Что хочет автор. Литературные конкурсы

Это моя первая попытка написать историческую миниатюру ли, повесть ли, рассказ ли, новеллу ли.... ну, в общем, дорогой читатель, ты уже сам суди что это, и как это «что» у меня получилось... я потел, старался, перелопатил массу книжек, по самые уши влез в первоисточники и по самые яйца – в энциклопедии, но если в чем ошибся,передернул или анахронизм сдуру или от озорства допустил – прости великодушно, ясное дело,только то, что говорила тебе твоя учительница истории – есть истина в последней инстанции и не подлежит никакому сомнению... а я так, балуюсь, значиться, смуту сею и для собственного удовольствия человеков в сомнения вгоняю.....

С уважением

Самит Алиев

Да, чуть не забыл... Обвиняющим меня в русофилии предлагаю взяться за руки, и дружно идти нaxyй, я написал чистую правду, правду, о который вы вряд ли слышали, и вряд ли услышите от кого-либо кроме меня, потому как правда сия на сегодняшний день немного не в моде....

....время было веселое, радостное, буйное, девятнадцатый век бежал вприпрыжку сотрясая под собой землю, одни империи рушились, другие жир нагуливали, одних венценосцев втиxyю шарфами поэтов душили, других на трон под крики приветственные возводили, всяк народ свою пользу блюл, соседа до крови покусывая да в струю прогресса попасть стремление выказывая, а кто соблюсти, укусить да попасть вовремя не смог – тому вечная память, сепаратизм, разруха и колониальное порабощение, а не государство национальное, в своем единстве нерушимо спаянное. Девизом эпохи был лозунг препошлейший: всех грызи – или xyй соси. Обычный век, обычные дела, да и в лозунге ничего особенного, все как у людей, все как ныне, не нами заведено, не нам, стало быть, и менять, полный, что называется, глобализдец, то бишь очередная перекройка карты мира державами посильнее. На любую ослабевшую империю окрестные народы всегда с воплями радости накидываются, так было, так есть и так будет. Империя османов, что в конце XVIII - начале XIX века включала в себя Балканы, Аравийский Полуостров, Сирию, Египет, часть Румынии, а так же еще много чего стратегически важного, начала стремительно распадаться. Процесс распада был болезненным и непредсказуемым еще и потому, что за ломберным столом, на котором лежала Империя, сидели все супердержавы того времени, каждая со своими интересами, краплеными картами национальных меньшинств, козырями торговых рычагов в рукаве и шулерскими игральными костями, где грань христианской солидарности и идеи борьбы Европы с мусульманским миром не всегда перевешивали корыстные интересы отдельно взятого европейского государства.... При известной ловкости и везении, у османов были кое-какие шансы переиграть поедателей свинины, раз уж франки вели себя подобно ангорским котам в месяце нисане*, когда толком и не поймешь, то ли они поют, то ли драться собираются....

Гулам-Хуссейн родил Мансура

Мансур родил Али-Имрана Али-Имран родил Зейнал-Абдина

Зейнал-Абдин родил Мюльк-Али

Мюльк-Али родил Салахаддина....

Так.... спародировал немного... Да простит мне Аллах мои прегршения....

.... деревенский ахунд*, крепкий такой, двужильный мужичок, после подписания Гюлистанского Договора* сильными мира сего, погрузил семью и нехитрый скраб на двух серых осликов, плюнул на порог собственного дома, что стоял почти у самой дельты Куры*, со словами: «Урусун ичини cиkим*», подпалил кусочком трута три вязанки хвороста, заботливо сложенные в дальнем углу дома, где рождались, жили и умирали уже четыре поколения его рода, поглядел на него в последний раз, и поехал себе потихонечку подальше. В Турцию. Счастья и покоя искать, наверное, старость встречать, да внуков нянчить. Но покоя со счастьем не получилось, потому что аккурат в это время турецкому султану пришло в голову реформировать армию, а заодно и страну в целом, предварительно разогнав к чертям зажравшийся и обленившийся янычарский корпус. Корпус-то разогнать дело нехитрое, а вот вместно него что-нибудь такое же создать, но поновее да в духе времени – тут надо голову не одну неделю ломать, да не одну сотню палок об нежелающих служить обломать, потому как битый ишак бегает быстрее небитой лошади, и иного свина силком мордой в корыто тыкать надо, потому как кругом сплошная несознательность, и вообще, донельзя отсталая от Европы национальность. Стамбул встретил ахунда не так чтоб слишком ласково и гостеприимно. Огромный город, огромные базары, тонкие станы кипарисов, ракеты минаретов, жгучее солнце, вопящие нищие, Жемчужина, короче, мегаполис, это вам не провинциальная рыбацкая деревушка.

Сын ахунда Али-Имран, по прозвищу «Ахундоглу»* продавал на стамбульском базаре домотканные холсты, и даже собирался жениться на дочери соседа-башмачника, сероглазой Алие, но вместо предсвадебной бани-хамама его ждала пара оплеух от стражников, которые грубо выволокли его из-за не менее грубо сколоченного прилавка, и невежливо тыча в затылок эфесам кривых сабель, отправили в казармы низам-и-джедида, первого регулярного войска султана, где его обрядили в новенький, плохо сшитый суконный мундир, и сделали редифом... Артиллеристом, короче, по европейскому образцу, но на турецкий манер, с кривой саблей на боку и феской набекрень. Султан был одержим реформаторским духом, объят мечтой сплавить стальные и логичные легионы Запада с мистической интуицией суфийского Востока, и потому переломил леность и упрямство османское как сухую палку об колено, только взвизгнули было османы, мол, не получится у нас французами стать, а пруссаками тем более, обрезание все равно не зарастет, даже если Исе поклоняться начнем да с храма Софии минареты обратно посшибаем, смилуйся, и так полмира без нововведений кяфирских кривой саблей в страхе Божием держали, но разозлился султан на скудоумие, отсталость да азиатчину, и полетели тела янычарские, тела окровавленные, в Золотой Рог, окрашивая воды его в багряницу в самый что ни на есть полдень, не закат и ни рассвет, а вода в заливе все равно красная, не от солнца малоазиатского, а от мозгов, новшеств не приемлющих, и за грех этот вышибленных. Драгоманы* да писари греческие вкупе с купцами армянскими, испуганно крестились при виде мортусов, цеплявших длинными крюками тела янычарские, чтоб оттащить их с улочек узких, да в воду сбросить, а потом в кофейнях греческих христиане шепотом повторяли слова юродивых, при храмах издавна кормящихся: «Окрасилась вода Босфора в красное, багряное, отольются им, душам некрещеным, слезы Палеологов*». Купцы еврейские, от рождения Богом умудренные, печально вздыхали, крови не желая и османам сочувствуя, послы стран закатных слали в свои европы противоречивые донесения да рекомендации правительствам немедля инструкторов военных в Стамбул высылать, а то, не приведи Господь, союзники в этом деле первыми оказаться могут, простой люд, не османы благородные, а турки сиволапые, притихли, словно мыши в амбаре, мяв кошачий услышав, и только в новопостроенных казармах царил странный и несколько суматошный порядок, доселе Стамбулом не виданный, и жителями его не слышанный. Похватали с базаров да улочек голь перекатную, шваль голоштанную, рвань подзаборную, да ударами палок - фаллаков прыть бездельникам придавая, согнали лукавых и ленивых рабов Аллаха в свежеотстроенный военный городок, и давай строю воинскому учить, гонять кошек из лукошек, да мышек из подмышек. Время строгое, спуску не давали, чуть провинился – раскладывали на скамье немецкой, приспустив шаровары, да вволю палками угощали, чтоб знали да помнили: в деревне молла, в казарме офицер, и слушать его надо – как отца родного. Жрать хватало, кормили неплохо, но держали в ежовых рукавицах, дисциплина, плац да экзерциции. А первый бой сын ахунда принял буквально через год, когда янычары, возмущенные тем, что их начали учить маршировке как солдат из стран закатных, порубали не успевших удрать офицеров в начинку для кумпира*, да помельче, подняв бунт против султана, вынесли на улицы Стамбула свои котлы. Они в ярости раздирали на себе одежду, и громко вопили: «Не пристало нам свиноедам подражать, саблей царство завоевали, маршировки не ведая – саблей и удержим, а позориться не станем, несите котлы, подайте сюда безмозглую голову султана». Город затрясло, залихорадило, завертело в температуре, долго зревший гнойник наконец-то прорвало, и он в агонии излил на свои улицы гниль и жульё из простых да непородных, которые не имея возможности хапать из султановой казны, донельзя обрадовались представившейся возможностью побузить, погромить да побеспредельничать. Янычары разграбили дом своего начальника и даже обесчестили всех его жен, а старшему евнуху, по совместительству исполнявшему обязанности мажордома, вспороли живот, после чего задушили его же кишками, намотав их ему вокруг шеи. К злобствующим янычарам присоединились их покровители, танцующие дервиши-бекташи, своими танцами и надрывными криками: «Яяяяяягуууу, Яхххххх - хаааг»* взбудоражившие и без того обеспокоенное военными поражениями и запахом реформ простонародье Великого Города. Бекташи* в последний раз причащали янычар янтарным вином, сыром и хлебом, плясали свои дикие танцы, описывая непонятные непосвященным круги на земле, раздирали свои одежды на повязки и вручали их янычарам в качестве амулетов. Когда волна бунта достигла стен султанского дворца, наместник Пророка отдал приказ бросить на усмирение наглой черни необстрелянные войска из новопостроенного военного городка и отряд матросов с султанских галер. Они столкнулись на узких улочках Галаты, лязгая зубами от злости гораздо громче, чем кривыми саблями. Обе стороны были злы, и искать справедливости да правды было бы тщетно, обе правы, и обе неправы, налетели вихрем, с гиканьем, и в минуты такие им смерть не страшна, и сам Иблис не противник, это одному страшно помирать, в вонючем мраке зиндана или ночью на темной улице, а вот так вот, с воплем надрывным, в крике да в горячке – нет, ни капельки, потому что страх вместе с потом выходит. Занесется рука, свистнет булат, коснется кисть лопатки, и полетит голова вниз по улице мощеной или степи ковыльной, скатившись в канаву или овраг, смертно пригубив водки, слаще которой во всем свете не сыскать. Страшно визжал ага янычарский, с рукой по локоть отрубленной, но перехватил ятаган в руку левую и рубился до тех пор, пока не упал замертво, забрызгав кровью дверь армянской лавочки. Мало было войск молодых, скоропоротых да новонабранных, и теснили их жестоко, на одного редифа приходилось по три янычара, и тогда султан отдал приказ развернуть в Айя - Софии Саджак-и-Шериф, знамя, по преданию сшитое из полы халата самого Пророка Салаватуллаха. И всяк, кто не встанет под него немедля во славу Аллаха и на помощь султану – есть мухалиф, то есть противник Пророку Божьему и наместнику его на земле, и любой может убить его, как собаку, а хоронить таких, за неправду убитых, полагается за оградой кладбища, и Я-Сина читать не полагается, потому что грех убиенного велик, и не всякая душа его вынести сможет, а тело тут, на земле, своё наказание получит. Али-Имран рубился с двумя теснившими его янычарами в чине ашчи (вроде ефрейтора), которые успели нанести ему несколько колющих ран, но он не чувствовал боли, душа ожесточилась, уж больно много в ней злости накопилось, пока он в казарме сидел, искусство военное изучая, долго терпел палки прусские на лад турецкий, теперь хоть ремни со спины вырезайте – не вскрикнет даже, кожа ведь дубленая, на века выделанная, в водах соленых моченая, а потому прослужит долго. Только иногда Али-Имран вспоминал о сероглазой Алие, и мысли о том, что теперь она выйдет замуж за другого, только придавала ему силы, в пылу боя он даже подумывал, а не нанести ли ей визит вежливости, да клинком сплеча поперек лица, блRди сероглазой, за то что не дождалась, да за другого вышла, все равно ж не найдут, а бунт все грехи покроет да спишет. Сабля со свистом рассекла воздух, он проткнул одного из нападавших, но второй ударил его ятаганом поперек груди. Али-Имран упал, поскользнувшись на луже крови. То ли собственной, то ли янычарской. Его собрались было добить-дорезать, как вдруг в конце улицы появилась толпа обывателей, где каждый был вооружен в соответствии со своей профессией, симпатии толпы – штука переменчивая, вот и сбежались под развернутое знамя Пророка садовники с ножницами, носильщики с крюками да кузнецы с молотами. Противник заметался, задергался, взвыл предсмертно, но с судьбой не поспоришь, не обманешь, срока не оттянешь, и перебили янычар, а убивали их до поздней ночи, стамбульские же коты, ошалев от лязга, предсмертных криков и шума, боязливо слизывали дымящуюся человеческую кровь с азиатской земли, с земли, которая отныне возжелала стать европейской мостовой. Что ж, султану всегда виднее, людям всегда больнее, танцующих дервишей разогнали картечью, да заодно избавили Стамбул от бродячих собак, которых отловили, и посадив в галеры, высадили на один из островов. На бунтовщиков, в отличии от собак, милосердие султана не распространилось, они были объявлены «фирманлы», то есть «заслуживающими смертной казни» и кровь лилась рекой около двух недель, а может быть даже больше. Слово «янычар» высочайшим повелением было запрещено, их могилы сровнены с землей, два часа сурового правосудия перевесили сто часов усердной молитвы, и долго на базаре криком кричали купцы-мошенники, чьи уши раскаленными гвоздями были прибиты к дверным косякам их лавок, за вины тяжкие и обманы хитрые, всё за то, что их аршин был короче установленной султаном длины, а гири легче утвержденного веса. Торговать надо честно и по совести – это они запомнили на всю оставшуюся жизнь, потому что боль в пробитом гвоздем ухе – почище зубной и легко не забывается...

.....сын ахунда отлеживался в казарме, раны зализывая, никаких мязунийятов, то бишь, отпусков от службы военной не светило, служишь султану – служи круглые сутки и зимами мягкими и веснами легкими, а в награду за это, помимо жалованья, по выходе на пенсию получи от повелителя надел земельный*, вот и ковыряйся в нем, если не просом, то пшеничкой твой труд обязательно обернется, и старей себе на достаток да внукам на радость, а буде привяжется раис полицейский – покажи ему билет военный, «эсаме», и тебя тотчас же с поклоном в покое оставят. Потому как армия есть любимое детище султана, да продлит Аллах его дни на радость всем правоверным, и хребет государственный, и если свою армию уважать да ублажать не станешь – придется тебе, неучтивцу скудоумному, уважать посетителей борделя, в который тебя определят те, кто свою армию больше уважает. Так что, не греши, и прийдя к гробнице святого Эйюба, помолись о ниспослании победы над греками да сербами, что злодейственно об отделении помышляют, а грязные ференги да инглисы в этом им всячески содействуют... «Шею, что ли, кому-нибудь свернуть, чтоб одному помирать обидно не было» – думал Али-Имран, поправляя сползающую со лба на глаз марлевую повязку...

...и притих Великий Город, Град Османа, творение Константина, Соблазн Московитам и Жемчужина в Ожерелье Востока, город, где волей султана было перебито тридцать тысяч янычар и особым фирманом* навсегда упразднен орден бекташей... и не успели высохнут материнские слезы, не успел Али-Имран толком оправиться от сабельных ударов, валяясь в вонючей казарме, не успел весенний дождь смыть кровь и слюну ярости с улочек Стамбула, как вызвал к себе султан Махмуд (да продлит Аллах его дни на радость всем правоверным) Крикора Бальяна, архитектора умелого, человека носатого и армянина во многих науках сведующего, и приказал ему построить на берегу Босфора мечеть в ознаменование победы. И буквально в двух шагах от литейного завода Топхане взвились высоко в небо синее минареты белые, минареты белые, словно девушки из стран закатных стройные, и названа была та мечеть «Нусретийе»... Мечеть Топхане, мечеть «Победы»... но до победы как таковой, до той самой, до первой, до настоящей, еще оставалось ни много ни мало, а долгих 96 лет*...

....мне довелось побывать на правом берегу Босфора, у стен «Нусретийе», и пропуская мимо ушей то, что впаривал мне говорливый плут-гид, я касался её камней, трогал лбом холодные стены, разговаривал с украдкой выковырянным куском кладки, там, на берегу Босфора, я щупал историю.. нежно гладил ей промежножие и теребил клитор.. и она, словно женщина, благодарно дрожала у меня на ладони.... потом, глупый и недалекий раб Божий, в который раз решил было согрешить, намотав на руку длинные волосы музы Клио, и поставив её раком, но вдруг, появившийся из ниоткуда Али-Имран грубо хлопнул меня по плечу, и приказал следовать за ним... сначала в стамбульские казармы, на плац, экзерциции выполнять, а затем на поле боя с войсками мятежного египетского паши Мухаммеда-Али, армия которого в декабре 1832 года захватила Сирию, Конью и Кютахью, что открывало мятежникам или freedom-fighter-ам, кому как удобно, путь прямо на Стамбул...

...семь лет спустя....

- Мой добрый друг Решид-паша*, вероятно, не пьет вина? – поигрывая бриллиантовой табакеркой, спросил прехитрый Меттерних султанского посланника.

- Лично вам, как моему доброму другу и доброжелателю его величества султана, да продлит Аллах его дни на радость всем правоверным (при этих словах, он набожно возвел очи к расписанному греховными картинами потолку, а Меттерних уважительно перекрестился, выказывая трогательную солидарность, уважение к чужому культу, да и вообще - мало ли (с христианскими чертями ладишь – с шайтаном тоже обнимись – всякое бывает, мало ли под чье начало на том свете попадешь). При этом каждый в глубине души лелеял надежду обвести собеседника вокруг пальца, а воображение услужливо рисовало радужные картины, где оппонент с воплями вертелся на xyю) обязуюсь выслать пятьдесят бочек лучшего ширазского вина, по удовлетворении моей скромной просьбы, а так же освободить негоциантов австрийских от налагаемых пошлин наполовину – ответствовал не менее хитрый турок. У каждого из собеседников была своя цель. Австрийский канцлер, коварно желая стравить из без того ослабленную Порту с Россией, мечтал наложить лапу Габсбургов на балканских славян, оторвав их от Османской Империи, желания же Решида-паши были куда как более скромны. Он всего лишь хотел нанять сотню-другую австрийских офицеров-инструкторов для усиления турецкого офицерского корпуса. Стороны так ни о чем и не договорились, и Решид-паша, с вежливой улыбкой покинул Вену, направив свои стопы в туфлях с высоко загнутыми носками в сторону Пруссии. Там счастья попытать. Соглядатаи донесли Меттерниху о том, по какой дороге отправился роскошный экипаж гордого османа. Меттерних, прищурив глаза и поправив манжеты, подумал: «Пусть едет к безмозглым Гансам-Михелям, нет на свете ничего глупее прусского офицера, пусть они и научат османлисов и каре, и нидерфалами стрелять, а потом, буде кто с кем-нибудь в Европе поссорится и подерётся, мы растащим их заборы чтобы подлатать наши прохудившиеся сараи».. как же он жестоко ошибался.... и именно сейчас, в этот день, приняв окончательное решение сунуть нос в балканский котел и включить земли, населенные славянами в состав Австро-Венгрии, этот искушенный в интригах дипломат, этот изнеженный интриган и любовник трех десятков женщин, подписал своей империи смертный приговор. Она, под тяжкой дланью Габсбургов и без того была похожа на перегруженную лодку, которая вот-вот потонет, причем без разницы, что в нее бросить: горсть алмазов или пригоршню говна... но все это случится потом.. гораздо позже... а пока, австриец хитро и политически грамотно водил туда-сюда ноздрями, размышляя, из чего же можно выжать масло, чтобы со временем поджарить на нем венские блинчики к лучшему в мире венскому кофе..... Пройдет совсем немного времени, и Германия пошлет пару дюжин военных инструкторов в распоряжение турецкого султана. Одним из них будет Гельмут Карл Мольтке*, в то время скромный и никому кроме своей будущей тещи неизвестный лейтенант, славившийся разве что своим пристрастием к танцам.... Чудны дела Твои, Господи.....

....разговоры в траншее мало чем отличаются от разговоров в чайхане или пивнушке. Разве что благодушия там поменьше.....

Из личных наблюдений

...вопреки убеждению, что Турция страна жаркая, декабрь 1832 года стоял холодный, мрачный, ветры на плоскогорье дули суровые, злые, пробирая до костей солдат в прохудившихся мундирах, и одни только офицеры новоиспеченные стояли гордо, не сгибаясь, ядрам египетским не кланяясь, чубуков с ароматным латакием* изо рта не выпуская, вот и полегло там после первой же стычки их около пяти десятков. Порой у ночных костров слышался приглушенный солдатскй ропот, мол, чего это нам в Стамбуле не сиделось, пригнали, дескать, шакалов египетских мясом османским угощать, и того солдата неразумного да на язык несдержанного, прям за контрэскапом разложив, выдавали горячих прусских палок, на земле турецкой так хорошо принявшихся, а потом, заковав цепями, увозили подальше за лагерь. Голову рубить. За мысли бунтарские, за слова неразумные, за грехи тяжкие, за измену государственную. А перед слегка провинившимися, ну, против устава воинского согрешившими всегда стоял светлый образ полкового профоса, здоровенного черкеса в куртке из воловьей кожи, с кнутом за поясом. Как где офицер непорядок углядит – профос тут как тут, ткнет нерадивца кнутовищем под горло, вроде бы и не сильно, но дыхание к наказуемому возвращается только после завершения порки. От пяти до пятнадцати ударов, потому что больше еще никто не выдерживал.... Али-Имран, сидя в офицерской части наспех вырытых укреплений со злобой сжимал ружье, пальцы на курке одеревенели, ночи стояли сырые, а утренние росы были зябкими, вот и клацай зубами, никуда не денешься – служба султанская. Рядом, также зло и обреченно сопел носом его старый товарищ по низаму, четырехпалый Фарук.

- Фарук, почему Аллах, разгневавшись, лишил тебя пальца? За грехи им совершенные? Жене каждый вечер в заду ковырял?

- Своей жены я не завел, ты вроде б тоже холост, значить, наказан я был за что-то другое. Все в руках Аллаха, и мои пальцы, и твоя глупая голова. Её-то тебе и оторвет, подожди, вот бой начнется, все лишимся тех частей тела, которыми больше всего Всевышнего гневили. Я бы на твоем месте за язык беспокоился.

- Выше нос, прямее пальцы, если тебе повезет, и ты попадешь в рай, к твоим услугам будет по пять гурий на каждый палец. Одного не пойму, почему ты кроме пальцев ничем не пользуешься?

- Заткнулся бы, а?

- Мало осталось, намолчимся. Мятежники пленных не берут.

- Холодно.

- Да, согреться бы не помешало. Не нравится мне эта война.

В разговор вмешался Урфан, офицер опытный, человек зрелый, до жизни жадный, много видевший, и еще больше увидеть да хапнуть желающий:

- Дрянная война, никчемная, на убитых египтянах почти ничего нет, один табак, да и тот подмокший. То ли дело с русскими воевать, у них всегда при себе баклажка с водкой, от нее и на душе и на теле теплее становится. Да и оружие у них неплохое, получше чем у этих зачатых от истекающей кровью.

- Оружие у русских получше, да отдают они его неохотно. И водкой тоже только после смерти делиться соглашаются – проворчал Фарук.

- Ну убей и возьми. Хотя... тебе есть разница в кого ты из пушки стреляешь? Или кто в тебя саблей тычет?

- Есть, конечно есть. Убью египтянина – с него и взять-то нечего, сплошные убытки да вшивая аба*, убью русского – там тебе и водка, и мундир добрый, и этот... ну... на ружья одевают....

- Багинет.

- Вот вот, багинет, штука способная, ею хоть в египтянина тычь, хоть в грека, хоть в кувшин с маслом, насквозь пронзает. А что тебе русские-то сделали?

- А у меня не спрашивали, когда сюда пригнали, чем меня египтяне обидели, мы все тут люди подневольные, сказано – пали, пали, скажут коли - коли. А в я Египте всего один раз был, жарко там, вино дрянное, и бабы не очень, черные, сухие, сварливые, и стыдных мест не бреют.

- А у русских был?

- Был. Два месяца в плену сидел, и не поверите, обращались без битья, подлечили даже, и миски моей ни разу свининой не осквернили. А водки там – хоть лицо омывай.

- Говорят мятежники, отрубив нашим руки, зашивают их в свиные шкуры – с испугом прошептал Рахим, совсем молодой офицерик с тонкими девичьими руками. Перевел дух, справился с омерзением, и продолжил: прошлой ночью посты проверяю, и вижу – лежат. Глаза выбиты, рты разрезаны, а сами в шкуры свиные зашиты. А руки отрубленные рядом лежат, кучкой.

- Арабы.... животные – вмешавшись в разговор с ненавистью прошипел Али-Имран.

- А русские бабы себе там бреют?

- Нет вроде бы. Точно нет, не бреют.

- Тогда скажи мне, старый болтливый Урфан-эфенди*, чем русская баба от арабской отличается, а если ответить не можешь, то заткнись, или я тебя бебутом проткну.

- Ничем не отличается, баба, она что в Дамаске, что в Суджук-Кале – всегда баба, и пока её по загривку не огреешь – нипочем брить не станет. А проткнуть не грозись, у меня ведь сабля при себе, и я вчера только египетскую падаль надвое разрубил. Гляди сопляк, как бы и тебе не досталось.

Фарук разнял потянувшихся было за оружием Али-Имрана и Урфана, проворчал, мол, что все неприятности в том мире от женщин, и тут уж никакой разницы нету, русская она, ференги или османка, и что одна баба лучше другой быть не может, разве что промеж ног брить научишь, а посты возле батареи тем не менее проверить надо, потому что вода, может статься, засыпает, а вот противник никогда не дремлет, и неприятности учинить во всякое время способен.

- Пошли, поглядим, не приведи Аллах, часовые уснут, наделают нам арабы делов.

- Не наделают, даст Бог, выберемся – Али-Имран отряхнул мундир, и выбираясь из траншеи, зябко поежился.

В России прогрессивней паралич

Светлей Варфоломеевские ночи

И. Губерман.

.....за спиной египетского паши Мухаммеда-Али, возжелавшего расширить рамки своего государства за счет соседей (вполне естественное желание, дорогой читатель) стояла Франция, вооружившая армию египетских голодранцев самым современным на то время оружием, и научившая её строиться в каре, ощетиневшееся сталью эльзасских штыков. С присланными из Парижа офицерами получился ужасный конфуз, потому как перед выступлением в поход они решили усадить египетскую конницу на седла, сделанные из свиной кожи, что привело к грандиозному скандалу, закончившемуся их позорным изгнанием из Каира. В Париже им посоветовали если и не принять обрезание, то хотя бы не особо высовываться с ветчиной и консервироваными английскими беконами. Англия, с её извечным стремлением всучить населению покренных народов свои не самые худшие в мире товары и подмять под себя весь Восток, если получится, быстренько предложила услуги своих инструкторов. Соперницей Англии на Востоке была Россия, в планы которой никогда не входила торговля с местным населением, двуглавого орла гораздо больше привлекал сам факт расширения подвластной территории, а там, глядишь, чего-нибудь да выйдет. Подомнем, подавим, в границы включим, гарнизоны разместим, и да почиет на нас благодать Божия, а которые несогласны – высечем пребольно, дивись, народы окрестные. Мы привыкли смеяться над глупостью Павла I, который продал Аляску Америке (не стоит учить историю по песням группы «Любэ», мой юный онанист, они тебе нагло наврали насчет Екатерины, а ты оказался в положении парня, которому телка напела в уши о собственной нецелованности да незалапанности, мол, первый ты у меня, и я никогда двоим сразу на пьяном дне рождения письку не хряпала), но мало кто знает, что за этим стояло желание создать напряженость на границе с тогдашней британской Канадой. Это позволило России перегруппироваться, и начать наступление на Среднюю Азию, почти вплотную подойдя к стенам Хивы. Британского льва беспокоили жадные махи орлиными крыльями, Афганистан и Среднюю Азию он небезосновательно считал воротами в Индию, и не совсем справедливо – собственной вотчиной. Такие финты в мире политики не проходят бесследно, и английские резиденты стали прикладывать титанические усилия для разжигания восстания в Польше, и немало в сем деле преуспели. Но это так, товарищ, тебе для справки, блеснешь при случае перед дамами, глядишь, и отдадутся болезному... Россию тогда называли «жандармом Европы», хотя вся её вина перед просвещенными нациями Европы состояла всего лишь в желании обезопасить собственные границы и навести порядок внутри Империи. Одинаково предвзятое отношение европейских держав к османам и русским не могло не толкнуть их в объятия друг-друга, хотя сей пассаж более напоминал ситуацию, когда неизвестно, кто кого первый ножом пырнет: то ли турок русского, то ли русский османа. Буде же драка начнется, в нее обязательно вмешаются сочувствующие и просвещенные соседи, которые сняв пиджаки, полезут разнимать дерущихся, в результате чего у турков с русскими пропадут кошельки. Николай Павлович, человек строгий и суровый, порой чрезмерно жестокий но почти всегда прагматичный, подавив восстание декабристов принимал все возможные меры по недопущению либеральной заразы в пределы своей империи. Он многое понимал в либерализме, с тех самых пор, когда группа заговорщиков, одержимых идеей гражданских свобод и просвещения всего человечества, проломила голову отцу тяжелой табакеркой, предварительно слегка придушив венценосную жертву шарфом поэта Сергея Марина. На всякий случай, чтоб царь-батюшка Павел Петрович рыпаться не изволили, и своим предсмертным брыканием предполагаемое благоденствие народов не нарушили....

.... за игрой в шахматы с генерал-адьютантом Меншиковым* Его Величество Император Всероссийский Николай Павлович обдумывал проблемы несоизмеримо более сложные, нежели комбинации, возникающие на доске в клеточку.

- Вам мат, Александр Сергеевич.

- Мне не остается ничего другого кроме как сдаться, Ваше Величество.

- Вы о чем-то задумались, друг мой, и упустили ладью.

- Я надеялся сдачей ладьи создать выгодную для себя комбинацию, но увы, Ваше Величество нашли способ загнать меня в безвыходное положение.

- Ладья... чтобы создать выгодную комбинацию.... – повторил Николай, потерев переносицу большим пальцем. Александр Сергеевич, что вы думаете о делах турецких?

- Войска султан теснимы мятежниками Мехмета-Али, паши египетского. По донесению нашего посла султан ободрал с гаремных жен серьги, и посадил на кол нескольких вельмож с целью пополнения казны. Конфисковал наворованное в пользу Сераля.

- Нам бы такую практику, Александр Сергеевич, а? Неплохо было бы – с усмешкой проговорил царь.

- Но что о нас в Европе подумают?

- Меня более заботят дела восточные и Польша, нежели прения в английском парламенте по поводу наших способов пополнить казну. А каковы шансы у Мехмета-Али?

- Весьма велики. Его войско неплохо вооружено и дисциплинировано на французский манер.

- А что с султанскими военными реформами?

- Идут, Ваше Величество, идут, но не так быстро как того хотелось бы султану. Его войска уже способны умирать как герои, но пока еще не в силах побеждать как солдаты.

- Ладья.... комбинация... безвыходное положение.... – задумчиво проговорил Николай Павлович, и добавил: возлагаю на вас, Александр Сергеевич, обязанность ежедневно докладывать мне о положении дел на Востоке, в особенности о продвижении войск египетских. Не смею вас больше задерживать......

Воспитанный генералом Ламздорфом в лучших традициях немецких шпицрутенов, Николай Павлович небезосновательно полагал, что зуботычины и оплеухи есть первейшее средство против всероссийской лености и раcnиздяйства. Дешево, надежно, сердито и вполне по евразийски. Обуянный страстью к систематизации и железной дисциплине, привитой в далеком детстве просоленными розгами, Николай Павлович опутал страну сетью военных поселений, беспощадно подавлял любое инакомыслие, а пишущую братию вообще (наверное, заслуженно) почитал за потенциальных если и не злодеев, то бунтовщиков и крамольников как минимум. За столь бурную деятельность в сфере просвещения и не только, он и заслужил в либеральных кругах прозвище «Николай Палкин». Окружив трон слепыми исполнителями своей воли, практически неспособными на инициативу, к концу своего царствия он загнал Россию в положение, при котором просто реформами уже было не обойтись. Надо было резать по-живому, и не диво, потому как единожды перегнув палку, всегда рискуешь завязать ее в узел, и попасть в положение, из которого нет выхода. Придется стенку ломать или подкоп рыть. Даже если до этого ты расширил границы империи и пожертвовал ладьей... в надежде создать выгодную комбинацию. В стране царила видимая стабильность исключительно за счет отсутствия какого-либо прогресса, что военного, что экономического. Казалось, что суровые зимы, сковавшие льдом Неву, заморозили и кровь в людских жилах, и мысли в их головах. Тишина и единодушие, как на погосте, потому как шуметь там некому, ведь согласись, читатель, если тебя за задницу держат, да в ежовых рукавицах, тут валлах*, не до шуму, разве что всхлипнешь пару раз, при виде мудрого начальства, других слов кроме как «не потерплю» и «разорю» не знающего, а все души пред лицом Третьего Отделения* едины в своем страхе и бессилии. Кто хотел, тот отшумелся, потому как держали всех, а до звуков колокола, в который бил Герцен никому решительно не было никакого дела. Семена немецкого порядка на русской почве дали довольно-таки уродливые всходы, дисциплина была подменена «недопущением отличных мнений и искоренением рассуждений», алгебраический порядок государственного устройства – строгой геометрией казарм, а суровость законов – их неисполнением. Царь далеко, Бог высоко.... Царствуйте, Николай Павлович, мир вашему праху, царствуйте. Вы еще немало дров наломаете, ваше величество, а вокруг вас полно людей, которые охотно вам в этом помогут....

По условиям Андрианопольского мира, Молдавия, Валахия, Сербия и Греция получили автономию, а Грузия и Имеретия были присоединены к России. Разговоры о «братской помощи народам Закавказья» можно опустить за ненадобностью. Это был колониализм, колониализм, который мало чем отличался от такого же колониализма английского или французского розлива (один, короче, xyй, что виски, что водка, с похмелья все равно башка трещит-разрывается, и с тоской озирая просторы слегка разгромленной жилплощади, перелезая через лежащую рядом с тобой женщину ты бредешь к холодильнику в поисках бутылки минеральной воды и кусочка лимона). Было бы наивно полагать, что прям-таки измучившись под игом османов с персами, присоединенные к России страны Закавказья, сразу же развили свою промышленность, культуру и прочее сельское хозяйство до уровня брюсселей с венециями. Нет, дорогой читатель, для рядового жителя Закавказья ничего толком и не изменилось, просто налоги, которые раньше с него сдирали в пользу султана или местного хана-бека- мелика-князя начали с неменьшим рвением сдираться в пользу государя Всероссийского или Белого Царя, как российских венценосцев чуть позже начали называть в Туркестане. Причем недоимки выколачивались с такой же, если не большей прытью. А как же, нужно же местной администрации перед новым начальством выслужиться, без этого совсем никуда, доверия не будет. Ну, спорить не буду, зверств запредельных не допускали (глаз за неуплату налогов не выкалывали, палки немного потоньше султански-княжеских были, ну и на том благодарю, спаси вас Господь, что по голове не убили, а одной только отеческой поркой ограничились, светом просвещения и цивилизации оголенные для экзекуции задницы озаряя), как же, Россия – оно ж почти Европа, в особенности окнами, там шкуру дочиста не сдирали, там просто детей отдавали в солдаты. В военные кантонисты. Или целый народ, для придания прыти штыками подгоняя, переселяли с гор на равнину. И осененные, получается благодатью императорского штандарта, дух просвещения с радостью в себя впитывали, премудрому начальству всячески благодарность выражая. Все, короче, в духе времени.... Ладно, черт с ним, с духом, дорогой читатель, пришло время вернуться к Али-Имрану, который взяв Фарука, отправился проверять посты... что-то он там напроверяет в предрассветный час, в час, когда так клонит ко сну, всех тех, кто всю ночь не смыкал в карауле глаз....

...ад, находящийся внутри нас едва ли более милосерден, нежели ад, в который некоторые по соизволению Аллаха попадут после Дня Взвешивания...

Умозаключение

..... атака египетской конницы началась на рассвете. Турецкий авангард был смят, а караулы перерезаны эдак на полчаса раньше группой черных аскеров*, потомков негров вывезенных из Судана. В предрассветной мгле они были слабо заметны в своих черных шиитских* одеждах, что позволяло вплотную подобраться к укреплениям противника. Они не жалели никого и ничего, впрочем, им платили сторицей, и если и брали в плен, то только для того чтобы заживо снять с них кожу ихними же ножами, несколько напоминавшими малайские крисы. Ружей у негров с собой не было, к чему зря палить, раз сумел вплотную подкрасться, а ружьишком можно и у мертвого врага разжиться. Он отдаст, он теперь тихий, добрый и безобидный. Увидев, что Фарук почему-то упал, схватившись за горло, Али-Имран боковым зрением заметил метнувшиеся к нему черно-серые тени. Ему удалось ятаганом отбить кинжал одного из нападавших, и ударить другого рукоятью пистолета. Прямо в глаз. Негр взвыл, схватившись за лицо, и это дало Али-Имрану выигрыш во времени. Пару секунд, но такие секунды спасают жизнь армиям меняют судьбы государств, смешивают карты политиков и даже заставляют женщин отдаться по первому движению твоего пальца под её трусиками. Скатившись в вырытый окоп, Али-Имран выстрелил всего один раз, но в небольшой бочонок с порохом. Он знал что делает. Офицер-артиллерист, Али-Имран понимал, что максимум что ему грозит - это быть оглушенным взрывной волной, так как окоп предназначался для караульных солдат, а значить, и порох в том бочонке не артиллерийский, а ружейный. А взрыв обязательно привлечет внимание товарищей и разгонит черные тени. Они предпочитали не оставаться на одном месте дольше положенного. Если их обнаруживали, они просто уходили, не принимая боя с основными силами врага, старались исчезнуть тихо и бесшумно, так же как появились. Взрывная волна вышвырнула Али-Имрана из окопа, он успел сгруппироваться, напрячь мышцы спины, поэтому падение не было очень болезненным. Подоспевшие товарищи нашли его, сидящим возле трупа Фарука, монотонно раскачивающегося, оглушенного и тупо бормочущего: «Беспалый Фарук, cyчий ты сын, брат ты мой, теперь ты еще и безголовый». Голову Фарука негры отделили от туловища каким-то известным только им способом. Говорили, что они привязывают наточенные железные пластины к запястью, и перерезают человеку горло одним лишь движением кисти. Завернутого в саван Фарука Али-Имран велел перенести в офицерскую палатку, сам сложил ему руки на груди, и долго потом сидел рядом, с отрешенным видом уставясь в пустоту. Только потом его смогли увести к табибу*, умыть и перевязать, после чего направили командовать батареей. Атака мятежников встретила ожесточенное сопротивление только на том участке, где выстрел в бочонок с порохом привлек внимание турецких солдат. Это был левый фланг. На остальных участках негры-пластуны перерезали караульных, и авангард египетской конницы беспрепятственно врезался в расположение османской армии. Турки не успели перестроиться, клинья вражеской конницы рассекали захваченный врасплох лагерь, словно острый золингеновский скальпель разрезает человеческую плоть, они брали отдельные группы солдат в окружение и безжалостно их уничтожали, равняя с землей фашины и контрэскапы. Кого резали, кого подстреливали, а кого просто растаптывали копытами коней. Левый фланг держался лучше других, три батареи сеяли смерть в рядах конницы мятежников, но рельеф местности не позволял перегруппироваться, развернуться и взяв египтян в полукольцо, ударить им в тыл картечью. Силы были слишком неравные, но совет офицеров твердо решил: бунчуков* не сдадим. Сумеют – пусть заберут силой, мертвецы лиц не теряют и стыда наготы не ведают. Бой уже шел около четырех часов, земля осклизла от крови, казалось, что лафеты пушек, солдатские обутки и конские копыта выдавливают кровь из самого её нутра, и еще немного, она, разгневашись на своих детей, разверзнется и поглотит всё и всех находящихся на лице её. Это был настоящий ад, ад не с медной пластинки гравера, не из проповеди в храме, не из гордой души отвергнутой женщины, это был ад реальный, ад осязаемый, этот ад можно было потрогать рукой и ощутить кожей, этот ад опалял волосы, швырял вырванные человеческие кишки оземь и разрывал легкие пороховой гарью, тут кони поскальзывались на вылетевших из глазниц глазных яблоках, и кувырком летели вниз, увлекая за собой всадника, в этом аду не было места прощению и милосердию, этот ад, на кончиках сабель и пушечных дулах был реальнее хлеба и неба, эти стоны и взрывы, лязг ятаганов и хлопки выстрелов поднимались наверх, к подножию трона Аллаха, который взирал на сошедшие с ума творения Свои с сожалением и гневом, Он дал человеку разум и выбор, а человек проливал кровь щедрее, нежели орошал водой землю, которую Аллах заповедовал ему возделывать. Это не было адом, сошедшим с картин художников, это был ад, который был достоин взойти на них. Солнце исчезло за завесами пороховой гари, стоны раненых, проклятия, мат, конское ржание, лязг оружия и зубовный скрежет – все смешалось в симфонию, от которой леденела кровь, но не остывало тело. Казалось, что стонут даже древние скалы, которые и без того видели многое, и хеттов, и греков, и персов, но век девятнадцатый переплюнул их всех, в железном безумии пожирая своих детей, ломая их души, утверждая право торговца над правом воина, и не давая убиенному задуматься, во имя чего его тело рассекают надвое...

....бой продолжался до семи часов вечера, и закончился полным разгромом турецкой армии. Её потрепанные остатки в скверном порядке отступили в направлении Стамбула. Меншиков был прав, тысячу раз прав, говоря, что турки умирали как герои, но не могли найти в себе силы побеждать как солдаты, потому что разлад в котором находилась вся империя, не был в состоянии обеспечить необходимые для победы условия. Победы на поле боя куются в тылу, в гуле мануфактур, в шуме цехов, в общественном порядке на улицах и казни чиновников-казнокрадов, а империя была смертельно больна, её административный аппарат – насквозь прогнил и заворовался, с кровью выколоченные налоги оседали в карманах бесчисленных чиновников, национальную промышленность, так толком и не сформировавшуюся, душили бездарные указы и взятки, финансы находились в расстройстве, остатки флота, разгромленного в Наваринской бухте* гнили на верфях Босфора, матросы и морская пехота, набранная из жителей Мармары, славившихся хитростью, бесцельно слонялись по кофейням, и ни на кого больше не наводили страх, ну разве что на босоногих мальчишек да женщин из «веселых кварталов». Агония только начиналась. Поражение турецкой армии открывало мятежникам дорогу на столицу Империи. Мухаммед-Али возжелал выйти на берега Босфора, а там... там будет видно, куда двигаться. Может к урусам, а может и к франкам.... там и города побогаче, и женщины побелее... Глаза у него были в несколько раз больше желудка, и по праву победителя он хотел очень многого.....

Покуда император всероссийский рыбку ловить изволит, Европы могут подождать.

Его Величество Александр III

..доложив о поражении османских войск государю, Меншиков менее всего ожидал подобной реакции от обычно сдержанного Николая Павловича. Его Величество внезапно по-ребячьи развеселился, в унаследованных от матери холодных немецких глазах запрыгали огоньки лукавства, он щелкнул табакеркой, и...... через два дня эскадра под командованием М.П.Лазарева взяла курс на остров Змеиный*, с приказом вскрыть запечатанный конверт с указанием дальнейшего курса по достижении вышеуказанного острова. Павел Дмитриевич Киселев* получил высочайший приказ придвинуть двадцать тысяч штыков, расквартированных в Валахии поближе к Дунаю. Готовый к любому повороту в делах восточных, Николай в отличии от франщузов с англичанами не стал тратить время и деньги на переговоры с египетским пашой и подкуп его советников, а просто сделал ход конем, приведя войска, выражаясь современным языком «в состояние повышенной боевой готовности». Османская Империя, будучи по выражению Маркса «больным человеком Европы» сохраняла какой-никакой баланс в делах балканских и ближневосточных, и Николай Павлович весьма здраво рассудил, что лучше иметь дело с одной, пусть ослабленной Портой, чем с кучей мелких государств, где вчерашний барабанщик или кофешенк, волей судьбы заброшенный на трон, мнит себя как минимум наследником трона византийских императоров с соответствующими претензиями на земли сопредельных стран, мы, дескать, никому не данники, а народ вовсе даже равновеликий. Прецедента поступку Николая не было. Российский десант при малейшей угрозе оккупации проливов был готов высадиться на побережьи Турции. Во имя своих национальных интересов, во имя сохранения целостности Османской Империи, потому что её развал обязательно вдохновит европейцев на активизацию усилий по развалу России, так как руки в делах восточных у них будут развязаны....

....боль не заешь, горе не зажуешь, а вот запить можно попытаться, глядишь и утонут, cyки eбаные....

Народная мудрость

.....после контузии при Кютахье Али-Имран здорово изменился. Многим даже казалось, что свихнулся слегка так, по-малости. В казарме ночевал редко, пил страшно, шлялся по вертепам, путался с гречанками, порой даже дрался с пожарными*, за что был посажен на гауптвахту, немецкое изобретение, сразу же пришедшееся по душе османским начальникам. Он даже внешне изменился. Осунулся, как-то сразу постарел, глаза запали черными дырами, порой на него находила задумчивость, после чего тоска, подкравшись, хватала стальными пальцами прям за горло. Схватит, конечно схватит, если отец умер от старости, мать от горя, а друг – от кинжала. Казалось, какая-то часть его умерла вместе с родителями и Фаруком, умерла, и больше никогда не вернется. В такие минуты он обычно уходил на берег Босфора, стараясь не проходить через квартал, где жила сероглазая Алия с мужем, который купил должность «ассес-баши»* за пятнадцать кисетов с золотыми монетами. Ну, не то чтобы Али-Имран оставил это безнаказанным, аккурат неделю назад, когда его за пьяный дебош вязали пожарные, он засадил-таки в жирное пузо ассес-баши кулаком, от души приложился, беднягу потом отливали водой минут сорок, но все равно боль и обида от этого не проходили. Нет, не спорю, на душе чуток полегчало, не без этого, но окончательного успокоения так и не принесло. «Теперь у них двое детей, а значить, страница перевернута, её больше нет, а значить, больше нет и меня» - думал Али-Имран, видя её глаза из-под каждой чадры и называя ее именем всех женщин, что подминал под себя при случае. Ни кола, ни двора, один только угол в душной и пыльной казарме. Закат застал его в армянской кофейне, которая называлась кофейней чисто номинально, потому как помимо кофе и трубок с «самсуном»* там подавали светлое вино, что умело готовили греки- фанариоты. Это и составляло славу кофейни Мелкума. Хитрый и пронырливый Мелкум, нежный дедушка девяти внуков, любящий отец четырех дочерей, достойный и уважительный сын писца Мовсеса прекрасно знал, что нужно посетителям и что нужно Али-Имрану. Вино, женщины и спокойная вдумчивая беседа. Точнее, вино, вдумчивая беседа и женщины, именно в такой последовательности. Нет, упаси Аллах, Мелкум не был презренным сутенером, или хозяином «дома свиданий», просто иногда предоставлял Али-Имрану комнату для суррогата любви, никогда не спрашивая за это денег, и не задавая лишних вопросов. У него всегда можно было по-дешевке купить и неплохую одежду, и украшения, и янтарные чубуки, и розовое масло из Испарты, и даже богато инструктированное оружие, если хорошо попросить. Али-Имран мешал шербет с вином, невпопад отвечал на шутки Мелкума, который, балагуря, рассказывал посетителям об одной гречанке, дочери купца, которая переспав с Али-Имраном всего одну ночь, бросила мужа и то и дело присылает слугу в кофейню в поисках человека, так славно её ублажившего. Потом, обратив внимание что Али-Имран осушил уже шестую чашу вина, подошел, положил руку ему на плечо, и сказал:

- Не пей больше, сынок, не пей. Хотя бы сегодня. Души не пропьешь, а вино, если оно даже со слезами смешанное, покоя не принесет.

- Я не плачу, дядя Мелкум.

- Плачешь сынок, плачешь, я же вижу. Мне, старому, уже шестой десяток капать начал, неужто я плачущего от пьяного не отличу? Иди, поднимись наверх, выспись, устал ты. Неровен час, греческая купчиха нагрянет, еще больше умаешься.

- Я не забуду твоё добро, дядя Мелкум, никогда не забуду, обещаю.

- Ты не запомнишь – Всевышний запомнит – сказал старик, и подал ему ключ от уютной комнатки на втором этаже.....

...сочтутся они намного позже, ровно через двадцать три года, когда толпа оборванцев, подкупленных и наусканных французским послом, начнет громить греческий и армянский кварталы, чтобы дать повод европейским державам упрекнуть османов в гонениях на иноверцев и оторвать от Турции кусок пожирнее. Али-Имран в то время будет служить в 35-и тысячном корпусе Омера-паши*, приедет в Стамбул на побывку из Евпатория, с Крымской войны, и вывезет семью дяди Мелкума на северо-запад нынешней Турции. Тоже, называется, место нашел, пьяница записная....

Отхрапев положенное, Али-Имран направился в казармы. Гречанка так и не пришла, ну и бес с нею, одни хлопоты и много шуму. Проходя через Капалы-Чарши*, потолкался среди оборванцев, купцов, дезертиров, гулящих девиц, всей грудью вдыхая запахи торговли, пряностей, разгоряченных женских тел, шелковых ниток, дамасских шалей, сьестного и всего такого же прочего, что неутомимый стамбульский люд вынес на базар в надежде если и не продать, так хоть показать возможным покупателям. Хотя мятежники и стояли лагерем в паре сотен километров от Стамбула, особого страха в народе не чувствовалось. «Что султанские чауши, что египетские, все равно нещадно драть да грабить будут, а потому все в руке Аллаха» - аполитично болтали в толпе, но при виде человека в форме редифа, мнгновенно умолкали. Неподалеку, скучковавшись возле разносчика шербета, стояла кучка солдат, по всей видимости дезертиров, которая при виде офицера даже не подумала оправиться, потому как была занята весьма и весьм важным делом, а именно – глумливо отказывалась платить за поглощенный напиток и всем своим видом выказывала намерение перейти к более серьезным действиям, а именно - обобрать несчастного до нитки:

- Побойтесь Аллаха, у меня же детишки мал-мала меньше – напрасно взывал к их совести бедолага.

- Хе-хе-хе – посмеивался один из солдат, самый наглый, здоровенный детина, уже тянущий руку к поясу разносчика за скудной мелочью, которая там хранилась.

- Аскер, ко мне – скомандовал Али-Имран.

Солдат к которому он обратился даже ухом не повел, а пренебрежительно покосился в его сторону, цедя сквозь зубы что-то вроде «каждый попугай мне еще тут»

- Долго мне тебя дожидаться, убна*eбучая? – сказал Али-Имран, и распихав солдат, ударил поганца поддых. Тот сложился вдвое, судорожно разевая рот и глотая воздух, словно рыба, вытащенная на берег, после чего был крепко схвачен за шиворот и получил еще раз, но уже по зубам.

- Утрись, орос бучучу*. Какого корпуса?

Ответа на свой вопрос он так и не услышал, драка была жестокая, но короткая. Подоспевший патруль повязал всех, в том числе и пару зевак, которые обрадовавшись возможности пограбить, пытались стащить пару ожерелий из бирюзы из ближайшей лавки. Дезертиров, после короткого разбирательства «кто, почему и откуда» повесили прям на площади неподалеку, воришек пребольно отстегали кнутом и отрубили минзинцы на правой руке, чтоб неповадно было, после чего отпустили с Богом на покаяние, а Ахудоглу с почетом и приличествующим офицерскому званию уважением доставили в родную казарму, где он был представленновому командиру корпуса, Омеру-паше. Ознакомившись с «эсаме» Али-Имрана, и после короткой беседы Омер-паша принял решение назначить его командиром табура. Ну, артиллерийского батальона по-нашему.... Вот и лавры с денежкой посыпались, валлах, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, батальон – не xyй собачий, как ни крути – четыреста человек под началом.....

...тем временем обстановка в городе осложнилась тем, что русская эскадра вошла в Босфор, и высадила десант в десять тысяч солдат. Народ суматошно задергался, забегал по площадям и улочкам, спешно вооружался кто чем может, и министру двора спешно пришлось составлять обращение к черни, гласившее, что войска Николая-паши пришли с миром, и более того, станут защищать Стамбул, буде мятежники осмеляться штурмовать Порог Счастья. Но Мухаммед-Али так и не рискнул, прекрасно понимая, чем ему это может грозить. Там одними пинками и затрещинами не отделаешься, а шутки с флотом, вставшим на рейде Стамбула и десятитысячным войском плохи, чревато раком и будет больно. Николай Павлович оказался быстрее англо-французских конкурентов, которые не успели провести свои корабли через Дарданеллы, и теперь имел полное право диктовать условия. Флот, десант и войско в двадцать тысяч штыков, перешедшее Дунай убедили Мухаммеда-Али пойти на попятную, после чего, восьмого июля 1833 года (двадцать шестого июня по старому стилю), в местечке Ункяр-Искелеси был подписан одноименный договор между Блистательной Портой и Российской Империей (орфография, пунктуация, и стиль договора сохранены, и нечего меня в косноязычии обвинять)

Его Величество Император Всероссийский и Его Величество Император Оттоманский, движимые равным искренним желанием сохранить мир и доброе согласие, благополучно установленные между обеими державами, положили усилить и упрочить совершенную дружбу и полную доверенность, которая существует между ними, заключением союзного оборонительного договора.

Ст.1 Мир, дружба и союз будут на веки существовать между Его Величество Императором Всероссийским и Его Величеством Император Оттоманским, между их державами и между их поддаными как на твердой земле так и на водах. Поелику сей союз имеет единственно целью взаимную защиту их государств против всякого покушения, то Их Величества обещают согласоваться откровенно, касательно всех предметов, которые относятся до их обоюдного спокойства и безопасности и на сей конец подавать взаимно существенную помощь и самое действительное подкрепление.

Ст. 2 (Подтверждение андрианопольского трактата 1829 года, константинопольского уговора 1832 года и других актов о Греции)

Ст. 3 Его Величество Император Всероссийский в случае если бы представились обстоятельства, могущие снова побудить Блистательную Порту требовать от России воинской и морской помощи, хотя сие, Богу соизволяющу, вовсе не предвидится, обещает снабдить сухим путем и морем таким количеством войск и сил, какое обе высокие договаривающиеся стороны признают нужным.

Ст.5 Хотя обе стороны имеют чистосердечное намерение дабы сие взаимное обязательство сохранило силу до отдаленного времени; но как впоследствии обстоятельства могут потребовать некоторых изменений в настоящем договоре, то постановлено определить срок действия оного на восемь лет, считая со дня размена ратификаций.....

Статья последняя, секретная

Поелику Его Величество Император Всероссийский желая освободить Блистательную Порту от тягости и неудобств, которые произошли бы для неё от доставления существенной помощи, не будет требовать таковой помощи в случае если бы обстоятельства поставили Блистательную Порту в обязанность подавать оную, то Блистательная Порта Оттоманская взамен помощи, которую она в случае нужды обязана подавать, по силе правил по силе правил взаимности явного договора, должна будет ограничить действия свои в пользу императорского российского двора закрытием Дарданнельского Пролива, то есть не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом.....

.......пройдет много лет, отсвистят пули, отвизжит картечь и сабли над головой Али-Имрана, он не раз перемигнется со смертью и обнимется с Азраилом*, он переживет эпидемию холеры, выживет в добром десятке сражений, под Карсом ему слегка подпортят шкуру на правом боку, в бою под Сухуми, во время Крымской войны он ослепнет на один глаз, после чего тихо и мирно будет отправлен на пенсию, дабы своей кривотой красоту воинского строя не портить. В сорок семь лет, в чине, соответствующем майорскому, он вернется в Стамбул, и поселится в выкупленом доме отца. На военную пенсию особо не пожируешь, она в самый раз чтоб ноги с голоду не протянуть. Что ж, если ты надел форму в восемнадцать, то к пятидесяти ты не умеешь ничего, кроме того, чему научился. Переучиваться поздно, вот и жил себе Али-Имран тихо, скромно и мирно, женился на сестре квартального надзирателя, детишки пошли, Хуссейн, Зейнал-Абдин, Халид, и услада очей, маленькая Алия. Он перебирал годы словно янтарные зерна четок, снова пристрастился сидеть в кофейне, но никогда не пил больше чем полагается, всегда домой на своих двоих возвращаясь, а в пятницу, в день Джума, поминая Аллаха вообще к вину не прикладывался. Да и Алия не любила когда он напивался, все пальчиком грозила, после чего, надувшись отталкивала его когда он пытался поцеловать её на ночь. Годы летели, дети выросли, оженились, Али Имран уже внуков нянчил, седобородым стал, и как-то раз, вернувшись с берега Босфора, где пристрастился на старости лет греться на солнышке, раны потирая да рукопашные вспоминая, коротко сказал жене: собирайся, уезжаем. И в году 1886, старый Али-Имран со всем своим многочисленным семейством вернулся на землю Кавказа, на землю предков, в небольшую деревеньку что у самой дельты Куры. Дом отца сгорел до основания в далеком 1813-м, на пепелище вырос другой домишко, и Али Имран остро почувствовал свою ненужность в родной деревне. Ты отрезанный ломоть, тут уж ничего не поделаешь, раз уж вернулся домой семидесятивосьмилетним стариком – не жди распростертых объятий бывших друзей детства. С ним здоровались, уважали, все вроде бы было чин-чинарем, но тени прошлого шли за ним по пятам, превращая чуткий старческий сон в непрерывный кошмар. Он видел тень Фарука, тени негров-пластунов, потом тень немца на русской службе, который так мастерски подпортил ему шкуру под Карсом, тень Алии, тени окружали его даже в полдень, водя безумный хоровод и сводя его с ума. Средний сын, Зейнал-Абдин поселился километрах в двухстах южнее, в Ленкорани, завел там себе пару-тройку лодок и торговал рыбой. Успешно торговал, хвала Аллаху, и дети сыты и родителей кормит, даже братьям при случае помогает, старшему сыну уже и жену присмотрел. Вот и приехал как-то раз за отцом-матерью, чтоб перевезти их к себе, в двухэтажный дом на улицу Медников в Ленкорани. На самый, получается, берег Хазара..... там оно и пошло-поехало дальше, раз уж когда-то Гулам-Хуссейн родил Мансура, Мансур родил Али-Имрана, Зейнал-Абдин родил Мюльк-Али, и так далее, остальное вы уже знаете... и да не прервется род их во веки веков, аминь. А на какой земле именно он продолжится – так все в руке Божией, и на все воля Его, с тем и смиримся....

...знаешь, читатель, я иногда, редко так, но хожу на могилу Али-Имрана, на кладбище посидеть, на камни могильные поглядеть, завитушкам арабским, в камне высеченным подивиться... Вот «алиф»*, а вот «мим»*... и все справа налево... так жизнь и проходит, летит справа налево, а в конце обязательно в камень впечатывается, лежи себе под ним тихо-тихо, Суда Страшного дожидайся, грехи пересчитывая да дела добрые вспоминая.... Али-Имран, наверное, глядит на меня из могилы, удивляется, каким это макаром у него такой никчемный потомок получился, головой осуждающе качает, наверное если б мог вылезти, навалял бы мне старик nиздюлей заслуженных. Да ты особо не лыбься, дорогой читатель, поспешу тебя разочаровать, твой предок о тебе не лучшего мнения. Я б с тобой вступил бы в дискуссию, да лень мне, ну тебя нaxyй, сиди, радуйся своим семи сотням в месяц, как же, оно так до конца твоей жизни продолжаться будет, потому что инглисы и ференги тебе обязательно в этом помогут... купи «Беннетон», да надень себе на голову, так оно и лучше и правдивее будет, всю, так сказать картину в мельчайших деталях передаст.... ладно, пойду я.... куда пойду... спросишь тоже.... за ним, за разноцветным «Беннетоном».. потому как все мы одной упряжке, и все мы его достойны, мне он не меньше тебя полагается... может время и придет, снимем его, а пока.... пока так походить придется... заслужили, профукали, прошлое пpoeбали, а за пpoeбанным прошлым будущее представляется полной задницей...

.......Ункяр-Искелесийский Договор утратит свою силу в 1841 году. Потом, в результате Крымской войны Россия вообще потеряет право иметь военный флот на Черном море, её заставят закрыть военные верфи Керчи и Николаева, но Парижский Трактат, формально закрепивший поражение России в Крымской войне подпишет уже сын Николая, Александр Второй. Предсмертными словами Николая Первого, обращенными к сыну будет признание человека, который всю свою жизнь желал только блага своей стране и подданным, но волей судьбы и времени творившего зло: «Прощай, Сашка, я сдаю тебе Россию в дурном порядке». Результаты Парижского трактата были аннулированы только спустя четырнадцать лет, во время франко-прусской войны, когда канцлер империи Горчаков волевым решением поставит весь мир перед фактом: Черноморскому флоту – быть. Впрочем, это не имеет никакого отношения к рассказанной мною истории....

октябрь 2004 - июль 2005

Указатель слов и выражений, встречающихся в рассказе.

Алфавитный порядок не соблюден.

Нисан - апрель

Ахунд – духовное лицо

Гюлистанский Договор - договор, подписанный между Россией и Персией (1813), узаконивший разделение Азербайджана на Северный (отошедший к России) и Южный (оставшийся под владычеством Персии)

Кура – река в Азербайджане

Урусун ичини cиkим - грубое ругательство в адрес русских солдат.

Ахундоглу – (букв) сын ахунда

Драгоман – переводчик

Фирман – указ

Палеологи – последняя династия византийских императоров

Кумпир – картофелина или кабачок с фаршем

Иса - Иисус Христос

Яяяяяягуууу, Яхххххх – хаааг - клич дервишей, призывание Аллаха (О Истина!)

Галата - район Стамбула

Бекташи - суфийский орден дервишей

Салаватуллах - обязательная приставка к имени пророка Мухаммеда (благословенный)

получи от повелителя надел земельный - закон о наделении землей был отменен в 40-х годах XIXвека

долгих 96 лет - через 96 лет турецкая армия под руководством Ататюрка одержит внуштельную победу над греческими интервентами в сражении при Сакарье

Решид-паша - министр иностранных дел Османской Империи, инициатор реформ, вошедших в историю Турции как «эпоха танзимата»

Гельмут Карл Мольтке – впоследствии Начальник Германского Генштаба, автор теории «Блицкрига» или «Молниеносной войны»

Латакий – сорт табака

Бебут - длинный артиллерийский кинжал

Суджук-Кале – с 1838 года - Новороссийск

Аба – род верхней одежды

Эфенди - сударь

генерал-адьютантом Меншиков - Александр Сергеевич Меншиков (1787-1869), светлейший князь, адмирал флота, с 1827 года начальник Морского Штаба и член Комитета Министров. Смещен с должности за неудачи в Крымской Войне (1852)

Сераль - (здесь) султанская казна

Третье Отделение – орган политического надзора и сыска

валлах – клянусь Аллахом

аскер – солдат

шиизм – второе главное направление в исламе

бунчук – копье с развевающимся на нем конским хвостом, аналог знамени

табиб – лекарь

Наваринаская Бухта – место, где англо-русско-французский флот нанес поражение османскому (1827).

остров Змеиный – остров в Черном Море, возле устья реки Дунай

Павел Дмитриевич Киселев – генерал-адьютант, управлявший Молдавией и Валахией (1829-1834)

порой даже дрался с пожарными – функции полицейских в Стамбуле иногда выполняли пожарные

Самсун – сорт табака