Летнее утро. Рассвет только набирает силу, и в три маленьких оконца деревенской избушки-мазанки пробиться ему пока не легко. В единственной комнатке с низким потолком, глиняным полом и русской печью - сумерки. Зев печи в глубине ещё дышит жаром, а на стоящем рядом топчане, под большим серым холщовым домотканым полотенцем угадывается результат ночной работы. Сильнейший аромат свежеиспечённого хлеба - кисловатый, с примесью горелого - проникает всюду. Наверное, именно он таки раскрывает совсем ещё сонные глаза Андрейки, худенькое тельце которого давно уже перекатывается с бока на бок по огромной для него лежанке печки, ища спасения от её нагрева.

- Бабуш! - Голос у Андрейки еще слабый, сонный, но взгляд осмысленный, живой, - Дай хлеба горячего!

- А халужиной? - Это подал голос Дед, со вчерашнего вечера будто и не разгибавший спину над книгой.

Вчера, когда Андрейка забирался на печь, Дед уже сидел согнувшись в углу под образами, нацепив на нос свои круглые очки в чёрной оправе, с верёвочкой через затылок, чуть пригасив, как обычно, фитиль керосиновой лампы и едва не упираясь в стеклянную колбу лбом. И сейчас сидит в той же позе. И хотя реплика подана без отрыва внимательного взгляда от книги - но подана она была Дедом, и Андрейка невольно кидает взгляд на хворостину, приличных, с его точки зрения, размеров, державшуюся на двух гвоздях у потолочной балки.

- А халужиной тебе не дать? Глаз продрать не успел - хлеба дай!

Последний раз фыркнув, Дед замолкает над книгой, возможно и надолго.

- Бабуш! Ну давай же хлеба! Меня ж Витька с Гребешком ждут на рыбалку. Разве ты забыла? - Полушёпотом возмущается Андрейка.

- Ополоснись хочь. - Бабушка категорична не менее Деда, но строгость её тона уже не настораживает Андрейку, знающего, что о "халужине" она не упомянет. - Витьки твои спят, небось, успеешь. А ты пока поишь молока, куды ж голодным итить.

Алюминиевой пол-литровой кружкой зачерпнув воды из прикрытого деревянным кругом ведра, Андрейка набирает воду в рот, ставит кружку на место, выливает воду изо рта в сложенные ковшиком ладошки и брызгает себе в лицо. Повторяет эту операцию ещё раз. При этом крутится вокруг своей оси, чтобы вода, сливаясь на пол, не делала лужи. Затем промокает лицо свисающим краем полотенца, покрывающего топчан, теплым и духовитым от горячего хлеба, и усаживается за стол, где в огромную, белую толстого фаянса кружку налито молоко, а рядом лежит большой кусок парящего прямо, белого хлеба.

Сочетание холодного молока - очевидно недавно из погреба - и горячего хлеба вызывает у Андрейки великолепный здоровый аппетит шестилетнего человека настолько, что возможность опоздания как-то незаметно отодвигается на второй план до той поры, пока молоко и хлеб не съедаются полностью, без остатка.

- Бабуш, Дедуш - спасибо!

Андрейка - вежливый и воспитанный мальчик. Понятно, всё же сын сельской интеллигенции. Родители - учителя в соседнем селе, да ещё Андрейка у них сын поздний, хотя и не единственный. Есть и сестра, но она пока ещё совсем маленькая. Темноглазый, русоволосый, смуглый от рождения, в летнее время - как арапчонок: только белки глаз да зубы выделяются на всём теле яркой белизной. Любят, конечно, его, всё как у людей, но - "воспитывают". Никуда не денешься - положение обязывает. Но это в той жизни, с родителями он учительский сын, а в этой, теперешней, он самый обыкновенный сельский внук, каких на селе много. И экипировка его: чёрные трусики, да белая застиранная маечка - представляла собой тот самый "джентльменский" минимум и максимум, против которого не возражали и взрослые. Для представителей деревенской "золотой молодёжи" этого возраста такие понятия личного гардероба, как обувь или головной убор, на летнее время начисто выпадали из лексикона и из обихода, естественно.

Приготовленный ему для рыбалки второй кусок хлеба, огромную, горячую ещё краюху, Андрейка хватает со стола уже на ходу и, прокричав из сеней - "Я побежал", выскакивает во двор. Под навесом сарая забирает приготовленные с вечера две кривоватые, но сухие орешины - удочки, с навитой на них леской из толстой белой нитки, с поплавком из гусиного пера и крючком, с сухими остатками червя от прошлой рыбалки. Мимо Волчка незаметно прошмыгнуть не удаётся. Тот уже вылез из будки и ждёт у ворот, потягиваясь со сна и звеня цепью. Андрейка отламывает от своего пайка кусок, бросает другу вверх и в сторону. Прыжок - и хлеб исчезает в пасти Волчка словно муха, только глухо клацнули зубы. К тому же, совершив в воздухе сложнейший кульбит, пёс, подобно бумерангу, приземляется в исходную позицию, за следующей порцией. Но акробатические способности собаки Андрейке известны хорошо, и он уже за калиткой, на улице. "Э-э-э, - запоздало спохватывается и даже приостанавливается он, -чеснока-то не надёргал. А, у Кудина возьму", - и побежал через улицу.

Ошиблась Бабушка. Витька Кудин (Кудинов в миру: худой, даже костлявый зеленоглазый блондин) не просто не спал, а даже и работал: задавал гусям и прочей птичьей живности корм. Причём с ухваткой бывалого мужичка: с цыканьем и пинками наиболее нетерпеливым. Пока Андрейка выдёргивал в огороде чеснок, кормёжка крикливого поголовья была в авральном порядке закончена, а Витька, с двумя аналогичными же удилищами, стоял наготове у ворот. Майка на животе вздувалась горбом: там, как и всегда в таких случаях, должно было быть сало, а может и ещё что к нему.

- А червяки? - спросил Андрейка.

- Да вот, - Витька взял в руки стоящую у ворот ржавую жестяную банку.

Вышли на улицу и тут же наткнулись на проблему. Проблема поджидала у Витькиной калитки, с какой-то длинной палкой, олицетворяющей, очевидно, удилище в руках и с наивно-упрямым выражением в глазах. Звали эту проблему Серёнькой, был он Витькиным соседом, пяти лет. На рыбалку его никто не звал, и поэтому он заранее насупился, смотрит исподлобья, явно готов на скандал. А способ его известен всей улице: истерические вопли, слёзы фонтаном и сопли - зелёные, противные, специально высмаркивает их чуть ли не до груди. Хитрит, знает, что такой пытки даже тётя Клава, его мать, долго вынести не может: "Да уйди ты, гундя! Делай, делай как хошь!"

Оно, конечно, пацаны-то они уже большие, по осени и в школу начнут ходить. А этот что - моложе на целый год, за ним и на речке надо бы смотреть.

- А кто звал тебя?! - повышенным тоном спросил Кудин и дал ему щелбан, не больно. - А тёть Клава чо нам потом скажет?

Серёнька уже усиленно собирал лицо в гармошку.

- Не скажет, - с трудом ответил он, начиная шмыгать носом и активным морганием длиннющих ресниц пытаясь выдавить первые слезинки (ему лишь бы начать). - Я уже сказал. Я видал, как вы вчерась собиралися, вчерась и сказал.

Друзья переглянулись: скандал Серёнькин их особенно и не пугал, но только ведь не отстанет, до самой речки будет их своими соплями сопровождать.

- А пожрать? - вспомнил Кудин ещё аргумент. - Мы ж, пока не наловимси, не придём,

Серёнькино лицо моментально разгладилось, васильковые глаза полыхнули радостью. Аккуратно приставив палку к воротам, он двумя руками взлохматил и без того вьющиеся кольцами на голове волосы удивительно красивого цвета - жёлтого, и подбежал к своей калитке. Приоткрыв её, с хитрой улыбкой достал оттуда матерчатую сумку.

- Во! Мамка ещё ввечёр собрала.

К дому Гребешка (а точнее - Шурика Гребешкова) подходили втроём. И вот с этим "Витькой" Бабушка не промахнулась - дрых, конечно. Пока его мать, хлопотавшая во дворе, оторвалась от дел и, под нетерпеливое ребячье "Ну, тёть Вер, ну, быстрей!", подняла сына, пока он встал, сполоснул лицо и вышел к ребятам, щурясь от ещё не полного солнечного света, - прошло минут десять. И это ещё быстро, потому как Гребешок есть Гребешок: плотненький, с иссиня-чёрными, ни в какое лето не выгорающими мелко вьющимися волосами, уже сейчас, в семь лет, ходил неторопливой походкой, вразвалочку, разговаривал хоть и по-пацанячьи, но с явным уклоном на черту характера.

Наконец и Шурик готов: десяток яиц (основной поставщик и поглотитель их был именно он) заготовлен с вечера, лук мать нарвала прямо при них, и коробку из-под спичек с солью не забыла положить. Ещё соль оказалась только у Серёньки, чем он сразу похвастал и за что - тоже сразу - получил от Витьки ещё один щелбан.

- А эт чо? - опираясь на оба свои ореховые (конечно же!) удилища и кивая на Серёньку спросил Шурик. - Кто тебя брал, пацан? Ты у старших спрашивал? Или тебе пендаля дать?

Серёнька на всякий случай отодвигается поближе к Витьке с Андрейкой, хотя и понимает, что сердитость Гребешка напускная, абы размяться с утра.

- Ладно, - командует Витька, - чо мы тут лясы точим, хотели ж до свету на речку.

И действительно, все зашевелились, бодро двинулись.

Справедливости ради надо заметить, что речка их была не то чтобы небольшой, скорее даже маленькой. Конечно, есть и имя своё у неё, ласковое такое, даже домашнее – Кума. Но… так уж повелось у всех живущих вдоль неё от мала до велика, редко когда её именем собственным величали, просто - Речка. Это, наверное, оттого, что Кума, как-то звучит не величаво. Другое дело, скажем - Дон, или - Волга. А Кума, она - Речка. Или в нашем случае – речка.

Вообще-то мелковата была она, никакие речные суда воды её не бороздили, даже лодки-плоскодонки были здесь в диковинку. Но кое-где бывали и глубокие места. Ну, не омуты, может быть, какие встречаются на крупных реках: с темнотой воды, с водоворотами, с живущими там сомами, размером с человека - но с некоторых обрывов в речку с разбега головой вниз ныряли не только дети.

Ну, а рыбалка... Не знаем мы, как там на Донах и Волгах, наверное, тоже ничего рыбалочка, но только на нашей речке летом рыбалка - это надо видеть! Какой в нашей речке пескарь! Ну, вот, в Дону, скажем, пескарь есть? В общем, да, есть, конечно, - но какой? М-а-аленький, наверное. А в нашей речке, да на один поплавок, на галечной косе (галечная коса - это когда мелководье из гальки немного в воду вдаётся, получается стремнина воды) за один час можно столько пескарей надёргать!… И ничего и делать более не надо: только ходи и дёргай. А крупные!… - они ж в ладонь бывают, а то и больше! (Понятно, ладони тоже разных размеров.) А толстые!, жирные!, зелёные! - прямо огурцы. Его с крючка снимаешь, а он даже не хочет: извивается, хвостом хлопает – недоволен.

А плотва! Да из хорошей заводи (объяснять? - затишье воды, теченья почти нет - заводь), да на один поплавок за один час... - с ладонь! Ну, ясно, в Волге, конечно, плотва есть, никто и не спорит. А вот сабля-рыба в Волге есть? Вот и мы говорим, что не уверенны. Зато в нашей речке точно есть, с двумя саблинками над жабрами. Она, правда, не особо крупная, меньше ладони, но чуть не так взял её, с крючка снимая, - готово, из пальца кровь.

А если всю эту рыбёху, да на сковородку побольше (в смысле - сковороду поболее взять), да на подсолнечном масле, да если, поджарив с одной стороны, перевернуть всё на другую и залить сметаной!... - всё, уши оторвёшь, а от сковородки вас не оттянуть до той поры, пока последний рыбий кусочек, последняя капля жира корочкой хлеба из сковороды не подберётся. А вы говорите - Дон, Волга...

Такую, или почти такую лекцию прочли бы вам герои нашего повествования, имей вы неосторожность высказать им сомнение в результатах этого утреннего похода. Естественно, представление о хорошем улове у них было своё, достаточно скромное, но наловить много, чтобы хватило всем домашним "от пуза", чтобы их заслугу особо отметили - об этом мечтал каждый. Вот за этой-то мечтой, пусть и не высказанной вслух, шла теперь наша четвёрка, благо идти было не так уж и далеко.

И как же хорошо было на реке! Хотя село относительно и близко (поднялся в гору, и сразу околица начинается, зады первых дворов), но только ни утробного мычания коров, ни глухого лая собак, ни сверлящего крика петухов - словом, никаких звуков, выдающих близкое присутствие человека, - сюда не доносилось. Только плеск воды под обрывистым берегом, да её журчание на перекате у торчащей из воды коряги, разноголосый говор птиц в близком лесу и робкий, пока, стрекот начинающих просыпаться кузнечиков. Всё, это и есть весь мир. Другого нет, да он сейчас и не нужен.

С минуту или две стояли наши рыбачки, побросав удочки в траву, чуть дыша, даже не помышляя разговаривать - впитывая в себя всю эту благодать навсегда, про запас, аккумулируя для будущей жизни. Подольше бы, но… - "если бы молодость знала".

Первый не выдержал Серёнька, худеньким комочком сжавшийся на корточках в сырой от утренней росы траве. Спросил робко и полушёпотом:

- Ну чо, пацаны, давайте ловить? А то х-холодно чой-то.

- Ага. Давайте. Давайте, - Подали негромкие голоса остальные.

Разобрали удочки, разошлись по местам. Особо, впрочем, на строгое уединение в точке лова не претендуя. Они пока ещё бесхитростны, не жадны, всё это в будущем. Быстро подготовив снасти и осторожно забросив их в воду, споро (пока не начало клевать) занялись решением очень важной проблемы - изготовлением куканов. Это на первый взгляд кукан - да ничего особенного: одна ветка, с палец толщиной – вниз, другая ветка, тонкая или спичка - вверх, между ними тонкая верёвка: нанизывай через жабры, да опускай рыбу с толстой веткой в воду.

Но. Во-первых, нести с собой на рыбалку изготовленный ещё дома кукан - это как-то не принято среди пацанов. Не то, чтобы примета плохая, о приметах они пока меньше всего думают. И, тем не менее, настоящий рыбак, он вначале забрасывает в воду удочку (снасть, то есть) и вот только тогда, здесь же, не суетясь, (а куда она - рыба - уйдет, всё равно поймается, деваться ей некуда), достаёт составляющие для кукана.

А это уже есть во-вторых. Ошибёшься в выборе нижней ветки, раскиснув в воде, сломается она под тяжестью и напором живой рыбы - и накроется твой улов, такие случая известны. Далее. Так как кукан готовится на берегу, из подручных средств, то удобнее всего его делать из ниток (какой рыбак не имеет при себе запасную катушку для лески), в несколько слоёв, разумеется. Одна нитка - мало, две - тоже могут порваться, шесть или восемь - выдержат кого угодно, но жабры рыбы, особенно молоди, обязательно попортят, и она, хоть и в воде, да уснёт. Принесёт такой рыбак кукан домой, положит в таз с водой, разрежет нитку кукана, чтобы рыба играла в воде, а сам, почтительно стоящему вокруг окружению, мог совершенно точно и красочно сказать: вот эта - чуть не сорвалась, эту - со второго раза вытащил, эта - дура - и за крючок толком не ухватилась, сама вслед за ним из воды на берег выпрыгнула. Ну и вот, разрежет он кукан шести-восьми ниточный, а рыба-то вверх брюхом и перевернётся. Ведь это же пол-удовольствия от рыбалки долой.

И, наконец, в третьих - размер кукана. Сделаешь длинным, с запасом - намучаешься в процессе ловли, особенно в начале: рыба-то в воде, живая, барахтается, нитку и на себя и на что угодно наматывает. Может жабры запросто порвать и уйти в реку, да и распутывать всех при очередном нанизании - занятие не из самых приятных. Представьте на минуту: там - клюёт вовсю, а тут... - не бросишь ведь. Да ещё ладно, намучаешься, зато кукан солидный домой понесёшь. А вот не было клёва, и бултыхается у тебя на длинном кукане где-то там, внизу, три-четыре рыбёшечки, Мурке на радость. Уязвлённое самолюбие, оно же не зря именно так и называется - уязвлённое. Казалось бы, выход простой: делай кукан покороче, и проблемы побоку. Ан нет, у короткого кукана свои минусы. Вот сделали вы, скажем, короткий кукан в три нитки: и для жабр хорошо и вес рыбы выдержит. Начали ловить, а клёв - жор прямо, одна за одной. Нанизываете на кукан, нанизываете, а… следующую-то и некуда. А клёв-то - жор! И что же вам делать? А, или смириться с тем, что часть вашей "законной" рыбы к вам не попадёт, и срочно делать второй кукан, а то и два, или, махнув рукой на полноценный эффект от демонстрации улова дома, бросать рыбу в траву вокруг себя, ясно сознавая, что потом собрать её удастся далеко не всю по разным причинам: какую-то просто не увидишь - в пыли изваляется, под куст какой забьётся, и не отличишь от кочки; какая-то так далеко упрыгает, что даже не подумаешь там её искать. А сороки? Ох и нахальные птицы! Казалось бы, слоняется себе по своим сорочьим делам, а сама… одним глазом так и косит - что бы стянуть, а главное, ей всё равно, что это будет, лишь бы самой понравилось, да по силам было, ну и, конечно, не быть застигнутой врасплох, то есть – битой. И ещё появилась проблема недавно – кошки. На эту тему стоит даже особо поговорить.

Откуда они взялись, дикие или домашние, не знал никто, но то, что прошлым летом их не было, это все признавали. И не то чтобы стая, а так - одна, две, это постоянно. И не навязчивы. Сядет эдакая, одна, чуть в сторонке и ждёт терпеливо, когда и ей что-либо перепадёт во время ли обеда или в процессе рыбалки. Позовёшь если её: «Кис, кис!», так редко какая и подойдёт. Да и то: осторожно приблизится, хвать! - и бегом обратно, опять выжидает.

Так бы и продолжалось по сию пору это миролюбивое сосуществование кошек и наших друзей, да только несколько дней назад эту негласную конвенцию нарушили, точнее - одна из сторон.

Шурка Гребешок в тот день в поисках наилучшего места для клёва от своего кукана отошёл на довольно приличное расстояние, может метров в пятьдесят, а может и более (впрочем, как и все остальные). Как вдруг истошный крик Серёньки (разве от него когда отделаешься) заставил всех троих посмотреть в направлении его вытянутой руки:

- Шурик! Пацаны! Гля, гля!

Рассмотренное, наконец, исторгло из детских глоток вполне взрослый (по децибелам) взрыв негодования и одновременный старт в подсказанном направлении.

А там, над Гребешковым куканом, давясь и судорожно глотая, в нервной спешке трудилась кошка, схватив очередную рыбёшку и догрызая её прямо в воде. Следующие жертвы активно возмущались, противились перспективе такой, совсем уж близкой кончины, били хвостами, пытаясь кукан стащить обратно в глубину. Кошка же, упираясь всеми лапами, тащила его на сушу. Её подвела жадность: тащить кукан и глотать рыбу одновременно занятием оказалось трудно совместимым. Она победила бы, будь у неё ещё хоть чуть времени, но бдительный Серёнька вовремя поднял переполох.

Но Шурик! Вот уж кто поразил всех, так это именно он. Вихрем, нет - метеором покрыл он расстояние, отделяющее его от собственного кукана, на ходу изрыгая жуткие угрозы, проклятья, слюну и камни разной величины. Остальная троица не преодолела ещё и половины заданного расстояния, как Шурик был у цели. И если бы не природная изворотливость и отменная реакция вороватого создания, тогда, скорее всего, участь её была бы печальной. Но только истошное "Мяу!" услышали наши друзья, да увидели, как буквально из-под рук Шурика взметнулось вверх что-то серое в полоску и, задрав хвост, оголтело понеслось в спасительные кусты. Булыжники полетели следом, но… "ищи кошку в поле".

- Она теперь всю жизнь заикаться будет, з-зараза. - С ненавистью глядя в сторону кустов, в наступившей было тишине, сказал вдруг Шурик.

Где стояли, там и свалились ребята, буквально сражённые неистовым, неудержимым, до спазм в желудке, хохотом. Открытым ртом хватали воздух, судорожно вдыхая в короткие промежутки, тараща глаза давились кашлем, катались по траве, слёзы текли безостановочно. Остановиться было невозможно, потому как кто-либо опять вспоминал и фантастическую резвость Шурика, и кошку, и её "Мяу". Уже и не смех это был, а какое-то конвульсивное дёргание тел, блаженные улыбки, да тихое поскуливание.

Лишь Шурик, активно посмеявшийся вначале, теперь только вежливо улыбался на очередной эмоциональный взрыв троицы. Но и это вскоре ему надоело. Решительно шагнув к Серёньке, пытающемуся, очевидно, что-то воспроизвести из прошедшей баталии, резким подзатыльником, довольно чувствительным, прервал его поползновения:

- Хорош! Всё, будя!

Серёнька, легко перейдя из одной фазы настроения в другую, благо слёзы всё ещё текли, было собрал лицо в гармошку, загнусавил:

- Да, чо ты теперя дерёсси. Кабы не я, где б твой кукан теперя был...

- Я тебя, пацан, щас самого на кукан посажу, - вновь сделал к нему шаг Шурик.

Увидев, что с обидой на самого внушительного в их компании может быть и действительно перебор, Серёнька моментально сориентировался:

- Всё, всё, Шурик! - Лицо его теперь улыбалось, а глаза, не смотря на текущие ещё слёзы, сияли. - Больше не буду. Но только ты кошку... - молчу, молчу…

Отодвинувшись от грозно вставшего над ним Шурика, Серёнька на четвереньках отполз в сторону и начал подниматься на слабоватые пока ноги. Покачиваясь, поднялись и Андрейка с Витькой.

Но это было несколько дней назад. А сегодня ничто пока не отвлекает наших героев от рыбалки, и у каждого на кукане чернеют спинами в воде с десяток или чуть больше рыбёшек, даже у Серёньки.

А солнце, между тем, подбирается к зениту. Клёв становится вялым, всем жарко. Оно бы и пожевать неплохо, но кто же будет есть не накупавшись вначале вдоволь?

- Ну чо, айда купаться? - Серёнька извелся вконец, дожидаясь общей команды.

Троица переглянулась между собой, томя Серёньку подчеркнутой неопределенностью, и, почти одновременно воткнув заострённые концы своих удилищ в берег (может сдуру что и зацепится), разом поворачивается к нему и орёт до самозабвения:

- Айда! Айда! Айда!

Маек на них нет давно, трусы сбрасываются за секунду, а потому в реке все оказались в одно мгновение.

Место для купания было облюбовано давно: есть мелкие места, есть и глубокие. Есть и коварное: идёшь, идёшь - вроде все "по грудки" (так мальчишки произносят), потом - раз, и метра два глубины, резкий перепад. Серёнька и Андрейка место это знают хорошо и близко к нему не подходят. А ещё, говорят, в этой яме старый сом живёт, уток и гусей как мух хватает. А кто-то видел, как он собаку на дно уволок. Витька с Шуриком вроде и хорошо плавают и в то место, конечно, заплывают, но яму эту пересекают, если честно, с холодком в груди - а что, если всплывёт усатый, да не разберётся, кто гусь, а кто не гусь?

Серёнька - тот вообще в основном плавал только "по-собачьи", там, где глубина по пояс и где в любой момент можно встать на ноги и отряхнуться от воды, как собака. Ещё он умел - "как утюг", "как кирпич", в общем, несколькими стилями владел довольно свободно. Да, ещё он под водой оригинально плавал. Воздуху наберёт побольше, щеки раздует, глаза зажмурит так сильно, что, кажется, он их обратно в голову вдавит. Затем опускает лицо в воду и, изо всех сил колошматя по ней руками, делает по дну два-три шага. Потом поднимает лицо из воды и, счастливо улыбаясь, спрашивает горделиво и совершенно искренне: «Ну, сколько проплыл?»

Андрейка плавать, в принципе, умел. И порой проплывал глубокие места совершенно спокойно и абсолютно легко. Но, это лишь в том случае, если он не знал, что там будет действительно глубоко. Но, стоило попасть ему на глубину сознательно, чтобы поплыть, наконец, по-настоящему - куда что девалось. Андрейка как-то там руками по воде шлёпал, но в неё с головой погружался неуклонно. Вытаскивали его двое страхующих, всегда в этом случае находящиеся рядом. И дело было даже не в боязни, как таковой. А беда его, по-видимому, заключалась в том, что он заучился. Когда он уверенно плыл по мелкому месту, ему говорили: "Ну вот, видишь, молодец, так и плыви всегда, запомни. Запомнил?" И он действительно добросовестно запоминал. А когда попадал на глубину, не менее добросовестно вспоминал: левой рукой - так, правой - так, ногами - так, голову держать - эдак... - далее срабатывал закон сороконожки. И тогда ребята постарше сказали ему: "Ты, Андрюха, не суетись, про глубину пока совсем забудь. Время чуть пройдет, сам поплывёшь, и не заметишь как".

Но зато под водой плавал Андрейка великолепно, легко заплывал "на спор" дальше всех, причём, как сам чувствовал, не на самом для себя пределе. Даже Шурка Гребешок не мог с ним в этом сравниться, хотя и очень пытался. Но это только на берегу Шурик сильнее, может быть, а в воде "делал" его Андрейка "одной левой". Правда, это когда рядом нет глубоких мест, не как сегодня, к примеру. А сегодня догонять (игра-то обычная для той поры – "догонялки")

приходилось, в основном, Серёньке, потому как Кудин с Гребешком постоянно нарушали уговор и то и дело кружили у глубокого места или даже заплывали в него. На что следовал Серёнькин, слегка запоздалый, но обязательный вопль возмущения:

- Кудин! Гребешок! Ну чо - опять? Да не буду я с вами догоняться. Плывитя куды хатити. Я, вон, с Андрюхой вдвоём, нужны вы…

- Ладно, ладно, пацан, догоняй. Мы ж не видали, щас уйдём с глубины.

Все возвращались на места, и кутерьма продолжалась.

Андрейка понимал, что не будь Серёньки, догонять приходилось бы в основном ему, друзья всё равно бы хитрили, лезли на глубокое. Но только с ним, как с равным, уже бы не церемонились, а впрямую, тем или иным способом, хвастали своим превосходством. И то, что достаётся не ему, было Андрейке, как это не прискорбно, приятно. Хотя - не будем торопиться с осуждением этих ощущений. Осознание собственной неполноценности, да ещё подчёркнутое друзьями…- стремление избавиться от него любыми способами гуманно в своей сути, а способы, этика…

Детская этика - сложная штука, и детство, порой, жестоко в поступках. Ничуть не мучаясь угрызениями совести, эти "шалуны" разоряют доступные детским ручонкам птичьи гнёзда, без сожаления забирая оттуда как яйца, так и голых, неоперившихся птенцов. Яйцами, с искренним восторгом, они расстреляют друг друга, а птенцов умиленно затискают попытками накормить червями, мухами, кузнечиками (оторвав последним, предварительно,

задние прыжковые ноги), слюною со рта. И, после того, как несчастные совсем сникнут и не смогут открывать своих глаз-бусинок - выбросят в придорожные кусты, утратив к ним всяческий интерес. А какой азарт горит в детских глазёнках, когда они с камнями за пазухой идут забивать замерших на берегу реки или иного водоёма пучеглазых лягушек или жаб. О-о-о! Какой открывается соревновательный стимул: кто первый, кто больше, кто с первого камня. Детство… Слава Богу - и оно проходит.

Уединение наших знакомцев, тем временем, нарушилось: в воду с небольшого обрыва попрыгали трое довольно больших ребят, лет по тринадцать-четырнадцать. Свои, конечно, из этого же села; из соседнего кто потащится в такую даль купаться: и смысла не было, и опасно - могли, как чужаков, и поколотить, ради поддержания престижа - наша речка, наше место. А здесь обе группы и по именам друг друга знают, а кто-то, может и в родственных отношениях: сельцо ведь, в принципе, небольшое. Андрейка тоже "свой", хотя и не из этого села, строго говоря, но - как постоянный представитель.

У старших свои игры. Плавали они только по глубокому месту, там где "с ручками". Кудин с Гребешком, разом потеряв интерес к прежним забавам, старательно демонстрировали свою плавучесть перед большими, кружа по глубокой воде рядом с ними. Внезапно как бы повзрослев, они перекликались друг с другом и с вновь прибывшими голосами уже тоном повыше и регистром погрубее, даже не посматривая в сторону приунывших Андрейки и Серёньки.

- Пойду на берег, греться. – "Бодрым" тоном, обращаясь в никуда, озвучил компромиссное решение Андрейка. И нырнул в воду, напоследок.

Поплыв в сторону Серёньки вспомнил, что тот недалеко от глубины. Кто-то под водой, явно из старших, столкнулся с ним. Андрейка, под водой же, отплыл в сторону, решил стать на ноги, осмотреться и глотнуть воздуха. Но дна, почему-то, на месте не оказалось, и Андрейка, быстро заработав руками, вынырнул на поверхность. Сделав глоток (больше не успел, голова опять начала погружаться), с ужасом понял, что барахтается на глубине, дна здесь он не достанет, надо бы как-то плыть. Рот непроизвольно раскрылся в поисках воздуха, но глотнул только воду. Он поперхнулся, руки стали вдруг ватные. Сознание отключилось…

И опять Серёнька остроглазый - никуда от него не спрячешься, ничто от него не укроется:

- Утоп! Утоп! Андрюха! Утоп!

Тренированный его визгливый вопль, наконец, привлекает внимание остальных, а судорожно вытянутые руки указывают на виднеющуюся ещё в светлой воде речушки, недалеко от поверхности, стриженую макушку Андрейки. Ещё миг, и она скроется в глубине. Но троица старших реагирует мгновенно: разом нырнув к чуть видимому в воде Андрейке, волокут его на отмель. Затем неподвижное тело поднимают из воды и бегом несут на берег. Они спешат, действия их суетливы и несогласованны. Андрейку трясёт и изгибает неимоверно. Что и спасает его, вероятно.

Уже на берегу, только что безвольно висящего на руках ребят, его начинает выворачивать в жестоком пароксизме конвульсий. Спасатели как-то неловко, боком опустив Андрейку на песок, в растерянности от него отступают. В судорожно дергающейся его глотке наконец что-то глухо булькает, и изо рта хлещет поток воды. Худенький живот западает до позвоночника, грудная клетка дрожит мелкой дрожью в стремлении расшириться, хватить хоть толику воздуха в лёгкие. И вдруг - "А-а-х!", рёбра на груди Андрейки мгновенно расширяет от резкого вдоха, в гортань, очевидно, опять попадает вода. Андрейку сгибает в диком кашле, чередующемся с прерывистыми исторжениями из него воды. Но только жизнь уже пришла, вернулась в это тело, хотя и нехотя.

Вокруг скрюченного на песке с закрытыми глазами Андрейки собрались все. Страх от увиденного постепенно отпускает их, и только Серёнька, так и оставшийся стоять с выпученными глазами, вздрагивает иногда всем телом, не сумев, вероятно, пока освободиться от внутреннего напряжения.

К открывшему, наконец, глаза Андрейке наклоняется один из старших:

- Ты чо?

- А чо? - Тихо отвечает Андрейка.

- Утоп, што ли?

- Не… Не знаю… Ага… - Андрейка приподнимается на локтях.

- Чо ж ты лезешь туды, леший?! Щас с речки погоню! - Андрейка получает лёгкий подзатыльник, все довольно улыбаются, и Андрейка тоже.

Через полчаса, общей компанией поглощая принесённую еду, о происшедшем вспоминают со смехом. Наибольшее оживление вызывает Серёнькина сирена - ведь умеет же!

Старшие уходят, наказав на прощание:

- Смотрите, дома об Андрюхе языком не лязгайте: и вам речку закажут, да и нам…

Всё было ясно. Да только наша четвёрка и в самом деле к вечеру об этом забыла совершенно искренне. Во всяком случае - никогда и нигде об этом более разговоров не возникало.

И только через тридцать лет один из них вспомнит всё очень подробно. Правда, при весьма необычных обстоятельствах.

Прекрасно плавая, он, при хорошей волне, заплывёт далеко за предупреждающие буи пляжа Болгарского побережья, как и не раз при спокойном море. Развернувшись назад и не увидев берег даже с самого высокого гребня, только горы высоко в небе в ожерелье облаков, он испугается самым элементарным образом. Некстати вспомнятся сегодняшние слова гида группы: "Знаешь, я за тобой наблюдаю. Имей в виду: море любит ловких и смелых, и именно таких оно чаще берёт к себе". Ощущения затерянности (нет катеров, не летают дельтапланы), безысходности и возможной смерти лавиной разрастутся в груди, скуют движения рук и ног. И вдруг, в мозгу ярко вспыхнет картинка из забытого детства: тонет мальчик, его спасают, несут на берег неподвижное тело…

- Я хочу жить!

Он не прокричит, он прохрипит вслух эти слова, и очередная волна вобьёт ему в глотку порцию жгуче-солёной воды. Он закашляется, глотнёт немного. Опять ярко полыхнёт в памяти: на берегу корчится мальчик, из него потоком исторгается вода…

- Я не хочу тонуть… - Почти прошепчет он, и невольные слёзы смешаются с морской водой.

Затем он сориентируется на горы, и рука сделает первый гребок, затем ещё раз, ещё... Он поплывёт, и будет грести вот так, совершенно механически, в полной прострации, только иногда координируя маршрут по горам. Уже покажется полоска пляжа, потом проявятся и люди, но никакого чувства не отразится в нём, он будет вновь и вновь выбрасывать одну за другой руки вперед, осознавая только одно: надо грести, грести, грести...

У самого берега он проплывёт мимо нескольких качающихся на волнах купающихся, и только уткнувшись в береговой песок – очнётся. Услышит шум моря, голоса людей и услышит Натали. Она наклонится над ним с глазами полными слёз, и, тормоша за плечи, будет пробиваться к его сознанию:

- Что случилось?! Тебя так долго не было, а потом ты так быстро, без отдыха плыл обратно… Что случилось?!

- Ничего, Натали. Спасибо, что ждала... Меня, понимаешь, море хотело забрать, а я не согласился. Как и тогда.

И, поцеловав недоумевающее и плачущее лицо жены, Андрей со счастливой улыбкой закрыл глаза.