С О Б А Ч Ь Я П О Л Я Н А

 

 

 

Она была очень стара. Стара и немощна. Пятый год она готовилась к смерти. В последние два года родственники несколько раз приглашали священника, и тот ее соборовал. Но в последние дни боль несколько отпустила, и Лидия Евгеньевна, натянув на облысевшую голову белый платок, перешла с надоевшей кровати на свое любимое кресло с львиными лапами около окна. «Надо же, еще пригодилось, - усмехнувшись, подумала она, - молодцы, не выбросили».

Они жили на первом этаже хрущевки, в которую переехали из коммуналки в центре. Прожили они здесь около сорока лет, и Лидия успела полюбить этот район. Построили его на месте вымершей деревеньки. Ходили слухи, что жила тут некая старушка, к которой ездили лечиться не только из Москвы, но и из самого Питера. Знаменитая была старушка.

Строительства здесь не велось, и деревья, которые Лидия собственноручно сажала под окнами, успели вырасти. Праздно смотреть во двор у нее никогда не было времени, до семидесяти она активно работала, благо покидать дом для этого не было надобности. Учила она местных оболтусов всему, что помнила сама: языкам, математике, готовила в Вузы по биологии, подтягивала совсем слабых детей по любому школьному предмету. Местные ее хорошо знали и уважали. Ее квартиру даже ни разу не грабили, и она с гордостью рассказывала об этом.

Лидия Евгеньевна уселась поудобнее в кресле и попросила открыть окно, выходящее на пустырь. На улице стоял июль, но пекла не было, лето в этом году подзадержалось. Сейчас же на сучок старой рябины с тяжелым плёском опустилась ворона. Лидия сощурила глаза и, узнавая ее, радостно засмеялась:

- Никак Агафья Федоровна!

- Она самая, - просипела ворона.

- Совсем старая стала, голова лысая, хвост облез. Как же ты жила все это время?

- Да кое-как перебивалась, хорошо Ольга собак кормила, ну и мне перепадало немного. Уж больно долго ты не появлялась, думали все, померла. Рады тебя видеть.

Лидии, как прежде, казалось, что она слышит и понимает старую подругу.

Постепенно из кустов начали вылезать собаки, и скоро под окнами собралась большая стая. Задрав морды, они разглядывали Лидию и махали хвостами. Многих Лидия видела впервые. Либо дети подросли, либо новенькие прибились. Лидия подняла здоровую руку и помахали им. Собаки приветливо залаяли. Для московской стаи собаки были довольно стары. Значит Ольга не подвела, все это время кормила и ухаживала за ними. А ведь ничего не говорила, все молчком, молодец. Нелегко ей пришлось: мать парализованная, еще и собак навязала, другая бы давно прогнала их, или вызвала отловщиков, а она кормила, спасала… На какие шиши интересно? И щенков наверное пристраивала.

- Ольга, - крикнула она, - поди сюда.

- Иду, - тут же откликнулась дочь из кухни. – Пересадить тебя? Окно прикрыть? Тебе не надует?

- Сколько их сейчас? – мать ткнула скрюченным пальцем в окно.

- Постоянных восемь, но я готовлю на двенадцать. Еще с кладбища приходят. Ничего, мирно уживаются. Хотя Старый дрался вначале, теперь все привыкли. Я тут кладбищенскую выхаживала, раскроили ей череп, наверное лопатой. Вон она, за правым кустом лежит, видишь? Хорошая собака, быстро все зажило.

Лидия вытянула шею, пытаясь ее разглядеть, но тут, потягиваясь, собака сама неторопливо вышла из-под куста и села в отдалении, пристально глядя на Лидию.

- Явилась не запылилась, – констатировала Ольга.

- Молодец, Олюнь, тяжело было?

- Да нет, мам, мне народ помогает, Тамара с пятого, Нинуля с дочками, но самое главное - наша Мура, это она на мясокомбинат мотается, завела там с кем-то шашни, и нас еще подкармливает всех. Ей под видом обрезков вполне приличные кусманы подсовывают.

Лидия приосанилась от гордости. Она очень любила внучку, но теперь твердо поняла, что Мура состоялась.

- Как же она все успевает: я, как колода все это время, врачи, магазины, собаки. Ничего, скоро все устроится.

- Мама, немедленно прекрати. Я сто раз тебе говорила, если ты умрешь, ни у кого из нас не будет сил и стимула жить, я тоже помру, о собаках хоть подумай, Мура тотчас уедет в свою Германию и все-все развалится.

- Хорошо, - мирно согласилась Лидия, - если тебя все это устраивает, обещаю еще лет пять протянуть.

Она устроилась поудобней в кресле и, взглянув на Агафью Федоровну, с открытым ртом слушавшую эту перепалку, спросила:

- Что, Агафья Федоровна, вы тоже присоединяетесь?

- Карр-рр, - заорала Агафья радостно, и попыталась ввинтиться в открытое окно.

- Помнишь, как я тебя выхаживала? Изо рта кормила, а ты мне, дурында, еще нечаянно зуб выбила. Ладно, не лезь в комнату, примета говорят плохая.

Она согнала с подоконника радостную Агафью и кинула ей кусочек печенья. Агафья схватила его и полетела кормить орущего птенца на сосне.

Проходящий мимо мужик, увидев Лидию в окне, и, бормоча что-то невнятно, кинулся к ней. Она вспомнила его, это был парень из соседнего дома, Николай; в последний раз, когда она его видела, он работал грузчиком в ближайшем магазине. Когда-то он к ней ходил заниматься, и немало крови ей испортил, пока не окончил семь классов. Собаки его не боялись и снисходительно ждали, пока он, шмыгая носом от умиления, не произнесет все причитающиеся случаю слова.

Как оказалось, он в последние годы работал в администрации кладбища, находящегося рядом. Кладбищенская собака подошла к нему и лизнула руку. Мужик радостно заорал:

- Помнит, это я ее к Мурёне пристроил! Кто-то из наших по пьяни шарахнул, а я ее сюда.

Он потрепал собаку по голове и поднял совершенно счастливое лицо к Лидии. Та улыбнулась беззубым ртом, поправила здоровой рукой платок на голове и велела заходить.

Так потекли неспешные дни. Кладбищенскую суку она назвала Девяткой, и порой, высунувшись из окна, о чем-то с ней разговаривала. Девятка, как только открывалось окно, тут же выходила из кустов и садилась напротив. Иногда Ольга, освободившись от хлопот, сидела с матерью, они обсуждали свои немудрящие дела, печалились над неустроенной Мурёниной судьбой, Ольга читала ей Пушкина. Иногда Лидия старческим, дребезжащим голосом затягивала что-нибудь из «Пиковой дамы» и Ольга ей подпевала. Тогда к ним присоединялась Девятка, и уже этого не выдерживали остальные собаки. Они просыпались и начинали истошно лаять. Агафья тоже не оставалась в стороне, и ее голос оказывался решающим. Лидия начинала смеяться, и так, смеясь, перебиралась на кровать, чтобы немного поспать.

Сны ее давно уж не тревожили. Беспокойное старушечье забытье сменялось жестокой бессонницей, она часами лежала, уставившись в потолок, вспоминала дорогие ушедшие лица, и с тревогой думала о живущих. Жизнь казалась тяжелым бременем, и не было никаких сил встречать новый день. Хотя Лидия чувствовала, что свое предназначение на земле она исполнила и прожила жизнь по совести - не предавала, не соблазняла, старалась не грешить, но умирать все равно было страшно. Хотелось хоть чем-то помочь обожаемой Мурёне, заедала старуху ее несложившаяся жизнь. Девке далеко за тридцать, семьи нет, любовника нет - гордая больно. А ведь была ослепительной красавицей.

Примерно через месяц Лидии приснился странный сон. Снилось ей, что она собака и живет в стае. На беду свою, решила ощениться под лестницей сберкассы. И вот ужас, у нее в зубах последний щенок, окровавленный и почти мертвый, что с остальными она не знает, но чувствует, что их нет. И надо спасать последнего. Она осторожно кладет его на асфальт, поднимает морду и кричит. Через минуту, откуда ни возьмись, возникает стая. Ее обнюхивает Старый, и, повернувшись, приглашает следовать за собой. Она подбирает щенка и бежит следом. Оказываются они на кладбище. Старый доводит ее до ворот и передает кладбищенским собакам. Встречает ее Девятка. Она бежит куда-то вперед и, оглядываясь, зовет. Покосившиеся памятники мелькают перед глазами. И вот, наконец, они выскакивают на поляну. Она покрыта мягкой бледнозеленой травой, от которой исходит нежное свечение. Посреди поляны растет кустик. К нему подбегает Девятка и садится. Её тоже неудержимо тянет в сторону кустика, и она, преодолевая страх, прыгает и оказывается с Девяткой рядом.

Она понимает, что под ней старая, заброшенная могила. Такая старая, что там уже нет ничего, кроме горстки косточек. Но сила, исходящая от этих косточек, - великая. Тут же у нее прекращается боль в простуженных лапах, проходит больной зуб, а щенок начинает шевелиться и чихать. Она располагается под кустом кормить, и щенок приваливается к ее набухшим соскам. Будет жить, понимает она. Девятка доброжелательно ворчит. Оставив щенка на попечение Девятки, она вскакивает и начинает искать какие-нибудь опознавательные знаки, чтобы, в случае чего, отыскать эту поляну, находит этот знак и тут же просыпается. А утром Лидия понимает, что забыла, совершенно забыла, как он выглядит. Как она не пытается, у нее не получается вернуться в этот сон, и через неделю, совершенно измучившись, она просит Ольгу ей помочь.

Ольга легко соглашается, и хотя ей почти шестьдесят, быстро одевается, зовет Девятку, и отправляется на кладбище.

Кладбище было рядом с домом, вернее его задняя часть. Администрация, где продавали всякую похоронную дребедень и цветы, выдавали населению ведра и лопатки для ухода за могилами, находилась далеко, но она и не нужна была Ольге. Ориентируясь на мамин сон, она решила искать заветную поляну ближе к забору. Кладбище вычеркнули из разряда действующих еще лет сорок назад, и хоронили на нем только тех, кто имел там родственников. Ольга пролезла в дырку в заборе и направилась на поиски. Дойдя до центральной аллеи, она повернула назад, и обошла кладбище еще раз по кругу, но ближе к центру. Постепенно сужая круг поиска, она вскоре оказалась в самом центре. Затем она так же принялась искать и на второй половине. Когда она, ничего не найдя, решила уходить, то обратила внимание на Девятку, которая металась в отдалении и коротко взлаивала. Пойдя по направлению лая, она вдруг увидела просвет в густом кладбищенском лесу и удивленно остановилась. Посреди лужайки под раскидистым кустом сидел толстый, здоровый щенок. Он был крупный и мохнатый, коричневая шерсть плавно переходила в желтоватые подпалы, и весь он был ухоженный, просто выставочный, с умными небольшими глазками и улыбающейся пастью. Ольга присела от неожиданности и спросила:

- Откуда ты? Как тебя зовут?

Щенок скосил глаза на Девятку и совсем по-детски сказал:

- Ах, ах.

Ольга поняла, что поляну она нашла, щенка тоже, и принялась обследовать окрестности в поиске ориентиров. Это была, наверное, самая старая часть кладбища. Памятников не было, в густой траве валялись круглые каменные колоды с надписями, в которых присутствовала буква «ять». Ольга, перелезая через плиты, наткнулась на надгробье со знакомой фамилией. «Аршилова Евгения Самсоновна 1788 – 1826». Памятник был от безутешного мужа и скорбящих сыновей. Ольга вспомнила, что парк, примыкавший к их дому с другой стороны, назывался Аршиловским. Там росли вековые сосны и огромные древние липы. Саму усадьбу сожгли после революции, и только заброшенный парк напоминал о том, что когда-то здесь жили, трудились, любили и умирали. Ориентир был найден – Аршиловская могила. Ольга четко представила вид кладбища с птичьего полета и поняла, что не заблудится. Вернувшись на поляну, она села на изумрудную травку и попыталась представить, кто же здесь, внизу, в безымянной могиле. Судя по надписям - это был интервал от 1810 до 1832 года. Церкви при кладбище не было, скорее всего она когда-то существовала, но ее, видимо, тоже сожги. Покопаться в церковных записях не представлялось возможным, старух, хранительниц преданий, здесь не было, да и обычные нищие не жаловали это место. Не было оно благословенным, да и гиблым не слыло, так, обыкновенное, безвестное.

Ольга подумала, что это знание совсем даже необязательно для них, потом, потом она все проанализирует, сопоставит и сделает правильные выводы, а пока…

Ей было приятно лежать под кустом на траве, забыв о времени. Сырость почему-то совсем не ощущалась. Напротив, вскоре ей почудилось, что из глубины земли идет какой-то светлый и ровный жар. Ольга явственно чувствовала, как он пронизывает все ее тело, успокаивает и наполняет забытым ощущением свежести и силы, будит в ней желание жить, поднимает настроение и веселит, как хорошее шампанское. «Маму бы сюда, - думает Ольга, - и Мурёну! Господи, что же это? Как это называется? Откуда выползло это забытое ощущение счастья, я - маленькая, и ёлка в соседней комнате, и пахнет мандаринами? Как же я посмела это забыть?» Она внезапно заплакала, удивившись. Слез не было уже лет тридцать. Она легко, по-молодому, вскочила на ноги и кинулась к забору. «Маму и Мурёну, скорее». Она бежала, не разбирая дороги. Скорее, скорее, вот забор, вот и дырка. Вылезая, она вдруг поняла, что в ногах крутится Девятка и их догоняет, одышливо кашляя, щенок. Подхватив щенка, она вытащила за шиворот Девятку и кинулась к дому, с мыслью, что вдруг не успеет. Перед глазами мелькали картины, одна прекраснее другой: как они заживут; как Мурёна выйдет замуж и подарит им ребеночка; как мама поднимется и начнет ей помогать, и она больше не будет так уставать, а в свободное время она будет сидеть на кладбище, около могилы Аршиловой и читать Пушкина маме, и та тоже, сидя рядом, будет без очков зачитывать ей французские тексты из томика, а вокруг будут лежать их собаки, числом десять.

 

 

Виктория Л. Жукова