Дверь.

Научно-фантастический триллер.

 

Предисловие.

Прошу приняться за чтение данного произведения лишь в том случае, если вам сейчас хорошо и ничто вас не тревожит. Если совсем плохо и надоела даже музыка, советую послушать Джорджа Харрисона, он для этого и нужен. Главная же моя просьба состоит в том, чтобы вы читали не спеша, и в то же время прощая огрехи моего литературного «таланта».

Автор.

 

«All Things Must Pass»,

sir George Harrison

Дверь.

Научно- фантастический триллер.

 

Глава 1.

- Перестань думать о всякой ерунде! Пора бы уж свыкнуться с реальностью – квартиранты рождаются, живут и уходят в дверь,- говорил одним прекрасным утром Степан Буднин своему младшему товарищу Ивану Ивановичу Иванову в ответ на слова о том, что интересно было бы узнать, что же находится за Дверью,- Я не верю в Хозяина, не верю в Крышу и в Подвал,- продолжал он,- это всё байки старух, так они отводят себе душу.

- А Дверь? – вяло спросил Иван.

- Что Дверь? Это у тебя возраст такой. Ничего, пройдёт.

-Неужели ты действительно нисколько не веришь в Хозяина. Я ж не говорю, что надо слушать батюшку Константина и впавших в маразм старух, но ведь и так нельзя... – медленно проговорил Иван,- Неужели ты и правда нисколько не веришь?

- Знаешь,- ответил Степан после небольшой паузы,- в шестнадцать лет я тоже задавал себе разные вопросы. Каждый квартирант, наверное, иногда задумывается «А зачем мне всё это нужно?»... Но ты слишком критично смотришь на вещи, Колёса – это не так уж и плохо, к ним быстро привыкаешь...

Замолчали. Молчание не было неловким: они давно друг друга знали и сейчас каждый уже думал о своём, не мешая другому. Они были соседями.

Молча и дошли до цели своего пути – к Кранам. В Комнате существовало всего два крана, и оба были здесь – в середине Третьей стены. Они торчали из неё на высоте примерно метр от пола, вылиты были из нержавейки, а в полу под ними было зарешёченное отверстие. Из правого крана текла чистая холодная вода, из левого – вкусная горячая густая жидкость, именуемая квартирантами супом. Как ни странно это может показаться уважаемому читателю, суп им не надоедал и каждый новый день был таким же вкусным, как и всегда (да и выбора-то особого, как видишь, не было).

Когда товарищи подошли, народу там было совсем немного; да это и понятно, ведь дело шло к одиннадцати, а сюда ходили с раннего утра (особенно те, кто жил далеко), и часов до десяти. Затем, в преддверии обеда, с часу до трёх, а потом лишь вечером, примерно с пяти до семи. Ночью ходили мало – было темно, а супа с водой обычно всем до утра хватало.

Степан встал в очередь, а Иван, устав от ходьбы и немножко плохо себя чувствуя, сел на один из стульев, специально расставленных здесь для удобства, и стал рассматривать до боли знакомую картину: пятиметровая стена, обклеенная пожелтевшими от старости обоями, коричневый пол, белый потолок. Он посмотрел на краны: они аккуратно вылезали из стены, в метре друг от друга, так, что дочерна заляпанные обои вплотную окаймляли их. Металл блестел на свету, это заставляло Ивана жмуриться. Суп и вода вытекали стройными быстрыми струями, с шумом наполняя подставленные вёдра и, время от времени, разбиваясь о решётку и исчезая под нею (словосочетание «закрытый кран» в Комнате не имело смысла). Иван перевёл взгляд на пол и увидел всё те же красно-коричневые доски, почти отполированные за долгую историю квартиранства; они плотно прижимались друг к другу. На потолок он не смотрел: было почти одиннадцать утра, а белый свет всегда резал ему глаза.

Небольшая очередь, состоявшая из женщин и подростков, двигалась быстро.

-Вань,- позвал Степан, заполнив свои вёдра.

Иван подошёл, поставил красное ведро под правый кран, жёлтое – под левый. Вёдра были пластмассовые, поэтому не ржавели. В Комнате были вёдра лишь двух вышеупомянутых цветов, а их разделение на красные, для воды, и жёлтые, для супа, было удобным (не приходилось мыть ведро, чтобы принести домой чистую воду); так было заведено с незапамятных времён.

Прошло чуть больше минуты, товарищи развернулись и тихо пошли вперёд, делая небольшой уклон налево - они шли домой. Идти быстрее не позволяло две причины: во-первых, расплескалось бы содержимое вёдер, а во-вторых, они были довольно тяжелыми, а идти два километра. Ивановы жили на стыке квадратов 3:2 и 4:2 (квадрат 1:1- стык Первой и Второй стен, квадраты километровые) – хорошее место: недалеко и до Левых Туалетов, и до Левых Душевых, и до Кранов.

Левые Туалеты располагались в центре Второй стены (Правые Туалеты – в центре Четвёртой), Левые Душевые располагались на стыке Второй и Третьей стен(Правые Душевые – на стыке Четвёртой и Третьей). Из-за такого местонахождения этих жизненно важных объектов заселенно в Комнате было меньше трети пространства.

- Пойдёшь сегодня к Балде?

- Да...- ответил Иван,- А ты вообще ходить больше не будешь?

- Почему? Буду… в свободное время. ...работа много времени отнимает, вечером дома уставший - не до всего этого, а в выходные хожу на Поля.

- Поля-а-а..., - зевнул Иван, так как до сих пор толком не проснулся,- тебя ведь Балда может главным выбрать.

- Это вряд ли. Главным просто так не станешь, это от рождения.

Через полминуты добавил:

- Но к Доске иногда ходить буду. Там сейчас много народу?

- Да так же... Несколько восьмилетних только пришли, а они и писать-то не умеют. Их девчонки наши учат.

Степан больше ничего не говорил, молчал, думал о чём-то. Он всегда был угрюмый и молчаливый, задумчивый. Это объединяло его с Иваном.

Они подходили к городу, и маленькие тёмные фигурки стали превращаться в столы и стулья, кровати и тумбочки, в бело-синих квартирантов. Шли молча. Когда подошли к своим домам, попрощались. Они редко виделись (хотя понятие «редко виделись» в Комнате – вещь сугубо относительная) - в этом году Степану исполнилось двадцать лет, и он начал работать. Сегодня был последний день его первого отпуска; уже через пару месяцев он хотел пожениться.

Глава 2.

Дом Ивановых состоял из трёх железных кроватей с мятыми серо-жёлтыми одеялами и простынями, трёх железных тумбочек, трёх железных стульев и железного стола с железной посудой. Две кровати были сдвинуты в одну - родителей; третья стояла в пяти метрах от них. Поодаль был стол с посудой из нержавейки, рядом с ним – стулья. Всё вместе это был дом размером примерно семь на семь метров – типичный дом Города, хотя обычно вместе жило больше квартирантов: молодожёны селились в доме родителей мужа, иногда – жены. Но Иван Васильевич и Наташа Валерьевна Ивановы решили жить отдельно, да это и не было проблемой – места хватает, мебели тоже. Ваня был их единственным сыном, и ему было шестнадцать лет.

Дома никого не было. Папа ушёл на Колёса, мама – к Швейным машинкам (это у Второй стены – посредине между Шкафом и Левым туалетом): Ивану нужна была новая одежда, эту он носил с тринадцати лет.

Шлёпая босыми ногами по сырому, недавно вымытому полу, Иван подошёл к столу и поставил ведра под него. До этого он принёс два ведра к Колёсам, для отца. Иван прилёг на кровать, так как очень устал. Кроме того, вот уже третий день он испытывал незнакомое доселе чувство, нездоровое и немножко приятное – у него был лёгкий озноб. Через пять минут он уже спал.

Не спрашивай, что ему снилось – если описать словами, наверное, получится то же самое, что и тебе этой ночью.

Пробуждение. Противный запах пота от одежды и яркий свет в глаза. Хочется пить. Думая, сколько же сейчас времени, Иван пролежал ещё минут десять. С трудом сев на кровать, он снова обнаружил пустой дом. Облокотив локти на колени, сцепив вместе бледные кисти худощавых руки и понурив голову, он устало улыбнулся своему собеседнику.

Пол был сухим, но вёдра так же полны, значит никто не заходил, и, наверняка, прошло не более трёх часов. Попив, побродив туда-сюда с засунутыми в задние карманы потрёпанных джинсов руками, Иван всё-таки решил пойти к Доске. Одиночество угнетало его, квартиранты раздражали, но третьего было не дано.

« Я не похож на них,

Но я могу притвориться

...»,

Курт Кобейн, «Dumb»

 

Глава 3.

Доска располагалась в углу 4-1. Почему «Доска»? Ну, скорее всего потому, что там вместо стены была чёрная доска от пола до потолка длиной в десять метров. Напротив неё, вдоль стены, стояли парты – пятьдесят штук. Здесь занимались математикой и шахматами. Писали (не на партах, разумеется) мелом, которого пока хватало в Шкафу (это в углу 1-2), и, видимо, хватит ещё на много поколений: его было очень много. На доске в основном решали, рисовать строго запрещали – пустая трата мела. Результаты вычислений – теоремы, законы и так далее, записывали на бумагу, которую тоже брали из Шкафа. А вот уже плотно исписанные мелким почерком (писали шариковыми ручками – из Шкафа) с обеих сторон листы – хранились в тумбочке у стола Балды, который находился тут, у Доски. Всего таких листов пока было 38.

Через час упорного разглядывания медленно ползущего пола Иван услышал неразборчивый гул. Этот гул усиливался и наконец заполнил всё, когда наш герой оказался в толпе. «Хотя бы не будет скучно»,- подумал безразлично, как всегда перед неизбежным. Ему не очень нравилось общаться с квартирантами, потому что он их плохо понимал. Сказать, что они казались глупее, было бы неверно. Они казались младше.

У Ивана не было друзей, были только те, к кому он привык. У него со всеми были ровные отношения. Именно «ровные» - нейтралитет. Для кого-то это плохо, для кого-то – хорошо. Последнее время для Ивана это было очень хорошо.

- Привет, привет, здорово... - пожимал он чужие руки. Не первый раз в голову пришла мысль: «Что за урод это придумал?».

Подошёл к столу Балды – он был посередине доски, между нею и стройным рядом парт. Там стояли Алексей Лефт, Михаил Райт, Александр Шиловжопе и ещё кто-то из парней. Недалеко на партах сидели девчонки - как всегда, о чём-то оживлённо смеялись, хотя, возможно, и просто так.

- Чё так поздно?- спросил Михаил, когда Иван подошёл, будто дело шло о чём-то важном.

- А сейчас сколько?

- Скоро уж полчетвёртого.

- И вы с утра здесь бродите...

- А можешь и не ходить,- серьёзно сказал Александр, сделав умное лицо. Да, я забыл упомянуть: Александр Шиловжопе - инвалид детства, в три года он очень сильно ударился головой, но, не смотря на эту травму, хорошо играл в шахматы.

- Было б, что делать,- сухо ответил Иван, нагнав лёгкую улыбку на лицо, которая в ту же секунду растворилась,- Вы что стоите?

- Да Балда обещал сегодня геометрический смысл производной рассказать,- почти негодуя ответил Алексей,- а сам сейчас с девятиклассниками возится.

Балда и правда был тут, у другого конца доски. Иван его сначала не заметил, потому что народу была тьма – квартирантов двести. Так как они были всех возрастов от 8 до 20 лет, то ему приходилось трудно в их обучении, и старшие ученики помогали учить младших. Кроме детей были и взрослые квартиранты, изучающие математику и шахматы, но они в основном занимались «научной работой» и приходили к доске по вечерам (лампы тут светили и всю ночь). Кто-нибудь из них - тот, кто внесёт наибольший вклад в математику - займёт место Балды, когда он выйдет в Дверь или решит, что слишком стар для работы, хотя последний вариант маловероятен. Пару месяцев назад ему исполнилось 65.

- Давайте пока в карты,- предложил Иван.

- В дурака?

После получаса игры решили всё-таки спросить у Балды, будет ли он вообще сегодня чему-нибудь их учить.

Подошли. Лефт спросил:

- Здрасте, Дмитрий Юрьевич.

Дмитрий Юрьевич Балда был квартирантом весьма уважаемым в Комнате, но, как и полагается великому математику, со странностями. Вообще-то ему намного больше нравилось учить, нежели изучать; он очень серьёзно относился к этому делу. Если бы не мамаши, забиравшие вечером своих чад домой, он бы уморил их с голоду у Доски, объясняя очередную тему, и решая элементарную задачу более двух часов. Когда же дело доходило до действительно сложных для понимания вещей, Балда мог уместить свои педагогические извращения в двадцать минут, а потом спокойно требовать материал с учеников со всей строгостью.

- Здравствуйте, мальчики. У вас сейчас, наверное, урок назначен, да? Ммм... – задумался секунд на пятнадцать. - Знаете что, поступим вот как: вы сегодня весь день свободны, а урок вечером проведём... сейчас я занят, - опять задумался, поглаживая бороду и устремивши прищуренный взгляд вперёд. - Вы погуляйте, в футбол поиграйте (добро улыбнулся своей бородой), а часов в семь подходите. Да, и девочкам скажите, что, если им делать нечего, могут за начальной школой посмотреть, сил на эту малышню ...

Все давно привыкли к тому, что Балда всегда всё забывает и всё путает, поэтому никого сказанное не удивило. Он был ужасным администратором.

Узнав, что занятие переносится, все одиннадцатиклассники слились в одно шумное, с некоторых пор, к счастью, безразличное Ивану стадо, решившее отправиться на Поля.

 

 

Глава 4.

Поля располагались между Дверью и Колёсами, то есть симметрично Городу относительно середины Комнаты. Собственно ни футбольных, ни волейбольных полей там очерчено не было. Были три пары старых-престарых рыжевато-чёрных от времени футбольных ворот. Пары располагались параллельно друг другу и Первой стене, образуя три футбольных поля размером 100 на 70 метров. Рядом, но ближе к Третьей стене, были закреплённые в полу штыри, на которые натягивали сетку (вообще-то она всегда была натянута). Шесть пар таких штырей образовывали шесть волейбольных полей размером 20 на 30 метров каждое. Таким образом получалось два параллельных Второй (ну и Четвёртой) стене ряда полей: один – волейбольных, другой – футбольных.

Иван не очень любил спорт, но был не против иногда поиграть в волейбол или футбол.

Прийдя на место, решили, что играть будут в футбол. Капитаны отнюдь не дрались за право увидеть Ивана в своей команде, поэтому не составило особого труда отказаться от игры. Ему всё равно нужно было в туалет, а до ближайшего (Левого) было полчаса ходьбы. Да и потом надо было идти к Швейным машинкам - примерить, что там мамаша нашила.

Не прощаясь, Иван пошёл к Левым туалетам.

Глава 5.

Дорога занимала полчаса обычным шагом, но сегодня он шёл медленно – нужно было подумать. Подумать о том, о чём он не переставая думал вот уже целый месяц.

До той пятницы жизнь Ивана была ни легче, ни трудней жизни других квартирантов. Он знал, что должен делать, он был готов преодолевать те трудности, которые подкинет ему жизнь – в конце концов, их будет не так уж и много. Терпимо. Он был просто одним из многих, он не считал себя лучше всех, и уж тем более, важнее всех в Комнате...

Глава 6.

Иван увидел, что подошёл слишком близко к Колёсам. Нужно было их обойти, не хотелось видеть отца.

Что такое Колёса? Ах, да, ты не знаешь…

Колёс всего было четыре, и все они одинаковые (как ты уже догадался-догадалась - железные). У каждого шесть «спиц», параллельных полу и в метре от него. Находились они в центре Комнаты, стояли по прямой, параллельной Первой стене. Расстояние между двумя соседними колёсами – двадцать метров, каждое по десять метров в диаметре. Их нужно было крутить каждый день до тех пор, пока они крутятся. Крутило всё мужское население от двадцати до пятидесяти лет – примерно 300 квартирантов; в три смены, по часу каждая, с восьми утра; по очереди пятидесяти давали пять выходных. После восьми-десяти часов кручения Колёса невозможно было крутить дальше, а ночью они раскручивались обратно, и никакая сила не могла их остановить. Утром всё начиналось сначала.

Почему же их крутили? - разумеется, не для удовольствия... Эти четыре колеса крутили всю историю квартиранства по одной простой причине: стоит перестать это делать, и из Левого крана перестанет течь суп, а в Правом кране, душевых и туалетах пропадёт вода.

Всё довольно просто.

Глава 7.

...В ту пятницу, месяц назад, он был на похоронах какого-то старика. Так было принято – любой квартирант мог прийти проводить уходящего. Иван просто хотел найти повод не спеша прогуляться и решил сходить.

Было квартирантов шестьдесят. Священник, родственники, куча старух. Путь из города до Двери больше трёх километров. Уходящего на плечах несли двое взрослых мужчин – видимо сыновья (на проводы отпускали с Колёс). Каждые полчаса они останавливались, чтобы отдохнуть. Ивану не было неловко среди незнакомых квартирантов на чужих проводах – в Комнате все были немножко знакомы. Шли очень-очень долго; кто-то даже нёс ведро с водой, чтобы можно было попить. Впереди процессии тихо шагал поп и постоянно бормотал:

- Да примет твою грешную душу Хозяин, да попадёшь ты на Крышу, да простят тебе грехи твои...

И так всю дорогу...

Приближалась Первая стена. Чёрная точка постепенно превратилась в тёмно-коричневую деревянную Дверь. Она была закрыта, но не заперта. Очень пыльная. Они пришли на то место, где всё для всех заканчивалось.

Остановились в двадцати шагах от стены.

Все глаза покраснели и заблестели, старались смотреть лишь в пол.

Началось. Поп последний раз подошёл к старику и, пытаясь торжественно, но несмотря на опыт, глухо и подавленно произнёс:

-Пора.

Сказав, батюшка Константин отошёл в сторону. Квартиранты, в основном женщины, толпой стояли напротив Двери. Те, кто нёс уходящего, вывели его вперёд и поставили в пяти метрах перед нею.

Последние шаги своей жизни он должен сделать сам. Многие уже не в силах были сдерживать себя. Он не видел их слёз; он знал, что его время пришло, все это знали. Он не мог даже есть. Он сам просил, еле слышным голосом. Для его родных это было самое трудное решение в жизни, но батюшка одобрил.

Иван стоял позади, за спинами. Как только уходящего поставили на ноги, все отвернулись. Кто-то в толпе громко заплакал, время начало растягиваться. Чуть слышные глухие шлепки шагов, наконец-то слабый скрип...

Все просто замерли. Иван заметил, что мужчина, стоявший справа от него, побледнел и перестал дышать. Никто не дышал, все смотрели вперёд, насколько хватит глаз, некоторые зажмурились, как дети. Какая-то бабка, стоящая немножко позади слева, еле сдерживала рыдания, лишь иногда всхлипывая, боясь издать хотя бы один звук. Общий страх перенёсся и на Ивана: он больше не оглядывался по сторонам, смотря лишь вперёд и стараясь не моргать. Как же долго это длилось; Иван подумал, что прийти сюда было плохой идеей.

Скрип, наконец, повторился, и тяжёлое шумное дыхание десятков квартирантов сказало Ивану, что бояться больше нечего. Отлегло от сердца.

Все быстро обернулись, никого не было.

Иван никогда раньше не был на проводах – детей туда не брали. Бабушка и дедушка (родители отца) ушли, когда ему не было и семи лет. Это были скучные дни, потому что родители были очень серьёзными. В том возрасте он не понимал слёз взрослых.

Сейчас Иван не плакал, но было очень грустно, как и всегда при чём-то уходе. Все женщины рыдали, старухи лили тихие слёзы, бородатые мужчины часто моргали красными глазами. Один из несущих сел на пол и уткнул голову в колени, сотрясаясь от немых рыданий. Второй положил руку ему на плечо и утешал, тоже плача.

«И вправду, сыновья»,- подумал Иван.

Нужно было идти назад, в Город - здесь все чувствовали себя нехорошо, а главное – боялись. Время не остановишь, в голове каждого квартиранта вертелись мысли о своих последних шагах. Не очень-то лёгкие мысли.

Когда через пару минут процессия потянулась обратно, Иван немножко задержался, желая идти назад в одиночестве. Сначала он хотел пойти к душевым, он любил ходить один, думая и мечтая. Но следующие мгновения изменили его, его жизнь и всё, что его окружало.

Уже собираясь уходить, он посмотрел на дверь...

 

Глава 8.

...посмотрел на Дверь и подумал, что каждому своё время, и ему тоже. Но мгновение спустя в его голове искрою промчалась шальная мысль, оставившая улыбку на лице (которую Иван тотчас же скрыл, разумеется). Мысль была предельно проста и состояла в том, что он сейчас, прямо сейчас, может выйти...

Это не было детской мыслью об уходе, после которого все поймут свою неправоту и будут тебя оплакивать у Двери (такие мысли приходили к каждому ребёнку в Комнате). Это не было мыслью типа «всё надоело». Это даже не было мыслью «скучно жить». Это была неизвестно откуда взявшаяся мысль о том, что он может прямо сейчас выйти, но, главное, сможет войти обратно. Иван никогда не думал, что такие мысли об уходе вообще возможны, и уж тем более возможны в его голове.

...может выйти, и кто же помешает ему войти обратно, если это будет ошибкой. Никто ведь не запрёт Дверь с этой стороны. Он почему-то, может быть интуитивно, думал, что там возьмёт всё, что захочет. Станет таким, каким хотел быть всегда, и вернётся, и исполняться, наконец, все мечты.

В дно мгновение непонятно куда исчез барьер, всю жизнь отгораживающий его от Двери. Комната в одно мгновение потеряла всю власть над ним.

Сейчас, месяц спустя, Иван улыбался, думая о том времени. Сейчас это всё казалось таким глупым, но прошлое всегда глупо.

Через пару минут толпа двинулась назад, в город. Иван снова плёлся сзади, изо всех сил стараясь сохранять скорбное лицо. Он шёл и мечтал; у него теперь был план по улучшению своей жизни: выйти-войти, выйти-войти – пока всё не будет так, как он захочет. Ты, может быть, удивишься, почему он хотел вернуться в Комнату, но на самом деле всё очень просто: эта обшарпанная огромная комната была всем, что он знал, и в те первые дни он даже, честно говоря, и не думал серьёзно, что находится за Дверью. Главное, он был уверен, что что-то, что-то хорошее, там есть. Ничего быть просто не могло, это он знал точно. Поэтому и перестал бояться никогда не проснуться.

Ещё по дороге домой Иван решил, что завтра всё и случится. Не думай, что он лукавил: Иван действительно был абсолютно уверен, что выйдет следующей ночью, он был абсолютно счастлив.

 

 

« Изнасилуй меня

Изнасилуй меня, мой друг

Изнасилуй меня,

Изнасилуй меня снова

 

Я не только один.

 

Ненавидь меня

Делай это и делай это снова

Опустоши меня

Изнасилуй меня, мой друг

...»

 

Курт Кобейн, «Rape me»

 

Глава 9.

Он стоял и тихо плакал, вдыхая душноватый и немного пыльный воздух летней ночи. Плакал потому, что секунду назад понял: ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра ему не выйти из Комнаты; это было слишком страшно – сделать последний рывок, ведь пути назад уже не будет. Нелепые отговорки лезли в голову, оправдывая трусость. Пытаясь выбраться из тупика, Иван попал в западню.

Он стоял, и щёки его мокли.

Он стоял и не понимал, зачем с ним так поступают. Он уже знал, что каждую его мысль кто-то слышит, каждое чувство – ощущает, каждое прикосновение ветра к коже – создаёт.

Тот, кто зачем-то затеял эту игру.

Один из двух охранников, спящих в пятнадцати метрах от Двери на матрацах, притащенных сюда от Шкафа, перевернулся на другой бок, и Иван вышел из оцепенения. Нужно было идти домой, в голове не было мыслей, а тело просило сна.

Иван действительно был в западне. Стоя этой ночью напротив Двери, он думал о том, что может прожить в Комнате ещё целую жизнь, но разве это изменит что-то? Разве он не будет знать о том, что находится за Дверью, вне Комнаты, ровно столько же, сколько и сейчас, то есть абсолютно ничего? И такая ли уж большая разница между «быть» и «не быть» - пятьдесят-шестьдесят лет, не больше. Но он так хотел уйти молодым, неиспорченным.

Совсем недавно жизнь Ивана была ни легче, ни трудней жизни других квартирантов. Он знал, что должен делать, он был готов преодолевать те трудности, которые подкинет ему жизнь – в конце концов, их будет не так уж и много. Терпимо. Он был просто одним из многих, он не считал себя лучше всех, и уж тем более, важнее всех в Комнате.

Он и теперь знал, что у него будут маленькие радости в жизни, и жена наверно будет, и математиком каким-никаким он станет.

Но забыть он не мог.

Раньше Иван не знал, что думать, теперь же он не знал, что делать. Первые три-четыре дня в голове была лишь одна мысль: «Зачем?». Особенно тяжело было по утрам. Первые мгновения бодрствования он ещё не помнил, ещё существовал по-старому. Зачем его вырвали из этого мира и не пустили в другой. Было даже досадно, что ни будь того взгляда, он сейчас спокойно бы жил, нормально общался, усердно учился. Он бы шёл к мечте, несмотря ни на что. А теперь он просто не знал, что делать, и была лишь одна зацепка, способная помочь. Это вера, вера в смысл. Всю жизнь Иван руководствовался именно этим, именно смысл указал ему на Дверь, и именно он должен был объяснить всё и на этот раз.

Последующий месяц был самым интересным, тяжёлым и приятным в жизни Ивана.

 

Глава 10.

Интересно было то, что в голову пришло много новых мыслей. Первая из них пришла почти сразу, в самом начале месяца.

Сложно описать на бумаге, почему именно Иван стал думать об уходе без страха. Просто после того взгляда на Дверь он стал абсолютно уверен в том, что должен выйти, и ничто не могло его переубедить, разве что хорошая амнезия. Иван верил в это настолько же сильно, насколько раньше верил в то, что жизнь – большая куча вонючего дерьма. Он знал, что должен был это сделать, и был уверен, что ничего плохого с ним не произойдёт. Только одно смущало его: неужели за всю историю квартирантства никому в голову не пришла такая же мысль. Неужели один только он мог думать об уходе с любопытством, а не со страхом. Неужели целые поколения, тысячи и тысячи квартирантов, жили, крутили Колёса, драили полы, таскали чёртовы вёдра, старели... Неужели никто из них не подумал, что всегда можно будет войти обратно. И неужели каждый из них – это такое же всё, как и он, Иван?...

Вот тут он вспомнил одно своё детское рассуждение. Где-то лет в пять ему иногда приходила забавная мысль, никогда не воспринимаемая всерьёз и не приходившая на ум после. Сейчас Иван так облёк её в слова:

«Когда я говорю с квартирантом, потому ли он мне отвечает, что существует и такой же, как я, или же потому, что я думаю, что он существует и знаю, что он должен мне отвечать?»

Как забавно, что эта детская мысль находила ответы на столь многие вопросы. Она объясняла, почему он, Иван, это именно он, а не кто-то другой, и он именно такой, какой есть; и почему его окружают одни дебилы и шлюхи; и почему лишь он додумался задать вопрос: «А откуда взялся Хозяин?». Но самое забавное и интересное было то, что никто в Комнате не мог опровергнуть эту мысль. Даже захоти он сам поверить в то, что разговаривает не только сам с собой, он бы не разрешил себе сделать такую оплошность. А иногда очень хотелось.

Иван поверил в эту идею, как и в любую, казавшеюся ему правильной. Но только не думай, что он стал вести себя так, словно никого вокруг нет – это было бы слишком сложно и потребовало бы больших усилий, он же хотел просто ждать.

Иван и раньше догадывался, а теперь был уверен: факт своего существования – это единственное, что он знает наверняка.

Вторая интересная мысль пришла в глупую психически ненормальную голову неудовлетворенного подростка где-то через две недели после той несчастной ночи.

Представь себе, уважаемый читатель: в один прекрасный день Иван начал замечать стены, пол и потолок, кровати, тумбочки и столы, унитазы, души, раковины и беде, одежду, мел, ручки и бумагу, мячи, качок и ворота, вёдра, тазики и краны. В один прекрасный день он понял, что всю свою жизнь прожил в какой-то сраной огромной комнатище с грязными облезающими обоями. И эта комната является всем, что он знает. Очень интересно! Но подожди, немного плагиата и получилось следующее:

«Когда я пинаю ведро, потому ли оно падает, что существует и должно упасть от удара, или же потому, что я думаю, что оно существует и знаю, что оно должно упасть?».

Как только он дошёл до этих слов, то сразу понял, что больше не знает смысл слова «существовать». Лишь в одном предложении он мог употребить этот глагол:

«Я - существую».

Теперь комната стала для Ивана полотном, сотканным из чьих-то навязанных ему мыслей. И кто-то хорошенько обвязал его этим полотном.

Ты, мой уважаемый читатель, наверное, сейчас недоумеваешь: какая же третья мысль могла родиться в Ваниной головушке после этих двух?

Ох... Третья мысль, появившаяся через неделю после второй, была забавнее обеих предыдущих вместе взятых. Ивана окружают галлюцинации – ничего, Иван всю жизнь сидит в комнате – ничего, но вот что там, за дверью, вне комнаты, Иван не мог даже предположить. Понимаешь, проблема в том, что что бы там не было, это обязательно должно было откуда-то взяться; а это «откуда-то» тоже должно быть откуда-то; а то «откуда-то» тоже должно быть откуда-то и так далее. Иван был всего лишь квартирантом и не мог понять существование чего-то без начала. Пару раз у него даже были секунды просветления: он на мгновения ясно понимал, что его окружают несуществующие квартиранты, что он находится в несуществующей комнате, и, самое главное, он не может даже предположить, откуда и зачем, зачем всё это здесь, в нём. Единственное, что Иван понял, так это то, что лучше и не задумываться.

Его трагедия была не в том, что у него голове шлялись такие мысли; его трагедия была в том, что он слишком серьёзно воспринимал такие мысли.

 

Глава 11.

Безусловно, это был очень тяжёлый месяц. Переваривая новое, Ивану приходилось жить по-старому. Нужно было таскать вёдра, терпеть отца, постоянно ворчащего, что крутить колёса – долг каждого мужчины в комнате; терпеть товарищей, судящих о нём по успехам в математике и спорте; терпеть сверстниц, судящих о нём по тому, насколько мило он способен улыбаться их тупым разговорам. Противнее же всего было то, что он считал их несуществующими, но заставить себя поверить в это не мог.

Иногда хотелось просто закричать, что есть сил, чтобы закончить эту противную игру, чтобы прогнать страх, чтобы заткнуть весь этот бред, вылетающий из тысяч глоток.

Иван вообще хотел отречься от происходящего, навязанной кем-то чёртовой реальности, но у него ничего не получалось.

Сам себе он стал казаться большим липким шаром, облепленным со всех сторон клочками бумаги с надписями: «Голод», «Дыхание», «Сон», «Секс», «Радость», «Грусть», «Слух», «Зрение», «Осязание», «Обоняние», «Вкус», «Время», «Тело квартирантское мужское», «Боль», «Гнев», «Раздражение», «Усталость», «Угнетённость», «Страх», «Дружба», «Любовь/Восхищение», «Красота», «Сочувствие», «Память квартирантская плохая ассоциативная», «Мнение других», «Слова» и ещё, наверное, много какими.

Шар вместе с бумажками – это квартирант Иван Иванович Иванов, бумажки без шара – просто бумажки, а вот шар сам по себе, без бумажек, Иван окрестил одним, с каждым днём становящимся всё более непонятным словом: «Я».

Отодрать бы всю эту чёртову мишуру, да вот только один способ пришёл пока ему в голову – катиться, катиться и катиться...

 

 

Глава 12.

Давай же хоть немножко о приятном, в конце концов, ведь и оно было.

Всю свою жизнь Иван был недоволен собою. Всегда десятки нужных фраз находились после разговора, а нужные поступки оставались лишь в воображении... Ему слишком плохо удавалось притворяться, и он слишком сильно переживал из-за этого.

Теперь же, после месяца существования наедине с собой, с синей кожей под глазами, с немытыми волосами, и вечно уныло-грустным чудаковатым видом Иван ничего не хотел и ни к чему не стремился. Он, наконец, ничего не требовал от себя.

Лишь ждал, и единственное, что иногда вгоняло его в приятную грусть, это одиночество.

До той пятницы, на самом деле, лишь любовь была тем, что движело Иваном и на чём строились все его мечты о будущем. Теперь же он опять повзрослел и снова стал думать по-новому. Иван разочаровался не только в своих сверстницах, а и в самом чувстве. Во-первых, он признался себе, как много зависит от внешности. Но с бумажкой «Красота» в комнате ничего не поделаешь. Несправедливо, но даже это - мелочь. Во-вторых, было нечто посерьёзнее.

Что такое любовь для него – это мужчина и женщина. И сразу возникает проблема: чем же они так отличаются, что только между ними возникает это чувство, и что именно женщину он способен боготворить? Ведь они, если существуют, есть одно и то же: большие липкие шары, просто кому-то прилепили бумажку «Тело квартирантское мужское», а кому-то – «Тело квартирантское женское». Конечно, наблюдая за окружающими его галлюцинациями, Иван видел, что его сверстники и сверстницы сильно отличаются по поведению, и если ко вторым у него и возникали еще какие-то романтические чувства, то к первым никогда не возникали, но...

...но все лишь играли свои роли, играли всю жизнь и довольно хорошо. Грустно было это понимать, ведь иногда так хотелось почувствовать тепло её ладони на своей руке, почувствовать запах её слегка растрепанных волос, замереть и почувствовать, как она тоже замерла. В глубине души, на самом дне, Иван был твёрдо уверен в том, что где-то всё это есть, и когда-нибудь всё это будет. Обязательно будет.

 

Глава 13.

Если ты, уважаемый читатель, дотерпел до этих строк, то ты знаешь практически всё, что произошло с Иваном до нашего прекрасного утра, и если у тебя есть ещё капелька терпения, прочитай, пожалуйста, до конца.

...Левые туалеты представляли собой двадцать подряд стоячих, примыкающих к стене, когда-то белых пластиковых кабинок размером два на два метра и высотой три метра. В каждой - белый унитаз и беде. По бокам этого ряда к стене было приделано по десять раковин, тоже белых.

Когда Иван справил там свои естественные нужды, было четыре часа дня. Он умыл лицо холодной водой, но это не помогло. Он уже передумал идти к швейным машинкам, возвращаться к полям тоже не хотелось.

Иван знал, что скоро, может быть прямо сейчас, колёса перестанут крутить, и рабочие разбредутся по домам, отдохнут немного, и большинство из них снова соберётся, но уже своими кампаниями, кто на полях, кто у доски (многие квартиранты очень любили шахматы и часто даже устраивали турниры), а кто опять по домам, просто сидя, болтая и играя в карты с друзьями и подругами. И так как еда дома у Ивановых была, Иван мог не заходит туда, тем более, что в это время он всегда обычно бывал у доски.

Можно было просто не спеша прогуляться вдоль второй стены до левых душевых, что он и решил сделать.

Приятная, чуть тёплая вода освежила его больную голову и согрела тело. Выйдя из кабинки, Иван почувствовал прохладу на коже, и это было очень приятно.

Он оглянулся и увидел, что рядом никого нет... если в комнате вообще уместны такие слова.

Вдалеке, где-то у кранов, наверное, были квартиранты, и должно быть, довольно много.

Иван решил ещё пройтись и принять душ в правых душевых: по пути как раз просохнет, делать было совершенно нечего, и абсолютно никого не хотелось видеть.

Подходя к кранам, он увидел квартирантов пятьдесят, в основном женщин, желавших, по-видимому, накормить своих мужей и сыновей чем-то тёплым.

- Привет,- услышал он, проходя мимо,- почему не со всеми?

Иван оглянулся на голос и увидел фальшивую, одинаковую всегда и для всех улыбку на бледном лице с ярко-красными губами. Это была его сверстница Аня Гриниленко. Улыбка так же портила её лицо, как и выражение непонятного недовольства, появлявшиеся, когда она ни с кем не разговаривала. Ивану показалось забавным, что именно сейчас он встретил именно её, к тому же одну.

Последние два года он её презирал, последние две недели она не вылезала из его головы.

Презирал не так, как мальчики презирают девочек, дёргая за косички. Презирал по-настоящему, осознано. Сейчас он даже не помнил толком, почему именно её. И как же много иронических реплик сказал он сам себе, когда начал понимать, что из всех сверстниц его интересует лишь она.

Иван хотел только поцеловать её. Он никогда не испытывал к ней ни платонических, ни сексуальных чувств и никогда не мечтал о ней. И эти две недели он хотел только поцеловать её и ничего, кроме этого, впервые в жизни. Иван много мечтал о более красивых девушках, но мечтал о поцелуе только теперь; её лицо казалось каким-то другим, живым. Может быть, всё дело в том, что она становилась женщиной, может быть, белая кожа и красная губы – удачное сочетание, а может быть, просто не будем вдумываться, кого там хотел поцеловать этот псих.

- Привет. Так, гуляю...Помочь,- он кивнул на заполненные вёдра около её ног.

Аня была единственным ребёнком в семье, как и половина квартирантов, и, видимо, чередовала обязанности с мамой.

- Можно бы,- всё так же искусственно весело сказала она, и её улыбка начала раздражать. В ней не было ничего от его идеала, разве только чёрные волосы, но ещё пару дней назад он обдумывал бы каждое слово и изображал бы на лице серьёзные раздумья.

Но сейчас Иван просто взял вёдра, и они пошли в центр города, к дому Гриниленко. Он не помнил, разговаривали ли они о чём-то по пути, может быть о каких-нибудь мелочах. Только «спасибо» осталось в памяти, и он пошёл обратно к кранам. Город заполнялся квартирантами, и Ивану нужно было идти прочь отсюда.

 

«You know you’re right»,

Kurt Cobain, «You know you’re right»

 

«...Soothe the burn

Wake me up »,

Kurt Cobain, «Dumb»

Глава 14.

В восемь часов вечера Иван Иванович Иванов сидел на полу, прислонившись спиной к первой стене; в километре от шкафа, в двух – от двери. Никого из знакомых по пути сюда он не встретил. Всё меньше ламп освещало комнату, уже где-то четверть; она начинала приятно сереть.

Минут двадцать он уже сидел здесь и смотрел на поля. Там было много квартирантов, которые со всех сторон обступили одно футбольное поле. За зрителями играющих было почти не видно. До Ивана слабо долетали частые весёлые крики, сливавшиеся в тихий и приятный журчащий звук.

Он сидел и вспоминал. Ничего не пролетало перед глазами, просто он захотел всё вспомнить.

Он вспомнил четвёртый день рождения. Это было тихое раннее утро. Мама, видимо заметившая, что он проснулся, тихонько подходит, наклоняется над кроватью и шёпотом говорит:

- С днём рождения, супа хочешь.

«Да», - помнил Иван.

Он вспомнил первый поход к доске, где встретил тех, кто составлял круг его общения всю жизнь. Тогда все были детьми, и сейчас Иван не мог льстить себе, думая, что лишь он вырос, и надеяться, что и они когда-нибудь вырастут.

Он вспомнил, как в двенадцать лет перестал верить в хозяина, а уже через год верил в него с ещё большей силой.

Он вспомнил свои мечты. Как же хотелось стать математиком и после работы в приятной кампании засиживаться до ночи у доски. И как же он мечтал о ней. Прекрасной, любимой и любящей, красивой...

Он вспомнил, как впервые ясно осознал, что колёса отнимают лучшие годы жизни. Не только мужчин, но и их женщин. Тогда, в пятнадцать, он навсегда перестал верить в хозяина, потому что не понимал. Зачем надо было создавать квартирантов, обрекая их на заведомо несчастную жизнь, и лишь потом, на крыше, дарить вечное блаженство.

Он вспомнил, что через всю жизнь пронёс с собою лишь одну единственную веру – веру в смысл. Она не покидала его и сейчас.

Он вспомнил всё, всё встало на свои места.

Иван поднялся на затёкшие ноги. Голова так и не прошла. Там, вдалеке, они продолжали игру, и тихое журчание не прекращалось. Если бы он сказал им свои самые сокровенные мысли, они бы отмахнулись. Для этого у них было удобное слово – философия. Бессмысленно показывать очевидное, его можно лишь увидеть. Они не видели, с ними было что-то не так. Их не было.

Вся комната была перед ним, и была красива, как никогда. Но опыт научил его не доверять этой красоте. В комнате были только колёса и глупость, в это Иван верил, это...

Он знал, что никого нет сейчас у двери. Вся эта возня с охраной была лишь традицией, и никто не удивлялся, когда они халтурили и уходили на часик, к кранам, чтобы поесть горячего супа, или по туалетам. Должны были, вообще-то, уходить по одному, но не оставлять же товарища скучать, верно?

Иван медленно пошёл вдоль стены, направо. Были уже сумерки, становилось прохладно. Не дойдя до двери метров сто, он остановился перед зеркалом, которые были развешаны по комнате через каждые полкилометра. Всматриваясь в отражение, Иван подумал, что все квартиранты прекрасны, просто так редко удавалось им видеть настоящие лица друг друга. Честные лица, не выражавшие ни страха, ни смеха, ни грусти, ни злости, ни добра.

Через минуту Иван пошёл дальше. Его тело не слушалось, колени дрожали, сердце стучало, было трудно дышать. Его полностью заполнили волнение и страх. Но он дошёл до двери и стал прямо напротив неё. Деревянная, и такая же пыльная, как месяц назад. Но сегодня пути назад не было. И не потому, что его могут увидеть здесь. Нет, просто ждать было больше нечего.

- Делай, что должен..., - начал он затёртые до дыр слова, которые сам когда-то придумал, поднял правую руку и положил кисть на круглую металлическую дверную ручку.

Что бы ни ждало его впереди, это лучше того, что он оставляет позади. Как бы страшно не было неизведанное, оно не страшнее того, что уже известно. Он был так молод и так хотел жить. Так же сильно, как ненавидел комнату, оставляемую за спиной. Он просто хотел, чтобы ему сказали: «Это так, а вот это - так. Живи по правилам и не задавай вопросов». Но его единственный собеседник молчал, вопросов же было слишком много.

Он почувствовал её стальную прохладу, и лёгкая улыбка завладела лицом, как тогда, много дней назад. Жизнь на грани слишком измотала его, последние дни он перестал даже мечтать.

-... будь, что будет,- договорил слишком пафосную для себя, и слишком подходящую для момента фразу Иван, сжал дверную ручку в ладони и сделал небольшое усилие рукой, которого, впрочем, было вполне достаточно.

Он открыл дверь.

Свежий тёплый ветер обласкал лицо. Шелест листьев заглушил их голоса.

Светило солнце.

Конец.

Гришин Валерий aka Ran, сентябрь 2005 года - 10 января 2006 года.

 

Пролог.

«Наша летопись кончена. Так как в ней изложена история мальчика, она должна остановиться именно здесь; если бы она двинулась дальше, она превратилась бы в историю мужчины. Когда пишешь роман о взрослых, точно знаешь, где тебе остановиться – на свадьбе; но когда пишешь о детях, приходиться ставить последнюю точку там, где тебе удобнее.

Большинство героев этой книги здравствует и посейчас; они преуспевают и счастливы. Может быть, когда-нибудь после я сочту небесполезным снова заняться историей изображённых в этой книге детей и погляжу, какие вышли из них мужчины и женщины; поэтому я поступил бы весьма опрометчиво, если бы сообщил вам теперь об их нынешней жизни».

Марк Твен, «Приключения Тома Сойера»

 

«Светило солнце»,-

Уильям Сомерсет Моэм, «Бремя страстей человеческих»

 

«Конец романа - конец героя - конец автора»,-

Максим Горький о романе «Жизнь Клима Самгина»

 

P.S 1.

- А что у вас подают на завтрак?

- Есть омлет и фирменный яблочный пирог.

- Тогда два омлета, два чёрных кофе и ... у вас есть пиво?

- Да.

- ...и два пива.

- И кусок пирога

Джеймс и тридцатилетняя официантка посмотрели на Мери.

- Две порции омлета...два чёрных кофе...два пива...и кусок пирога, - прочитала с блокнота Бетти, как было написано на её бейджике,- омлет будет готов через пять минут, может пока принести кофе и пирог?

- Нет, не будем перебивать аппетит.

Бетти отошла от их столика, третьего от двери и четвёртого от стены.

- Думаешь, здесь можно купить травку?- сказала негромко падкая на пироги блондинка. Лишь двое дальнобойщиков, сидящих через столик, могли услышать её, но они полностью были заняты разжёвыванием своих бифштексов.

- Забьём косяк, Джеймс, забьём косяк, Джеймс..., – проворчал он в ответ,- а теперь пытается найти травку на заправке. Да тут в радиусе пятиста миль только кукурузу выращивают и молоко пьют... думаешь, специально для тебя за углом в сарае афганское посольство открыли?

- Ну я ж не знала, что так быстро закончится...,- виновата и немножко обиженно ответила она.

- Пока до нормального города не доедем, будем курить «Мальборо»,- обречённо констатировал Джеймс через полминуты.

В окне промчался огромный грузовик и поднял за собой столб пыли. Оба перевили взгляд за стекло. Почти пустая парковка, двухполосная чёрная дорога, а за ней невысокий серый забор. За ним росло большое дерево и шумело миллионами листьев. Дальше и немного справа от него стоял довольно крупный красный деревянный амбар с белой крышей.

- Рай для певцов кантри.

- Да уж,- Мери, не отрываясь, смотрела в окно, облокотивши голову на правую руку, и её золотые волосы до плеч сначала тихонько покачались, а теперь и вовсе застыли в воздухе. На ней была чёрная джинсовая юбка чуть выше колен, светло-зелённая блузка с расстёгнутой верхней пуговицей, и, накинутая поверх неё, тёмно-красная кофта до пояса. На нём – потрёпанные синие джинсы и белая футболка с чёрной надписью «Corporate Magazines Still Suck ». Им было по двадцать три года.

- Сколько у нас осталось после заправки?

Джеймс вытащил бумажник из заднего кармана и начал пересчитывать мятые зелёные бумажки прямо на столе.

- Триста восемьдесят четыре доллара и... и вот даже ещё пятьдесят центов (с трудом вытащил из правого переднего кармана две монетки), а мы ещё и полпути не проехали.

- Да не волнуйся ты так. Если уж и впрямь будет не хватать до Лос-Анджелеса, позвоним кому-нибудь в Нью-Йорк, попросим перевести пару сотен через банк.

- Если в этой глуши знают слово «банк».

Джеймс сегодня был очень ворчлив.

- А мне нравится, - проговорила она тихо и спокойно, будто мысля в слух, и продолжая смотреть в окно,- не то, что на побережьях.

Было очень жарко и душно, и лишь медленное движение вентилятора у потолка пыталось разогнать застоявшийся воздух.

Наконец принесли две тарелки с омлетом, две дымящиеся кружки с кофе и небольшое блюдо с приличным куском вкусно пахнущего яблочным повидлом пирога.

- Пиво потом возьмёте у стойки,- сказала Бетти.

Два голодных человека поели, причем один из них даже не поделился горячей выпечкой с другим.

-На,- протянул Джеймс ключи, допив кофе,- я пока заплачу.

Через три минуты он вышел на улицу. Солнце светило сильно, как никогда. Коричневая машина со снятым верхом стояла на обочине, блестела мятым капотом и тихо монотонно гудела.

- Твои пять часов ещё не закончились,- сказала Мери, когда он подошёл к машине, и, довольная, передвинулась направо, на место пассажира.

Джеймс сел в машину, захлопнул дверцу и положил две зелёные бутылки на заднее сидение. Потом включил первую передачу и тихо попросил:

- Поймай хоть чего-нибудь...

А через несколько секунд добавил с улыбкой:

- И так ведь пользы никакой.

- Уж кто бы говорил,- с такой же улыбкой ответила Мери, нажала на кнопку магнитолы и начала крутить переключатель FM-станций. Пройдя штуки четыре, остановилась.

«... а сейчас одна из моих любимых песен совсем недавно прославившейся группы...»,- трещал ди-джей.

- Думаешь, до ночи найдём мотель?- спросил он, уже собираясь ехать.

- Конечно, найдём, тут же ездят дальнобойщики.

«One baby to another said...»,- запел Курт, и коричневая машина со снятым верхом поехала вперёд, на Запад, немного пыля за собой.

 

P.S.2.

- Знаешь, если я чего-нибудь и боюсь, так это того, что всё вместе это станет чем-то нейтральным. Как плюс и минус дают ноль,- говорил не в слух одним прекрасным вечером он своему единственному товарищу, возвращаясь по Молодёжному проспекту из школы после курсов по русскому языку.

В mp3-плеере играли Radiohead, потому что песни Кобейна слишком много для него значили, чтобы слушать их через наушники, да ещё и на ходу. А этот тёмный ноябрьский вечер отлично подходил для завываний гениального англичанина и его замечательной группы.

Собеседник ничего не ответил, но это было нормально. Он уже дошёл до рельсов и наслаждался синими искрами из-под проводов, освещавшими тёмный прохладный осенний вечер при каждом проезде трамвая. Будто сцена из голливудского фильма, виденного или не виденного в далёком детстве. Хотелось кому-нибудь это показать, но претендентов не было, потому что вот уже несколько месяцев, как её образ растворился в буднях.

Он всегда переходил дорогу именно здесь, так как перед рельсами машины притормаживали. Уже на той стороне улице, что примыкает к парку, он добавил с улыбкой:

- Но ты ведь никогда не оставишь в беде своего старого приятеля, правда?

 

www.rankc@mail.ru