ЛЮБОВЬ НЕМА

рождественская трагисказка

пролог, перепутанный с эпилогом

Снег в Терни лёг необъяснимо.

Застенчивому городку, торговавшему в худосочных лавках мутным стеклярусом и персиками, осталось ошеломлённо поёжиться под брильянтовым колье. Ледяная драгоценность, конечно, предназначалась для более изящной шеи. Отроду горожане не видывали подобного. Старик Стокк, хронический путешественник и хозяин диковинного желторотого магазинчика, где продавалась всякая всячина и настоящие яйца лирохвостов, заявил, что лет тридцать тому назад привёз точь-в-точь такое же чудо из Альп в стеклянном пузырьке. Привёз – и позабыл в чуланчике, льнувшем к магазину со двора. Тут Стокк закашлялся, хлопнул себя по лбу (уж не он ли навлёк на оазис парного обывательского счастья эту сверкающую беду, похитив из горной шкатулки горсть побрякушек?!) и ринулся в чуланчик.

То была истинная машина времени, где в прохладе хорошо сохранилась его юность в образе сундучка с сушёными австралийскими бабочками, уже очень полинявшими, молодость в лице пурпурного зонтика, забытого впопыхах первой и последней женой (она одна в мире Стокка была вещь из плоти и крови, оттого-то чувствовала себя неловко среди миражей, гор и яиц лирохвостов) и зрелость в полчищах колб, где он смешивал желтки с уксусом и уксус с микстурой от кашля, мечтая о пастилках вечной молодости. Очевидно, пастилки не удались (не даром он тогда обругал продавщицу, уверяя, что микстура от кашля просрочена) или удались слишком поздно; он безнадёжно состарился, и его старость тоже хранилась в чуланчике, ни во что уже не воплощенная, вяло играющая с грудами задорных вещиц кошачьей лапой обречённости.

Действительно, пузырёк отыскался: старик вернулся в комнату с торжествующим и потерянным выражением – тот был совершенно пуст. Горожане недоверчиво покосились на крошечную стеклянную полость, начиная догадываться о случившейся трагедии. Стокк, всегда казавшийся им немного колдуном (он один из всего города исчезал и появлялся, пополняя лавчонку диковинками, яйцами и привидениями), оказался в зыбком положении Аладдина. Джинн уже выпущен из бутылки, но ещё неясно, следует ли выпороть мальчишку за любопытство и закупорить страшное существо, пока оно не натворило бед, или – наградить сорванца рогаткой из тиса и ожидать сладких, как патока, чудес.

У города были свои счёты со Стокком. Он сгрудил весь мир и все времена в морщинистый чуланчик с перекошенным ртом. Он уверял, что дивные пичуги, которые должны непременно вылупиться из мутной скорлупы где-то раздобытых им яиц, умеют квакать, как лягушки, бренчать, как гитары, и заливаться мёдом, как соловьи. Но ни один из благочинных отцов семейств, приобретших в его лавчонке для супруги – в подарок за горячие кулебяки и ямочки на луноподобных локтях – причудливое яйцо с фиолетовыми кровоподтёками, не вывел лирохвоста.

Небо тем временем распахнулось лиловатым китовым глазом, прослезилось от тропической сырости и сморгнуло рябь облачков. Всклокоченные физиономии пальм дышали из-под снега. В их разомлевшей одутловатости угадывались первые признаки малярии: попробуйте-ка постоять под снегопадом без котикового манто и клетчатого шарфа, даже если вы менее нежное существо, чем финиковая пальма. Роговые очки витрин запотели, и улочки подслеповато щурились, разглядывая засахаренных, будто марципаны, прохожих.

Фарфоровый младенец выпучил из-под аквамаринового платка, густо намотанного от пяток до макушки, дынный лоб и изумлённо замотал кулачком головы, ничего не видя. Тогда смуглая итальянка, с бабочкой-кипридой на виске и рукавом деревянных браслетов до предплечья, встала коленями на снег и отогнула кисточки тёплого платка, высвободив пару зеркальных глаз, круглых и громадных, как иллюминаторы.

Когда в своих медных корзинках вспыхнули уличные фонари, все в легкомысленных виньетках, снег расчертили шахматные тени.

Горожане потоптались вялыми разговорами у плетня дневных хлопот, постеснявшись восхититься тенями, которые в первый раз за триста лет легли не на песок, а на снег, и оттого в первый раз за триста лет были не синие, а розовые. Терни, небрежно заштопанный стежками торопливых шагов лавочников, был невероятно скрытен, как всякий тощий городок в лакейской ливрее, привыкший ездить на задней подножке столичной кареты.

Только четыре человека во всём городе не только обратили внимание на снег, но и были обязаны ему сверхъестественными – прямо-таки раз в триста лет случающимися – излучинами своих жизней: кашляющий Стокк, который осторожно разложил на снегу яйца баклажанового цвета (правда, ему помешали куры, напыщенно рассевшиеся на яйцах с физиономиями чиновников), фарфоровый младенец, покатившийся по снегу бубликом толстых ножек, и босая зеленоглазая девушка со странным русским именем Серафима, мчавшаяся по разведённым мостам ночной тишины и зачем-то пристально вглядывавшаяся в снег. Четвёртый попросту не мог не заметить снега, так как лежал на нём, растянувшись в неестественной позе и поджав под себя правую руку, а левой…

…впрочем, и впрямь негоже путать эпилог с прологом.

***

Ничего общего со светскими раутами этот светский раут не имел.

Не то чтобы румяное лицо поросёнка, никогда доселе не бравшего в рот яблок, было менее изумлено, проборы угревидных лакеев менее напомажены, а дамские платья в перьях ощипанных жар-птиц менее декольтированы. Здесь всего-навсего не было ни поросёнка, ни лакеев, ни декольтированных дам.

Трое итальянских архитекторов сидели в плетёных креслах на открытой веранде и молчали. Облокотившись о перила витой лестницы, жена одного из них, немолодая, но сентябрьски чарующая, свесилась в изумрудную гуашь сада и отстегнула от пальмового воротничка несколько финиковых пуговиц.

Это ранчо ютилось на самой кромке Рима, и здесь уже не было слышно ни отзвуков зрелищ, ни запаха хлеба.

В самом углу, на салфетке тени от шиповника, по-турецки сидела молчаливая девчонка лет тринадцати, с бросавшимся в глаза созвездием родинок на левом виске и костлявыми запястьями. Когда она порывисто взмахивала руками и погружала их в прохладную лагуну волос, на них цокали крупные бусины и раковины морских улиток. В ней была диковатость черт, но очень ровный и очень светлый, какой-то сквозящий взгляд, каким не глядят чистокровные итальянки с угольными зрачками. Этим взглядом не обжигало, а прохватывало, будто сквозняком.

Девчонка повторяла каждой чертой прохладное лицо сентябрьской женщины.

Она неотрывно следила за молодым архитектором Раймондом Ротье, который рассеянно курил, уставившись на мудрёный фонтан под пятиметровым гранатовым деревом.

Из серебра, вспотевшего сочными лунными каплями, было сооружено некое подобие правой ступни, одетой в сабо, отчего-то обломанное. Оно прикрывало лишь пятку. Австралиец Жерар, походивший на рыжеватую борзую, – ему принадлежал сад, веранда и проект фонтана, – перехватил направление взгляда Ротье и пояснил с невыносимой серьёзностью: «Со мной Ахиллес наконец обрёл защищённость, а с ним – все, кого при купании держали за пятку». Он закашлялся, потому что черпал вдохновение ночами во влажном тропическом саду и, защищая чужую пятку, проморгал собственные лёгкие: теперь даже щит Гермеса не избавил бы его от чахотки в начальной стадии.

Ротье резко качнулся в кресле, девчонка вздрогнула, порыв ветра пролил несколько капель душной гранатовой мадеры. Вдруг Раймонд, гася прыгающие в глазах огоньки и подражая пафосу рыжего австрийца, гаркнул с надрывом: «Жерар, это – самая потрясающая из твоих работ! Только вот ты хотел соорудить доспехи, а вышел саван. Ахиллес непоправимо застрелен в эту самую пятку. Твоя броня – как издевательство. Посмертный оберег от смерти». Он смолк и принялся любознательно разглядывать лягушку, раздутую парчовым пузырём под свёртком лопуха. Ротье немного знобило, но любопытство, как сигара, прожигало его насквозь.

Жерар искусительно молчал о самом главном.

Каучуковый воздух где-то далеко на западе расстегнулся огненной молнией; луна расцвела. Архитектор знал, что она, как магнолия, скороцвет, и – надо что-то успеть сказать, пока дневной свет не спугнул ночных оборотней-фраз. Ротье был не в настроении и простужен, тем не менее он не поленился сыграть ещё одну эпизодическую роль: притворился сумрачным и проговорил раздельно, мысленно смакуя вино из древнеримской чаши оратора: «Но ты не переживай, Жерар. Всё, что гениально, выходит из-под твоей власти, пока его создаёшь; а созданное, оно уже и вовсе не твоё».

Сентябрьская женщина, наблюдавшая за Ротье весь вечер, исступленно вслушивалась в эту речь. Потом, уже соскальзывая по лестнице в глотку сада и жуя финики, остановилась и сказала через плечо: «Ребёнок, которого при купании хоть за что-нибудь держали, - лёгкая добыча для стрелка. Выходит, чтобы сделать сына неуязвимым, матери придётся его утопить. А что? В этом есть соль. Если бы у женщин хватало мудрости, Ахиллес не споткнулся бы о стрелу, Жерар не подхватил чахотку, а вы, Ротье, не были бы болтуном». Голос женщины был поразителен. Слишком низок, разверзнут, как обрыв – он падал куда-то вниз, в пропасть самого себя. Ротье подумал, что такие голоса не забывают даже после четверти века. Он пожалел, что в темноте не видит лица.

Ротье успел заметить, как водопад волос низвергнулся в каменный сад, к подножиям гранатовых деревьев, которым было по полсотни лет. В волосах мелькали светляки и слюдяные бусины. Ротье неожиданно даже для себя привстал и грубовато крикнул: «Эй, сеньора! К счастью, моя мать оказалась достаточно мудра, чтобы при купании держать сына за нос. Вот вашего мужа явно держали за сердце, оттого-то, пользуясь этим слабым местом, за нос его водит женщина».

Жерар задумчиво поднялся с кресла и ударил Ротье в лицо.

Удар был так силён, что тот откинулся на спинку кресла. И, сплюнув, философски произнёс:

- Моя прабабушка (она гадала на всём, что подворачивалось под руку – на кофейной гуще, гнилушках и тараканах под рукомойником) говорила: полюбишь немую. Ты как хочешь, Жерар, но не смотря на те басни, что про меня сочиняют, я солидарен с прабабкой и женюсь разве на немой.

Откуда-то из тропической бездны, влажной, словно муслин, послышался глухой хохот.

Про Ротье говорили: красив, как древнегреческий бог. Но так себе как архитектор. Заказов, однако, в Риме у него была пропасть: он вошёл в моду. Разумеется, вошёл в неё под ручку с алебастровыми жёнами мужей-фабрикантов, мужей-ювелиров, мужей-дантистов и прочих олухов-мужей. Он строил для них медовомесячные особняки и входил с чёрного хода в красные комнаты, будуары, спальни, кабинеты, лаборатории и кухни. Гнездышко домашнего курятника, свитое ястребом, было разорено ещё до появления на свет, но мужья, исполненные индюшачьего достоинства, упрямо звали его отужинать за партией в вист и безо всякого злорадства рекомендовали начальству. Впрочем, его не влекли тонкоскулые жёны тех особо близоруких адвокатов и банкиров, которые были готовы его хоть усыновить – архитектор любил опасную игру и не имел обыкновения питаться падалью. Всё это говорили про Ротье.

Вобщем, на первый взгляд он был блестящий молодой человек из тех, которые смелы, даже когда трусят, остроумны, даже когда молчат, и тактичны, даже когда после пинты вина кладут ноги в блюдо с мороженым. Но при всё при том римский свет, чахнувший от скудности поводов для сплетен, когда не находилось героя-любовника или героя-злодея, излишне поспешливо произвёл Ротье в злодеи-любовники. Это общество коллекционеров так хотело иметь собственный оригинал (или на худой конец хорошую копию) донжуана и донкихота, что отбор претендента на роль не был слишком строг. А Ротье был способен, в юности мечтал играть Гамлета, самозабвенно проводил июльские полудни за породистым роялем и учил латынь; от актёра в нём было больше, чем от архитектора. Но отец, чья складка у переносицы придавала лицу тот самый «львиный лик», который отличает прокажённых, до отказа вздыбил левую бровь, смяв лоб в сухофрукт, и вцепился в собственное сердце с фанатичностью Данко, который осветит сыну верный путь, даже если это обойдётся ему в инфаркт миокарда. Раймонд поступил на архитектурный.

Женщины, трепеща ноздрями, приписали ему малокровие и умение читать любовные стихи по-латыни шесть часов кряду; старые кумушки – янычарскую удаль, мальчишки – способность скручивать живых воздушных змеев; мужчины – случай в казино, когда он поставил на чёрное тринадцать раз подряд и тринадцать раз подряд выпало красное, он был разорён, швырнул последний доллар на зеро и ушёл, прихватив домой состояние вчетверо больше прежнего. Загвоздка была в том, что все они ревновали, ненавидели и боготворили свои приписки, а не Раймонда Ротье. А Раймонд Ротье был простодушен, рассеян, забывчив, не умел влюбляться, пил настойку эхинацеи и не простил отца. Он был как устрица, за которую пытаются выдать пустой панцирь.

В этом хаосе Ротье чувствовал себя медленно сходящим вниз по ступенькам ума. Приглашение Жерара на пригородное ранчо подоспело как раз вовремя.

Когда сентябрьская женщина скрылась в саду, Ротье виновато стёр кровь с губ, а Жерар как ни в чём не бывало заговорил, понизив голос.

***

- Ты можешь приютить человека, Раймонд?

Только тут Ротье вспомнил, что их на веранде трое (девчонка не в счёт). Но третий, в тени от плетёного подобия колонны, сам был как тень, кутался в плюшевый плед несмотря на парное дыхание громадных цветов и всячески прятал руки. В его лице была крупная простоватая красота и только два цвета: бежевый – бороды, кожи, вьющихся волос, и затушёванный синий – глаз, кровоподтёков, губ. Впрочем, глаза были скорее серебристые, как мех песца. Он был русский то ли граф, то ли бродяга, то ли пасынок Милюкова, после октября проделал путешествие по европейским столицам и не смог простить себе этого великосветского дезертирства, а оттого ввязывался во все домотканные революции, кустарные импичменты и хмельные потасовки, мимо которых проходил.

Он молчал и ни разу не взглянул на Ротье; его глаза блестели немного суховато, как бывает от едкого елового дыма; они не скользили по предметам, а, застыв, опирались о них: в мире не осталось ничего, что они не могли бы предвидеть. Когда эти тяжеловесные глаза нашли точку опоры в лице сентябрьской женщины, Ротье показалось, что они согрелись и стали любопытны, как в семнадцать лет, когда этот обездвиженный человек взбудораженно глотал шорохи гофмановских полуночей.

- Дело серьёзное, он, видишь ли, сбежал из полиции.

Дело было куда серьёзнее, чем побег из полиции. Этот человек не приставал к модисткам у слезящихся витрин и не бил после стёкла этих витрин в порыве чувств, водки и нищеты; он не охотился на крокодиловые кошельки в запрудах драповых пальто. Он всего-навсего ненавидел фашистов. Кроме фашистов, он ненавидел коммунистов, социалистов и прочих истов (исключение составляли, пожалуй, только аболиционисты) – всех, кто во имя полного народного процветания пытался натравить народ, будто пса, на самого себя. В самом деле, кое-кто развёл на кофе сливки, а другим даже плесени не на чем развести. С черпаками против буржуазного кофе; полное процветание – после. Только вот что смущает: выхлебали кофе (правда, сливок народу так и не досталось в силу каких-то таинственных причин) – а хлеба как не было, так и нет.

Так он думал.

Пренебрежение бездельниками, суффиксом «ист» и шутовской революцией в спальном вагоне Видиневича доконало, как доконал снившийся каждую ночь ледоход на Москве-реке – и он задушил одну из верных шестерёнок режима, собственного шурина, за обеденным столом. Это было бы полбеды, но полиция скорее поверила бы в полсотни алиби Чикатило, чем в то, что её верная шестерёнка испытала острый приступ летального удушья над оленьей грудинкой в черносливе. Давно подозревалось существование некоего ситцевого подполья, скроенного белоручкой-интеллигенцией, и раскрасневшаяся полиция принялась оживлённо расспрашивать Видиневича, будто барышня прибывшего на каникулы гимназиста – настолько оживлённо, что после получаса светской беседы его отливали водой и таким образом приводили в полный порядок перед следующим получасом этого обоюдоострого свидания.

Подполье действительно было, имело ни много ни мало двух руководителей, являвшихся по совместительству двумя собственными подчинёнными. Видиневич и Жерар. Что там делал Жерар? Получал удовольствие. Он был не совсем прямолинеен и оттого считался своим в полицейском округе, а крупные чиновники хорошо платили ему за проекты дворцов культуры, незаметно переходивших в статус частных дворцов.

Поэтому он, конечно, рисковал, явившись в полицию и категорически потребовав освободить Видиневича, но природная пафосность, ум и отсутствие чувства юмора сделали своё дело – никто не усомнился, что такое попечительство кое чего стоит. Видиневича признали птахой невысокого полёта и приготовились судить за бытовое убийство, но Жерар состряпал для него копеечный побег, приправив это простое блюдо специями ещё одного убийства у ворот тюрьмы. Теперь попечительство требовалось и Жерару, причём опекун его должен был быть по меньшей мере внучатым племянником Муссолини. Но глагол бежать в какой-то степени переходный и подразумевает логичный вопрос «куда?». Поразмышляв над этим, Жерар набрал недрожащими пальцами номер, и через тридцать шесть секунд, понадобившихся на то, чтобы открыть, закрыть и ещё раз открыть двери такси, Раймонд Ротье стоял перед ним, флегматичный и самую малость запыхавшийся.

Они не были даже приятелями. Но Жерар был, пожалуй, единственный, кто знал, что римское общество выдумало архитектора по имени Раймонд Ротье и не заметило его задумчивого тёзку, просто хорошего парня, не расставшегося с мечтой о Гамлете и ёрзавшего на вертеле вымышленного многожёнства и малокровия. Он был в сущности обыкновенен, как медный подсвечник, и так же утончён.

- Да, Жерар, - сказал Раймонд, - у меня есть домик в Терни. Я там никогда не бываю – там один всегда приветливый человек ради кошелька с тремя монетами убил мою мать и умер отец, которого я попросту не успел простить, но это не имеет отношения к делу. Мне тяжело, невыносимо там бывать; там ещё стоит мой рояль. Поезжайте. Никому не придёт голову разыскивать вас в Терни, если только вы успеете до него добраться.

Ротье набросал адрес на листке, вырванном из записной книжки. Жерар встал с кресла и крепко сжал руку Раймонда; потом вдруг левой рукой отёр кровь с его щеки, быстро кивнул русскому и девчонке, и перед тем, как Ротье навсегда о них забыл, все трое рухнули в гранатовую бездну, где оглушительно трещали цикады, плавились громадные цветы и Ахиллес наконец обрёл защищённость.

***

- Катитесь ко всем чертям, я работаю!

Но это был не швейцар, в четвёртый раз пришедший доложить о том, что некая особа желает видеть Раймонда Ротье безотлагательно, а сама особа.

Ротье ошарашенно уставился на коротко остриженную женщину, знаками что-то пытающуюся ему разъяснить. Заключённая в раму дверного проёма, она входила в гостиничный номер, сходя с картины. Парчовые гардины на окнах заволновались речной рябью, и тот лощёный покой, который Ротье тщательно запирал оконными шпингалетами, мгновенно пропах тревогой, улицей и ливнем. Она, принесшая в ладони горсть бессонных ночей, блестела чёрными маслинами глаз; по её лодыжкам растекался глянец, голубое платье билось о колени.

Женщина была босая, и на паркете оставались влажные отпечатки её ступней. Она подошла к чертёжному столу, за которым он, сгорбившись, сидел, и швырнула на зернистую поверхность картонную папку.

В папке, будто в коконе, покоился невзрачный и ещё бескрылый чертёж.

Ротье отогнул скрепы и осторожно распрямил чешую желтоватых листов, по которой растёкся аскетичный узор линий и чисел. Он долго вглядывался в этот зашифрованный полёт и наконец, подняв на женщину сверкающие глаза, почти вскрикнул:

- Это ваше?

Она судорожно кивнула и поднесла пальцы к горлу.

- Вы что, язык проглотили?

Она мягко повернулась на паркете и, ступая по отражениям своих светящихся ног, бесшумной мокасиновой поступью подошла к бару, достала длинношеею бутыль «Бейлиса» и грубый квадратный стакан; после забралась с ногами на подоконник и отвернулась, быстро глотая обжигающий ликёр; отель выпрямил шестнадцатиэтажную спину, упёршись невидимыми подземными ступнями в земное ядро; окна, задёрнутые с улицы гардинами грозового ливня, искажали пунктирных прохожих, и те на бегу выпадали из собственных тел.

Она была немая.

Так состоялось знакомство Ротье с гениальным архитектором Кристиной. Она двигалась порывисто, роняя китайский фарфор и локтями сталкивая подсвечники; когда он в чём-то ей отказывал, её скулы нестерпимо жарко наливались, точно августовский штрифель. Она исповедовалась с помощью чернил и бумаги. Если перо в её руке рвало бумагу в клочья, это значило, что она сорвалась на крик.

Её долгое лицо было из тех безветренных лиц, в которых одна черта впадает в другую. Достаточно было дотронуться, чтобы нарушить гармонию штиля, смешать или расплескать. Долгие и тёмные, как хвойные аллеи, глаза. Ни металлический отсвет волос, ни смуглость кожи не придавали ей чёткости: она вся вырывалась из памяти, будто воздушный змей.

Родители подбросили её к обледенелым дверям приюта, как только поняли, что с обретением ребёнка не обрели собеседника. Её отец был биржевой маклер и к тому моменту, когда он окончательно отчаялся услышать от неё прогноз завтрашнего курса акций «Маккляйм и К», ей стукнуло четыре. Она с восхитительной ясностью помнит, что в тот день приютскую калитку сняли для ремонта, и оголённая перекладина из трёх сосновых стволов напоминала виселицу; но Кристине было весело, так как после ливня деревяшки искрились точно облизанные леденцы.

Доброго кюре Антона, поставившего в розовой, будто пудинг, спаленке своих дочерей восьмую кроватку для черноглазой дикарки, поражала та ненависть, с которой она молчала.

Он дал ей лист бумаги и сказал своим льняным голосом: «Рисуй церковь. В ней Бог простит твоих родителей». Она взяла лист, и в её басмовых глазах заплясали языки пламени. Уж она нарисует церковь. Там, у пригорюнившихся ликов и слоёных свеч в руку толщиной, её папашу разразит гром.

А рисовала она превосходно.

Седые профессора узнали, что Кристина Пастерно немая, на выпускном вечере, когда её – самую блестящую выпускницу – попросили произнести речь. До того её собеседники попросту не понимали, что их увлекательная беседа была монологом: она выговаривалась в рисунках, и на фоне этих речей красноречие Исократа показалось бы красноречием глухонемого.

В тридцать лет она закончила свою церковь. Такой невесомой простоты не было в костёлах Рима; что-то мимолётно православное, отшельничье и очень белое, что вышивало камень лунной иглой и затмевало ситцевой дешевизною католическую громоздкую роскошь, просачивалось в очертаниях.

Ротье, однако, чувствовал, что в мозаике её судьбы не хватает какого-то одного – всего-навсего одного – фрагмента. У него сосало под ложечкой от предчувствия, что этот фрагмент существует, но, вложенный в самую сердцевину рисунка, он не придётся к месту: мозаика криво разломится на две части.

В ту ночь, когда Раймонд неуверенно приказал ей уйти, она жалась правым виском к ледяной кромке зеркала и истошно – нет, не кричала – глядела. Её зрачки были как жерла спящих вулканов: толща тишины и непроницаемых сумерек над бесконечно далёким дном, уже вздрагивающим от подступившей, как комок к горлу, магмы. Если бы он не перехватил её запястье, когда она рвала на себя серебряную ручку входной двери, она ушла бы, и подводный монастырь Тибра принял ещё одну непослушную послушницу.

Он тщетно искал в своей душе любви, обещанной прабабкой, и со смутным страхом замечал, что губы Кристины настолько подвижны и смятенны, что вот-вот с них скользнёт что-нибудь приторно-светское вроде: «Прекрасная погода, не так ли?». Она остригала волосы, но росли они стремительно, как звездопад, и так же сверкающе. Их короткий ливень разбивался о черепаховый гребень в соцветья коньячных брызг.

Две любви – настороженная и исступленная, прохладная и горячечная, небрежная и всепоглощающая – схлестнулись в одну непостижимо, как если бы во время сезона дождей вышла из берегов и впала в Онтарио река Амазонка, примирив Север с Югом.

Но какая из двух была любовью, и была ли хотя бы одна..? Они провели вдвоём пять лет; каждое утра, слушая её кружевное дыхание, Ротье уверял себя, что счастлив.

Он был изумлён, когда Кристина сухо приказала ему выдать её чертёж за собственный. Она, мечась в малярийных припадках вдохновения, вычерчивала не церковь, а смерть отца. Но всё проходит; даже ненависть, нудная, как подагра. Откинув со лба вороные пряди, она написала рваным почерком на ресторанном счёте за ужин:

«Как не поймёшь ты, что я построю по этому чертежу эшафот?!»

***

Новый удар прорезиненного сапога в живот – и Ротье изо все сил сжался, подтянув к центру туловища свои рассыпавшиеся кольца, как дождевой червь.

Сзади кто-то второй вонзал тяжёлый и горячий, точно утюг, нос лакированного ботинка в поясницу Ротье. Он бессмысленно, с каким-то тупым животным сожалением обсасывал одну и ту же простую мысль, играл с ней, как с вязальным клубком, давал ей откатиться и, насладившись совершенной чернотой в голове, одним ударом мягкой лапы обрывающегося сознания возвращал на прежнее место. Отчего он не включил свет, когда спустился на кухню за графином воды? Если бы он вовремя щёлкнул выключателем, вместе с рассеявшейся темнотой эти осязаемые призраки снова стали бы чем-то нематериальным, безопасно потусторонним, и не было бы этой пропасти в голове и бесконечного падения в её узкое жерло.

И вдруг свет появился. Ротье почувствовал его всем телом – не солнечный и не электрический свет, а меловое с синим пламя ультрафиолета, разъедающее глаза. Зло пылающие, как красные карлики, в тёмном воздухе вылепливались какие-то ноздреватые солнечные системы и неуклюже сияли, лоснясь круглыми апельсиновыми спинами. Раймонд отмахнулся – они исчезли, но через минуту снова вылупились из воздушной скорлупы. В оранжевом наваждении не было ни капли абажурной мягкости; оно раздражало, как оголённая лампочка, он тянулся и не дотягивался до выключателя.

Тошнило, виски стали узкими и душными, язык так разбух, что воздух, который он втягивал ртом, протискивался толчками – как цветочница, опоздавшая на копеечную пьеску, сочится к своему приунывшему месту.

Раймонд сделал последнее усилие, выбросив руку к выключателю и швырнув за ней всё тело.

- Принеси ещё воды, - проговорил молодой красавец в пальто, слегка картавя, отчего его речь звучала добродушно. – Или окликни Мериме.

Ливень нежной темноты окатил дымящиеся виски, и Раймонд с облегчением почувствовал, что нет больше никаких мыслей, и чехарда со светом, которого то нет, то слишком много, больше его не мучает. Он заплакал и открыл глаза.

Вяленый мужчина с поджарым лицом и подвижными желваками, перемалывающими мысли, склонился над ним и процедил губами свой полноводный голос:

- Архитектор, где ваш австралийский приятель и его русский протеже? Впредь не пользуйтесь услугами таксистов, мой вам дружеский совет, который вам уже вряд ли пригодится.

Дикобраз свёртывается, как бутон, и черепаха ныряет в своё сросшееся с позвонаками логово, почуяв неладное; доверяйте им тайны – они не сумеют вам помочь, они даже не смогут вас понять, но любая рысь изранит в клочья лапу прежде, чем уничтожить вашу тайну вместе с тем, кому вы её доверили. Человек, распятый на квадратах ароматного паркета, не имел ни игл, ни панциря, и оттого, получив удар в солнечное сплетение, он простонал на выдохе одно только слово:

- Терни.

- Адрес?

И всё же именно потому, что это был человек, прежде, чем потерять сознание, он с усталым хладнокровием сказал:

- Вы думаете, они сообщили мне? Терни. Вот и всё.

Последним усилием воли Ротье, вцепившись ногтями в пол, натужно пытался оттянуть собственное тело от сверкнувшего в зените ножа.

***

Кристина словно врезалась в его взгляд, как в стену, наскочив из-за угла, и, оглушённая, сползла по этому взгляду вниз. В её длинных пальцах горела тоненькая свеча; огонь был точно иголка. Он насквозь прошивал темноту.

Минуту назад она, его немая жена, подхрипывая на пронзительных нотах, кричала в телефонную трубку:

- …ножом, в плечо… бандиты… «Санта-Чечилия», 8… умоляю вас, скорее…