, что его нетленка нашла своего благодарно-восторженого Читателя. Паркер, добрый, старый дружище! Вот он, в стакане на краю стола. Сколько сотен тысяч искренних откликов ты начертал на полях бесчисленных книг? Правда, в последнее время Лев Николаевич стал пользоваться тонкими фломастерами – легче писать, меньше устает рука. Дань времени. Никуда не денешся. - Левушка, ты не спишь? А ведь у тебя в 10 утра встреча с писателями. В дверях кабинета показалась жена, в кимоно и босиком. - Сейчас, дорогая, уже заканчиваю. Вот, завтра можно компилировать отзыв. Еще немного, и готово. Софья Андреевна подошла к столу и аккуратно выровняла стопку рассказов. Она любила аккуратность во всем, и этим очень удачно дополняла мужа. Лев Николаевич повернулся в кресле и легонько шлепнул ее пониже спины, этим простым движением давая ей понять, как высоко он ценит ее постоянную заботу и внимание. Большая часть его достижений, прочитанных и отрецензированных работ, связаны с ней, кроме, может быть самых ранних, прочитанных еще до армии и сразу после, с наивной восторженностью, свойственной искренней юности ныне уже почти забытой... Взгляд невольно скользнул по широким полкам стеллажей, от пола до потолка скрывающих стены кабнета. Разноцветные корешки прочитанных им, и только им одним книг, отечественных и переводных изданий. Бесконечные ряды томов. Тысячи романов, повестей, рассказов, принесшие ему мировую славу, престижные звания, гонорары, зависть и уважение. То, что клонило в сон. То, что завораживало. То, что особо запомнилось своей навязчивой, липкой бессмысленностью, заставляющей порой просыпаться в холодном поту и пить валидол. «Миры войн», «Аня Карнегина», «День после уикенда», «Кореец из НАТО», «Хеджированный Марат». Здесь все его бессонные ночи, сомнения, язва желудка, геморрой, повышенное давление. Однако – профессия. Пишут все. А читают – единицы, вроде него и его немногочисленных коллег. Почти исчезнувший в этом бешеном мире талант... Щелчок выключателя у основания лампы с сиреневым, шелковым абажуром, и кабинет погружается во тьму. Спать, спать, спать! ...Широкий, мягкий диван слегка скрипнул, принимая его в свои объятья. Шорох кондиционера сливающийся с гудками далекого пооезда – вот и все, что он успел услышать перед тем, как сон накрыл его и унес вдаль... 3 ...Было уже за полночь, когда он поставил последнюю, жирную точку, еще раз окинул взглядом стопку листков, исписанных слегка неровными строчками, занимающими почти всю ширину листа, с узкими, трудно читаемыми буквами, и правками, правками... Так много хочется донести, выразить, выплеснуть в души незнакомых людей, сделать их чище и справедливее, научить, дать им нравственную опору в этом несправедливом и все время бегущим за ложью мире... Чуть слышно вздохнув, он откинулся на низкую, чуть изогнутую спинку деревянного кресла. 23-е августа. Да, уже 23-е, а надо еще все переписать, вычитать и отослать в редакцию. Впрочем, в своей Софушке он был уверен. Не подведет, справится, не в первый раз. Конечно, было бы лучше сразу все писать набело, но по своей старой, еще с юности привычке, он любил перечитывать написанное и править, править, править, доводя до только одному ему видимого совершенства, прислушиваясь к шороху тонкого стального пера в тишине кабинета. Хотелось бы ему, как в старые, добрыв времена, как когда-то Александр Сергеевич, взять в руку легкое гусиное перо. Но ушли те времена, и новый век катит на всех парах по стальным рельсам, все сметая на своем пути. Никуда не денешся. Вон там оно, в стакане на краю стола, памятью и напоминанием об ушедшем. - Левушка, ты не спишь? А ведь собирался с утра сено косить с крестьянами. В дверях кабинета показалась жена, простоволосая, в теплой фланелевой рубахе и вязаных носках – в доме было прохладно, а топить еще не начинали в этом сезоне. - Сейчас, дорогая, уже заканчиваю. Вот, завтра можно переписывать. Еще немного, и готово. Софья Андреевна подошла к столу и аккуратно выровняла плотно исписанные листки. Все на ней, и дом, и дети, и он, бесконечно дорогой ее Гений, которому так нужно домашнее тепло. Лев Николаевич повернулся и ласково, но крепко сжал руку жены, этим простым движением давая ей понять, как высоко он ценит ее постоянную заботу и внимание. Как много она привнесла в его жизнь. Того незаметного, но столь необходимого для размышлений и творчества. Не говоря уже, о титаническом труде по разборке и переписываниии его рукописей. Ей, ей и только ей он обязан лучшими из своих работ. Все они там, передней, в крепких деревянных ореховых шкафах со стеклянными дверцами. Добротно изданные и переизданные, разошедшиеся немалыми тиражами по библиотекам приличных домов и книжным полкам студентов-разночинцев. Принесли ли они ему то, чего он так упорно искал? Не славу, не деньги, не зависть бездарей и не уважение знатоков. Сделал ли он этот мир хоть чуточку лучше? Потушена свеча и кабинет погружается во тьму. Спать, спать, скорее спать! ...Что-то сегодня кровать кажется чересчур жесткой и неуютной. Кажется, за железной решеткой ее изголовья прячется кто-то чужой. Или это тени ночника бегают по выбеленой стене? Еле слышное завывание ветра в печной трубе – наверное, заслонка неплотно закрыта. Далекий одинокий удар часов. Сон не идет. Софью будить не хочется – она и так устала за день, да и сейчас только-только снова легла. Он встал, накинул халат и сквозь темные комнаты спящего дома пошел назад, в кабинет. Затеплил оплывшую свечку. Свеча чадила, и светила еле-еле. Он опустился в кресло и пододвинул к себе рукопись. Свет. Свет Истины, способный озарить своим сияньем весь мир? Или всего-лишь жалкая чадящая свеча во тьме бесконечной ночи? Писатель. Поводырь ли он для слепого мира, или шут на ярмарке? «В начале было Слово». Все вышло из Слова. Вышло ли? И не осталось ли Слово той цепью, что опутывает Прометея на скале, той ширмой, стеной, пропастью, что отделяет живую жизнь от ее бумажной тезки? Нет! Не отделяет. Заменяет! Потоком вымысла и кажущейся борьбой за Истину эту самую Истину обволакивающее, и удушающее, рождающее чудовищ для своего собственного сохранения, и называющего это Свободой. И, в темноте кабинета, неожиданно, он увидел ряды ротационных машин, выплевывающие сенсации «Высшего» света и фото убийц на первых страницах, а за ними уже теснятся мачты телеграфов, радио и телеантен и ряды экранов с «Говорящими Головами», а дальше что-то, паутиной оплетающее весь мир, чему он даже не знает названия, но от этого еще более страшное в своем всесилии, и слова, слова, слова... Все новые способы тиражирования слов и вбивания их во все большее количество голов. Днем и ночью. Без отдыха и перерыва. И все меньше смысла. И все больше лжи и темноты. И все меньше жизни вне слов. И все больший спрос на слова. И все больше «мастеров» слова, рождающих слова на потоке, покнижно, понедельно, погонорарно и даром. И все меньше мысли, живой человеческой мысли, одной только и способной подвинуть этот мир к лучшему... ...Свечка вспыхнула чуть ярче, почти догорев уже. Кажется, пора. Он встал, собрал листки, перевязал их тесемкой, подошел к печке, сунул тугой сверток в топку. Стараясь не шуметь, открыл заслонку, и поставил догорающую свечку у кромки бумаги. Огонек, секунду помедлив, играя, перескочил на рукопись, и вот уже страницы занялись, осветились, как бы освобождая, возвращая назад сокрытый в них до поры Свет. Рукописи горят. И еще как славно! И фолианты горят. И экраны. И сети. И это страшно здорово. Здорово... И страшно. Но еще страшнее, когда в огне слов горят живые люди. Liberte, Egalite, Fraternite. Свобода, Равенство, Братство. Слова. Как много людей стали их рабами навечно. Как много людей забыли, что следует за ними: «ou la mort» - «или смерть». И это стыдливое «или» как и все слова, стало лишь фиговым листком идущей за ней Смерти. Не слову. Смерти. Смерти милионоликой и настоящей. «Возлюби ближнего своего как самого себя»? Красивые слова. Но другие слова идут за ними. Другие слова. Опять слова! «Не мир пришел я принести, но меч». И за ними не слова. Кровь! Иуда, Голгофа, Джордано, Бастилия, Антуанетта, Робеспьер, Александр и другой Александр, Аврора, Николай, Лев, иван, андрей, абрам, ольга, снова лев... Уходящие не в вечность - в никуда колонны... Последние сполохи в глубине печки постепенно гаснут. Кажется, светает уже. Трава в этом году отменная. Сентябрь скоро, а еще столько не кошено. Софушка-то как расстроится. Ничего, Поймет. Она меня всегда понимает. Почти... 4 ...Было уже за полночь, когда он поставил последнюю, жирную точку, еще раз пробежал взглядом вдоль одинокого листка, исписанного неплотно, но аккуратно почерком с несколько старомодным левым наклоном, и, удовлетворенно хмыкнув, откинулся в удобном кресле. 23-е августа. Да, уже 23-е. Скоро осень. Любимое время года, с такими глубокими небесами, просветлевшими лесами и красками, красками, красками, которые так хочется видеть и вбирать всей душой, открытой прекрасному. Он еще раз перечитал написанное. Неделя работы. Нет, недели две с гаком, если учесть дни, пока все это незримо созревало где-то в глубине сознания и готовилось выйти на бумагу и материализоваться в ровные строчки слов. Красивое стихотворение. Умное. Глубокое. Своё. Как хорошо, что он смог ТАК написать. Он прочитал стихотворение медленно, вслух, искренне наслаждаясь его музыкой и смыслом. Да, сегодня он явно превзошел себя. И это открытие наполнило его сердце чистой радостью. Подождав отчего-то минуту или две, он, сделал из листика аккуратный маленький самолетик и выпустил его в окно. И ЭТО тоже было хорошо. Удовлетворенно хмыкнув, он откинулся в удобном кресле. Пустые полки книжного шкафа за спиной... ...Впрочем, там не было книжного шкафа. Одинокая Роза на длинном стебле в высокой вазе и огромное, во всю стену, окно, открывающее панораму предутреннего Города, реки, леса и лугов за окраиной и дальше, до горизонта. Самолетик взмыл к светлеющему небу и плавно опустился на крышку большого контейнера с надписью «Твоя Труба studio», который выгружали два здоровенных мужика в форменных комбинезонах. - Левушка, ты так и не ложился? А теперь уже поздно. Тебе еще новый видеоряд отсматривать - «Осенние розы». Не очень длинный, 250 серий. Но всего неделя осталась. Давай, я тебе кофе сварю... Рассветное солнце показалось над далеким горизонтом. Люди с фото и видеокамерами уже начали заполнять чисто подметенные за ночь улицы, и невидимый отсюда лазерный проектор уже нарисовал на ближайшем облаке разноцветную надпись «Остановись, мгновенье. Ты – прекрасно!». Жизнь продолжалась... <8/23/-09/01/07> |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
