Что хочет автор. Литературные конкурсы

Когда-то за ними ухаживали, как за маленькими инфантами: воспитывали в них красоту, воплощали прелесть… и заодно отбирали индивидуальность, ставя ее за рамки эталона. Так текли дни – до первого праздника, человеческого торжества, когда молодые воспитанники розовых садов появлялись на сцене. Один вечер, несколько восхищенных взглядов и, если повезет, мимолетная ласка – атласом дамской щечки по бархату лепестков… Венец недолгой и никчемной жизни. А в награду за подаренную радость лишь ночь в темной ванной, среди слепящего холодом кафеля - как в реанимации…

Я взглянула на них в последний раз и щелкнула выключателем. Жаль их до кома в горле, жаль своей ненужной им жалости, жаль, что эта ночь для них станет последней.

Полжизни, полсудьбы, полшага – но всего лишь полдня - назад я купила букет этих цветов. Только так я смогла вновь прикоснуться к мечте – а после положить розы у дороги, по которой она ушла.

Как это временами больно – жить… Когда приходится не поражать, а терпеть поражение. Когда признаться можно только себе самой – и то лишь в собственном бессилии…

Завтра уже не будет трепетным, нежным, порывистым вздохом, звуком твоего имени, который всегда был для меня частичкой надежды на лучшее. Завтра будет напоминать немое кино – черно-белый мир, живущий без предчувствия перемен. Оно будет мне безразличным, потому что я приду в него в том же черном платье, в котором этой ночью я провожаю вчера.

Да, об этом платье, пожалуй, нужно сказать немного больше. Оно необычно, как все, что существует в единственном экземпляре. Я придумала его сама в один из моментов, длящихся от невидимого мгновения до времени длиною в стоп-кадр. Я придумывала их – вещи, которые существовали лишь в моем мире и тем самым делали мой мир реальным – чтобы создать еще одно подтверждение того, что я отличаюсь. Что я не могу не отличаться. Что я не хочу не отличаться.

Так вот, я говорила о платье. Оно сшито из гладкого, струящегося шелка, и его завершенность лежит почти на кончиках пальцев моих ног. Эта чернота обнимает меня, как воздух, заканчивается под нежной впадинкой ключиц; и над чарующим этим, властным и таинственным, на розоватой, под чуть заметным пушком, коже темнеет весьма откровенная родинка. Ее не скрывает даже сетка панбархата, стекающего по плечам и груди, и дальше, сбоку, по бедру - так, что бывает видно широкое кружево чулка и полоску кожи над ним.

Я надеваю его в двух случаях – когда хочу поразить и когда хочу признаться. Человек, перед которым я появляюсь в этом платье, впервые видит меня настоящую, и, как правило, не узнает. Просто думает, что сегодня я кажусь особенно беззащитной, что я мягче и почему-то говорю о любви всерьез.

Я хранила его в шкафу почти полгода – для этого, особого случая. До сей поры и с тех пор, как ты впервые поцеловал меня, я не одевала его ни разу. До того дня, когда я поняла, что ты все-таки можешь предать. До вчерашнего вечера, когда я ощутила, что люблю так сильно, что смогу простить даже самое страшное…

Я не спешила открыться.

Я тебя проверяла.

Теперь со мной – еще полуживые розы, переплетающие нашу, такую вечную, историю. Ночь. Темень. И слепота покоренных чувств.

РОЗА ПЕРВАЯ

Это как фильм, в котором я и сценарист, и артист, и оператор. Сейчас я вижу себя со стороны и невольно задумываюсь – почему такой разной бывает память? Иногда, вспоминая о чем-то, я чувствую, как это что-то обрушивается на меня всей тяжестью, засасывает, растворяет… А иной раз, пытаясь возродить в уме то, что было, я словно смотрю фотографии, которые не производят на меня особого впечатления. Но когда я думаю о том, как зарождались и росли наши отношения, я чувствую себя в темноте кинозала, крутящей ручку проектора.

Эпизод первый. Ольга.

Я бегу на работу, спрятав нос в воротник рыжей своей дубленки, скользя сапогами по накатанной машинами и подмерзшей к тому же дороге, прижимая к теплому боку дискету с очередной никому не нужной статьей – глупо, но я боюсь ее заморозить. У меня в голове роятся обрывки мыслей, я занята, я не нахожу повода остановиться и прислушаться: а ведь там, за моей спиной, осторожно хрустит снегом судьба и дышит, наверное, в побелевшие ладошки – так делают, когда кого-то ждут… Проходит полчаса, и теперь я уже бегу домой (с тем же настроением, с ощущением несвободы от дел, с каким-то "галерным" чувством). И мне навстречу, среди голых деревьев, под черным кружевом ветвей с красными рябиновыми ягодами, катит по снегу твой красный же автомобиль и преграждает мне дорогу… Я смеюсь, в твоих глазищах пляшут уже знакомые мне хулиганистые искры, и больше никуда не хочется спешить. Позже мы стоим под немым, как сон, снегопадом; на твоих волосах мелкая водяная пыль растаявших белых красавиц, и ты дергаешь меня за косичку, и целуешь в замерзшую щеку, и рассказываешь что-то о своей дочери.

- Олечка, будь счастлива, - говорит он на прощание. Это – дежурная формулировка, и я отвечаю:

- Будь счастлив, Артем.

И мы просто друзья – дружнее не бывает.

Равнодушнее не придумаешь.

…А у меня – свое, которое настигает меня сразу же после того, как мы – с видимой неохотой – расстаемся. Дома ждет записка от человека, который любит меня, но нелюбим мною. Его вещи еще выглядывают из углов моей квартиры, пытаются дразниться или обижать, но я выбрасываю их без всякой боли – если он не забрал их, значит они никому не нужны и должны исчезнуть.

…А у тебя по-прежнему открыт вопрос: "Уйти от жены или еще немного подождать?" И я об этом не знаю.

Мы же просто друзья.

И каждый из нас – одиночка.

Эпизод второй. Артем.

Я говорю ей: «Будь счастлива». Я вкладываю в эти два слова чуть больше тепла, чем требует простая вежливость. Пока я могу касаться Ольги лишь голосом и взглядом. Я сам ставлю рамки – потому что до тех пор, пока я не сожгу последнюю страницу дневника, мне не начать с чистого листа. А значит – ничего не добиться.

- Артем, выслушай меня. Ты не можешь так жить, ты не можешь требовать от меня, чтобы я жила так же…

Это моя жена. Она сидит за кухонным столом, закинув ногу на ногу – красивая, но злая и оттого неинтересная мне. В ней уже нет чистоты, нет больше силы женского очарования, которое когда-то окутало пуховым платком нежности и заставило остаться рядом с ней. Я пью молоко из белой широкой кружки; и не спешу отвечать, потому что отвечать не хочется. Наша проблема – в разобщенности. Когда-то я начал уходить вечерами из дома, а ее это устраивало, и ее любовника тоже. Она и не думала тогда, что я ухожу от стыда, от злости, от мыслей об измене – а иногда (затем – все чаще) и к другим женщинам. Прошло несколько лет. У нее уже нет никого, кроме меня – а ведь домой я, по большому счету, так и не вернулся. Она по-прежнему называет меня своим мужем, она постарела и хочет покоя, но мне этот вынужденный покой уже не интересен. Мне нужна другая женщина, другая жизнь, но всего этого у меня пока нет. Я одинок. И я самодостаточен.

- Артем, мы прожили с тобой одиннадцать лет. Одиннадцать лет, понимаешь?.. Для тебя это ничего не значит?

Я поворачиваюсь и впервые за последний час смотрю в ее глаза. Смотрю долго, в который раз осознавая – она не способна понять меня. Она делала мне больно, она предавала не один раз, она заставляла меня – мужчину! – плакать от бессилия. И я провел годы в ожидании вот этого времени – когда она перебесится и вернется ко мне навсегда, придет твердой походкой и попросит прощения. И я прощу ее, и прощу себе ту единственную пощечину, что дал ей, когда впервые узнал, что она мне изменяет. Это время - сейчас. Но я уже не тот, я – окаменевший.

- Я ушел неделю назад, ты помнишь, – сажусь на табурет напротив нее, складываю на груди руки. – Я ушел, чтобы подумать. Мне хочется жить одному – и ты знаешь, в чем причина. Тебя никто не заставлял делать глупости, ты просто жила ради себя, не задумываясь о том, как мне от этого больно. Все возвращается – теперь больно тебе. Но я не хотел этого – а теперь мне, в общем-то, все равно. Да, это жестоко. Да, мужчина не должен так поступать. Но я не хочу жить с тобой. Прости. Теперь я ухожу навсегда.

- Навсегда? Ты уходил навсегда, если мне не изменяет память, уже трижды! – в ее голосе сквозит издевка. – Ты же вернешься, месяц пропьянствуешь, и вернешься, приползешь – больной, злой, раскаявшийся, влюбленный…

- …И понимающий, что это ошибка, и надеющийся на чудо… Да-да, это было. Я, как ты изволила выразиться, приползал к тебе именно в таком виде и с таким вот набором чувств. Но с каждым разом – поверь мне, я искренен! – эти чувства становились все слабее. Разбитую чашу не склеишь, а если и склеишь, она уже не будет звенеть так чисто… Я хочу, чтобы ты поняла это. В любом случае – я ухожу. Мы остаемся друзьями. Не более того.

…И когда в темноте прихожей я затягиваю шнурки зимних своих ботинок, она уже сидит в комнате перед включенным телевизором с тарелкой семечек на коленях. Я в последний раз в этой квартире и в последний раз смотрю на ее отражение в зеркале на противоположной стене. Моя – бывшая теперь уже - жена уверена, что я к ней еще вернусь…

РОЗА ВТОРАЯ

Судьба – это цепочка событий, первое звено которой мы сами выбираем из множества остальных. Это дорога, за каждым поворотом которой нас ждет новый перекресток. Это возможность сложить с себя ответственность за собственные ошибки. Но в некоторых из нас есть сила, которая позволяет нам называть эти ошибки опытом. И это уже – вопреки судьбе.

Эпизод первый. Ольга.

День рождения начался отвратительно – на работу меня повез бывший бойфренд, водитель конторы такси, в которую я звоню просто по привычке. Это противное совпадение, и мне оставалось надеяться лишь на то, что человек, с которым мы расстались несколько месяцев назад и который говорит, что любит меня до сих пор, не вспомнит о том, какое же все-таки сегодня число. Как ни странно – впрочем, это меня лишь радует – поздравлений от него я не услышала.

Поднявшись наверх, в свой маленький кабинетик, я скидываю сапоги и забираюсь в кресло, поджав под себя ноги. Трудиться не хочется, но я все же включаю компьютер и берусь за бумаги. До начала рабочего дня еще полчаса, телефон пока молчит, но я знаю, от кого будет первый звонок.

- Ольга! – мой бывший волнуется и злится на самого себя. – Ты можешь сейчас выйти? На пять минут?

- Прости, занята, – я вешаю трубку. Он перезванивает немедленно:

- Ну, пожалуйста, выйди.

- Прости, у меня клиенты.

Я берусь за статью – что-то о театральном фестивале, впрочем, другой темы на сегодня пока нет. Эта статья – часть моей второй, вечерней работы. Она для газеты, которую возглавляет Артем. Агентство, где я ежедневно занимаюсь рекламным бизнесом, ждет от меня проект промо-акции, который я откладываю на послеобеденное время. Мне вообще лень сегодня работать.

Между тем, офис наполняется – ко мне в кабинет заглядывают коллеги, девчонки дарят что-то остро пахнущее, в нарядной коробке с бантом; я достаю привезенное с собой шампанское. Всеобщий галдеж, звон фужеров – меня дергают за ушки так нежно, будто бы мне исполнился годик. Шеф отпускает меня домой сразу же после обеда, и потому промо-акция остается на завтра…

А у ворот офиса ждет меня синяя десятка, которая стоит здесь с самого утра, и человек, что мне уже не нужен, красный от стыда, вспотевший от злости на самого себя, преподносит мне увядшую розу, которую я беру со смешанным чувством неловкости и неприязни… Я сажусь в машину. Маленький шип впивается в мою ладонь, и я осторожно кладу розу на сиденье рядом с собой – так она менее опасна.

Я прошу отвезти меня в редакцию газеты – хочу сдать статью как можно раньше. И вхожу сюда с розой в руке, и отвечаю на недоуменный взгляд давнего моего приятеля, верстальщика:

- Именины сегодня. Я стала чуть старше.

… А придя домой, обнаруживаю на столе книгу, о которой мечтала, и открытку, подписанную самым непонятливым человеком в мире. И вспоминаю, что у моего бывшего до сих пор есть ключ от нашей квартиры…

Эпизод второй. Артем.

Желтый зрачок светофора – как команда к старту; я крепче сжимаю пальцы на руле, скользя взглядом вверх и в стороны, по зеркалам. Все автоматично до предела, и я - всего лишь часть машины, несущей меня сквозь поток себе подобных. Пока я управляю ей сам. Я управляю своей жизнью. Кто скажет, надолго ли это?

Кто знает, куда можно скрыться от судьбы?

И кто может спасти человека от себя самого?

…Я принял решение уйти, и мне нет дороги обратно. Жечь мосты могут только сильные люди. И если жизнь каждый день проверяет тебя, подставляя подножки, покрывая льдом дорогу, по которой ты идешь, заставляя задаваться вопросом, сколько еще ты сможешь выдержать, это совсем не значит, что она жестока. Это лишь значит, что в конце пути тебя ждет последняя высота – с которой ты сможешь увидеть весь пройденный путь, и сказать себе: «Я НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЮ».

Уже с месяц я живу один. Я не просто прихожу по вечерам в дом, где некому меня ждать. Я вообще один, хотя вокруг – все те же друзья, те же коллеги по работе, та же насыщенная мелкими хлопотами жизнь. Но сейчас я впервые смотрю на нее как бы со стороны, и понимаю, зачем она мне – такая. Чтобы заполнить всем этим душевную пустоту. Чтобы понять, насколько я боюсь будущего. Чтобы проверить себя…

Я останавливаюсь у поворота дороги, чтобы пропустить вперед вереницу заерзавших под мигание зеленого, нацеленных на последний рывок, авто. Люди спешат домой, у них есть дома и дела, их дела кажутся им важными – они занимают себя, кто чем может. Я – свободен от суеты. И потому пропускаю вперед тех, кто живет на скорости.

…Мне сорок два года. Еще несколько лет – и на горизонтах нарисованных мною картин проявятся темнеющие краски заката. Когда я пойму, что больше нет силы жить, работать, писать? Да, может быть, уже через десяток весен.

Так уже было – кровать, тумбочка с лекарствами, спертый воздух и опостылевший телевизор. Напряженные лица жены и друзей, пытающихся мне улыбаться. Их ободряющие слова. Встревоженный шепот за дверью комнаты.

И отвратительное ощущение беспомощности, и злоба отчаяния, и ярость, и жалость к себе, и ненависть к собственному телу, и надежда на то, что оно надо мной сжалится.

В тот день меня привезли домой прямо из гаража – я ремонтировал там машину, поднял что-то тяжелое, и мгновенно оказался на полу с жутчайшей болью в спине, не в силах пошевелить ногами. Потом, по дороге в больницу, на пути домой, и даже первые дни в своей постели я никак не мог осознать, что это - реальность. Мне казалось, что вот сейчас я проснусь – и встану, и облегченно переведу дух, и все будет как прежде.

Конечно, я ругал себя – не без этого. Мне уже говорили, чтобы берег себя. Врачи объясняли, чего делать нельзя, а что можно – последнего было намного меньше. Но я-то всегда думал, что жить и бояться жить – две совершенно несовместимые вещи…

Когда я трогаюсь с места, на сидении за моей спиной мягко сдвигается, шелестя бумагой, путаясь бечевками, груда моих картин. Это лишь подрамники и холсты, покрытые слоем краски. Только я доподлинно знаю, что означает каждая из них. Насколько хрупка часть жизни, нарисованная мной по памяти. Я показал их посетителям моей выставки – Бог знает, что думает об этом каждый из них. Я продал кое-какие. А некоторые – отказался продать.

Есть вещи, ценность которых понятна только тому, кто их когда-то терял.

…Я не вставал с постели несколько недель – теперь понимаю, что не так уж много, но после пришлось заново учиться ходить. Все это время со мной была моя жена. Благодаря ей – я выкарабкался.

А у нее когда-то тоже случилась беда. Однажды я зашел домой и увидел, что она лежит без сознания на пороге ванной. Ни кровинки в лице. Чуть слышно дышит. Едва-едва живет… Я перепугался, вызвал скорую, на руках нес до машины.

Я был с ней в больнице все время после операции, и почти не отходил потом, когда привез домой. Все время, пока она плакала, пока принимала обезболивающие, пока лежала, отвернувшись к стене – думая, что навсегда потеряно женское, важное, основное.

Так было всегда. Нас хватало на периоды трагедий и мук – а потом мы вновь начинали подличать. Предавать друг друга. Причинять боль. Терпеть ее – или сопротивляться.

А я хотел, чтоб было по-другому. Чтобы преданность, а нее предательство. Чтобы слезы, но – от радости. Чтобы терпение – но оправданно. И чтобы именно так – всегда.

Теперь мы все-таки расстались. И у нее своя жизнь, и меня это не интересует. Но только… Мы привыкли надеяться друг на друга, и знать, что если придет беда, каждый из нас подставит другому плечо.

Впрочем, теперь все это не так важно. Мы были полезны друг другу, мы были рядом, но не вместе. А это – главное. Мне больше не нужны люди, которые причиняют боль другим. И сам себе я такой - больше не нужен…

Остановившись возле своего подъезда, я выхожу из машины, и - медленно, осторожно, бережно – вынимаю полотна, ставлю их на снег. Боясь поранить, не желая повредить им. Это картины моего мира. Того, каким он был. Того, каким я хочу его видеть.

Странно – ни на одной из них нет лица моей жены.

Я начинал писать ее несколько раз, и получалось, в общем-то, неплохо. Но потом ее образ начинал двоиться – очертания нежных губ обретали жесткость, тонкие крылья носа раздувались в гневе, лицо напрягалось, становилось неживым. А глаза ее завораживали почти как наяву, но – завораживали пустотой, бездушием, блестели холодом отрешенности.

Я до сих пор не могу объяснить себе это.

Почему такой виделась женщина, с которой я жил, которую любил когда-то?

И почему несколько дней назад я всего за пару часов написал портрет девушки, с которой знаком чуть больше двух месяцев? И она ожила под моей кистью, порозовела, чуть улыбнулась, легко и незаметно вдохнув?

Я наконец-то ее встретил.

РОЗА ТРЕТЬЯ

В тот день, как и в любой из своих Дней рождения, я не ждала от судьбы подарков. Я просто имела право на дежурные и искренние поздравления от коллег и друзей; на традиционный бокал шампанского и маленькие, ничего не значащие для меня, презенты; на вечер в обществе кого-то, кого не очень хотела видеть, но по традиции – должна была принимать в своем доме за накрытым по случаю "праздника" столом… В тот день я впервые ошиблась – я не учла, что рядом со мной уже появился человек, способный в одну секунду сломать привычный для меня ход событий. Артем. Тот, от кого я меньше всего ожидала сюрпризов.

Эпизод первый. Ольга

Каждый вечер в редакции Артема – как маленький семейный праздник. Мы собираемся так дважды в неделю: впятером, в поздний час, чтобы работать до ночи. На столе горячий чайник, кофе, бутерброды, копченая рыба, пиво – мне это пока не интересно. Я слушаю музыку, сидя перед компьютером, не обращая внимания на то, что Артема нет – я вообще мало думаю о нем. Не больше, чем о других своих приятелях-мужчинах, которых дома ждут семьи.

И когда в приоткрывшуюся дверь входит он, я сперва лишь киваю и улыбаюсь, а затем…

Если бывают цветы красивее – то только в садах Эдема. Если до этого момента я не любила розы – то только потому, что не видела таких. И если никто до сих пор не смог заставить меня почувствовать подобного – значит, рядом со мной попросту не было стоящего мужчины.

Он принес для меня букет, и, переступив порог, смотрел в мои глаза – в мою душу, как в только что сбывшуюся мечту, как в океан чувств, где удивление мешалось с благодарностью, а боль с безграничным, неожиданным и невозможным доселе счастьем. И мне казалось тогда, что эти его розы заполнили всю комнату, окружили меня нежным бархатом прикосновений, окутали ароматом терпким, как сама любовь; и я чувствовала, как подступают слезы, и боялась поверить, что все это – для меня…

И цветы, и его глаза, которые в один миг сказали мне больше, чем понимал тогда он сам.

И вот тогда я впервые почувствовала, что иначе – никак, и что судьба уже сделала за нас выбор, и что этот выбор - лучший подарок из всех…

Позже, по прошествии почти что полугода, Артем сказал мне, что ни у одной женщины он не видел подобного взгляда. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

А я ответила, что ни одной женщине мира никогда не дарили чуда.

Эпизод второй. Артем

Даже находясь далеко от Ольги, я очень хорошо знаю, что она делает без меня. Готовится работать до позднего вечера. Прилежно выстукивает по клавиатуре текст своей новой статьи – увлеченно, старательно, забыв о собственных делах. Ольга не ждет меня, хотя всегда рада видеть.

А я уже сделал так, чтобы она всегда была со мной – я рисовал ее портрет, восстанавливал по памяти краешек улыбки, глубину зрачка, нежный румянец скул, трепетную тень от завитков волос на полудетской шее… Я не спросил у нее разрешения. И это теперь – мой первый секрет, который она должна когда-нибудь открыть сама.

Она еще не знает, что я приготовил подарок к ее Дню рождения. Я улыбаюсь, я закрываю глаза; вглядываюсь в темноту и вижу ее, пока – не видящую меня, пока - одну…

Я возвращаюсь в редакцию из весенней оттепели, поздним вечером, и вношу сюда частичку летнего дня. В моих руках – букет цветов. Багрово-красные розы на толстых длинных темно-зеленых стеблях.

В моих руках – букет слов, которые она сегодня не услышит; букет чувств, о которых я пока не решаюсь сказать. В моих руках – право на ее внимание.

Мне это очень нужно – объяснить ей необъяснимое, дать понять, что безразличие не для нас. И еще – я очень хочу сделать ей подарок.

Не для того, чтобы как-то соединить нас.

Просто – чтобы она улыбнулась.

… И когда я появляюсь в дверях, и когда делаю шаг навстречу, и, вдруг растеряв всю смелость, протягиваю ей букет, а затем с неожиданной для самого себя робостью наклоняюсь и осторожно касаюсь губами ее щеки, мой мир становится зыбким, полуреальным, готовым к перевороту - и к повороту судьбы.

А в ее глазах – столько силы и столько слабости, что я мгновенно понимаю: сейчас, в эти самые секунды, вселенная сужается вокруг нас двоих и в ней возникает новая планета. Со своим, заветным, Эдемом.

РОЗА ЧЕТВЕРТАЯ

Чувства не бывают вечными. Рано или поздно, любовь перерастает в привычку или в равнодушие. Ненависть рождает обиду или неприятие. Симпатия часто становится привязанностью.

И только боль навсегда остается болью. Сколько бы времени не прошло.

Эпизод первый. Ольга

Я сижу дома, перед монитором компьютера, с бездонной чашкой кофе в руках. Передо мной – красота слога, очарование стиля, восхитительная необыкновенность тонких и точных выражений, глубина мысли, отчаяние порока. Передо мной «Лолита». Душа Набокова.

Я похитила ее из Интернета. Я наслаждаюсь этой кражей так же глубоко и сильно, как горевала когда-то, однажды обнаружив, что эта книга, любимейшая из всех, пропала из моей библиотеки.

Мне хорошо.

Вот так, одна, в теплой кофейно-чувственной темноте я провожу уже не первый вечер. От меня веет горечью жалости и сострадания, и розовым пеплом моей по-прежнему детской души, когда-то ставшей частью внутреннего жара любимого мною и влюбленного в меня взрослого мужчины. Конечно, я не была Ло, точнее, я была тогда безнадежно состарившейся Ло – нимфетки не живут до восемнадцати… Ему было тридцать три, и он боялся этой временной разницы, что пролегла меж нами как тонкая, но раняще-острая серебристая нить – цвета его поседевшей пряди. Он хотел, чтобы я стала его женой.

Его нашли в собственной квартире.

Дальше я говорить не хочу.

…Через неделю, на ледяном крошеве январского кладбища, перед тем, как задвинули крышку гроба, я положила ему в ноги свое кольцо. Так я плюнула в лицо смерти. Так я поклялась, что никогда не посмею забыть. Что не захочу забыть – знала сразу. Что не забуду – поняла потом.

Бывает так: одна потеря - и на всю жизнь. И вся жизнь – потеря.

Иногда я приношу ему цветы – полураспустившиеся розы - и оставляю их умирать на снегу его могилы. За годы, которые прошли с ночи его смерти рядом с ним положили его мать, а позже – его отца. Так для него прошло это время – от похорон до похорон. Для меня все было проще, хуже и страшнее – от беды до растянутого почти на десять лет оцепенения.

Я ненавижу то, что со мной случилось.

Я люблю этого человека.

И я очень, сильно, бесконечно надеюсь, что когда-то еще встречу такого как он – здесь, в этом мире, в этой жизни, в этой пустоте. Что та любовь, которой когда-то так жестоко отомстили за ее силу, продолжится до теперь уже счастливого конца. Что ей будет чем жить и от кого зависеть. Что ей еще будет время.

Нужно только подождать.

Только подождать.

Эпизод второй. Артем

Я боюсь; но я всегда чего-то боюсь, и это лучшее побуждение к тому, чтобы пересилить себя и попытаться перебороть любую ситуацию. Все свои победы я создаю сам, и не обращаю внимания на поражения.

Первый брак. Закончен через десять лет. Двое детей. Я часто с ними.

Второй брак. Разорван совсем недавно.

И есть еще штамп в паспорте и вещи, которые я не буду забирать – лишь бы не возвращаться в квартиру бывшей жены. Есть память. Есть разочарование. И есть сожаление.

Есть старые привычки, общие друзья, есть праздники, которые нас объединяют. Есть жизнь, из которой так просто не выкинешь ни человека, ни воспоминаний. Впрочем, первое гораздо проще, если твердо знаешь одно – предательство близкого не заслуживает попытки понимания.

Мы жили в одной квартире и спали по ночам спина к спине.

Каждый из нас думал о своем.

У каждого была своя, тайная от другого, жизнь.

Разве это нормально?

Моя жена и я. Мы часто почти убивали друг друга своими поступками – или их отсутствием. Мы жили нормально - с виду. Мы ссорились каждый день. Несколько раз мы расходились. На неделю. На две. На полтора месяца.

И до сегодняшнего дня мне казалось, что я жил в аду. И что Бог забыл обо мне, а судьба надо мной издевалась.

Сегодня же, уложившись в полчаса, сухо и как-то очень бесцветно Ольга рассказала мне свою историю. Я не знаю, почему она сделала это. Не помню, о чем был разговор. Неважно все это…

Важно – как, сколько и за что.

Как это – хоронить любимого? Сколько можно ждать, пока эта рана зарубцуется? За что обстоятельства ломают жизнь восемнадцатилетней девочке?

Она сказала, что больше никого не может любить. У нее не осталось ни надежды, ни желания. У нее душа перегорела. Она с удовольствием жила бы в прошлом.

Вот тогда-то я впервые задумался – а что было бы со мной, упади я в такую же бездну? Смог бы так – держать обещание, которое десять лет назад дал неживому уже человеку?

Вот поэтому я сейчас и боюсь – не хочется себе признаваться, но, похоже, Ольга гораздо сильнее меня в чем-то основополагающем, в чем-то очень важном. Это для таких, как она, не нужно писать на скрижалях – все заповеди у нее внутри.

Но этот мой страх лишь осознание того, что мне нужно стать лучше, и может быть, тогда в моей жизни хоть что-то изменится.

Мне нужен этот чистый, светлый, израненный человечек. Я сам внутри такой – пусть по другим причинам. Она и я – мы оба умеем любить. Но этого ни ей, ни мне, не дали.

Потому что несчастливая любовь – это не любовь. Это - бескрайняя мука обреченных на непонимание молитв.

Соревноваться с другим мужчиной, с тенью когда-то любимого ею человека – вовсе не для меня. Мое - быть лучше, дать ей все, чего так долго не хватало, и сделать так, чтобы на этот раз у сказки был хороший конец…

Когда решаешься на одиночество, обычно придумываешь себе легенду. Буду ждать принца, или мне и так хорошо, или еще что-нибудь столь же несуразное… И если очень верить, принц появится. Или одиночество действительно начнет радовать. Это не мной придумано и не со мной умрет. А если это так, решила я однажды, буду верить в волшебство. Пусть сбывается.

Эпизод первый. Ольга

У него на подоконнике лежат прозрачные пакеты. В одном – апельсины, во втором – груши, есть еще печенье, конфеты; только нет хлеба. Дом, в котором нет хлеба - не совсем обычный дом. И человек, который в нем живет, вполне может пойти против общества.

Артем сделал шаг в этом направлении еще месяц назад - ушел от жены, снял эту квартиру с голубыми стенами и большим балконом и устроил на подоконнике бардак. Пока он говорит о ней немногим, и думает, что я об этом не знаю. Пусть – ведь это и впрямь не мое дело.

Зная, чувствуя, понимая его, я представляю, насколько ему хорошо здесь. Он любит сюда возвращаться. И в темноте февраля, когда на улице прозрачный холод, он наливает себе стопку коньяка. И тонко режет грушу или яблоко. И выкуривает сигарету. В тишине. В одиночестве.

Есть одно "но" во всем этом – каждый день на него наступает "ЗАВТРА". С суматохой, делами, людьми, проблемами и телефоном, по которому звонит жена. Он носится по городу, иногда уезжает за; когда-то ему удается не замечать проходящий день, но все-таки бывают моменты, в которые он сидит за своим редакторским столом, закрыв глаза руками. В такие минуты он не грустит, не думает, и не планирует ничего – он просит.

Просить о таком может лишь человек отчаявшийся, задавленный тем, что люди называют неизбежностью, но и неизбежно противящийся ей. Он сильный, его есть за что уважать.

Просить о чем-то - занятие не для него. Он привык брать, добиваться, делать. Это получается: в работе, в его делах с детьми и женой номер один, в его экспериментах с холстом и красками, и возне с катерами - он проектирует их сам, в мечтах живя на собственном водно-песочном кусочке природы, где есть солнце и покой, где ему наконец удается отдохнуть. Здесь можно будет не думать ни о чем – и писать то, что захочется. И хотя в этом оторванном от людей мире невозможны выставки, нет поклонников, и критиков нет тоже… он надеется, что когда-то такой мир у него будет. Но этот залитый светом рай даже в мечтах пока что пуст для него – потому что рядом с ним нет ни одной женщины, которую он мог бы, готов бы был, с удовольствием бы – впустил сюда. И он просит своего Бога дать ему, наконец, то, к чему судьба так и не привела его за сорок лет жизни – женщину-каплю: каплю его крови, каплю его души, каплю его надежды. Женщину, с которой было бы легко и понятно все, которая была бы крепкий тыл и тонкая незащищенность одновременно, которая смогла бы пережить с ним все, превратив это все в покой, в покой, в покой… Ведь лишь его Бог знает, каков он внутри, как много в нем по-настоящему хорошего. И почему случилось так, что ему, Артему, пришлось скрыть от чужих глаз свою доброту и мягкость, свою нежность и тяжесть пережитых обид, свою чудесную, ни с чем не сравнимую, исключительную, волшебную искру, которая способна зажечь в любой, даже мертвой душе, огонь настоящего счастья. И почему все это по большому счету оказалось никому не нужным, а ведь он мог бы, мог бы этим поделиться с людьми, сделать их жизнь богаче, их слезы – забытыми, их мечты – реальными. И он просит о том, чтобы в нем разглядели это, и оценили бы, и хранили бы, сколько могли.

И еще он раскаивается в том, что делал, переживает свои ошибки болью обиженных им людей, и не хочет повторения прошлого.

Он все-таки хороший человек, этот Артем.

И все-таки, многие его любят.

Эпизод второй. Артем

Как Ольга прожила эти несколько дней – дней, о которых я ничего не знаю? Жаль, но мы встретимся только завтра, и только на работе, а так хочется, чтобы было иначе. Но пока еще рано. Пока – до тех пор, когда я снова смогу поймать ее взгляд и прочитать в нем то, что она за эти дни обо мне думала.

Чем она занималась?.. Я могу почти предсказать это.

…Стеклянная кромка льда над серой холодной водой, темнеющей у берега живой змеистой полоской. Ветер, долетающий с юга, на четверть сотканный из тепла и влаги. Хруст снежных кристаллов под ногами – ее и маленькой дочки, которая бежит впереди, протянув в стороны руки, в кулачках которых зажаты концы шарфа; это сейчас ее крылья, ее алые паруса.

Они накормят чаек, кидая на лед куски булки – соревнуясь, кто бросит дальше. Перегладят всех встречных собак. Соберут коллекцию шишек, возвращаясь с озера через парк. Замерев, будут смотреть на белок из-за предательски голого куста.

Они такие. Две девчонки, у которых сейчас нет никого, кроме друг друга.

Вечером они вернутся к Ольгиным родителям – розовощекие, пахнущие последним, весенним уже морозцем. Настька наестся, захочет спать и начнет капризничать. Потом Его величество Ребенок заявит, что будет ночевать у бабушки.

И Ольга пойдет домой.

Там так же пусто, как и у меня. И дело не в отсутствии мебели или в нехватке вилок и кастрюль. Дело в тишине. В темноте. В грусти.

Я беру кисть и делаю набросок. Синяя акварель расплывается по смоченному листу, образуя кромку озерного берега. Желтая кайма, смешавшись с ней, превращается в далекую лесную кущу. Две человеческие фигурки на берегу едва намечены – но все равно видно, что это мама с ребенком. Я долго смотрю на них. Им чего-то не хватает.

Тогда… Я окунаю кисть в другую краску, смешиваю с желтым, получаю оттенок, которого пока в этой картине нет.

И, чуть склонив голову, касаюсь бумаги.

Для них - я нарисую солнце.

РОЗА ШЕСТАЯ

Вокруг нас столько людей, достойных внимания более или менее – каждый со своим ларцом добра и со своей шкатулкой Пандоры. Мы дружим, говорим, встречаемся и почти всегда легко остаемся без них, и очень часто они лишь кадры на пленках наших жизней. В этом переплетенье лиц, голосов, мыслей и характеров, в этом смешенье слов и поступков есть истинное разнообразие. Есть из чего выбирать – кого оставить при себе, кому дать вторую роль. Но когда среди этого людского моря вдруг мелькнет и поднимется, как на гребне волны, человек особый, не похожий ни на кого, ты узнаёшь его сразу – ты видишь новый мир, совершенно новый и потому безрассудно притягательный. Он, этот мир, в итоге может оказаться каким угодно – отвратительно отталкивающим или невыразимо приятным, черным или белым, но серым – никогда. И ты сперва удивляешься – как такое возможно, совмещение двух миров – своего и чужого – на одной планете, существование их на одном отрезке времени, к тому же – так близко.

…И, проникая в этот мир, ты начинаешь жить в нем. Иначе – уже не хочется. Сопротивление – бесполезно…

Эпизод первый. Ольга.

Я вновь не могу уснуть.

Это случается со мной не впервые за последние три месяца. На часах четыре утра – заколдованное время, усмехающееся сквозь россыпь звезд. На небе выписанные живыми красками памяти лики, фигуры, сцены, имена. Огромный экран для ретроспективного просмотра.

Мне по-настоящему хочется спать. Полу-злость, полу-бред, полу-отчаяние бессонницы… Полу-убийство себя – принять волшебную крупицу снотворного, стать птицей, вырвавшейся из подчиняющей клетки судьбы… Химический способ изменения жизни.

Я не решаюсь на это. Вместо того – ищу причину, по которой не сплю. То, что не дает покоя, необходимо вычислить и вычистить, необходимо устранить – я так хочу забытья... Я начинаю перебирать, перетряхивать, перетасовывать… Я ловлю кончик нити, краешек мысли, отзвук эмоции. Я понимаю, что это такое.

Весь этот вечер мы провели с ним вдвоем – это один из наших последних вечеров, и сегодня я, наконец, решилась сказать ему об этом. Жаль, мы не будем больше работать вместе. А значит, мне будет все труднее найти предлог для того, чтобы прийти в редакцию. И встречи будут редкими, и разговоры сойдут в привычную, общепринятую колею. Мне трудно; я не понимаю, отчего, но мне запредельно трудно прощаться с ним. И дело даже не в том, что я как-то очень быстро раскрыла перед ним самые страшные страницы своего прошлого, и показала все уголки дома, в котором живет моя душа. Дело в том, что после я не пожалела об этом.

Такое бывает, и называется просто – доверие. Вот только доверие это не может возникнуть так сразу.

ТОЛЬКО РОДСТВО ДУШ РОЖДАЕТ ОТКАЗ ЗАЩИЩАТЬСЯ.

Я очень не хочу, чтобы все закончилось. Ведь каждый раз, после разговора тет-а-тет, в приподнятом настроении, в плавящей ласке его взгляда, в душистом ореоле его простых и нужных слов, я становлюсь в чем-то новым человеком. Он не перестает меня учить: исподволь, не понимая сам, что учит – отвечая на мои вопросы с высоты своего опыта, своего возраста; погружая меня в глубину простой мужской, ни к чему не обязывающей, заботы. Учит делать и учит думать. Учит разбираться в людях, давать отпор, кому надо, и кого надо - жалеть. Учит быть человеком, женщиной, личностью. Учит слушать и учит слышать.

Это он советует мне книги, фильмы и музыку. Это он цитирует классиков и поправляет меня, если я ошибаюсь в чем-то. И при этом он разговаривает со мной на равных, зная, что я - способная ученица.

Я вспоминаю все его слова: что может чувствовать мужчина, оставивший когда-то двоих детей, и все же сохранивший с ними крепчайшую связь; как может жить мужчина, знающий, что его жена ему изменяет; каким может стать мужчина, когда говорит матери "I love you". Он говорил со мной о многом – о своем детстве (где его звали Дьяволенком – дрался и безобразничал), о своих родителях и о сестре (которая вечно на него жаловалась, породив мечту о мщении "мне бы с этой Таней на необитаемый остров, уж я бы ей…"), о собаке, которую принес в дом на ладошке, а через несколько лет похоронил (и до самого конца носил ее на улицу – на руках, как ребенка). Он говорил о своих друзьях. О том, что, выпив, не может остановиться. О том, что он очень жестокий.

Я же в это время просто слушала.

Мне было легко с ним – с этим мужчиной, не скрывающим своих чувств. С человеком, путающим понятия "жестокий" и "жесткий". С человеком, который стыдится своих пороков – а, что ни говори, у него их хватало.

Мне было легко принимать его таким, как есть.

Уже тогда я начала учиться этому.

Эпизод второй. Артем

Сегодняшний вечер я запомню надолго. Его настроение соткано из симпатии и нежности, расшито стежками грусти; его полотно так тонко и прочно одновременно, так красиво, что хочется хранить его годами.

А в воздухе как будто растворен терпкий аромат не созданных еще духов, смешанный из свежести наступившей весны, благоухания расцветающих чувств, едва различимого запаха единения.

И окрашен этот вечер по иному: фиалковый цвет обособленности разбавлен молочной негой доверия, оттенен бликами радости, размыт прозрачностью искренности.

И почти осязаемо утекающее время. И почти слышны мысли. И тепло - от удовольствия, что она рядом.

…Мы разговариваем – я и Ольга. В редакции кроме нас никого, за окнами густая темнота стремительно стареющего вечера, падающие с крыши капли зарываются в талый снег, прячутся в нем, сливаясь друг с другом… Тихо. Хорошо. Необыкновенно хорошо.

…Нас разделяет гладкая поверхность стола.

Наши спины обнимает кожаная мягкость кресел, наши взгляды тонут друг в друге, мысли – цепляются, и нет-нет да и сливаются в одно, вслух произнесенное, слово. Мне это приятно – будоражит, как терпкая волна искреннего понимания; и ей со мной тоже хорошо, и я тоже – ее касты.

…Нас разделяют минувшие ошибки.

Моя жена, мои несостоявшиеся удачи, моя разбитая жизнь. Ее горькое прошлое, ее непонятное настоящее, полное работы, одиночества и бесцельности. И мы сейчас похожи на двух случайных попутчиков, которые говорят о себе очень откровенно, очень прямо, с уверенным спокойствием неподсудности лишь потому только, что у случайных попутчиков нет ни права, ни желания осуждать друг друга. Мы говорим обо всем подряд.

…Нас разделяет и призрак будущего.

Через неделю у нее заканчивается срок контракта, который она не собирается продлять. Это значит – она больше не будет приносить в мою газету свои материалы. Это значит – она уйдет из моей жизни, а я уйду из ее. Это значит – хорошее опять останется в прошлом.

Она все дольше, с затаенной нежностью, смотрит в мои глаза. Они могли бы стать ей родными. Но она никогда не разрешает себе забыть, что это – глаза женатого мужчины. Она ведь еще ни о чем не знает.

Ни о пустой квартире с большим балконом и голубыми стенами.

Ни о вечерах, которые я провожу один на один со своим мольбертом.

Ни о том, что я о ней думаю.

В сущности, она не знает ни о чем.

РОЗА СЕДЬМАЯ

В том, что происходит с нами, есть определенная закономерность. Наступление каких-либо больших перемен мы вполне способны почувствовать заранее – как животные перед грозой или землетрясением. Однако наше, чисто человеческое, здравомыслие заставляет нас искать смысл там, где его нет (потому что попросту быть не может); или же навешивать на подлинные предчувствия ярлыки беспочвенных фантазий.

Эпизод первый. Ольга

У них там сегодня праздник – день рождения редакции. Планируется много новых для меня физиономий. А значит, подразумеваются дежурные улыбки, изысканные речевые обороты, сидение с прямой спиной (и никаких вам нога на ногу!); планируется все, что надоедает мне за длинный рабочий день, за проведенные в разговорах с руководством или клиентами часы, за тоску длинною в жизнь, которую принято называть светской…

В общем, я не пойду.

Я не увижу ни торжественного начала, ни хора усатых дядек и холеных наманикюренных теток, исполняющего дежурный "хэппи бездэй" в стиле "кто в лес, кто по дрова", ни торта с пятью свечками, пламя которых трагически сопротивляется дружному выдоху творческого коллектива. Меня не будет и при вручении подарков, и я не увижу, как выскользнувшее из хрустящей бумаги белое с синим полотно свежеиспеченного редакционного флага Артем надевает на ручку швабры, чтобы размахивать этим стягом над головой полупьяных уже окружающих. И он не пригласит меня на танец, когда ему захочется музыки и объятий.

И я не утону ни в N-ном бокале шампанского, ни в облаке сигаретного дыма, ни в его глазах.

Я буду дома.

А когда мне станет тошно от взрывающегося под ухом, бесконечно требующего внимания телефона, от скуки и подкрадывающейся в свете полной луны депрессии, от самой себя, оставшейся одной от непонятного желания затаиться, я оденусь во что-то жарко-пуховое и выйду по направлению к озеру. И я увижу вереницу отъезжающих от редакции машин, увозящих с собой запах дорогих вин и духов – запах праздника. Его редакция – напротив моего дома.

Эпизод второй. Артем

Мне без нее – постыло.

У нее рыжие волосы, и когда я смотрю сверху на ее склонившуюся над клавиатурой макушку, я вижу, что у корней кое-какие из них белы, и думаю, что люди теперь седеют рано. У нее красивые волосы, и иногда, проходя мимо, я не сдерживаю желания погрузить в них кончики пальцев, самые чувствительные их места. В ответ на эту мимолетную ласку она поднимает глаза, улыбается – и мне дороги эти мгновения. Она юна, все еще юна; она бесконечно юна – как полуженщина-полуребенок, чистая слезинка радости на щеке жизни. Красива ли она? Я не знаю. Ее лицо светится изнутри, ее глаза – зелень молодых листьев на морском побережье, ее губы – полуоткрывшиеся створки жемчужной раковины. Я смог бы выплеснуть на холст то, что в ней вижу. Я написал бы много очень разных картин. Я когда-нибудь ей об этом скажу.

Она мала ростом и узка в плечах, и округлая косточка у основания кисти ее руки отбрасывает едва заметную трогательную тень. Она полновата, но это больше красит, чем уродует. Она такая, как есть.

Ей исполнится двадцать восемь – почти через год, но дадут ей столько через несколько лет, не ранее. Пока многие считают ее еще девочкой, или молодой женщиной – когда в строгом костюме и с полноценным макияжем, и с маской бизнес вумен на лице.

А у этой девочки за плечами – очень не девичья жизнь.

В тринадцать лет ее выгоняли из дому – что кончилось детской комнатой милиции и двенадцатью тройками в аттестате. В семнадцать лет она впервые сильно, дико, по настоящему влюбилась, а в восемнадцать похоронила свою любовь, того, кто был для нее единственной надеждой на счастье. В двадцать лет вышла замуж за первого, кто ее подобрал; сделал своей, любя и лелея. В двадцать два родила своего перового и единственного ребенка. Через три месяца потеряла мужа. Через неделю снова начала писать.

Из-за ее рассказов городская газета впервые пошла против правил - открыла рубрику "Литературное окно". Люди, которых знакомили с ней, представляя ее именно как автора этих, не совсем типичных, рассказов, удивлялись несоответствию ее возраста и ее мыслей. Она улыбалась в душе. Ей, постаревшей уже давно, это было понятно.

Как-то незаметно для самой себя она стала журналисткой. Ее ценили и такую. Хотя рассказов уже не было – она принялась искать свой стиль. Все потому, что ей хотелось отличаться. И то, что она писала теперь, было обречено на тайну, было недоступно суждению остальных. Затем газету закрыли, и она не захотела писать статьи для других изданий, а занялась рекламой в агентстве.

Дочь росла.

Все было хорошо.

Спустя год она начала зарабатывать, возглавила рекламный отдел и вновь начала писать. Ее пригласили в городскую администрацию. Она делала новости для пресс-службы. На днях она сказала, что ей это противно. И что она уйдет из моей газеты. Я сразу понял, что это означает. Чем это может кончиться.

Но я не подумал о том, что, может быть, все УЖЕ КОНЧАЕТСЯ…

Она уйдет из моего мира…

И, может быть, не обернется.

РОЗА ВОСЬМАЯ

Как мы решаемся на признание? Когда чувствуем, что настала пора признаться? И как получается, что иногда, признаваясь, мы обходимся без слов? И, самое главное, как понимаем, что нам признаются?

Эпизод первый. Ольга

… Топот моих ног по ступеням – вверх, в темноте, в беспамятстве…

…В подъезде моего дома никогда не бывает света, и я каждый раз прохожу сквозь эту плотную и неприятную мне темень как сквозь толщу воды – все зыбко вокруг, и лишено звука. Единственное чувство при этом - желание нащупать дно, то есть серую от въевшейся пыли, местами щербатую, прячущую в углах семечковую шелуху лестницу. Я ходила так тысячи раз – днем и утром, а особенно часто по ночам, такая уж у меня натура. Мои ноги, своды моих стоп, кончики пальцев давно выучили наизусть высоту ступеней, их ширину и количество. Я пройду здесь с завязанными глазами, я пронесу на голове самую хрупкую вазу-китаянку, и ни со мной, ни с посудиной абсолютно ничего не случится. Но я никогда не бегала по этой лестнице. Такое ощущение, что я вообще никогда не бегала…

Дверь подъезда за моей спиной хлопает разверзшейся было пастью и мгновенно становится невидимкой – как только я перестаю о ней думать. Я взвиваюсь через этажи, я дышу, я чувствую, как обрывается сердце.

Дверь моей квартиры в самом углу лестничной клетки. За ней сейчас нет никого, кто ждал бы меня. И я бегу к ней не для того, чтобы куда-то успеть. А для того, чтобы от кого-то оторваться.

Я очень остро чувствую. Я до сих пор чувствую ладони Артема поверх моих, и его руки на своих плечах, и его дыхание, легко шевелившее волосы на моей макушке. Это уже через секунду после моего от него бегства стало становиться воспоминанием, но я пытаюсь удержать его – для того, чтобы обдумать. Это так колко-приятно обдумывать… Это так нужно мне самой.

…Мы провели этот мой последний вечер в редакции вместе. Артем и я. Я и Артем. Его нежность и моя робость. Моя тоска по ласке и его решение меня не отпускать.

Это он усадил меня на диван рядом с собой и запустил руку мне в волосы. Это он прятал мои ладошки в своих руках и целовал их, когда ему этого хотелось. Это он заглядывал в мои глаза и говорил обо всем подряд, чтобы я не уходила.

А когда я стала собираться в пятидесятый раз, он пошел провожать, и нам обоим было хорошо от этого – дом мой во дворе, но расставание на чуть-чуть оттянуто… И, остановившись у подъезда, я собиралась проститься. Я даже начала что-то говорить, но он вдруг прижал меня к себе и замер, и мы на миг превратились в тени своих собственных мыслей, которые, в отличие от самих мыслей, было хоть немного видно.

- Ты больше не придешь, да? К нам – не придешь?

- Господи, ну что ты говоришь, - я смущаюсь и подбираю слова. – Вы же мне все как родные, вся редакция, я буду заходить, обязательно буду.

- А то, может быть, как-нибудь ко мне… Я ведь один живу…

И он как-то сник, хотя не отводил глаз. А у меня ощущение, что получила удар под дых. Нет! Что меня обманули! И что те несколько недель, когда я думала о нем, когда я не спала ночами после наших разговоров, когда я смотрела на его руки и не разрешала себе представлять, как он ко мне прикасается, были просто злой шуткой – ведь все это время я отнюдь не становилась счастливее от мысли, что он НЕ свободен. Что он, может быть, снова вернулся к жене. Что он просто не может быть несчастлив в браке – ведь любая женщина рядом с ним должна была бы отдать за него все, и даже пойти против себя самой, чтобы сделать его счастливым. Чтобы удержать. Чтобы жить им, дышать им, смотреть на мир из его объятий.

Из-за кого это все не сложилось?

Впрочем, тогда это не было таким уж важным для меня. Скажу больше – мне это было только на руку. Мне, влюбленной в него эгоистке. И я была так рада тому, что все слухи, доносившиеся до меня, все-таки оказались правдой…

Я не помню точно, что ответила тогда – кажется, просто отшутилась: мол, уж лучше вы к нам.

…И он кивнул мне в ответ, и я повернулась и поднялась по лестнице, и толкнула вперед себя дверь подъезда. Где после была зыбь тишины, робость, радость, и топот моих ног – вверх, в темноте, в беспамятстве…

Эпизод второй. Артем

Я провожал ее домой пару дней назад, и что-то меж нами произошло... По блеску в ее глазах, по тому, с каким удовольствием она сидела рядом со мной и слушала мои россказни – так, ни о чем, я просто веселил ее – и по тому, как она обняла меня на прощание (живая, теплая, чуть осмелевшая), я понял, что она будет думать обо мне, и решил, что увижу ее вечером в среду, на второй за неделю верстке. Что ж, я ошибся. И в половине первого ночи, когда настала пора закрывать редакцию, я решил, что проеду домой мимо ее окон.

Где молодая девушка может быть ночью в середине недели, когда день утомил, а завтра вновь на работу?!! Где, если по всем законам логики она должна быть рядом со мной в это время?..

Мужчины меня поймут – это может вывести из себя даже покойника. И черт меня дернул, но я позвонил ей на следующий день. Признаюсь, что был слегка пьян – впрочем, это и роли не сыграло.

Ее голос в трубке показался совсем детским, и далеким, и еще - милым.

- Ты почему вчера не пришла? Мы тебя ждали.

Боюсь, что это "мы" ее не обмануло, хотя по большому счету мне все равно.

Не знаю, заметила ли она, что мое бормотанье сдобрено хорошей толикой тягучих пауз. Но она ответила:

- Послушай, давай в выходные посидим у меня, поболтаем, сколько душе угодно. Звони мне, я всегда рада тебя слышать.

Вот так. Всего несколько фраз – и шаг вперед сделан. Теперь уже никто не остановит. Ни ее, ни меня.

РОЗА ДЕВЯТАЯ

Люди не любят ждать. Кто-то считает это недостойным себя, кто-то – по большому счету, бессмысленным. А кто-то думает, что самое главное – это обогнать время, сделаться его хозяином; что это ключ к изменению судьбы. И потому предпочитает действовать. И все это, в общем, одинаково правильно. Но иногда… Все-таки есть резон в ожидании неожиданного.

Эпизод первый. Ольга

Одиннадцать утра. Суббота.

Я открываю глаза.

Ощущение, что меня позвали – хотя в пустой обыденности моей квартиры нет ни единой живой души. Ощущение, что обо мне вспомнили – хотя все мои вчерашние или еще спят, или уже выслушивают от домашних за позднее возвращение в не совсем презентабельном виде. Вчера гуляли всей нашей офисной компанией – и даже в три часа ночи кто-то мог еще плясать на бильярдном столе. Хотя их дома ждали семьи. Меня – никто. Но если бы кто-то ждал, меня бы с ними не было. По крайней мере, до трех часов – точно.

Я открываю глаза.

О того, что я замерла, прислушиваясь, звук тишины зашкаливает – ведь теперь не чувствуется даже моего дыхания. Поняв, что веду себя глупо, я расслабляюсь. И тут же звонит телефон.

- Здравствуй, как ты?..

Меня мгновенно бросает в жар. Это Артем. Сегодня – первый выходной. Утро первого выходного. Значит, он не забыл?... Он думал?!!..

Я отвечаю, путано и радостно – это так здорово, что он позвонил. Стою, прислонившись к стене, слегка склонив голову, чуть улыбаясь. И улыбка эта сейчас во всей мне – и в голосе, и в манере говорить, и даже в разгорающемся все ярче блеске моей надежды.

- Есть предложение, отличающееся новизной. – Я слышу, как тают нотки смущения, расплавляясь в нежность; и голос нравится мне, ласкает слух. – Хочешь сходить в театр?

Он бы не ждал ответа на свой вопрос, если бы видел, что от этих его слов я медленно сползла по стене и села на пол, возле телефона. Что мои пальцы сильнее сжали трубку, что мгновенный холод недоверия в моих глазах через кратчайший миг сменила радость…

И вот мы уже стоим внутри, у белой колонны в три обхвата и ждем последнего перед спектаклем звонка. Артем в костюме и галстуке, тщательно выбрит, и красив как черт. Такой он через пару улыбок и несколько шагов (стук моих каблуков вторит его кошачьей поступи) сидит рядом со мной в полумраке зрительного зала, и я всей кожей чувствую интерес в его взгляде – наверное, он в первый раз видит слезы в уголках моих глаз, а я-то просто не могу сдержаться. На сцене – "Иоанн Златоуст". Премьера. Шокирующая премьера. Потрясающая откровенность.

Театр – это единственное искусство, которое вызывает во мне подлинный трепет. Единственный мир, перед которым я стараюсь не дышать. Эти – в общем-то, похожие на нас в жизни - люди на сцене выворачивают наизнанку душу. До боли, до жуткой усталости, почти до смертельной грани - лишь бы их героев разглядели сквозь них самих. Здесь не спасают ни грим, ни костюмы, ни декорации. Здесь не важны слова и не надежны жесты. Здесь – только становящиеся видимыми и почти осязаемыми Эмоции, проявляющиеся под светом юпитеров и плывущие в зал тайной, плотной, всепоглощающей волной, колышущейся смесью искренности и стремления донести… Не зря актеры умирают рано. Не зря их герои остаются жить.

Театр – единственное место, куда он мог повести меня в первый раз. Это было велением судьбы, неслышному шепоту которой он тогда покорился. Если бы все у нас началось по-другому, я вряд ли бы посмотрела на него так серьезно.

Потом-то все было более чем обычно, хотя и по-своему празднично: ночной клуб, боулинг, отличный коньяк… Но я разрешила ему себя поцеловать. Он, этот невероятный человек, с первого свидания смог подобрать ко мне ключик.

Эпизод второй. Артем

Она действительно плакала; в темноте зала ее блеснувшие неожиданной болью глаза не видели меня – она лишь скользнула взглядом поверх моего жеста (ладонь перевернутой лодочкой движется к ее вцепившимся в подлокотник пальцам), а потом опять на сцену, терзаться от актерской игры…

Мне сперва было немного скучно - не до зевоты, конечно, просто я никак не мог воспринять стихотворный текст спектакля. В антракте я купил ей программку (она сразу влюбилась в фамилию актера, игравшего влюбленного святого), и сам текст пьесы, сочиненный – и, кстати, весьма неплохо – каким-то местным дарованием. На брошюрке с яхонтового цвета обложкой рукой автора были выведены слова: "…и ты, друг мой, когда-нибудь поймешь…" и еще какая-то белиберда на тему вечности искусства - кланяйтесь, смертные, и не поднимайте глаз, пока Боги не взойдут на Олимп (откуда спускались, наверное, чуть-чуть пошалить, прикинувшись пастухами и сборщицами маслин).

Кем прикидываюсь сейчас я? Человеком, влюбленным в искусство? Скованным театральной чопорностью и понижающим здесь голос потому, что действительно чувствую себя сопричастным к святыне? Но я не такой. Я ценю все эти храмы без аналоев и с большими сценами-исповедальнями. Но хорошим прихожанином, в отличие от Ольги, мне никогда не стать.

Наверное, я и здесь просто продолжаю поиск.

А искать приходится все дольше. Не тот у меня возраст, чтобы удивляться всему подряд. И мир вокруг в чем-то давно надоел, и люди кажутся обыкновенными. Я много видел за свои сорок два; но сквозь толстую стену опыта, которым я вооружен, словно щитом, охраняющим меня от разочарований, нет-нет да и пробиваются лучи красоты, добра или искренности. И тогда с новой силой вспыхивает интерес к жизни, и есть над чем думать, чему улыбаться про себя – от смешанного чувства удивления, удовольствия и радости.

Сегодняшний день – один из самых удачных за последнее время. Во-первых, мы с Ольгой впервые вышли куда-то вместе, и уже одно это стоит особого внимания. Во–вторых, спектакль оказался отнюдь не плох, и, что главное, понравился ей – она раз двадцать потом говорила мне "Спасибо", и я чувствовал, что это у нее абсолютно искренне. В-третьих…

Сейчас, в пятом часу утра, после нескольких моих и ее страйков, отличного коньяка, веселья и возбуждения от игры, я везу Ольгу к себе домой. Только она об этом еще не знает.

Она еще многого не знает. К примеру, того, что я всегда добиваюсь своего. Что принимаю решения сам, и иногда даже с позиции силы – я мужчина, и по-другому не желаю. Что она нужна мне, и я хочу, чтобы этой ночью она была со мной.

Когда мы проезжаем мимо поворота к ее дому, Ольга начинает понимать, что влипла. Но это лишь на миг вызывает краткий протест, а потом просто смешит ее, потому что она меня не боится. Судя по всему, она вообще мало чего боится.

Впрочем, когда она уже сидит на кухне моей квартиры, ее начинают одолевать сомнения.

- Артем, отвези меня домой. Ну пойми ты, я не могу так сразу остаться на ночь у мужчины, - и, после маленькой паузы, - Я не такая.

Я молчу. Меня эта ситуация забавляет, я ведь все равно не отпущу ее. Кладу голову ей на колени, обнимаю их, закрываю глаза. Эта девочка делает меня счастливым, она нежна и ее ладони на моей голове, и пальчики, несмело пробирающиеся в моих волосах к вискам, легко массирующие их, - все это нужно мне сейчас и будет нужно еще долго.

- Куда же ты собираешься?

- Мне нужно домой.

- Зачем? Чтобы остаться одной? Чтобы лечь спать и проснуться – как всегда, по обыкновенному? Это же глупо, ведь нам с тобой хорошо!.. И, кстати, так же глупо думать о том, что я, сорокалетний мужик, насильно потащу ребенка к себе в кровать. Ты знаешь, о чем я.

Она неожиданно поняла, что ей от меня – как с подводной лодки, и рассмеялась от души. Потом взяла мою старую майку, полотенце и заперлась в ванной. Я не торопил ее.

РОЗА ДЕСЯТАЯ

Мы хотим знать будущее. Хотим этого все, так или иначе, на день, на год или на всю жизнь – это зависит от степени смелости каждого. И у каждого из нас свой способ заглянуть в то, чего еще нет. Его можно предсказать. Можно просчитать. Можно предвидеть. И, вроде бы, нужно только очень постараться…Только напрячь взгляд…

Я когда-то тоже занималась этим. До тех пор, пока не поняла – будущую жизнь можно увидеть только в глазах другого человека.

Эпизод первый. Ольга

Он слишком хорош для того, чтобы быть настоящим.

Эта фраза не нравится эстетам. Считается, что она давно переродилась в банальность. Может быть, ей люди ограждают себя, отталкивая желание раскрыться перед кем-то…

Но, глядя на Артема, я вижу слияние мечты и сна с моей душой – как будто Бог лепил его для меня, приняв за образчик слова моей молитвы. И он действительно слишком хорош, чтобы быть настоящим. Но вряд ли другие смогут оценить его так же, потому что лишь я мечтала о таком человеке всегда, и до сих пор – лишь мечтала.

Мы были вместе пять дней. Это время – как маленькая жизнь, одна на двоих. Это часы откровений и моменты страха, когда мне казалось, что наш едва задышавший мир кто-то может разрушить. В темноте первой ночи я, расслабленная от его объятий, доверившаяся его рукам, тихо спросила, почти утверждая:

- Мне говорили, что ты женат?..

- А я женат, - просто ответил он.

Его слова резанули по самому чувствительному, ослепили жестокостью; я закрыла глаза, ощущая, как в одну секунду перевернулось все - и сама моя жизнь, смысл ее, повис над какой-то ужасающе темной пропастью на тоненьком волоске надежды. "Он все объяснит. Он просто не сможет промолчать. Я этого не заслужила". Так, зажмурившись, я ждала его слов, которые должны были стать решающими – если бы он сказал, что семья для него святое, и что он решил вернуться к жене, я первая не стала бы грешить против этого. Я бы ушла из сказки. Я должна была бы уйти и не задумалась бы ни на мгновение.

- Я порвал с женой почти три месяца назад, и с тех пор живу здесь. У нас очень давно не все в порядке. В принципе, это нужно было еще раньше…

- Что – раньше?

- Не возвращаться, - в его голосе звучит злость и еще - усталость. – Знаешь, когда-то я очень любил ее, думал, пусть она спит, с кем хочет, лишь бы была со мной. А потом я сам стал делать так же. Были женщины, а с ними – и тени чувств. Затем все проходило. Мне не было скучно, я хотел брать от жизни как можно больше, но все равно где-то глубоко во мне росло ощущение бесцельности. Зачем так жить, если знаешь, что предаешь сам, и предают тебя. Никто не желает себе подобного будущего, а у нас, останься мы вместе, не было бы выбора. Это как спорт, как соревнование – кто кому сделает больнее.

- Ты хочешь развестись?

- Нет. Потом, может быть… Сейчас мне не до этого.

Значит, он просто вышел из этой глупой, мучительной игры, разбившей судьбы их обоих. Значит, я неправильно судила о нем: ведь мне говорили, что Артем не пропускает ни одной юбки – а я ни разу не задумалась о том, почему он ведет себя именно так. И еще это значит, что он привык так жить. И что, какой бы золотой не была для него я, смотреть на других он все же будет.

Значит, он вышел из игры на время.

Мне не хотелось себя обманывать – это было бы бесполезно.

Что ожидало меня впереди?

Несколько месяцев с человеком, для которого я – еще один шанс заполнить душевную пустоту. И все это время его будет швырять, как яхту в шторм – то на гребни волн, то в пропасть между ними; из состояния пофигизма и легкой веселости в тягучую топь депресняка. Я знаю, как это бывает. Сама прошла через эту пустыню, решившись порвать с близким человеком. Не так то это просто. Но мне, наверное, все равно было легче, чем будет ему, ведь я-то своего мужа не любила вообще.

Жаль, что все так… бесполезно. Мне будет нелегко рядом с Артемом, но все же… я от него не откажусь. Наверное, через несколько месяцев он все-таки вернется к жене; вот тогда-то я и буду с ним прощаться. Ну а пока – я приняла решение. Быть рядом с ним – и в горе и в радости. Быть для него тем, кем он захочет: хорошим другом, идеальным слушателем, кем угодно.

Но – не вспоминать о том чуде в День моего рождения. Не думать, что у нас есть будущее.

Почему я поступаю именно так? Артем много значит для меня. Я чувствую в нем родственную душу, и это еще мягко сказано. Он именно то, чего я всегда хотела. Взрослый, умный, состоявшийся мужчина, которого я уважаю всей душой, к которому меня тянет необыкновенно, потому что с ним я чувствую себя ведомым за руку ребенком – под защитой, спокойно, счастливо…

И еще. Я могу позволить себе остаться с ним, потому что если мы, в конце концов, расстанемся, я не буду чувствовать ничего – быть может, лишь легкую печаль да ощущение, что все в этом мире преходяще. Тяжело бывает лишь тому, кто любит, а после смерти моего первого, с восемнадцати лет и до сей поры я не могу любить. Влюбиться, увлечься, вспыхнуть – да. Но любить – нет. Уже девять лет. Очень долгих лет.

В этом - моя боль.

И в этом - мое спасение.

Эпизод второй. Артем

Она не захотела заниматься любовью – и это как-то странно для меня. Мы оба взрослые люди, у нас были семьи и недолгие связи, но, тем не менее, мы лежали в одной постели и шептались, источая тепло ласки, отдавая ее и тут же впитывая - хотя каждый из нас, без сомнения, чувствовал жар желания. Мы прикасались друг к другу – с великой нежностью, радостно и осторожно, как к хрупкости святынь, как к сиянию искренности. Ее вспухшие губы были горячими и сладкими, как мед, вобравший в себя солнечное тепло. Я целовал ее миллионы раз, прижимался к ней лицом, закрывал глаза, впитывая ее запах…

Я рассказал ей о жене, о бывшей теперь уже жене. О своем детстве и о своих детях, о друзьях и о том, как жил раньше. Обо всем понемногу. Я даже не рассказывал – я вспоминал и думал вслух.

Мы уснули поздно. Ночью я вскочил, чтобы налить себе воды, а когда вернулся в комнату, то наткнулся на Ольгу – заспанная, со слипающимися глазами, теплая, расслабленная она стояла у входа в комнату.

- Зачем ты встала? Спи еще!

- Я думала, у тебя голова болит, как вчера вечером… - пробормотала она. – Хотела спросить, может что-то нужно…

Я вновь уложил ее рядом с собой и завернул в одеяло. Все-таки странная она – о чем думает, непонятно.

Утром я поднялся раньше нее и пошел готовить завтрак. Я вообще люблю готовить, и у меня это получается, а тут мне еще и хотелось накормить Ольгу, так что вдохновения для кулинарных подвигов во мне было более чем достаточно. Время кралось к полудню, я возился с нежными венчиками цветной капусты и брокколи, и не заметил, как она пришла.

Семь шагов от двери, где зевала, прикрыв лицо ладошками. Долгий взгляд в окно, а после – искоса, приплющив висок к холоду стекла – на меня. Ленивый поворот, чтобы выбрать местечко, перетечь, устроиться, поджав под себя ноги, и застыть, слившись с тем, что вокруг. Раскрыть лежащую на столе книгу и забыть обо мне.

Все. Следующий ход – мой.

Я делаю его лишь мысленно – становясь в позицию стороннего наблюдателя и выписывая внутри себя картину под неконкретным названием "Первое утро". Почему-то для меня важно все оценить прямо сейчас.

Это похоже на семью – как застывшее время в рамке фотографии. Это немного похоже на зарождение семьи – или на ее агонию, у кого какие ассоциации. И это совсем чуточку похоже на счастье – двое только что проснувшихся людей на кухне одного дома.

РОЗА ОДИННАДЦАТАЯ

Почему люди вокруг утверждают, что себя надо любить? Они говорят, что любовь к себе – непременное условие счастья, и где-то я с ними согласна. Но в целом все это пока привносит в меня лишь какой-то душный привкус… А может быть, люди взращивают подобную философию оттого, что следование моде на эгоизм уменьшает чувство вины перед теми, для кого мы когда-то что-то не сделали?..

Эпизод первый. Ольга

Привычное для меня пространство – бежевые стены, упирающиеся в беленый потолок, кухонный стол, вмещающий вазу с цветами, несколько раскрытых томов и клетчатую тетрадь, заложенную карандашом. Место для чашки кофе, сигарет и пепельницы находится лишь на табурете рядом, но это не страшно – книги важнее. Они о моей работе – и потому, наверное, сейчас, в эту майскую полночь, моя рабочая тетрадь все-таки остается закрытой.

Попытка сосредоточения невозможна. Какие там рекламные кампании, когда в подсознании глухо щелкают секунды, прыгая с одного деления на другое на невидимом миру циферблате – как дети, играющие в классы… Я жду звонка.

Артем на работе, в своей редакции, что за несколько шагов от меня. Его одолевают дела, которые в духоте этой ночи кажутся особенно тяжкой обузой. В раскрытое окно влетают бабочки, бьются о стекло… Он выпускает их в темноту.

Может быть, он не знает, что сейчас, почти рядом с ним, страдает от невнимания человек. Может быть, об этом догадывается. Но, по странной иронии, дает облегчение, помогая расправить крылья, не чьей-то тихой душе, а мотылькам, которым, в общем-то, все равно.

Мы не виделись уже три дня. Огромный срок, если учитывать, что до того мы были вдвоем почти три недели – смотрели на один мир, говорили об одних вещах, вдыхали один воздух, спали вместе, ели вместе, жили вместе... В последнюю ночь случилось все, что может случиться между мужчиной и женщиной, обнявших друг друга в темноте. Не знающих, что эта ночь – последняя перед расставанием.

Думая об этом, я вглядываюсь в небесную зыбь. Янтарная маска луны скрывает ее темную половину. Под кожей шевелятся мириады крохотных игл, мучают меня, жестоко, изощренно. Разливают по телу холод. Не дают улыбаться.

Я успокаиваю себя – убеждаю, что он занят, что помнит обо мне и во мне нуждается; и так отгоняю злющую мысль, что не найти времени на единственный, совсем короткий звонок-звоночек за три дня просто невозможно. Впрочем, через несколько часов такой вот борьбы она побеждает и разливается во мне горькой уверенностью. И слезы теперь – лишь вопрос времени.

Я пытаюсь себя занять, но любая попытка переключить сознание вызывает лишь ярчайшее отвращение. В конце концов я запускаю тетрадью в противоположную стену. Она рассыпается на листы, обложка с кошачьим семейством падает сверху. И милые усатые мордахи уже сердят меня, а не умиляют.

Что могло произойти? Ну что??? И как случилось, что я этого не заметила??? Может быть, он забыл обо мне? Нет. Не может быть. Может быть, посчитал нашу связь ошибкой? Но она родилась задолго до того, как мы стали близки – в этом-то все и дело. Она меж нашими душами и сердцами, но никак не телесной природы. Это как нить, по которой выбираются из темноты лабиринтов. По ней идешь с уверенностью, что не оборвется, что выведет, что спасет.

Вот только спасение – не всегда благо. Быть может, он и спасается при помощи нее, да только от себя или от своих несчастий, непонятно. Быть может, ему нужно другое направление. Внутрь лабиринта…

Это мне хочется при помощи него выбраться из той личностной безысходности, которая называется одиночеством. А ему, быть может, нужно обратно, в тот мир, из которого он ушел – к жене, к тому, что принято называть семьей, что вросло в его существование, пустило корни в его жизнь, впилось, вгрызлось, и не отпускает. Одиннадцать лет… Это многое значит.

Впрочем, я все же склонна считать, что возвращаться к жене он не хочет. Просто у него депрессия. Просто, при помощи меня, он хотел заткнуть дыру в сердце. Забыть. Не думать.

Наверняка, не получилось.

Потому-то я сейчас и ложусь спать одна, почти утром, под посеревшим от усталости лунным ликом. Кромка моих губ солона. Сегодня я плакала из-за него впервые.

Эпизод второй. Артем

Почему я молчу? Да мне не важно, молчание это, или малозначимые слова о том, что у меня все в порядке, но просто дел по горло, и вообще – навалилось… Я – эгоист. Мне не перед кем оправдываться.

Думаю, что Ольга ждет моего звонка. Подождет. В эти дни мне хочется быть жестоким. Но потом – я попрошу прощения.

Она молодая, романтична до предела, и мне это так знакомо… Напоминает то, что когда-то жило во мне, и было изжито не мною. Жаль, если с ней произойдет то же самое. Впрочем, я постараюсь не допустить этого.

Мне будет жаль, если у нас с ней не сложится. Это так трудно для нас, обжегшихся когда-то, – любить друг друга, любить, а не быть влюбленными. Хотя, если подумать, на то она и влюбленность, чтобы быть преходящей. Сколько таких влюбленностей было у меня.… Даже смешно. До того бесполезно… И где они теперь? Вписаны в анналы памяти – не моей, так чьей-то; серым по черному, наверное, грустью по боли… И любовь у меня тоже была – совершенно сумасшедшая, безграничная, казалось тогда, но все-таки закончившаяся. Я как будто переплывал океан в то время, но и в шторма или в штиль мне казалось, что берегов не видно, и что не нужны они, эти берега. А вышло иначе – приплыл туда, к чему не стремился. Горько.

Горько – кричали на моей свадьбе. Дурацкий обычай, кстати. Орали тогда бездумно, весело. А теперь, если вспомнить и сопоставить, в слове этом совсем другой смысл - как будто уже тогда беду накликали.

Горько. И горечь эту ничем не перебить – даже вкусом ее губ и кожи, розовой кожи младенца, связавшегося с чертом.

Ольга, Ольга…

Прости мне мою хандру, мое невнимание, которое ты можешь принять за равнодушие. Прости за то, что сейчас мы не вместе. Прости за то, что, узнав тебя, я решил стать для тебя самым большим чувством в жизни.

Но это так трудно – улыбаться тебе, когда сердце кровит воспоминаниями. Когда хочется лишь глушить коньяк и ни о чем не думать. Когда слово "любовь" просто внушает страх.

Не знаю, выдержишь ли ты мое молчание, поймешь ли его причину. Не знаю, должен ли был обрекать тебя на такое.

Ты просто дождись того часа, когда я приду и скажу, что все у нас будет хорошо. А если не дождешься… я уже ничем не смогу помочь.

Ольга, Ольга…

Как мне жаль…

Ведь ты еще будешь от меня плакать.

РОЗА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как был создан этот мир и почему – именно таким? Бог знает; и действительно – знает лишь Бог. Ему одному известен принцип своевременности – сколько кому отмерить, когда и как. Жизни – с момента рождения до момента смерти. Влюбленности – с момента вдохновения до момента разочарования. Любви – с момента понимания.

Эпизод первый. Ольга

Теперь – все хорошо. Хорошо, что он, наконец, пришел и сейчас сидит на моей кухне, пьет кофе и рассказывает о прожитом дне. Хорошо, что я в секунду забыла обиды – как только обняла, обвив шею, прижавшись виском к его гладко выбритой щеке, вдохнув уже ставший родным его запах. Хорошо, что мы вдвоем. Остальное не важно.

Я верю, что больше он не пропадет, не растает при свете дня, не превратится в зеркальное отражение реальности, живущее в моих воспоминаниях. Я вижу, что ему со мной интересно и не хочется уходить.

- Пойдем спать?

- Да, конечно, - отвечаю я, и радуюсь тому, что проведу эту ночь в мягкой силе его рук. Они у него безумно красивые – крепкие, загорелые, с широкими ладонями, таящие необыкновенную, до сих пор думалось – нереальную – смесь силы и нежности, жесткости и тепла. Они много умеют, эти руки. Даже хранить сердца детей.

Я устраиваюсь на его плече, в этой, будто созданной специально для меня, ямочке. Он целует мой лоб, морщится, когда мои волосы щекочут его нос и губы, улыбается в темноте. Я засыпаю в блаженстве – мне кажется, что все позади, я уверена, что мы зря расставались, и что совершенная им ошибка научит его тому, что со мной ему лучше, чем без меня.

А на утро он срывается, чуть свет, обещая скоро вернуться. И приходит через пару часов, с огромным пакетом фруктов, с коньяком, с шоколадом и орехами. Похож на Деда мороза, веселый, принесший праздник. Мы валяемся в постели до самого вечера, а потом садимся в его машину и едем куда-то к черту на кулички – какая, впрочем, разница, куда, главное, что вместе. На следующий день ему на работу, но он звонит и все хорошо. Я забегаю в редакцию, отложив дела на потом. Приношу ему записанный именно для него компакт-диск, он включает музыку. Здесь есть песни, которые он обожает. Я угадала. Я так рада, что угадала…

Мы опять пьем коньяк, в шутку обсуждая грядущую алкоголизацию всего редакционного коллектива. Артем прижимает меня к себе: "Девочка ты моя, хорошая такая…" Я смотрю в его глаза. Они у него удивительные – сплетение ореховых ветвей с изумрудными листьями магнолии, на которых дрожат живые солнечные блики.

Я с наслаждением смотрю в его глаза. Я всегда вижу в них Бога. Не знаю, как это объяснить. Не знаю, как это должно выглядеть. Знаю только, что вижу в их глубине, чистоте и радости именно Бога, создателя сущего. Его глаза необыкновенны – если бы их на лик иконы, она стала бы чудотворной.

… Так продолжается несколько дней.

Затем – снова провал во времени. Снова жизнь без него. Он звонит мне, но с каждым разом его голос становится все скучнее, а слова – проще и бессмысленней. Что-то о природе, погоде и хандре. Что-то о том, что ему куда-то нужно идти, ехать, бежать… Слова и причины – разные, подтекст – один: у него нет на меня времени. И, чем отчетливей я понимаю это, тем неуютнее становится внутри… Холодней… Холодней… Я зябну...

Это больно, это так мучительно больно, когда не можешь понять: ЗА ЧТО??? Это накатывает в самые неподходящие моменты, и руки повисают плетьми, и жить становится невмоготу, а плакать стесняешься, да и не разрешаешь себе плакать.

А потом наступают выходные.

Пятница. Я на работе. Сижу до последнего – надеюсь, что позвонит. Отчаянно хочу домой, прочь с людских глаз, от опостылевших мониторов, к сигаретам и телефону, и – ждать… Но я боюсь даже двинуться с места; во мне, как хмельная тоска, бродит слепая уверенность, что стоит мне отойти хоть на минуту, именно эта минута и станет той, которую выберет Артем, чтобы набрать мой номер. Я чувствую, что так ждать – ниже достоинства Женщины, чувствую, что это ожидание унижает меня, превращает меня в собаку, тоскующую по Хозяину. Я так и вижу ее – грустная морда лежит на вытянутых лапах, глубокий, почти человеческий вздох поднимает покрытые шерстью бока, темные виноградины глаз, чуть прикрытые веками, невесело поблескивают из-под коротеньких густых ресничек. Она может так ждать дольше долгого. Я – не могу…

Во мне распирающей нутро волной поднимается ведьмачья кровь, глаза уже в нехорошем прищуре, мысли становятся четкими и циничными. Я больше не думаю об Артеме хорошо. Я разрешаю себе начать его ненавидеть. Но эта моя ненависть, едва набрав силу, вдруг рассыпается в крохи песчинок, и я вновь опускаю голову.

И тут же звонит телефон.

Меня все же хватает на то, чтобы досчитать до трех и только потом взять трубку.

- - Привет, лапуся! – Артем веселый, нежный, и нежность эта заставляет меня в один момент позабыть все обиды. – Как ты? Я не отвлекаю?

- - Да нет, я уже домой собралась. А ты где?

- - Я в гараж заскочил, нужно тут кое-что взять.

- - Понятно… - я так рада слышать его, что даже не могу сообразить, что говорить дальше. Ведь как-то нужно спросить, когда он придет ко мне, и чем мы будем заниматься – может быть, куда-то пойдем, тогда мне будет нужно оставить Настю у мамы. Сегодня вечер пятницы, а я так по нему соскучилась. И он по мне тоже, если все-таки позвонил. Значит, ему тоже без меня плохо, значит, мы…

Его слова разбивают поток моих мыслей.

- Ладно, - говорит он. – Я уезжаю в сад к друзьям, кататься на водных лыжах. В воскресенье вечером вернусь. Не скучай. Целую.

Я с преувеличенной осторожностью кладу трубку. Через минуту, по разрывающей боли в груди, наконец, понимаю, что просто не смогла сделать очередной вдох. Еще через минуту открываю глаза. Силой заставляю себя вновь увидеть мир сквозь застилающую его, мигом обрушившуюся на меня боль, плотную, кроваво-темную безысходность. Знаю, что через пару минут найду в себе силы встать и сделать вид, что у меня все в порядке. Вот только подожду, пока перестанет щипать в носу и отхлынет от лица горячая смесь обиды и непонимания, густо замешанная на слезах, которым я так и не дам пролиться.

Почему он так поступает?

Почему он не берет меня с собой?

Как он смеет бросать меня одну?

Это не по-мужски.

И это пахнет предательством.

Эпизод второй. Артем

Время, которое мы проводим вместе с Ольгой ценно для меня уже тем, что его не забыть. Я так ее люблю. Я боюсь до предела.

Она дурочка. Маленькая дурочка, у которой еще все впереди. Ее легко рассмешить и легко очаровать самыми обычными вещами. Она большая умница и очень глубокий человек. Я восхищаюсь ею и рад тому, что мы знакомы.

Мы вместе уже четыре месяца. Еще не успели друг другу надоесть, еще не прокляли тот день и час, когда судьба свела наши дороги. Случится ли это? Не знаю. Но я уверен, что у нас есть будущее, да и она заводит об этом разговор.

- Я хочу от тебя ребенка. Представляешь, как это здорово – будет с нами такой же, как ты, но маленький еще Артемка…

Я улыбаюсь этим ее словам:

-Ты бы назвала его так же, как меня?

Она смотрит на меня удивленно. Я улыбаюсь в ответ.

И вдруг думаю о том, что я – самый плохой муж и самый безответственный отец, готовый сломать жизнь уже третьей женщине. Или попробовать сделать ее счастливой? Может быть, это мой последний шанс подарить человеку счастье…

Мне нужно думать. Мне нужно что-то решать. И как-то освобождаться от прошлого, от страха за себя и за тех, кого я могу нечаянно ранить.

Я кладу голову ей на колени и прикрываю глаза. Наверное, у нее когда-то будет второй ребенок. В двадцать восемь лет еще многое можно успеть. Мне же почти сорок два, и дети мои очень близки к совершеннолетию. Сын и дочь. Любимые. А я виноват перед ними.

Не знаю, в чем точно моя вина и как ее обозначить. Да, я ушел от их матери больше десяти лет назад. Но я не бросал их, воспитывал, как мог, хоть и жил уже в другом доме. Злился, когда получали двойки. Переживал, когда болели. Возил к морю. И так - говорил, что люблю. Вот только не знаю, слышали ли они меня, или нет. Особенно важно, слышал ли это сын. Дочь знает о том, насколько дорога мне, я уверен. С мальчиком все гораздо сложнее.

У него не мой характер – и это мешает нашим отношениям. Мешает мне ждать, пока он станет мужчиной; все оттого, что боюсь, что дождаться этого мне не суждено. Он мягкий и слишком робкий, и это меня иногда просто-таки бесит. Но бесит не потому, что я его не уважаю – а потому, что мне за него страшно. Как он таким будет жить? Как пробиваться? Как говорить последнее слово и ставить точку – это же просто обязан уметь мужчина, но мне кажется, что у него этого нет.

В нем моя боль и в нем же моя надежда.

С дочкой все просто – эта рыжая бестия никогда не пропадет, будет рулить как хочет, и ее задор, и чисто женская невнимательность, и нечастые, но – капризы умиляют меня. И все время, что я общаюсь с ней, на самом дальнем, не заметном чужому глазу плане сознания я вижу ее крохой, стоящей у новогодней елки: "Папа, мне попу колет…"

Мальчишка же был мал, когда мы разводились. Его глазенки тогда все больше темнели изнутри – он не понимал, что происходит. И потом, с каждым годом, становилось все сложнее, и какая-то, как мне казалось, затравленность была в его взгляде, в сутулости спины, в голосе; и во мне ворочалось непонятное, но всегда стесняющее ощущение вины, и я чувствовал, что не могу подобрать к нему ключик, и оттого злился и выбирал совсем не те слова…

Но у нас с ним, наверное, еще наладится. Я очень хочу этого, но пока ничего не могу сделать. Пока жду, когда он повзрослеет.

Дети для меня – главное.

И это нужно понять.

Вы слышите?

Это нужно понять.

РОЗА ТРИНАДЦАТАЯ.

Я знаю секрет слов. Я нахожусь с ними в родстве – как мать, способная дать жизнь этим детям. Я без них – невозможна. Они стекают с кончиков моих пальцев, выстраиваясь в стихотворные столбцы, расползаются в прозу, перетекают в песню… Они забываются, возвращаются, ждут своего часа.

В детстве, чтобы запомнить новое слово, я оживляла его – представляла в картинках, вызывала в сознании ассоциации, и порой делала открытия. "Тень" виделась мне пучком света, и я начинала понимать, что, в сущности, это верно – без одного другое невозможно. "Мечта" сплошь состояла из морских волн, уходящих за линию горизонта; и вкус у нее был розовый, кремовый, не надоевший…

Так, оживляя самые разные слова, от простых, но двуликих, до сложных с первого взгляда, но пустых внутри, я почему-то забыла кое-что важное. И только сейчас, сегодня, минуту назад оживила самое главное слово в жизни крещеного и юродствующего человечества – слово "любовь".

Оно породило множество картинок, вызвало массу воспоминаний, и зафиксировалось во мне чертовой дюжиной значений. И в процессе я остро почувствовала грань, за которой романтик превращается в циника.

Итог был ослепляющим.

Любовь – что это значит ДЛЯ МЕНЯ? Наверное, и даже наверняка – умереть за него. Отдать за него. Страдать за него. Просить за него. И даже… любить – за него.

Эпизод первый. Ольга

Я чувствую, как разрушаюсь – по замиранью крови, по тишине пульса, по звенящему холоду щеки, к которой жмется моя ладонь. Мои губы почти страшны в горькой немоте, и в опущенных уголках рта сейчас густая тень истинно человеческой скорби – лишь нам дано так сильно, так адски глубоко чувствовать, храня всю вероятную боль в двух розово-белых точках…

Я чувствую, что сонная вода

Меня вбирает всю, как топь бесчестья.

Я чувствую, что слишком много льда.

Что допустила слишком много лести

Я пишу это стихотворение потому, что больше не могу молчать, а говорить о тебе мне не с кем. Я не знаю, покажу ли его тебе; не знаю, поймешь ли ты его, если покажу. Но сейчас мне просто необходимо вылить из себя эту невыносимо разъедающую муку, снять тяжесть с души – она под ней задыхается - хоть как-то помочь себе выбраться из тупика, в который ТЫ меня завел (по незнанию, непониманию и невниманию – но не со зла, видит Бог, не со зла). И еще я пишу его потому, что где-то в безумном моем Я таится глупая, ни на чем не основанная, идущая вразрез реальности надежда, что так ты все-таки сможешь услышать меня и понять, насколько мне плохо, и пожалеть, и полюбить, и вернуться…

Я чувствую, что ты – уже не Ты.

Бог не со мной. И что-то изменилось

И в цепких лапах жуткой пустоты

Я почему-то снова очутилась.

Один и тот же вопрос, стучащийся изнутри в тонкость висков. Сотрясающий мой мир. Бьющий наотмашь. Беспощадный. Безответный.

Я познакомилась с твоей женой. Мне не было нужно это знакомство. Она нашла меня сама. Сначала пришла и говорила совершенно по-хамски. Потом звонила, настаивала, чтобы я решила порвать с тобой. Затем стала просить. Затем – доказывать.

Доказывать мне, что ты плохой ("Посмотри сама, он же врет тебе! Я не пойму, ты – ДУРА, что ли?") Говорить, что нужна тебе до сих пор, и что меня ты бросишь. Приводить примеры. Смеяться надо мной. Унижать меня. Царапать душу. Плевать в нее. Убивать ее…

Я - прогоняла. И бросала трубку. И, сжав голову руками, говорила себе, что она врет, что ей все-таки есть смысл врать, если ты ей так нужен. Что если бы ты хотел бросить меня, давно бы бросил. Ведь ты не подлый. Нет, не подлый.

Я часами сидела на полу кухни после ее звонков – не было сил подняться. И все это время во мне жил обнаженный клинок, которым я убивала свою в тебе неуверенность. Я не могла, я просто не могла обсуждать с тобой ее появление, ее слова - подозревать тебя, задавать вопросы.… И говорила уже только с собой – жестко и безапелляционно, и каждое слово этого неслышного миру монолога было подобно удару кнута: не верь, не смей, не думай!!! И сейчас, снова без тебя, не живя, не различая цветов, не чувствуя ничего, кроме почти растерзавшей меня беспощадной остроты превращения в один сплошной, дергающийся, парализованный ужасом беззащитности нерв, я вспоминаю то, что было несколько недель назад.

…Тогда я только начала понимать, что со мной происходит. Почему я чувствую рядом с тобой такую безграничную нежность. Почему не сплю по ночам, заранее жалея о том, что все-таки придет утро, и ты снова уйдешь куда-то… и потому, считая почти видимые в образе золотых крупиц минуты, смотрю на тебя, слушаю, как ты дышишь, бессовестно краду твое тепло. Это преступление – тратить на сон ночи, в которых ты рядом.

Я начала понимать, почему могу воссоздать в любую секунду черты твоего лица, звук голоса, улыбку, цвет глаз, фигуру, ладонь, царапинку от бритья, форму ступней, припухлость нижней губы, профиль, взгляд в никуда, взгляд на меня, взгляд с равнодушием, взгляд с интересом, мочку уха, изгиб бровей, силу плеч, уверенность рук, запястье с браслетом часов, цвет кожи, запах волос, твой смех, твое недовольство, твои песни, твои слова, твои откровения, твои тайны, твое, твое, твое…

Я помню все.

Это – во мне.

НЕ ОТНИМУТ.

Скрываться от себя – бесполезно. Я поняла. Я поняла. Поняла.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Как долго я ждала этого…

Тогда, в далекие восемнадцать, боль потери начала глушить во мне все ощущения, кроме остроты чувства к человеку, которого я похоронила. Она, эта боль, делала из меня полумертвую от страдания, холодеющую гаснущей звездой, проигранную войну. Это срослось с моей едва выжившей тогда плотью, ядом впиталось в кровь, перечеркнуло жизнь рваной зазубренной линией, проштамповало ее словом "никогда", поместило в траурную рамку. Я больше не могла любить. Я потеряла эту способность.

Потом, через несколько лет, откуда-то взялись силы – я поднялась и похромала через судьбу. Но следы моих ног начинались в глубоком снегу январского кладбища. Их цепочка навечно приковала меня к первой моей могиле.

Да, все было так.

Прожить девять лет без любви… Немудрено, что я ее не узнала.

Когда это случилось? Когда я полюбила тебя? В какой из дней, в какое из мгновений?

Да и важно ли это – знать?

Я осталась рядом с тобой, понимая, что у нас нет будущего и не желая признаваться тебе в этом понимании. Думая, что и ты окажешься в той череде мужчин, что так и не смогли тронуть мое сердце. Что не добились большего, чем влюбленность. Что не смогли удержать мой к себе интерес.

Все получилось не так.

Но теперь, когда после стольких лет я, наконец, увидела, что в мою душу вселилась, красива и чиста, непорочная девочка-любовь в длинной белоснежной одежде, с сияющими глазами, с губами, улыбающимися лишь при виде тебя, я никогда, ни за что, ни под каким предлогом не позволю ей умереть.

Даже если ты по-прежнему будешь так со мной обращаться: бросать одну, появляться раз в неделю, молчать в ответ на мои невысказанные страхи о том, что у тебя есть другая.

Даже если я найду в себе силы уйти от тебя.

Даже если останусь одна.

Я никогда не убью свою любовь.

Мою девочку, которую я ждала так долго.

Мою искорку, согревающую меня изнутри.

И пусть будет, как будет. И если я все-таки уйду, и буду за тридевять земель, за десятки лет, за непрозрачной стеной твоей памяти, знай: я все еще буду любить тебя, зная, что ты жив где-то и с кем-то ты счастлив.

Эпизод второй. Артем

Крики завоевавших небо чаек, застывающих в синеве белыми перекрестьями… Шорох ветра, запутавшегося в камышах, без страха перебирающего острые листья осоки… Жадность холодных волн, слизывающих с берега пену и водоросли, терпеливо подкрадывающихся к кончикам моих ботинок – их тоже нужно попробовать на вкус, погрузить в себя, оставить на них влажный освежающий след… Я люблю сидеть среди этого один, пропуская чистый озерный мир через себя, дыша им, наслаждаясь, пропитываясь. Здесь лучше всего думать. Здесь хочется вспоминать.

Мои друзья не тревожат меня в такие минуты. Их дом стоит за опушкой леса, поблескивает из-за нее жестью флюгера, с тревогой смотрит в спину каждому, кто из него уходит. Их дом готов вместить в себя все души чистилища – только здесь они смогут когда-нибудь найти дорогу к раю.

Я приезжаю сюда почти каждые выходные – с тех самых пор, как ушел от жены. Именно здесь, по маленькой горькой капле, по крохотной частичке воспоминаний, по мизерной доле обиды, я теряю свое прошлое. Наверное, так я отпускаю на волю самые тяжелые моменты минувших одиннадцати лет – каждый раз по одному дню. Так хочется с ними расстаться…

Я лишь однажды брал с собой Ольгу – а теперь я привожу сюда лишь образ моей девочки, моего третьего, самого маленького ребенка. Она стала им с первых же дней нашего знакомства, с того момента, как я впервые остро ощутил потребность заботиться о ней, взять ее судьбу, ее будущее в свои руки. Я хочу быть для нее самой надежной стеной, закрывающей от всех ветров.

Но для этого я должен излечиться окончательно, выздороветь от боли минувших переживаний, спрятавшейся во мне так хорошо, что найти ее, вырвать с корнем, раз и навсегда выбросить из подсознания, я пока не могу. Я хочу рисовать эту картину на чистом листе и все-таки стать счастливым. С той самой женщиной, в глазах которой я вижу свою обновленную, еще способную стать безупречной, невероятно светлую жизнь.

Думая об этом, я улыбаюсь и поворачиваю по направлению к дому. Прохожу по едва заметной в траве тропинке, открываю кованую калитку и застываю, чувствуя, как все чистое, надеющееся, хранящее тепло Ольгиного мира, мгновенно съеживается и погружается в страх. Во дворе дома, за длинным струганным столом, сидит женщина, которую я меньше всего хочу сейчас здесь видеть.

Моя прошлая жизнь.

Уже не моя богиня.

Зачем она приехала сюда? И как надолго? Я сухо здороваюсь и прохожу в дом, спрашиваю у хозяев, что происходит. Мои друзья с ней знакомы, они всегда относились к ней с уважением. Вот и сейчас, не понимая, зачем она приехала, они все же говорят, что не укажут ей на дверь. Мои друзья – воспитанные люди, и она хорошо знает это.

Я выхожу во двор вместе с ними, чувствуя, что напряжение становится все сильнее. Я понимаю, что приехала она именно ко мне, и поэтому очень удивляюсь, когда она лишь спрашивает "Как дела?" и, едва выслушав мой ответ, отходит в сторону с хозяйкой дома. Значит, им просто нужно о чем-то поговорить. Значит, этот черт не по мою душу.

Я расслабляюсь. И меня не трогает даже известие о том, что ее уговорили остаться на ужин.

К вечеру в доме собирается большая компания. Приехали дети моих друзей, а за ними три семейных пары – старые институтские приятели. Я и моя бывшая жена сидим на разных концах стола. Нам нет никакого дела друг до друга.

Мы пьем восхитительную наливку, мастерски приготовленную хозяйкой дома. Быстро хмелеем, много смеемся. Но через некоторое время я чувствую, что немного устал от этого застольного шума. Мне хочется свежего ночного воздуха и нескольких минут тишины. Я встаю и выхожу в сад, брожу вокруг дома, думаю только об Ольге.

Скулящий звук в полутьме - жалость, потеря, одиночество… Я не могу понять, откуда его принес ветер. Заглядываю в беседку… Чувствую раздражение и злость. Здесь, на резной деревянной скамейке, сидит моя жена. Она плачет, и потому я просто обязан вмешаться.

Подаю ей платок; она благодарно смотрит на меня, вытирает припухшие глаза, говорит, что ей уже лучше и что скоро она вернется в дом. Я сажусь рядом с ней, помедлив, спрашиваю, что случилось.

Оказывается, ее сын связался с какими-то недоносками, и теперь попал в темную историю с обворованным гаражом. Я никогда не считал его умным парнем. Она знает об этом, как знает и то, что когда-то я честно старался заменить ему отца. Я вспоминаю о том, как делал уроки с ним, одиннадцатилетним – ему очень трудно давались русский и литература. Я помогал ему писать сочинения, заставлял зубрить правила, и он слушался меня, но… Одновременно я вспоминаю, где в это время была она. Гуляла в кабаке вместе со своими сослуживцами. Позже я узнал, что среди них был ее любовник, хотя в то время они только завязывали такие вот, "более близкие", отношения.

Я злюсь, что мне вновь приходится окунаться в прошлое с головой. В его тяжелые, мутные, давящие воды. Из-за нее. Вместе с ней.

Теперь она рыдает еще сильнее – видимо, винит себя, не может найти выход. Мне неожиданно остро жаль ее; я несмело поднимаю руку и глажу ее по голове. Она тут же утыкается лицом мне в колени – как делает всегда, когда ей плохо. Я говорю ей что-то, пытаясь успокоить, зная, что ей нужно выплакаться – а потом уснуть. Она обнимает мои колени, ловит руку и подкладывает ее себе под щеку, такая у нее привычка. Я позволяю ей все это. Мы же просто друзья, и люблю я уже не ее, и все это – просто так, просто по привычке, по какому-то давнему долгу, который приходится выполнять даже теперь.

Через какое-то время она успокаивается и мы уже говорим о другом. Она спрашивает, как я, что у меня нового, встречаюсь ли я с кем-то или нет? Говорит, что я был прав, когда ушел, и что действительно было нужно ставить точку. Я чувствую облегчение оттого, что больше она на меня не давит, не уговаривает вернуться, не пытается заставить меня жить по-своему. И неожиданно для самого себя взахлеб рассказываю ей об Ольге. О том, какой это хороший и чистый человечек. О том, как тяжела судьба этой девочки. О том, насколько мы с ней подходим друг другу. Она слушает с откровенным интересом, улыбается моему восторгу, говорит, что рада за меня. И что всегда знала, что даже если мы с ней расстанемся, всегда сможем поговорить по душам.

Европейский стиль жизни.

…Не наши отношения…

Затем она рассказывает о себе. О том, как у нее на работе. О том, что делает по вечерам. Улыбается и, понизив голос, опустив глаза, говорит о том, что познакомилась с хорошим человеком.

Познакомилась.

Познакомилась…

Чувствуя глухое шевеление на дне души, наливаясь раздражением, сузив глаза от непонятной самому мне, невесть откуда подступившей ревности, я спрашиваю, кто он. Она говорит о нем с удовольствием – хороший человек, с положением, и совсем другой, нежели она когда-то себе представляла. Представляла… Живя со мной, она не переставала поглядывать по сторонам…

Внезапно я начинаю говорить ей гадости. Со зла, в ярости, не понимая, что делаю, я выливаю на нее всю свою злобу, все недоверие к ней, все отношение, которое не делает ей чести. Поворачиваюсь спиной. Ухожу, вслушиваясь в ее молчание. А через полчаса – возвращаюсь с извинениями.

Она подавлена. Она порывается уйти. Она плачет на моем плече, и говорит, что ей очень жалко нашей любви. Потом начинает вспоминать, как мы были вместе, какими мы были счастливыми.

Я беру бутылку наливки и приношу ее в беседку – она не хочет идти в дом из-за заплаканного лица. Мы молча пьем, пытаясь хоть немного расслабиться. Последнее, что я помню – это ее руки и голос: "Вставай, пойдем в дом; ты пьян и тебе нельзя здесь оставаться…"

РОЗА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кто-то порой решает за нас – с кем нам быть, как жить, на что надеяться. Иногда же мы сами поступаем так, что после приходится принимать определенное решение. И очень часто приходим к тому, что отказываемся от счастья. Просто желая защитить от собственного зла людей, которых по-настоящему любим. Желая защитить – даже ценой разлуки.

Эпизод первый. Ольга

В последний наш разговор, когда я была на работе, а ты снова дал мне понять, что не появишься в ближайшие дни, я вновь сказала себе, что все нормально, и что я опять буду тебя дожидаться. С каждым разом становилось все труднее сделать это. В итоге я отказалась от желания понять – живи так, как хочешь. Я люблю тебя. И это выше обстоятельств.

Ты, наверное, просто привык к женской влюбленности.

Или сам к кому-то привязался.

Так или иначе, мне приходится принимать эту жизнь такой – даже когда она невыносима.

Ты сказал, что уедешь на следующий день, рано утром. А вечером будущего дня я увидела тебя – в твоей машине, на дороге города.

Вот тогда-то и возник второй вопрос: ПОЧЕМУ ТЫ ОТ МЕНЯ НЕ УХОДИШЬ?

Ты вынуждаешь себя врать – хотя я об этом не просила.

Я никогда не требовала: будь со мной, живи со мной, женись на мне. Все потому, что чувствую – не так-то это для тебя просто, есть что-то, что мешает нашим отношениям, но серьезность этой причины можешь оценить лишь ты сам.

Я никогда не спрошу, есть ли у тебя другая.

Но зачем ты обрекаешь себя на такую жизнь? Тебе же так сложнее. Ты же порой ненавидишь себя за то, что врешь мне. Ты же уважаешь меня. И ты меня тоже любишь. Скорее всего, даже не догадываясь, как сильно.

Я думала об этом долго. Я приходила с работы, и, не разуваясь, падала на диван, вниз лицом. И, сжимая виски руками, говорила себе: "Думай. Думай, почему он так с тобой поступает. На то тебе и разум, чтобы понять. Думай.

Ду-май! Ты разберешься в этом. Ты не можешь не разобраться – ты умная и умеешь чувствовать. Думай!"

Но только все оказалось бесполезным, растянулось во времени до тех пор, пока не подала голос гордость.

"Ты не можешь позволить кому-то так с тобой обращаться. Хочет быть без тебя – пусть. Хочет жить двойной жизнью – пусть живет, но не при тебе. Хочет создавать видимость, что все хорошо – на здоровье. Но только пусть один остается верить в это. А ты должна от него уйти. Просто должна. Все. Баста!"

И я решила сделать это.

Тогда я впервые решила уйти от тебя. Сколько их потом было, таких попыток… И все зря. Ты меня возвращал.

В тот раз я, при очередном твоем звонке, отказалась с тобой встретиться. Бросила трубку. И начала отсчитывать минуты. Думала, что хотя бы на миллионной из них боль утихнет и я смогу продолжить жить.

Минуты эти превратились в дни, дни сложились в неделю, потом во вторую, а после нас свел случай и мы вновь стали вместе. На несколько дней, в течение которых я надеялась, что все изменилось.

Но ты вновь оставил меня одну.

Я поняла, что нужно хоть чем-то себя занять. Вспомнила о нашем давнем разговоре, когда ты сказал, что считаешь, что мне нужно поступить в институт. Подумала, что если сделаю это, еще раз поднимусь в твоих глазах – так же, как хотела подняться, когда сделала свой первый рекламный ролик, когда сделала первую PR-акцию… Все для тебя, все во имя любви. Хотела выделиться. Пыталась соответствовать. Ты-то для меня всегда стоял на много ступенек выше.

Итак, я готовилась к поступлению, зная, что, если смогу попасть в университет, буду учиться только на отлично – заставлю себя именно ради тебя, чтобы ты мог мною гордиться.

Я сидела в духоте летних дней, упрямо листая учебники. Это давало хоть какую-то возможность на некоторое время отключиться от переживаний, с надеждой заглянуть в будущее. А ты был где-то, с кем-то, и, скорее всего, даже не вспоминал.

Ну и пусть. Если тебе так лучше.

Пусть хоть как, но будь счастлив.

Я люблю тебя, и для меня самое главное, чтобы ты был счастлив. Со мной или без меня – какая, в общем-то, разница?

Эпизод второй

Я до сих пор не понимаю, почему это случилось.

Это страшно до омерзения, это очень большой шок – полюбить израненную душу, влюбить ее в себя, обещать, заставить поверить, а потом просто предать, перечеркнув все, что зарождалось в такой безупречной чистоте, в красоте чувств, в истине любви.

Я совсем не тот, кем казался себе самому. Я снова на дне, в самой грязи своих, чисто животных, желаний. Я поступил, как скот. Я не заслуживаю прощения…

Я ГОТОВ ОТДАТЬ ЗА НЕГО ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ВСЮ КРОВЬ, ВСЮ ДУШУ.

Я знаю, ты ждешь меня, ты веришь мне, ты меня уважаешь. Как ты можешь уважать человека, который говорил с тобой о любви, а сам проснулся утром в постели другой женщины?.. Впрочем, ведь ты ни о чем не знаешь.

Моя жена. Я до сих пор не понимаю, что меня к ней притягивает. Я тысячу раз давал себе обещание, что никогда не прикоснусь к ней, не буду жалеть, не буду попадаться на ее уловки. Но я вижу одно – что бы ни происходило, какой бы ангел не был рядом со мной, она все равно меня не отпустит.

Теперь так стыдно перед тобой, так ужасна мысль о том, что придется врать тебе в глаза, так страшно, что рано или поздно я не справлюсь с собой и это вновь повторится… Я не хочу даже думать об этом.

Не знаю, когда теперь смогу прийти к тебе. Просто не представляю, как я смогу это.

Но, желаю я того или нет, мне приходится разбираться с самим собой.

Да, мне всегда было мало одной женщины. Но если в моей семье был мир, я все-таки мог удержаться.

Да, меня тянет к той, к которой я привыкал одиннадцать лет. Но я был честен, когда начинал отношения с Ольгой, ведь в то время мы уже расстались.

Да, я предал.

И вот этому я не нахожу никакого оправдания.

Я видел солнечные искры у нее в волосах. Я знаю, что после долгого вздоха во сне она поворачивается на другой бок. Я храню в памяти то, о чем мы с ней говорили.

Я запомнил, какое мороженое она любит. В каком свитере ходила зимой. Как она читает книги – по две-три одновременно, легко переключаясь на ту, которая лежит на расстоянии вытянутой руки, или в пределах видимости.

Я старался понять, как она относится к жизни. Пытался запомнить, какую музыку она любит. Угадывал названия ее духов. Берег стихи, которые она мне писала.

Я жил только ей – как получилось, что теперь по-другому?

Просто – я снова ошибся и снова пошел не по тому пути. Рядом со мной женщина, которая больше не нужна мне, но осознаю это почему-то только лишь рядом с ней. Наверное, надо быть более злопамятным. И не жалеть человека за то, что он слаб, а презирать его за это.

Завтра утром я скажу своей жене, что подаю на развод. Раньше до такого не доходило – мы просто не жили вместе какое-то время, а потом съезжались опять. Жаль – если бы я был жестче, давно бы могло все кончиться. И я не боялся бы теперь, что Ольга от меня отвернется, узнав о том, что я сделал с нашей любовью.

РОЗА ПЯТНАДЦАТАЯ.

Настоящее упрямство – это находить в себе силы улыбаться, когда отчаянно хочется реветь. Настоящее отчаяние – это попытка выжить, когда чувствуешь себя мертвой. Настоящая любовь – это подарок, истинная редкость, то, от чего ни при каких условиях невозможно отказаться.

Эпизод первый. Ольга

Если вчера я вздрагивала от любого телефонного звонка, то сегодня их нет вообще, а мне отчаянно хочется, чтобы хоть кто-то позвонил.

Я уже не могу сидеть дома – сейчас снова выходные, подготовка к поступлению почти закончена, и на меня вновь накатывает тоска. Пусть кто-нибудь выдернет меня из нее, отдалит ее наступление, оттянет то время, когда мне снова будет нужно ложиться в обжигающую холодом одиночества постель. Пусть кто-нибудь… Хоть кто-нибудь.

И в половине пятого вечера я наконец снимаю трубку в ответ на звонок.

Это Костя. Человек, который когда-то был моим любовником. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы мы превратились просто в друзей. Я знаю о нем много хорошего и он ни в чем передо мной не виноват. Скорее, виновата я - когда-то именно я оборвала нашу связь, потому что не захотела разрушать его семью.

Мы часто созваниваемся – болтаем, да и по работе завязаны. Он приятен в общении, добр и искренен. И очень редко напоминает мне о том, что между нами было. К тому же, он знает, что Артем для меня – все, что можно; хотя на этот счет у него всегда было свое мнение.

Он звонит с работы – даже в выходной он бывает здесь занят. Говорит, что все надоело, жара, и ему хочется к озеру. Я смеюсь наконец, говорю то же самое. Тогда он предлагает мне поехать искупаться, и я соглашаюсь – он абсолютно безопасен для меня, просто чувствует, что мне плохо, и вправду хочет помочь. Через десять минут я уже сижу рядом с ним в машине и болтаю о пустяках.

…Когда мы уже выходим из глубины и останавливаемся поболтать, стоя по горло в прохладной воде, он вдруг спрашивает:

- Что у тебя с Артемом?

- Ну… Так… - я мнусь и не хочу обсуждать это.

- Да ладно, Оль! Я же твой друг, я беспокоюсь за тебя, и ты знаешь, что можешь рассказать мне все – я всегда пойму тебя, ни разу не было, чтобы не понял.

- Я знаю, - говорю я, стараясь не смотреть на него. – Просто есть вещи, которые не хочется обсуждать…

- Но ты ведь знаешь обо всем, что происходит?..

Знаю? Я – знаю? О чем он?

ГОСПОДИ, О ЧЕМ ОН?!!

Так. Не теряться. Не показывать, что удивлена или заинтересована. Он должен сказать мне все, что знает сам – я уверена, что дело касается и Артема, и меня. Если я сейчас покажу, что не в курсе событий, он больше и рта не откроет - портить чужие отношения совсем не в его стиле. Так. Собраться. Продумывать каждое слово, каждый взгляд, жест, выровнять дыхание, взять себя в руки…

- Конечно, знаю, - делано-равнодушно отвечаю я.

- А-а-а, - он жалеет меня, это четко читается в глазах. – Ну и как ты?..

- Да нормально, - и, сделав вдох, задаю главный вопрос, - А ты откуда знаешь?

- Да мне Петька рассказал. В пятницу встретил Артема с женой, спросил, как дела. Ну, тот и говорит: "Все нормально, помирился, но живу пока у себя… Она уговаривает обратно переехать". Оль, я знал, что он любит женщин, только говорить тебе не хотел – ты вся такая солнечная летала. Да и тебя я знаю, думал – от такой девчонки даже он может голову потерять. Может, думаю, не будет от тебя гулять. Не хотел вам с самого начала отношения портить. А сейчас получается – лучше бы сразу сказал.

- Да нет, ничего бы не изменилось.

Я поражаюсь тому, насколько спокоен мой голос. Костя не видит, что творится под водой. А я уже сижу на большом камне, понимая теперь, что значит, когда говорят "ноги подогнулись"; изо всех сил унимая дрожь, отталкивая подступающую истерику.

Костя закрывает тему и говорит о чем-то другом. Я делаю вид, что слушаю его, киваю, вставляю так мало значимые сейчас "да" и "да что ты?", и так умудряюсь продержаться еще минут двадцать. Сейчас главное – чтобы он ничего не понял, потому что для меня каждая подобная ситуация унизительна. Мне итак в последнее время говорят об Артеме плохо. Я ненавижу эти разговоры и стараюсь обрывать их, когда понимаю, что они на уровне слухов. Но это… Отвернуться от того, что сказал мне Костя, не получится. Да и не нужно.

Наконец-то все выяснилось.

Я долго этого ждала.

Сейчас я как последняя трусиха: "Я не буду обдумывать это сейчас, все позже…". Я чувствую, что мне невмоготу, но заставляю себя.

Потом он отвозит меня домой, и чем ближе моя квартира, где я наконец-то смогу остаться одна и как следует, как хочется, как только возможно, прореветься, тем четче я чувствую, что нахожусь на пределе сил. Скулы свело в рисованной улыбке, собственный голос кажется далеким, и я уже не понимаю, о чем говорю. И мне просто не верится, что за мной уже захлопнулась дверца машины, и что ключом в дрожащих пальцах я открываю свою дверь. Вошла. Захлопнула за собой. Опустилась на пол. И поняла, что слез нет.

Эпизод второй. Артем

…Мне снилось, что она тонет. Что падает с какой-то невероятной высоты. Что сидит внутри машины, не сумевшей вписаться в поворот…

Я кричал, звал ее, я не мог помочь и плакал от бессилия.

ОЛЬГА! СЧАСТЬЕ МОЕ, МОЕ БЕЗУМСТВО, БОЛЬ МОЯ, МОЯ ТРЕВОГА, МОЯ ЛЮБОВЬ, Я НЕ ХОЧУ! ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ, ЭТО ВОПРЕКИ ЗАКОНАМ МИРА, ЭТО ТАК НЕПРАВИЛЬНО… ОЛЬГА!..

Но затем я просыпаюсь. Понимаю, что это всего лишь сон. Понимаю, что я – в доме своих друзей. Слышу шорох и поворачиваю голову.

Моя жена смотрит на меня, ее глаза в полутьме кажутся огромными, темными, чужими. И голос ее, хриплый со сна, неприятно царапает тишину.

"Ты кричал во сне".

Да. Я хорошо это знаю.

РОЗА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Сегодня, в неожиданно подступившей темноте, в ночи, от которой нет спасения, которая будет длиться долго, потому что пройдет не во сне, я снова буду жечь одну и ту же свечу. Свеча эта необычна – она сделана из белоснежного воска моих надежд, которые расплавляются в горячие слезы разочарований. Эта свеча – единственная в мире. И кроме меня о ней не знает никто.

Мне нужно думать.

Много думать, чтобы принять единственно верное решение. Мне очень хочется знать, что делать теперь.

…А его картины по-прежнему висят на каждой стене. Белый парусник, уходящий в серо-голубое марево; ни воды, ни берегов, ни неба… Мой портрет, карандашный набросок, сделанный им в первые дни нашего знакомства. Акварели: моя дочь, мой кот, я с букетом роз, я на берегу озера, я, спящая на кровати. Мои портреты есть у него дома; и еще много других рисунков, красками и карандашом, душой и вдохновением… Он – хороший художник. Его выставляют и будут выставлять.

Простить? Любить? Презирать? Ненавидеть?..

Я ложусь на кровать и отворачиваюсь к стенке. Обнимаю подушку, утыкаюсь в нее подбородком, подтягиваю колени к животу. Вспоминаю, что ничего не ела сегодня. Понимаю, что меня подташнивает, что болит желудок. Я знаю, так бывает. Это всего лишь стресс…

Всего лишь…

Всего ничего…

Эпизод единственный. Ольга

Ты слышишь меня?…

Как хорошо, что ты меня не слышишь…

Живи в неведении, спокойно, и делай все, что хотел. Семья – это многое значит, и мне ли тебя не понять… Я всегда буду стараться понять тебя. И, в конце концов, когда-нибудь у меня это получится. Ты же знаешь, что рано или поздно у меня получается все.

Мы – люди, и одно это определяет, что все мы – не без греха. Иначе и быть не может – такими уж создал нас Бог, таких уж он нас и любит. И мы никогда не будем идеальными друг для друга – даже самые близкие, те, кого любим мы, и те, кто любит нас, все равно всегда будут нас огорчать. Но и радовать будут тоже.

Я не спала всю ночь. Думала о тебе, о том, сколько могло бы быть у нас хорошего, ясного, чистого – почти поднебесного. О том, что у меня совсем нет на тебя злости – одна лишь усталость, жалость к себе, а к тебе – пожелание счастья.

Я поняла, что тебе без меня тоже будет непросто, и что по каким-то одному тебе понятным причинам ты все-таки не хочешь меня терять. Любишь? Да, наверное. Я даже уверена в этом.

Тогда люби. Люби, как можешь – и если не можешь иначе, люби так, как есть. Оставляй все так же. Люби во мне хорошего человека, девчонку-умницу, безропотного ангела, которым я порой тебе кажусь. Люби во мне вредину, эгоистку, импульсивную дурочку, которая порой, сама того не желая, делала тебе больно.

А если больше любишь свободу… Что ж, я никогда и не собиралась тебя присваивать.

Жаль, что мы с тобой закончимся. Но ты сделал выбор сам – и я не буду тебе мешать. Если нужна жена или какая-то другая женщина, будь и с ней и со мной до тех пор, пока не найдешь в себе силы сказать мне правду. Вот тогда-то я скажу тебе: "Да, любимый. Будь счастлив. Но только… Дай, я поцелую тебя в последний раз…"

Мне не хочется первой начинать об этом разговор, не хочется уличать или обличать тебя. Ведь тогда ты не будешь к этому готов. Тебе будет и стыдно, и омерзительно – а мне это не нужно.

Будь счастлив, любимый.

Я вскидываю голову и шире раскрываю глаза. Выпрямляю спину, расправляю плечи. Провожу рукой по волосам, поправляя выбившуюся прядь…

Теперь для меня каждый день с тобой – как последний. Буду жить только им, этим днем, не зная, сколько их еще у меня осталось. Буду прежней – внимательной и нежной, чуткой и не желающей зла.

Я никогда не смогу пожелать тебе зла.

А сейчас… Мне нужно к людям. Куда-нибудь, где шумит толпа, где тьма знакомых и полузнакомых, где я смогу думать о тебе без слез – пора уже начинать учиться этому.

Я скидываю с себя все, принимаю душ, накладываю макияж, и роняю на шею каплю драгоценных духов, ставя ей точку в законченности образа. Натягиваю чулки, застегиваю молнию черного своего, шелкового платья.

Я еду в ночной клуб. Но прежде – захожу в магазин и покупаю себе букет роз. Точно таких, как дарил мне ты. И вместе с ними – еду. В ночной клуб.

Туда, где ты впервые поцеловал меня.

Я сажусь за столик ресторана и заказываю себе коньяка. Кто-то узнает меня, подходит, и я улыбаюсь, как ни в чем не бывало.

Я не буду грустить и не буду ссориться с тобой, закатывать сцены, выяснять отношения.

Ты этого не заслуживаешь.

У каждого из нас только одна жизнь.

И каждый решает для себя сам, как жить ее.

Я провожу в клубе весь вечер. Много пью и немного играю.

А в полночь я сажусь туда, где сидела, когда ты впервые меня поцеловал, и вынимаю из сумки принесенный с собой лист бумаги.

И на нем – пишу. Только о себе. Только для тебя. Только про нас:

Жаль, Бог мне подарил один апрель,

Одну весну – ей равных я не знала.

Букет цветов, да лепестков метель,

Которой щедро нежность накрывала.

Да, лето было после – и не то.

В молитвах, в муках, в тяжести сердечной…

Но все же благодарна я за то,

Что и оно не стало бесконечным.

В изломе рук, в слезе и в тишине,

Которая кричала, как на плахе,

Я где-то, в вечно темной стороне,

Ждала тебя. В тоске. В надежде. В страхе.

Жаль, Бог мне подарил не ту звезду.

Она недалеко, но и – не греет.

Но я кусочек неба украду,

Где до сих пор она – моя – светлеет…

В моем доме, в темноте запертой ванной, в почти ледяной воде покоятся багрово-красные розы.

Порой даже самые красивые цветы означают лишь то, что в жизни остались только отчаяние и ощущение безвозвратной потери. Шестнадцать роз будут вечно лежать на донышке моей души. И это что-то, да значит.

Я сижу на маленькой кухне собственной квартиры. Меня бьет озноб – и я пытаюсь убедить себя, что это – лишь холодок от черного шелка платья, которое на мне надето. Я здесь уже несколько часов – немая, как боль, и сильная, как смелость. Я сижу очень прямо; маленькие ступни ног жмутся друг к другу, но я расслабляю их, одновременно поднимая подбородок параллельно линии упрямства. Даже сейчас я заставляю себя оставаться Леди.

В моих пальцах – длинная, черная же, сигарета, тонкая, как побег тростника. И она, эта сигарета, придает мне законченный вид.

Бежевые поверхности вокруг меня кажутся стерильно-белыми. Палитра моего мира враз потеряла все полутона. Жизнь вокруг растворилась в беде – даже часов не слышно. Ночь. Она никогда не кончится.

Из зеркала, что стоит передо мной, на меня смотрит живущая во мне смерть. Я впервые могу разглядеть ее так, не торопясь. Теперь я знаю, какой она бывает. Но обе мы четко осознаем, что через какое-то время я не выдержу и усну, а когда проснусь, я постараюсь найти силы пережить все, что случилось. Поэтому она со мной – только сейчас, потому что завтра она меня уже не переборет.