Цветков Андрей

 

Мамонов.

 

 

Петр Андреевич Мамонов был человек тихий. Никому не мешал, никого не трогал. Товарищи звали его Петруня, товарищи помоложе Андреич. Жена никак его не звала. Сынишке их было десять лет. Сорванец –сорванцом. Любили они его. Души не чаяли.

Работал Петр Андреевич на домостроительном комбинате. Стоял у гибочного станка и гнул петли. Работа мерзкая. От ржавой арматуры поднималось облако пыли. И все восемь часов стоял он в своем облаке и выполнял план. С виду человеком он был хилым. Но это было обманчивое впечатление, которое дополнялось свисающими вниз жиденькими усиками. На самом деле тяжелая физическая работа постоянно поддерживала Петра Андреевича в прекрасной физической форме.

Завод, на котором работал Мамонов, был убыточным, и как водится, зарплату Мамонову, не платили. Денег не было. Этот тезис, часто убедительно выдаваемый директором, вступал в жесткое противоречие с его дорогим костюмом, дорогой машиной и большим уютным особняком в центре их небольшого городка. Но вслух как-то об этом было не принято говорить. То есть говорить – говорили, но все как-то тихонько, полушепотом. В курилке. В глаза – неудобно. Петр Андреевич все время мечтал, как он наберется смелости и выскажет все напрямую, прямо в глаза. Скотина, мол, ты…, ворюга бессовестный! Он даже несколько раз порывался сказать все, что он думает, на очередном собрании, но когда ему дали слово, скис, промямлил какую-то глупость и сел на место, за что потом долго себя корил.

Еще неприятнее была главный бухгалтер завода, толстенная баба, злющая и постоянно брызжущая слюной. На любой, даже самый невинный вопрос, она отвечала резко и грубо, словно, не отвечала, а стреляла из пистолета мерзкими обидными словами. Постоянное ее поведение, однако, по мановению ока преображалось, когда она говорила с директором. Тогда она говорила вежливо, спокойно, четко выделяя главную мысль и не украшая ее разной нецензурной бранью. Ей Петр Андреевич тоже намеревался высказать все, что он о ней думает. И даже в мечтах своих неоднократно высказывал все, однако, в реальности до дела так никогда и не доходило.

Его непосредственный начальник, Самоходов, человек, в общем-то, неплохой, но очень требовательный. И требования свои он всегда выкрикивал в ухо, стараясь перекричать шум цеха. Петр Андреевич относился к нему неплохо, хотя доставалось ему от Самоходова частенько.

Но больше всего угнетало Мамонова безденежье. Шесть долгих месяцев он уже не получал зарплату. Вся семья перебивалась на небольшую зарплату жены. И все время, постоянно, днем и ночью он изводил себя. Уйти с завода он не мог, до пенсии оставалось совсем чуть-чуть, да и делать-то он больше ничего не умел. Шутка ли, тридцать лет на родном заводе, за родным станком. Как говорится, от звонка, до звонка. А ему так хотелось побаловать своего сынишку. Купить ему мороженого и покатать на новой импортной карусели, совсем недавно привезенной в город. И так он извел себя, так натаскал, что днем и ночью видел эту карусель, видел счастливые глаза сынишки, видел, как он, довольный, быстро уплетает мороженое. Все это он видел и, даже, радовался в своих фантазиях в предвкушении праздника. И вот наконец-то, случилось. В среду обещали выдать зарплату. В среду. Всего через два дня сбудется шестимесячная мечта. Счастливые глаза Мишки. Мороженое.

И вот среда. На работу Петр Андреевич прилетел раньше на полтора часа. Ему захотелось сделать что-то полезное, что-то нужное для завода, для нелюбимого директора, для себя, наконец. Он сделал. Сделал много. Делал хорошо. Качественно, Надежно. Ах, как он работал в этот день! Петли вылетали из под его руки. И какие это были петли. Не петли. Шедевр.

В двенадцать часов прошел слух, что деньги привезут после обеда. Ну, ничего. После обеда, так после обеда. А потом вечер, парк, карусель, счастливые глаза Мишки, мороженое.

Время шло, летело. Петли становились все обыденнее, и, главное, какое-то нехорошее предчувствие стало пробирать душу Мамонова. Какой-то червячок что-то грыз внутри, что-то хотел сказать. Но Петр Андреевич его не слышал. Или не хотел слышать. Он, как мог, глушил его. Глушил его счастливыми Мишкиными глазами, мороженым. Но червячок все рос, рос и рос. Окреп, возмужал и к концу рабочего дня странным образом превратился в Самоходова, который и сообщил, что денег не привезли. Возможно, привезут на следующей неделе. Все внутри у Петра Андреевича рухнуло. Развалилось, не оставив осколков. Пепел. Один только пепел.

Привычный к такому повороту событий люд привычно двинулся по рабочим местам. Ни на кого, не глядя, шел к своему станку и Петр Андреевич. Туман перед глазами. И одна фраза, разрядами бьющаяся в голове: «Возможно на следующей неделе. Возможно на следующей неделе. Возможно на следующей неделе». Это были уже не петли, это было уродство. А тут еще Самоходов стал выговаривать в ухо какие-то свои претензии. Он кричал, махал руками, пытаясь донести какую-то свою правду до сознания Петра Андреевича. Но его сознание было в этот момент занято. Оно пыталось склеить разлетающиеся осколки счастливой Мишкиной улыбки и мороженого. Оно честно пыталось их склеить. А Самоходов что-то кричал, жестикулировал, требовал. И вдруг Мамонов понял, как-то сразу, раз и навсегда, что следующей недели не будет, не будет счастливой Мишкиной улыбки, не будет мороженого. Ничего этого не будет. Никогда. И так его сжало, так сжало, что он уже не смог бы никому ничего высказать. Сперло дыхание, сперло сознание. Напряглись сухожилия. Весь он превратился в один пульсирующий нерв, глаза которого видят разлетающиеся осколки счастливой Мишкиной улыбки и мороженое…

Мамонов взял прут и со всей силы ударил Самоходова по голове, с первого же удара проломив ему череп. Как в тумане, Самоходов медленно свалился на пыльный бетонный пол. Кровь текла из головы. Мамонов смотрел на него и не испытывал никаких эмоций. Осколки счастливо смеющегося Мишки пропали, однако и сожаления по поводу случившегося не наступило. Ему казалось, что он наконец-то отомстил. Отомстил всем. Всей этой демократически – коммунистической сволочи, каждый раз ругающейся на телеэкране перед выборами, правительству, президенту, государству, директору, главбуху, и вся эта месть вылилась на Самоходова, единственного человека, которому из всей руководящей сволочи он симпатизировал.