ИРИНА МАШИНСКАЯ - 1958, Москва.

 

Машинская Ирина Викторовна окончила географический факультет (1975–1980) и аспирантуру МГУ (1983). В 1985–1986 вела детскую литературную студию в Москве. В 1991 эмигрировала в США. Живёт в пригороде Нью-Йорка. Преподаёт в Нью-Йоркском университете, а также математику, физическую географию и русский язык в старших классах школы. До эмиграции почти не печаталась, с 1992 года – публикации в литературных изданиях США, Франции и России (стихи, эссе, литературная критика в журналах «Знамя», «Новый Мир», «Звезда», «Арион», «Новая Юность», «Петрополь», «Русская Мысль», «Новый Журнал», «Черновик», «Стетоскоп», «Слово/WORD», «Новое Русское Слово» и других, а также в англоязычных журналах и антологиях). Автор книг стихов Потому что мы здесь/Because We Are Here (на русском и английском языках, Нью-Йорк, 1995), После эпиграфа (серия «Поэты российской диаспоры», Нью-Йорк, 1996), Простые времена (Tenafly, 2000), Стихотворения (М., 2001), Путнику снится (М., 2004), а также книги переводов из Крэйга Чури Параллельное течение (СПб., 1999). Первые премии I международного конкурса им. М.Волошина (2003), поэтического сетевого конкурса «Русская Америка» (2001), Первого Международного конкурса Клуба русских поэтов ( Нью-Йорк, 1995). Вторая премия конкурса «Сетевой Бродвей (2000). Лауреат 3-его Филаретовского конкурса религиозной поэзии (2002). Номинация премии Аполлона Григорьева (книга «Стихотворения»). Стипендия Фонда Geraldine Dodge в области культуры (1997).

31.01.2005

 

 

Ирина Машинская- сетевой автор, я познакомился с ней на сайте Поэзия.ру несколько лет назад и с тех пор слежу за её творчеством - опять же благодаря инету - электронные версии литератукрной периодики.

В предлагаемом эссе И.Машинская как бы отвечает на стихи Б.Ахмадулиной:

 

НОЧЬ

Андрею Смирнову

 

Уже рассвет темнеет с трех сторон,

а всё руке недостает отваги,

чтобы пробиться к белизне бумаги

сквозь воздух, затвердевший над столом.

 

Как непреклонно честный разум мой

стыдится своего несовершенства,

не допускает руку до блаженства

затеять ямб в беспечности былой!

 

Меж тем, когда полна значенья тьма,

ожог во лбу от выдумки неточной,

мощь кофеина и азарт полночный

легко принять за остроту ума.

 

Но, видно, впрямь велик и невредим

рассудок мой в безумье этих бдений,

раз возбужденье, жаркое, как гений,

он все ж не счел достоинством своим.

 

Ужель грешно своей беды не знать!

Соблазн так сладок, так невинна малость -

нарушить этой ночи безымянность

и все, что в ней, по имени назвать.

 

Пока руке бездействовать велю,

любой предмет глядит с кокетством женским,

красуется, следит за каждым жестом,

нацеленным ему воздать хвалу.

 

Уверенный, что мной уже любим,

бубнит и клянчит голосок предмета ,

его душа желает быть воспета ,

и непременно голосом моим.

 

Как я хочу благодарить свечу,

любимый свет ее предать огласке

и предоставить неусыпной ласке

эпитетов! Но я опять молчу.

 

Какая боль - под пыткой немоты

все ж не признаться ни единым словом

в красе всего, на что зрачком суровым

любовь моя глядит из темноты!

 

Чего стыжусь? Зачем я не вольна

в пустом дому, средь снежного разлива,

писать не хорошо, но справедливо -

про дом, про снег, про синеву окна?

 

Не дай мне бог бесстыдства пред листом

бумаги, беззащитной предо мною,

пред ясной и бесхитростной свечою,

перед моим, плывущим в сон, лицом.

1965

 

Послушаем её.

 

***

О скромности

 

Чувство вины, слегка кокетливое с исподу, терзавшее меня всю молодость – чувство вины за «всё на продажу» – уходит.

Не «на продажу» – ибо кто покупает? А кто покупается – тот, значит, как мы, тем же мучается. Значит, не продажа, а протянутая рука. Если бы и вправду это было «всё на продажу», то и вайдовский фильм, и феллиниевский едва ли бы нас коснулись.

Речь, скорее, о покупке, о (скороговорка) попытке покупки, а то и пытке: довольно тяжёлым трудом и заброшенной плотью мы пытаемся купить – что? Точно, что не бессмертие. Ибо не знаем, что это. К тому же, это смахивало бы на цель. А цели ведь нет – лишь инстинкт, drive.

В этом инстинкте – две составляющие: продолжение жизни, о которой ниже – лишь одна из них. Есть и второе – сам процесс стихо-творения. В моём взаимодействии с пишущимся во мне так усиливаются и углубляются чувства, а главное, открываются такие, иначе возможные лишь в редких снах, связи этих чувств с другими событиями моего внутреннего мира, что с таким опытом трудно уже, раз испытав, расстаться.

Слова-слова-слова – есть расставание-расставание-расставание: со своим, превращение в не своё. Это значит – без зазрения совести преображать страхи, страсти и т.п. – под видом их выражения (или, как говорят авторы школьных учебников и знаменитые филологи: «отражения реальности»).

На самом-то деле, ничего мы не выражаем, просто потому, что не являемся источником чувства или звука. Поэтический труд есть процесс вырождения во мне этих страхов, страстей и т.п. Это означает наблюдать, как наперебой поднимаются они со дна, изменяясь, как в мультфильме, и на смену немедленно бегут наверх другие. При этом преображаюсь я сама. Так во время родов изменяется не только ребёнок, но и мать. Отторгнув плод, она смотрит уже не внутрь себя, но наружу. Некоторые – волшебные, исполненные необычной силы и красоты личинки – выживут, я поощрительно провожу их взглядом.

В древневосточных культурах наименование равносильно сотворению. Вот я и именую.

Я – рыба, без зазрения совести производящая потенциальное потомство – сколько успеет, какая разница – больше или меньше: всё равно нашей икрой океан нам не заполнить. Таким образом, основной закон (инстинкт) самобытного творчества есть частный случай основного закона (инстинкта) продолжения жизни. Жизнь моя может стать жизнью без меня, только отделившись от меня, иначе она умрёт со мной. И, в свою очередь, не даст новой жизни.

(Есть и другой, игровой, хороводный аспект, круговая порука слов: я сказала, другой услышал. Игра же – уж точно из разряда насущного).

Вопрос, следовательно, не в том, имеем ли мы право рожать и где граница деторождению – а имею ли я право рожать таких, как я... Животное не отвечает на этот вопрос, за него отвечает природа. Человек же в большой степени берёт это на себя. Возможно, именно это остановило Рембо.

Если я отвечаю на этот вопрос положительно, значит, я хочу заполнить весь мир собою. По-настоящему скромные люди творчеством не занимаются.

Поэтому в этой детобоязни, рано (как в моём случае) или поздно настигающей литератора, есть что-то неестественное. Истоки это странной скромности – в посылке, привнесённой и навязанной нам литературоведами, что литература – это «вторая реальность», то есть нечто о жизни, а не само гудение и бормотание этой жизни, но отчленённое, отдельное. Лодочка из сосновой коры, пусть преображённая в соответствии с нашим восприятием, всё равно – кора.

Отношение слова и мира лишено предлогов. На двух концах трубочки стеклодува – две ипостаси одного вещества. Я стеклодув – вот и дую, пока силы есть.

Интересно, что подобная рефлексия редко возникает в искусствах более непосредственных: танце, музыке. Не придёт там никому в голову считать, сколько я имею право в жизни сделать фуэте. Ибо сама эта мысль – уже литература.

Элла Фитцджеральд, старая, больная, могла бы мирно жить в Беверли Хилз со своими миллионами – а она ездила и пела, потому что в этом и была её жизнь: петь.

Кто станет обвинять тополь в количестве пуха, липу в изобилии цветов? Только аллергики.

Да, всё. Да, хочет. Да, воспето. Да голосом. Да, моим.

 

2001

-----------------------------------------------------------

 

На мой взгляд, и стихи, написанные 40 лет тому назад и недавний отклик на них в этом эссе не утратят своей актуальности.

А мы продолжим эту тему, никак не претендуя на конкурсные почести, но лишь на внимание читателей.