Темно-синяя ткань неба расходилась белыми трещинами, вокруг луны петлей сжимались узкие облака. Шел дождь, и призрачное сияние воздуха, слившись с холодными каплями, расцветало глубоко в глазах, словно дождь появлялся не снаружи, а изнутри. Было больно смотреть, дышать и идти. Так больно. Больно. И я закрыл глаза, задержал дыхание, остановился. Где-то далеко сердце глухими ударами отбивало неровный ритм, последние дроби жизни одна за другой складывались в единицу. Я старался не думать о том, где нахожусь, и что вокруг меня десятки людей, которые меня любят, тянут руки, дабы схватить меня, притянуть к себе, вызволить из… Впрочем, мне это только казалось. Никого не было, это мое одиночество фантазиями скрашивало уход. Я по-прежнему не дышал, не шел и не открывал глаз. Сердце ускоряло ход, воздуха становилось все меньше. Вот-вот и первая судорога в груди. Началось. Теперь ждать совсем недолго. Звуки закрутили меня в кокон, вода превратилась в клей, замотан и склеен, замотан и склеен, воля бьет великую, великую планку, превращая обладателя в героя, победившего смерть. Но еще нет, еще даже не грянул гром, только сполохи ласкают усеянную белыми точками темноту. Мне бы попрощаться с вами, дорогие мои… Если вы в самом деле рядом, достаньте до меня, дотроньтесь, схватите, где же, где, где… От первого раската мое тело от шеи до бедер по вертикали расходится надвое, боли нет, только тяжесть в груди, которая вжимается в самое себя, прибивая легкие к позвоночнику, и неудержимой волной подкатывает к голове… Судороги, судороги, гром, огонь, пятна. Дин-дон, колокол, звени, прощай навеки, мама. Больше нас коснутся нет может быть только параллельные сознание тело я бы хотел то это невероятно поэтому когда удар единица вдохнуть мы никогда не умираем мы только переходим в другой мир в другой мир

 

- Они поверят? Они поверят, что это я?

- Нет, никогда не поверят.

- Даже если я порежу себе руки и подпишусь кровью?

- Даже тогда.

- Даже если исполосую себя всего? Если буду прыгать, носиться вокруг них, разбрызгивать кровь, чтобы доказать? Даже если сделаю так, что кровь будет желтая?

- Они ведь тебя не чувствуют и даже не понимают.

- Но что делать? Что мне делать? Это же я, я, я убийца, это же я…

- Да почему они должны об этом знать?

- Обещали всегда быть рядом.

- Ты и тогда знал, что такое обещание не выполнить. Перестань скулить. В своем ты всегда будешь один.

- Я всегда буду один.

- Ты всегда будешь один.

 

Нас, мрачных детей шизофрении, никому не понять. Нас можно только полюбить. Мы надежно укрыты в паутине чуши от всех и вся, от самих себя, от несчастных любящих, которые с мольбой и болью в глазах смотрят, как мы бьемся в конвульсиях или рисуем на листке бумаги странные линии, как глядим в окно и пишем на стекле «прощай навеки, мама», хотя мама уже десять лет как умерла, которые с мольбой и болью в глазах слушают нас, когда мы говорим о волосах, расцветающих пышной зеленью внутри наших сосудов и вен, а в артериях они не растут, слушают и думают, что мы там, куда им дороги нет, что мы живем в мире, в мире, в мире, другом, не таком, в каком живут они, а определений для этого мира у них нет, и они никогда, никогда не появятся, зыбкая пустота разделяет нас, мы не можем протянуть руки, наши руки зеркалом отражаются в зыбкой пустоте и тянутся к нам самим, когда на стенах ползают пауки, а пол кишит насекомыми, когда черви шевелятся в ушах и рвутся изо рта наружу в виде слов «ты знаешь, что сегодня я летала в красной воде?», и сон, приходящий, когда ему вздумается, в шесть ли часов вечера или в полдень, а, может, в восемь утра, сон, падающий на нас с высоты Казбека, где белое становится идеалом, сон рождается изнутри, дождем, фонтаном крови очередного убитого я, рейсовым поездом проходя по ржавым рельсам сознания, чух-чух, чух-чух, исчезает в желтом углу потолка, который висит над нами двенадцать лет. Мы не знаем, откуда берется вся эта чушь, не знаем, как от нее избавиться. Светит солнце, и нам кажется, что оно будет светить всегда, но наступает вечер, и страх загоняет нас в углы, над которыми тоже углы, и невозможность отличить одни углы от других еще больше сводит нас с ума, каламбур, какой каламбур. Сегодня я читал газету, а завтра не читал. Завтра я сидел в гамаке и рассматривал небо, и еще у песчинки были большие-большие глаза, но из них снова текла кровь. Когда мои ноги покраснели и пошли язвами, я подобрал с земли монетку и приложил к ямке на шее, и закончился дождь, и я открыл глаза и с облегчением увидел, что язвы исчезли, я больше не буду смотреть песчинке в глаза, а то ноги снова пойдут язвами. Завтра у нас будет новый день. Мы начнем его по-новому. Мы будем оптимистично смотреть на будущее, в дождь или сухую погоду, в болезнь или здравие, мы непременно наладим такое существование, чтобы наши замыслы реализовывались, чтобы те, кого мы любим, всегда любили нас и были счастливы, чтобы наша шизофрения перестала быть помехой для жизни, а стала просто методом, стилем, чтобы мы научились зарабатывать на ней деньги и, продавая ее, каждый день есть деликатесы. Да, у нас будет другая жизнь, и в свете этого знания мы заявляем, что никогда еще белая шапка Казбека не казалась такой прекрасной, и никогда еще под ногами кузнечики и богомолы не хрустели так живо. Мы придем к вам, в ваш мир, когда освободимся от скверны, и вы примете нас с распростертыми объятиями, а потом мы поставим вас на колени и заставим делать минет, расплачиваться за клетки, в которых вы нас держали, за вашу узколобую любовь, за само ваше естество, ничтожества, даже за искренность некоторых из вас, и за те мольбу и боль, с которыми вы смотрели на наши мучения. Будьте счастливы, любите нас, любите нас всегда. Я закрываю кулисы. Спектакль окончен. Прочь из святая святых!

 

Что за бред? Попробуйте поймите этих умалишенных. Вообще, их всех нужно или запереть в психушках, или расстрелять.

 

Когда у него начинается приступ, мне хочется бежать прочь, хочется умереть, потерять сознание, лишь бы только не видеть, не слышать это, не вспоминать потом. Я вспоминаю и в груди все останавливается. Иногда иду по улице, например, возвращаюсь из магазина, и вдруг – мысль – даже обрывок, начало мысли – и все, внутри внезапно все холодеет, мозг начинает крутиться, как белка в колесе, все, все будет хорошо, ведь это новые лекарства, новые таблетки, у него уже несколько дней все стабильно, обязательно будет такое будущее, о котором мы с ним мечтали, о котором писали в письмах, будет такое будущее… А потом я представляю его, это будущее. Я пытаюсь представить. И не вижу ничего, кроме могил. Сначала могила матери, потом могила его, потом – моя. Впереди все черным-черно. Словно ничего нет, кроме могил. Это так в последнее время. Я знаю, что подожду немного, и снова появится цвет. Серый цвет. И искривленные лица, его – застывшее в гримасе безумия – и мое – полное страха и отчаяния, и бесконечных, бесконечных слез. Я знаю, все это будет, пока мы все не умрем. Знаю, надо держаться, я держусь, держусь. Я не знаю, чувствую ли что-нибудь сама. Мне кажется, что нет. Вроде как в меня вложили чувства и когда надо, я плачу, и когда надо, замираю от ужаса. Смотрю на себя будто со стороны! И еле вижу. Хочу ли я жить? Нет, не хочу. Думаю, хотела бы, если бы последнего года не помнила.

 

Темно-синяя ткань неба расходилась белыми трещинами, вокруг луны петлей сжимались узкие облака. «Я всегда буду один». «Ты всегда будешь один» - вторит мне половина, треть, четверть, пятая часть, которую мне предстоит убить. Я всегда буду один, с тысячами самих себя, сидящих внутри, в инкубаторе пожизненного отчаяния. Небо холодно, как камень, земля тепла, как навоз. Люди протягивают руку и ничего не случается. Они, конечно, меня любят. Но что для меня их любовь? Она слаба, даже если они за нее умирают. Она меня не вылечит. Я снова прочту молитву, пусть снова буду молить пустоту. Господи, дай мне здоровья. Господи, дай силы победить болезнь. Я больше не хочу страдать. Отведи ее в землю, оставь меня на земле.

 

Получится? Если так, из навоза вырастут больные растения, они опутают меня и все начнется сначала. Другими словами, каким бы я ни стал, мир вокруг не изменится. Где вы, те, кто меня любит? Для вас мир другой? Скажите мне, есть в нем непреходящая боль, доводящая до истерик, до попыток самоубийства? Есть ощущение, что время стоит на месте, что сегодня – это вчера, а завтра начинается в прошлом и физически ощущается, как нечто, что уже случилось? Где вы, те, кто меня любит? Почему, почему вы меня не понимаете? Вы так мне нужны. Сегодня ночью я буду плакать. Я в полном сознании, сегодня ночью я буду здоров. Но настанет утро и появится другое я, а за ним третье, четвертое и так далее; выстроившись в бесконечную линию, они будут вершить сумасшествие, вы будете страдать, злиться, плакать и молиться господу, и пока разум не окрепнет настолько, чтобы превратить луну в голову, а петлю облаков – в веревку, не закончится этот ужас.

 

Но разум не окрепнет. Другой мир ждет. Он уже раскрывает двери.