Листья на березе раскрываться не торопились. Каждый день я подходила к окну и сравнивала лист сегодняшний с листиком вчерашним. Ветка старой березы упиралась в стекло, и я видела, как медленно разворачивались зеленые свитки листьев, как вначале они были похожи на крошечный кулачок новорожденного, а потом выпрямлялись и становились упрямой ладошкой пятилетнего.

«А на что они будут похожи осенью, я уже не узнаю, не до листиков будет. Все будет хорошо, и в августе появится он», – я была уверена, что родится сын. Женщины в нашей семье второго ребенка рожали поздно, в тридцать – тридцать пять лет, и всегда мальчишек, а первыми у всех были девочки. В этом роддоме родилась и я, и моя дочь. Скоро её будут называть старшей. «Все будет хорошо», – я твердила эти слова как заклинание, каждый раз, когда думала о будущем.

«Вера-а-а…» – аккуратно, не в полный голос звал молодой парнишка, глядя на наше окно.

– Верочка, твой красавец пришел, – я отошла от окна, освободив место кругленькой, рыженькой, похожей на румяный Колобок, совсем молоденькой Верочке. – Окно не открывай, просквозит сразу, на улице не жарко.

– И на подоконник не садись, он холодный, каменный, – подала голос Надя. Она в роддоме уже второй месяц. У неё родилась крошечная шестимесячная девочка. Девочка хорошая, здоровая, но она должна находиться под наблюдением врачей хотя бы месяца два. Надежде еще нельзя её кормить, но, чтобы потом ребенок рос на грудном вскармливании, врачи заставляют Надежду молоко сохранить. Поэтому три раза в день приходит медсестра детского отделения, забирает с тумбочки баночку с её сцеженным молоком и взамен оставляет пустую. Это молоко пастеризуют и кормят им других детей. Я спросила у врача, почему Надю не отпускают домой.

Пожилой врач многое перевидал за свою долгую практику:

– Такие недошенные дети обычно болезненные, долгие годы им нужен усиленный уход, и часто мамочки, отпросившись домой, потом перестают его навещать и вообще бросают, зачем он им, такой проблемный, нужен.

Четвертая кровать в нашей комнате почти всегда пустовала. Это была «волшебная» койка. Как только приходила новенькая и ложилась на эту железную, с провисшей почти до пола панцирной сеткой, кровать, – она скоренько, буквально через два – три дня шла рожать. И у всех, кто лежал на этой койке, рождались мальчики. Мы конечно, об этом всем не рассказывали, а то бы роженицы в очередь встали...

Вот и Саша, Верочкин муж, написал ей в записке: «Веруньчик, ты мне про какую-то койку писала, с которой все женщины мальчишек рожают. Если сейчас она свободная, может быть, тебе попроситься у врача и перелечь на неё? Она у окна, свежий воздух… Ты подумай. Если нужно, я сам могу с врачом поговорить».

– Это ж надо, до чего этих мужиков заклинивает. Мальчишка ему нужен! А вот и не перелягу – я-то девочку хочу! – смеялась счастливая Верочка.

Ну, какая она мамаша! Ей бы косички заплести и за парту посадить, а она уже и жена, и хозяйка крошечного домика на Первомайке («хоть избушечка, да своя»), и мамой уже совсем скоро будет.

– Нет, Марии у нас нет, – отвечала кому-то за окном Вера. – Таня, там какой-то мужчина на костылях говорит, что в нашей палате должна быть Мария.

– Ошибся, наверное, или в приемном покое не тот номер сказали, – в палате меня почитали за старшую, и по возрасту все меня моложе, и лежу давно.

– Это я, Мария, – в дверях стояла женщина лет тридцати, с огромным животом, который казался слишком большим, для её маленького роста. Голова Марии была сильно наклонена к правому плечу, и что-то было с руками неправильно, но что – мы сразу не поняли.

Мария прошла к «волшебной» кровати, вслед за ней шла медсестра с пакетом. Присев на краешек, Мария внимательно наблюдала, как медсестра складывает в её тумбочку пакеты, выставляет тарелку, ложку, граненый стакан. А мы смотрели на Марию. Её голова не могла принять правильного, вертикального положения из-за горба на спине, а руки были очень маленькие, как ручки трехлетнего ребенка, и еще они были согнуты в локтях и плотно прижаты к предплечьям.

– Ну, вот. Я все разложила, если что надо, зови, да и девочки тебе помогут. Вон какие они шустрые, да веселые, – медсестра, улыбаясь, посмотрела на нас, молча сидевших на своих кроватях, и ушла.

– Мария, посмотрите, это к Вам пришли? – спросила Верочка.

Мария неуклюже слезла с кровати и встала рядом с Верой, посмотрела в окно и кивнула кому-то головой. Верочка деликатно отошла. Нам не было слышно, что спрашивал Марию мужчина, но она то кивала: «Да», то покачивала склоненной головой: «Нет».

Вечером та же медсестра принесла Марии ужин.

– Давай, Машенька, будем кормиться, потом пойдем умоемся, укольчики поставим и спать.

Мы быстро собрались и пошли в столовую.

– Ой, девочки, что же она с ребеночком делать-то будет без рук. Я думала, что они, ручки, у неё просто маленькие, так они же еще и не разгибаются, – охала Верочка.

– А этот-то, на костылях, инвалид, а туда же. Кто на него посмотрит, вот он калеку и использовал. Фу, какая гадость… – возмущалась Надежда.

– С кем же она живет и кто за ней ухаживает? А может быть это её муж, и у них все хорошо, они очень любят друг друга, а помогают им родственники, – я очень хотела, чтобы все хорошо было не только у меня.

Через два дня Вера родила девочку и её перевели на второй этаж, Надежду отпустили домой. Надя приходила проведывать дочку почти каждый день, и каждый раз звала меня к окну, чтобы просто помахать мне рукой. У неё была тринадцатилетняя дочка от первого мужа, но ни эту девочку, ни отца новорожденной, я ни разу не видели.

На какое-то время мы остались с Марией в палате одни. Я уже знала, что у неё есть мать, что отец умер два года назад. Мать приходила к Марии почти каждый день, приносила домашние постряпушки и компот из ранеток. Вечером, часов в девять, мы доставали свои запасы из холодильника, который стоял в коридоре и пили чай. Чай, в нарушении всех правил, кипятили в литровой банке, опустив туда кипятильничек.

С пирогами Мария управлялась сама, я только вкладывала ей пирожок в маленькую руку, и она дотягивалась к нему склоненной головой. С компотом было сложнее, Мария сначала стеснялась меня попросить, чтобы я помогла, но как-то за нашим поздним ужином, за разговором, я машинально протянула ей стакан, а она отпила несколько глотков… и мы обе засмеялись.

– Вот и мама у меня так же, говорит-говорит, а сама кормит меня, я только рот успеваю открывать. Глянь, а мы обе уже все съели. Потом мама моет посуду, а я ей рассказываю, что по телевизору показывали днем, какие новости в мире.

Мария редко вступала в разговор, когда нас было четверо в палате. Но, наверное, она очень скучала по матери, а наш ужин напомнил ей дом, и она продолжала рассказывать, не ожидая моих вопросов.

– Когда папа был жив, мы с ним целые дни вместе были, обед готовил он, а в магазины вместе ходили. Вечером так хорошо нам втроем было… Потом папа умер… Он с войны весь израненный пришел, болел все время. С мамой он в госпитале познакомился. Я у них поздний ребенок, отцу было сорок пять, когда я родилась, а мама всего на пять лет его младше. Наверное, они очень ждали этого ребенка, а родилась я… И все равно, отец сильно меня любил. Помню, я уже большая была, лет двенадцать, а он меня в одеяло завернет как маленькую и носит по комнате. Ноги у меня из одеяла торчат, болтаются, я смеюсь, вырываюсь, а он прижмет меня к себе и молчит, ходит… ходит… Я затихну, глаза закрою и представляю себе, что он сейчас меня на кровать положит и я усну, а утром проснусь и буду как все… здоровая.

Мама после войны работала медсестрой, а потом когда я родилась, да еще папа стал сильно болеть, она устроилась уборщицей, чтобы дома больше быть. Она и сейчас работает в двух местах. Я, конечно, дома, что могу, все делаю, только обед приготовить не могу, а так приспособилась – и полы подметаю, и в магазин хожу. Так-то руки не разгибаются, а вот локти могу к себе прижать, и пальцами могу держать.

Мне хотелось спросить у неё про ребенка: «Зачем? Зачем рожать человека, которого ты не сможешь сама вырастить?» Конечно, я так не спрошу. Я не была на месте Марии, я не испытывала то чувство, которое она испытывает каждый день, чувство неполноценности. Даже, если это всего лишь физический недостаток, с ним нужно жить, с ним нужно смириться… и не всем это удается.

За больничным окном было уже темно. Теплый, совсем летний вечер незаметно перешел в майскую ночь, редкие машины осторожно проезжали по улице, отгороженной от старенького зданья толстыми стволами старых берез и тополей. Я подумала, что за все время, пока лежала здесь, я ни разу не слышала автомобильных сигналов, ни разу не пронесся мимо малолетний байкер на мотоцикле без глушителя. «Неужели все, кто проезжает мимо, знает, что здесь роддом?» – мысль невероятная, даже для такого законченного идеалиста, как я.

– Тополиный пух, наверное, в это лето полетит рано, тепло-то какое стоит. А у меня на пух аллергия, чихаю, глаза слезятся. Таня, а аллергия передается по наследству? Кто как говорит. – Мария встала из-за стола, переваливаясь, подошла к своей кровати, уже привычно забралась на неё, улеглась поудобнее.

– Не знаю, Маша. Ни у меня, ни у мужа никогда никакой аллергии не было, а у нашей дочери была до семи лет.

– Я уже узнала, что мои недостатки, – руки, горб ребенку не передадутся, а аллергия, даже если и передастся, так это ерунда. Правда? Я к врачам пошла с беременностью на учет становиться уже с большим сроком. Боялась, что аборт заставят делать, а они хорошо так ко мне отнеслись… Анализы, УЗИ все быстренько сделали. Сказали, что все в порядке, рожать можно даже самой, не кесаревым. Мне только девочку надо. Когда в последний раз делали УЗИ, сказали что на 90 процентов будет девочка. В общем, мне кругом везет! – радовалась Мария.

– А почему ты хочешь именно девочку, какая разница?

– Разница в том, что девочка всегда ближе к матери, девочка – это будущая хозяйка, а мне нужны руки. Мама уже старенькая, заболеет, умрет, а я с кем останусь? В интернат для инвалидов идти? Вот я и решила родить себе девочку. Мама пока поможет её поднять, а там уже и сами справимся. Я ей и имя уже придумала – Вика, Виктория, значит, «победа».

– А что же отец девочки, ты его как-то в расчет не берешь? Он же беспокоится о тебе, приходит, передачи приносит.

– Да я пока этого «отца» уломала отцом стать, столько сил потратила… Не нужен он нам! Куда на мамину шею еще одного инвалида. Вот он с братом живет и пусть живет, а мы сами по себе.

Разговор об «отце» Марии явно не нравился, и она поспешила закончить наши посиделки. – Что-то я спать захотела, давай ложиться, а то утром не дадут выспаться – то градусники, то процедуры, то обход… Спокойной ночи, Таня.

В палате было светло. Свет из коридора попадал к нам через небольшое окно над дверью. Мария лежала отвернувшись к стене. Я смотрела на неё и знала, что она тоже не спит, и тоже думает о девочке с красивым именем Виктория. Но думали мы с ней по-разному.

Через три дня Мария родила хорошую, здоровую девочку, а еще через два дня меня выписали. Больше я Машу никогда не видела.

Через два года после рождения сына, я вышла на работу и по долгу службы встретилась с главным врачом этого роддома. Обсудив все вопросы предстоящего ремонта, я не выдержала («вдруг он что-нибудь знает») и спросила:

– Николай Иванович, помните, когда я у Вас лежала на сохранении, вместе со мной лежали две необычные роженицы. Одна родила шестимесячную девочку. Эту женщину звали Надеждой, Вы еще никак не хотели домой её отпускать. А вторая, Мария, горбатенькая, с детскими ручками. Вы ничего про их судьбы не знаете?

– Знаю. Как я и опасался, Надежда эта, когда её отпустили домой, сначала часто приходила к девочке, но выписать новорожденную через месяц мы не смогли, рано для неё еще было. И мамаша стала приходить все реже, а потом и вовсе из города уехала вместе с мужем и старшей дочерью. Хуже всего, что она отказ от ребенка не написала. А девочка такая замечательная растет! Я каждый раз, когда прихожу в Дом ребенка, справляюсь о ней, а удочерить её пока никто не может, – отказа родителей-то нет. А про вторую, про Марию, я узнал случайно. Знакомый участковый врач рассказывал про одну семью, я и догадался, кто это. Мать у Марии умерла, когда девочке было полтора года. Вот и решался вопрос, куда их определить: Марию в дом инвалидов, а дочку в Детский дом? Но тут вроде объявился отец девочки, и чем дело закончилось, не знаю.

Дом ребенка стоит рядом с этим роддомом. Раньше я жила на этой улице, каждый день ходила мимо этих домов и ни разу не задумалась о том, почему эти два здания стоят рядом. Одноэтажный деревянный, вероятно, бывший купеческий дом, весь украшен резьбой. С потемневшими от времени деревянными цветами, ветвями с ажурными листьями и поющими на них крошечными птицами никак не вяжется красная стеклянная вывеска «Дом ребенка». Ниже еще одна небольшая табличка: «Памятник архитектуры». Сейчас, после разговора с главврачом, я остановилась напротив этого дома.

У одного из окон, отодвинув тюлевую штору, стояла пожилая женщина в белом халате с девочкой на руках. «Наверное, и годика нет, еще не ходит», – невольно сравнивая её с сыном, подумала я. Женщина что-то показывала ей на улице, а девочка смеялась и старалась дотянуться ручкой до оконного стекла.