Ковчег библейской поэзии
В наше время, время надвигающихся серьёзных испытаний, новых открытий и ломки мировоззрений, такие книги, как предпринятый Людмилой Некрасовской (Днепропетровск) поэтический перевод Ветхого Завета, являются совершенно естественной, назревшей необхо-димостью осмысления и переосмысления данного нам поколениями бесчисленных предков богатейшего сокровища – духовной культуры, исторических знаний, мифов, легенд и народ-ных традиций, и всё это – в одной Книге Книг, как можно образно, метафорически назвать Библию. Подобные попытки предпринимались и раньше и, конечно, будут предприниматься ещё не раз. Однако в большинстве случаев за поэтические переводы брались не поэты, а про-сто любители поэтического слова – священники или верующие миряне, хорошо знакомые с предметом перевода, но не обладающие самим инструментом, посредством которого мы вы-ражаем свои мысли не напрямую, но образно, а значит, символически и сокровенно. В ре-зультате их усилий появлялись рифмованные переложения, которые не всегда можно было назвать переводами, и ещё реже – поэзией. Переложения отличаются от переводов довольно свободной трактовкой излагаемых событий, что происходит, конечно, не вследствие инако-мыслия, а вследствие невладения навыками образного мышления и поэтической речи, у кото-рой, как и у всякого искусства или науки, есть свои правила и приёмы и степени мастерства. В данном случае читатель, держащий в руках эту книгу, имеет прекрасную возможность ус-лышать не искажённую неумелым переложением, подлинную речь Библии, сохраняющую её певучесть и образность, а главное, дух и суть её содержания, лишь облечённого в рифмован-ную, торжественную мелодику эпоса, которая наиболее полно отвечает самой задумке. Ведь ритм и размер не являются произвольными величинами, от них в очень большой мере зави-сит впечатление, производимое поэтическим текстом, настроение, которое он создает. Люд-миле Некрасовской как безусловному мастеру поэтического слова удалось создать именно ту духовную атмосферу, без которой восприятие древнейшего пласта человеческой культуры было бы нарушено. Она сохранила всё очарование древней мудрости, выбрав правильный тон и бережно подбирая соответствующие ему лексические слои.
Сравните: «...разделю их в Иакове и рассею их в Израиле. Иуда! Тебя восхвалят братья твои. Рука твоя на хребте врагов твоих; поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иу-да, с добычи, сын мой, поднимается. Преклонился он, лёг, как лев и как львица: кто поднимет его? Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не придет Примири-тель, и Ему покорность народов. Он привязывает к виноградной лозе ослёнка своего и к лозе лучшего винограда сына ослицы своей; моет в вине одежду свою и в крови гроздов одеяние своё; блестящи очи его от вина, и белы зубы его от молока» (Быт.49:7-12).
И поэтическое переложение:
Тут Иаков предрёк, что в Израиле он их рассеет.
А Иуде сказал, что восхвалят все братья его,
Ибо он победить всех врагов непременно сумеет,
И со львом молодым старец сына сравнил своего.
И сказал он, что скипетр да не отойдёт от Иуды,
А земля его будет в дарах и щедра, и легка:
От вина молодого блестящи глаза его будут,
Станут белыми зубы от выпитого молока.
Поскольку в процессе работы поэтесса постоянно консультировалась с людьми, обла-дающими очень глубокими, профессиональными знаниями в области Библии, для которых вера и духовность – не пустой звук, можно не сомневаться, что и с фактической стороны данная книга оказалась на уровне с высокой планкой требований, предъявляемых к таким сложным вещам.
Интересной особенностью данной работы является приложение к самому переводу – великолепные поэтические миниатюры, отражающие некоторые интересные эпизоды Библии и выполненные в вольной поэтической манере, часто напрямую от имени персонажей. Здесь, будучи не связанной строгими рамками передачи текста близко к дословной форме, автор – общепризнанный в мире литературы мастер сюжетной поэзии – сумела использовать весь бо-гатейший арсенал доступных ей поэтических средств и приёмов и выгравировала эти библей-ские эпизоды осязаемо, рельефно, можно даже сказать, портретно и в то же время очень живо и современно.
Сколько поэзии в монологе старого Ноя, терзающегося муками совести за то, что не спас никого из людей, кроме своей семьи!
Вот и день отгорел. Видишь, Боже, измученный Ной
В утомлённом ковчеге упавшие звёзды качает.
И слезится душа. И над горькой, постылой волной,
Кроме Ноя, молитвой никто Тебе не докучает.
Иногда ведь и прямое указание Бога, ведущее к наказанию людей, заслуживших его, не может не вызывать жалость и сострадание к этим людям и отвращение к себе за то, что мог – и не помог: «Потому-то, наверное, старое сердце болит,/ Что придавлена совесть моей стопудовою верой». Никуда не уходит из памяти старца страшный эпизод, когда «юную мать заливало холодной водой, / А она мне тянула бутон верещавших пелёнок». Он не помог ей, не взял невинного младенца, отмеченного родством с порочной матерью, в спасительный ковчег и с тех пор «до смерти своей этим криком, как грязью, облит», т.к. не молился во время ка-тастрофы за гибнущих людей, «малодушно боялся тогда / На себе ощутить отголоски вели-кого гнева».
А вот какие мудрые и тонкие жизненные наблюдения облечены Людмилой в поэтиче-ский афоризм в монологе Евы. «Мне достаточно чар, чтоб тебя соблазнить, – / А способен ли ты устоять?», – насмешливо спрашивает она Адама. И действительно, не даются ли нам искушения именно для того, чтобы мы могли явить свою силу и волю? Так ли правы те, кто всегда и во всём видит в женщинах орудие сатаны? На это Людмила отвечает ещё одним афоризмом, вложенным в уста Евы: «Я – ребро, близ которого крылья растут / У того, кто способен летать». Здесь смысловое ударение ложится именно на слово «способен».
В монологе Соломона поэтесса отразила психологическую особенность великих исто-рических личностей, которые на пике своей славы теряют голову от собственного величия и начинают позволять себе вовсе не подобающие им поступки: «Прости меня, Всевышний, но и Бога / Испробовать хотел я на прогиб». Всё звучит здесь, в этом монологе, как крик мяту-щейся человеческой души, которой присуща определенная доля мудрости, но столько же со-мнений и страстей, и они закрывают завесой глаза, не желая обнаружить истину. А разве лю-ди когда-то хотели её найти? Куда охотнее позволяют себе видеть то, что хочется, и пони-мать так, как им удобно. Отсюда потом возникает обвинение Всевышнего: «Как ты лукав, Творец! Здесь нету счастья!» А разве кто-то обещал нам рай на земле?
Герои Библии – не статичные персонажи, и поэтессе удается доказательно это передать. Динамика развития психологических состояний обнаруживает себя уже в самом тексте пере-вода. Вот эпизод в доме Потифара, начальника фараоновых телохранителей. Его жена, разо-злившись, что ей не удается склонить Иосифа к прелюбодеянию, зовёт слуг.
Только отрок не стал делать то, что она захотела,
А рванулся из платья и тотчас же выбежал вон.
А хозяйка рабам закричала от ярости громко:
«Надругаться над нами, знать, муж мой еврея привёл!
Позвала я на помощь, когда он напал вероломно.
Платье бросив своё, он немедля из дома ушёл».
На самом деле госпожа лукавит: в момент, когда Иосиф рванулся из одежды и выскочил из комнаты, она на помощь не звала. «Надругаться над нами» – здесь ключевая фраза. «На-ми», «мы» – этими словами она возводит слуг в ранг чуть ли не членов семьи, даёт понять, что между ними, госпожой и слугами, гораздо больше общего, чем между нею и управляю-щим домом – евреем, чужаком, человеком из презираемого египтянами племени иноверцев. Она «снисходит», раскрывая перед ними в роли пострадавшей свою женскую слабость. Она «нуждается» в них, людях своих, надёжных, богобоязненных, защищающих хозяйские инте-ресы как собственные. Теперь, польщённые, они будут выступать свидетелями перед её му-жем в пользу её невиновности.
А когда муж вернулся, она рассказала сквозь слёзы:
«Ты еврея-раба надо мной надругаться привёл.
Раб меня принуждал переспать с ним. Он выглядел грозно.
В страхе я закричала, и он, бросив платье, ушёл».
Здесь уже нет «мы» – «надо мной надругаться», и на первое место выступает слово «раб». Необходимо подчеркнуть низкое происхождение управляющего, показать мужу, что в её обиде отчасти виновен и он, поскольку сам допустил столь низкое существо к такой высо-кой должности и тем дал возможность этому получеловеку использовать своё положение в развратных целях. Тут же идёт подмена, ведь она уже уверена в поддержке своей челяди, и вместо скромного «позвала я на помощь» заявляет: «В страхе я закричала».
А насколько интересно подмечено поэтессой колебание у Иосифа, решающего, как ему принять приехавших на поклон к служителю фараона и не узнающих его братьев, когда-то продавших его в рабство! С одной стороны, «зло нельзя наказать, раскрывая при этом объя-тья», а с другой, Иосиф чувствует, что ему «давно ни любовь, ни погибель семьи не нужна» и что чувство родства – «это выше, чем месть». Уверена, что в подобной ситуации люди ока-зывались не раз, но вряд ли у каждого при этом всплывала в сознании сцена из Библии. Те, кто прочтут этот монолог, пусть вспомнят его, когда придёт черёд и их испытаниям. «На-сыпьте пришедшим зерна», дорогие читатели, и пусть вас за это осенит собой свет мудрости Иосифа.
В этом эпизоде психологичность присутствует в передаче изменившегося отношения героя к жизненным ценностям. Тот, кто сам дразнил братьев особым отношением к себе отца, его подарками в виде богатой цветной одежды и рассказывал им при отце провоцирующие их на зависть и возмущение сны («А Иосиф опять, будто хворосту в пламя подбросил, / Им по-ведал про сон, раздразнив этим братьев своих»), возможно, сам заслужил свою участь – быть проданным в рабство, – чтобы научиться измерять глубину человеческого несчастья своими собственными мучениями. Вот почему душа Иосифа, лишь познавши и вынесши столь мно-гое, сумела переродиться и привести его к иному пониманию и иному мерилу жизненных яв-лений: «Я не обрёл друзей, поднявшись над толпой». В окружении египтян, над которыми его поставили начальником, Иосиф оставался, по сути, таким же одиноким, каким когда-то был в родной семье. Даже жена его была ему чужая по крови и духу: «Пусть чуждую жену зовут Царицей ночи, / Зато в сынах моих и кровь моя, и дух!». Таким образом, для Иосифа на пер-вый план выступают родственные отношения, родная кровь. Да и братья, смущенные прояв-лением родственных чувств у того, с кем они поступили хуже, чем с врагом, вынуждены пе-ресмотреть свой поступок в свете новых обстоятельств и признать, что степень виновности перед ними Иосифа вовсе не отвечает по своей тяжести степени наказания: «А родные его со стыдом отводили глаза».
Людмиле вообще свойственна потрясающая психологичность в передаче мыслей пер-сонажей – например, в монологе Давида, который даже в минуту торжества над Голиафом осознает, сколь «короток шаг от победы до полного краха»; в «Закате Давида», где угасаю-щий герой с ужасом чувствует, «как бесконечна мёртвая кровать», не способная согреть его уже даже телом юной и прекрасной женщины; в «Самсоне», где герой делится с нами тонким пониманием: «Среди красок любви много тёмных, но я не в обиде» и «Ведь глаза нам даны для того, чтобы видело тело. / А вот зрячие мы, лишь когда прозревает душа»; или в моно-логе Леи, страстно желающей: «Пусть каждой чёрточкой своею / Муж прорастает в сы-новьях», хотя любимый ею муж и не любит её вовсе.
Некоторые из эпизодов звучат так, как они звучали бы в передаче корифеев серебряного века русской поэзии, чьи духовные поиски были тесно связаны с Книгой Книг.
Вот диалог пророка Иезекииля со Всевышним:
И печальный ответ с потемневших небес прозвучал:
– Не имел Я детей до тех пор, пока вас не создал.
И признаться хочу, что с тех пор, как имею детей,
Постоянно учусь к дурачью относиться добрей.
Вы мечтали опору увидеть в Небесном Отце,
Но для вас Я и мать и отец – всё в едином лице.
Как ругать вас за то, что бесчестье царит на земле,
Если выросли вы в непутёвой, неполной семье?
Согласитесь, звучит очень неожиданно. Автор проводит параллель с человеческой семьёй – семьёй неполной, каких много в наше время, а в неполной семье и гармония непол-ная. Но взглянуть с такой человеческой, такой земной точки зрения на союз Бога и человека – поступок удивительный и заставляющий думать. Возможно, не все согласятся с подобной трактовкой, да и странно было бы, если б это абсолютно никого не поставило в тупик. Но у Людмилы есть право на свою трактовку, поскольку ещё ни один поэт ради соблюдения буквы канона не отказывал себе в сохранении духа настоящей поэзии, один из принципов которой – свободное размышление над вопросами бытия.
Обратите внимание на «Разговор с Божьей Матерью». Девушка обращается за советом к Деве Марии.
О любви я Её спросила,
Но ответила Божья Мать:
«Я ведь, дитятко, не любила.
Мне не ведомо, что сказать».
И правда, что может сказать об обычной земной любви женщина, на долю которой не выпало увидеть продолжение мужа в чертах собственного сына?
«И все ходят и ходят люди,
Плачут, молятся предо Мной.
Но сама, как о высшем чуде,
Я прошу о любви земной».
Это необычный взгляд. Вряд ли многим из читателей приходило в голову с этой точки зрения посмотреть на судьбу Девы Марии, но тем и интересно данное стихотворение, что по-зволяет приблизить к нам древних героев, ощутить их как своих современников.
В то же время Людмила, освещая в некоторых поэтических миниатюрах библейские сюжеты с нетрадиционного угла зрения, в большинстве случаев отличается более добросове-стной подачей материала, чем использующие Библию для передачи земных, плотских ощу-щений, свойственных всем людям, поэты серебряного века. Не теряя высоты и гармонии зву-чания классических образцов, она не снижает все до уровня чувственности, оставаясь в со-гласии с духом Книги Книг. Давайте посмотрим на её миниатюру «Магдалина» и одноимен-ные циклы стихотворений у Цветаевой и Пастернака.
В передаче Бориса Пастернака библейский сюжет обретает высоту трагедии.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Но это трагедия полюбившей женщины с неразделенным чувством. Женщины, в кото-рой вера в выбранного её сердцем не просто духовного учителя, но мужчину-кумира борется с ревностью и желанием оставить Его только для себя.
В поэтическом цикле Марины Цветаевой – цикле, который любую женщину пронзает насквозь своими совершенно естественными, природными вибрациями подлинных чувств, – уже даже и не трагедия плача и борьбы с собой, но одна любовь, чувственность и нежность:
Наготу твою перстами трону
Тише вод и ниже трав...
Я был прям, а ты меня наклону
Нежности наставила, припав.
Это видение поэта, в текстах Евангелистов нет ничего подобного: «И обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты эту женщину? Я пришёл в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отёрла; ты целова-ния Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришёл, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощают-ся грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит» (Лк.7:44-47). Это чувство понимания, сочувствия и прощения со стороны Иисуса, чувство горького раскаяния и пламенный порыв к чистоте и вере во что-то Высшее со стороны Марии Магдалины.
Людмила пытается не отходить от новозаветной традиции:
И с этих пор мне ежедневно снится,
Что и в веках не избегу молвы.
Но для Тебя я только ученица,
Не самая хорошая, увы.
Поэтесса сохраняет трагичность пастернаковской интонации, нежность Цветаевой, но передает любовь Магдалины более тонкими, чистыми мазками:
Как горько исполняется мечта:
Я назовусь на миг Твоей женою,
Чтоб разрешили снять Тебя с креста.
Это тоже любовь, но любовь, растворённая в вере, омывающаяся верой и утоляющая в ней свои желания и печали.
Серебряное звучание поэтических миниатюр Некрасовской очаровывает именно этой неподдельной высотой даже при передаче вполне земных мотивов. Сколько поэзии, материн-ского умиления и неподдельной тревоги сквозит в стихотворении «Предчувствие», повест-вующем о только что родившемся Иисусе в окружении семьи: «Склонясь над спящим маль-чиком своим, / По-матерински любовалась им. / Во сне малыш держал Её за палец», «На сене рядом шевельнулся старец». Ещё ничего не ясно, кажется, у малыша вся жизнь впереди – что может прервать её, если у Иисуса всемогущий Небесный Отец? Но и Мария, и муж её чувст-вуют душой недоброе.
Спросил: «Мария, что с ним будет после?».
И, словно тьму увидев впереди,
Схватила сына, поднесла к груди
И прошептала: «Страшно мне, Иосиф!»
Таким образом, Людмила Некрасовская предстает перед нами в данном разделе уже не только как переводчик и историк, но и непосредственно как поэт высокого гармоничного звучания, поэт духовный, умеющий не только верно и бережно передавать древнее слово Ковчега Завета, но и находить ёмкие, афористичные поэтические фразы для осмысления и переосмысления древней мудрости в современной поэтической форме, чем приближает и нас с вами, своих современников, к пониманию Библии. А ведь именно это и было задачей авто-ра, когда она бралась за этот ответственейший и нелёгкий труд.
Светлана Скорик,
поэт, литературный критик,
редактор всеукраинского альманаха
«Провинция», председатель Запорожских
отделений Конгресса литераторов Украины
и Межрегионального Союза писателей Украины |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
К темам проекта
Ответить
