За окном глухо тарахтел разогреваемый автомобиль. И он просыпался с трудом. Склизкое, пасмурное январское утро. Вовсе не хочется вылазить из – под теплого одеяла. Тем более, что сегодня воскресенье. Но досмотреть предутренние сны все равно не удастся: две старушки за стеной – сноха и золовка, – «разменявшие» девятый десяток годов, будто и не прекращали заведенную еще с вечера склоку. Хотя тема семейного скандала мусолится уже почти сорок лет и давным-давно потеряла всякий смысл.

 

* * *

 

«500 золотых монет прибавляю к приданному дочери своей Марьям, кои муж ее Кербалаи-Идрис обязан вернуть в десятикратном размере, если разведется с ней или умрет она от плохого обхождения». – Такими словами заканчивалось брачное соглашение («кябин»), заключенное между родственниками жениха и невесты. Далее шли подписи и «бармаг-басма» (отпечатки большого пальца) свидетелей.

Марьям была единственной сестрой четырех братьев, детей почтенного лекаря из Иранского города Решт. Старший брат, Ибрагим, вел торговые дела семьи с бакинскими купцами, где и присмотрел жениха для сестренки – богатого вдовца Кербалаи-Идриса. Два средних брата, Искендер и Исмаил, оба лекари, владели лечебницей в Маранде, где и жили. Самому младшему, Мухтару, было одиннадцать лет. Самой же Марьям тогда едва исполнилось тринадцать.

Мухтару позволили сопровождать сестру, когда она , пряча грустное лицо под черным покрывалом поверх красного свадебного одеяния, поднималась на борт парохода вместе с прибывшими за ней родственниками жениха и теткой-енгя.

Брат-купец, Ибрагим, с тех пор, приезжая в Баку, всегда брал с собой Мухтара. Решил приобщить его к торговому делу. Сейчас мало кто помнит, что граница с Ираном «открывалась и закрывалась» неоднократно и в советские годы. И в двадцатые, и в тридцатые. В 1945 году граница «захлопнулась» окончательно, и Мухтар застрял в Азербайджане. Через три месяца он умер в Шуше, куда были депортированы во время войны «лица без гражданства». Марьям осталась одна с дочкой и сыном, ее престарелый супруг почил еще в канун войны. Вернуться на родину, в Иран, было невозможно. Да и зачем? Дети – советские граждане, которые при получении паспортов в соответствующей графе анкеты записали: «Родственников за рубежом и в заключении не имею».

Принято считать, что при советской власти зажиточные люди теряли все. Не все! – «кубышки» сохранились у многих. Вот и Марьям удалось сберечь те самые «500 золотых монет», оговоренных в брачном соглашении. От покойного мужа и брата Мухтара тоже кое-что осталось. Так что, ни Марьям, ни ее дети особых лишений не испытывали. Даже в голодные военные годы. Марьям не была расточительной (надо сказать, это свойственно всем иранцам), деньги тратила с умом, за что прослыла женщиной прижимистой. Тем не менее, никогда, нигде не работая, она вырастила детей, дала им образование, обеспечила жильем. Время от времени открывалась ее главная заначка, и оттуда извлекались червонцы: к рождению внуков, к покупке автомобиля, к приобретению дорогой мебели или изготовлению зубных коронок – золотые монеты разменивались только для серьезных целей.

Внучку Хавер Марьям обожала. Она рассказывала ей об абрикосовых деревьях в саду, окружавшем дом ее отца. Как они цвели весной! И небо там было голубее, и вода слаще, и хлеб вкуснее. Откуда Марьям могла это помнить? Внучке сейчас столько же, сколько было ей самой, когда она в последний раз оглянулась на родной берег. Внучка заняла в сердце Марьям место собственной дочери. Минаввар была не в мать – легкомысленная транжирка, падкая до нарядов и развлечений, одного мужа в гроб свела, другого по миру пустила.

Хавер тоже любила бабушку. За добрую мудрость, теплые, ласковые руки, от которых пахло розовыми лепестками (после приготовления пищи бабушка всегда растирала в пальцах несколько розовых лепестков – ох, уж эти иранки!), за сказки, не всегда понятные, но всегда желанные. Закутавшись в клетчатую бабушкину шаль и положив голову ей на колени, она часто засыпала, убаюканная тихим голосом Марьям и костяным гребнем, которым та расчесывала внучке волосы.

– Не кричи, – поучала Марьям девочку, – девушки не должны громко разговаривать. Когда я была маленькой, бабушка учила меня при посторонних говорить тихо. Осо-бенно при мужчинах! В присутствии отца и братьев мы с ней переговорились только глазами и пальцами.

– Ой, научи, нануля! – упрашивала Хавер бабушку.– Секретный язык – это так здорово!

– Вот, смотри, – с радостью соглашалась бабушка. Прежде она думала что «нынешним» такой язык уже ни к чему. – Когда поворачиваешь лицо влево и немного наклоняешь голову, это означает «принеси скатерть». Или – «постель». Или – «полотенце».

– А как понять, что именно? – Хавер показался сложноватым язык знаков.

– Очень просто! Например, пришли гости, уселись, я дала тебе этот знак – ты же не притащишь одеяло! Конечно, принесешь скатерть. Если гость решил помыть руки, что ты ему подашь?

– Полотенце!

– Видишь, все очень просто.

– Нануля, ты у меня сокровище! Еще! Еще!

– Это означает «приготовьте чай», – бабушка слегка перевернула раскрытую ладонь и тут же опустила руку. – Но знак надо уловить сразу, другие люди не должны его заметить. А то подумают, что ты бестолковая и сама ни до чего не можешь додуматься без подсказки.

Очень скоро Хавер без слов понимала и выполняла бабушкины «приказы». Новая игра пришлась ей по душе. Две ее подружки-одноклассницы тоже подключились к этой затее и, стоя у доски «ловили» подсказки Хавер. На этот случай они придумали свои знаки: подсказки делались исключительно глазами или поворотами головы.

 

* * *

 

В начале марта 1968 года с Марьям случилось несчастье. Ее разбил паралич. Сын, дочь и невестка стояли у постели Марьям и пытались понять, что она хочет сказать. Правая ее рука была бездвижна, пальцами левой руки она делала какие-то слабые движения и, издавая нечленораздельные звуки, глазами о чем-то просила.

– Минаввар, надо привезти Хавер, – сказал сын Марьям, – пусть повидается с бабушкой.

– Ни в коем случае! – запротестовала его жена. – Не надо травмировать ребенка! Через два-три дня, когда ей станет лучше, приведем. Лучше забери отсюда ценности, пока не пропали.

– А ты-то чего распоряжаешься?! – возмутилась Минаввар словами снохи. – Уж не решила ли, что они твои? А это не хочешь?

Думаю, не стоит объяснять, какой за теми словами последовал жест, но сцена у постели умирающей женщины была безобразной: золовка и сноха, визжа и бранясь, вцепились друг в другу в волосы, в разные стороны разлетались шпильки и заколки. Мужу одной и брату другой удалось разнять их, лишь влепив обеим по увесистой затрещине. Но Минаввар в долгу не осталась! Повернувшись спиной к снохе и брату, она задрала подол, обнажив белые ножки в кружевных панталонах.

– Вот тебе «ценности»! – заорала Минаввар и бросилась к комоду. Ругаясь , словно пьяный кучер, она стала рыться в ящиках, раскидав все аккуратно сложенные матерью накрахмаленные и отутюженные простыни, наволочки, полотенца и скатерти.

– А-а-а! Уже сперли, сволочи! – вопила Минаввар, копаясь в комоде и ничего не обнаруживая. Брату пришлось снова вмешаться. А на шум уже стали собираться соседи. Бедная Марьям наблюдала все это безобразие, бессильно шевеля пальцами левой руки и бессвязно мыча. Кто знает, не случись этого скандала у нее на глазах, может быть, она и поправилась бы. Но той же ночью Марьям умерла…

После похорон брат с сестрой перерыли всю квартиру матери, перетряхнули все вокруг, даже ее джанамаз прощупали. Не говоря уж о вспоротых матрацах и одеялах. Но, кроме сберкнижки и ларчика с ювелирными украшениями, ничего не нашли. Золотые монеты, будто сквозь землю провалились! По подсчетам родственников, их не меньше двух сотен должно было оставаться.

Позже ковры и мебель были разделены между братом и сестрой, а кухонная утварь и бессчетное количество банок с вареньем роздано соседям с нижнего этажа.

– Для кого она варила столько варенья? Бог знает, сколько оно стоит. Вон, и засахарилось уже, даже крышки заржавели, – ворчала Минаввар, вытаскивая из-под тахты трехлитровые, закатанные вручную банки с инжирным и айвовым вареньем.

В те годы оставлять за собой квартиры родственников не представлялось возможным, и квартира Марьям была перепродана (по договоренности) соседям.

 

* * *

Прошло два года. Однажды Хавер помогала матери делать заготовки впрок. Убирая банки в стенной шкаф, она повела головой и ладонью.

– Что это значит? – сердито спросила мама. – Все никак не забудешь бабкины глупости!

– Это значит, что больше банки ставить некуда, – тихо ответила Хавер. – Нужно подыскать другое место.

Мама вдруг побледнела и опустилась на стул, глотая воздух открытым ртом. Через минуту она запричитала, как на поминках. Она била себя по голове и хлопала по коленкам, напугав дочь до смерти своей истерикой.

– О-о-о, пепел мне на голову! О-о-о, погибель на мою душу! Минаввар! Чтоб тебя разнесло на кусочки! – причитала невестка покойной Марьям. – Варенье! Банки! Золото!

– Мама, выпей воды, успокойся, – уговаривала перепуганная Хавер, протягивая матери стакан с водой. – Какие банки? Какое золото?

– Я же видела, как она крутила глазами, как шевелила рукой! Зачем я не позволила тебя привести?! Ты бы ее поняла! А эта идиотка, твоя тетя, отдала все банки с вареньем косой Эльмире! – слова застревали у нее в зубах, и она будто сплевывала их.

Обвинять бабушкиных соседей в присвоении золотых монет, которые, предположительно, находились в закатанных банках с подкисшим вареньем? В этом не было смысла. Тем более, что через несколько месяцев после бабушкиной кончины многодетная семья неожиданно для всех съехала с той квартиры в полуподвале. И никто не знает, куда. Оставалось только обвинять друг друга. Что они и делают по сей день.