1. Новый год

 

Серебристая махина многоэтажки нависла над улицей-змеёй—с её зловеще-извивающимся, чётко вычерченным хребтом дорожной разметки, разноцветными чешуйками торопливых машин и подстриженными, словно кактусы, шевелюрами платанов вдоль тротуара. С её кричащей, пёстрой до нервного раздражения рекламой и снующими букашками прохожих. Спешащих куда-то, погружённых в себя—чужих и непонятных. Непонятных всегда и повсюду—даже когда фланируют по-вечернему раскрепощённо вдоль вылизанных витрин—со своими пуделями, мопсами, овчарками, со своими фрау, любовницами или друзьями; когда посасывают пиво в «кнайпах», оскалившись белой пеной на губах, или же невидящим взглядом поутру пронзают тебя в метро, торопясь на работу и невзначай оглушительно сморкаясь в белоснежные бумажные квадратики... Непонятных и в «шпильке», как здесь на русский манер называют салон игровых автоматов, где они просиживают до самого закрытия, глотая пачками сигареты, и лишённым всяких эмоций, фанатически-отрешённым взглядом приклеившись к стеклянному табло пред собой...

В «шпильке» Надя работала давно. Года три, не меньше—почти с тех самых пор, как они с Лёней приехали в Берлин. Уже во всех подробностях изучила премудрости игрового дела. Знала, когда может «выплюнуть» какой автомат,--т. е. выдать после очередной удачной комбинации всё то, что в него засадили за день. А это было, увы, не мало!.. И следовательно, стоило его побыстрее выводить из игры, отключить—да только осторожно, чтобы клиент ничего не приметил. Иначе ведь будет вони—не отмашешься!.. Знала Надежда, и какому полицейскому можно «лапу помазать», когда засиживались игроки дольше положенного. А какому лучше просто штраф заплатить, если уж быстро выключить в зале свет не получилось... Подруги шутили, называли её «кандидатом игровых наук», смеялись. Пускай себе, они ведь не со зла. Никто ж не виноват, так уж жизнь сложилась—что вот не муженьку её, а ей самой, на семейку спину гнуть приходится. Всего-то наперёд ведь не узреешь...

А вообще, ну их всех к лешему—работу, автоматы, клиентов-полудурков—то всё было вчера. И будет вновь теперь лишь после завтра. Ну, а сегодня—гуляй душа-птаха—само Его Величество Новый Год на пороге переминается, кафтан уже свой алый примеряет. И ни одна Крыска-Лариска на свете—будь то свои, чужие, иль просто неодушевлённые, предметные обстоятельства, не в силах испортить Надежде её вселенское, поросячее, истошное, как когда-то в детстве и—как будто в последний раз—ликование!..

Новенький дюралиевый лифт с огромным, во всю стену, ещё не исцарапанным зеркалом, плавно возносил её под крышу, в «преисподню»—как называли свою квартиру на последнем двадцать втором этаже Маша и Илья. Надя критически окинула изображение напротив, задержалась взглядом на шее, что словно из янтарного монолита вздымалась вверх, тонкая и длинная, к элегантным, отороченным золотом мочкам ушей. В целом осталась собой довольна, в особенностью белизной и свежестью кожи,--словно не брали её ни ночные бдения на работе, ни сигареты, ни противно ноющая, забитая вглубь женская тоска. «Ну, что, мы ещё повоюем? –спросила, слегка подмигнув зеркалу. –Год-то идёт високосный, а значит—перемены. Пусть хоть и через муки-страдания—да только в конце всё к лучшему будет, это уж наверняка...»

Дверь открыла Машина мать, немолодая дородная еврейка с тонкими, жилистыми ногами. Тут же в прихожей топтался молодняк—шумный, извергающий десятки вопросов в минуту и невинно хлопающий при этом своими серо-голубыми, почти арийскими, глазами. Дениске было три с половиной—точная копия Ильи, с характером, только без живота. Яночка на год старше—эдакая маленькая королева, с вьющимися каштановыми волосиками и бантиком кукольных губок. Они стояли в дверях уже одетые, готовые отчалить к живущей десятью этажами ниже бабушке и не мешать взрослым в приготовлениях к празднику.

Едва Маша успела закончить давать маме ценные указания, как раздался новый звонок, В квартиру ввалились Шмидты—Анжела с Артуром—молодые, яркие, улыбчивые—заключительное звено их компании, не связанное родственными узами с остальными приглашёнными на вечер. Машина мать с трудом превозмогла размалёванное по её лицу любопытство и убралась-таки с неожиданно примолкшим молодняком вовсвояси. Тем временем хозяйка деловито увлекла девушек на кухню, предварительно одарив каждую из них пёстреньким передником. Артур прошёл в зал.

-А-а, подкрепление подошло! –Илья встретил его крепким рукопожатием.-Ишь, расфрантился! Скидовай жакет—счас стол раздвинем, да мебель переставлять будем—а то здесь как-никак двадцать человек должно разместиться!

Артур внутренне улыбнулся. Ему был симпатичен этот здоровый, курносый еврейский хлопец с хохляцким говорком, тёмными кудрями и такой несвойственной для Германии простецки-дружелюбной манерой общения. Порой ему казалось, что он знал Илью вечно—ещё там, в «совке», в армии и на гражданке, в Сибири иль на Украине, в институтских курилках или же сельских клубах-дискотеках. Однако на самом деле это было не так—с Машей Шлейдер Артура жена Анжела сошлась лишь 7 месяцев назад. Ну, а сойдясь, спелась так ладно, в унисон, что уж почти пол-года считалась ближайшей «подругой семьи». Такой же, как и Надя, которую Маша знала уже давно—с тех пор как женщинам выпало рожать в одной палате берлинской центральной клиники ШаритЕ. Маша тогда облегчилась вторым, Дениской—родила быстро, что выплюнула. Зато Надежда маялась почти двое суток, вся иссохлась, позеленела. А под конец, вроде, и вовсе помирать собралась. Родные все в Питере, муж—так тот лишь на полчасика в первый день заскочил, помялся да исчез—словно и не от него вовсе жена рожает. Нет, эдак не годится, решила Маша. Да и взялась она серъёзно за эту белую и тощенькую—даже несмотря на беременность—ленинградку. Всё говорила с ней, говорила—то просто, за жисть, то анекдоты травила. Да и саму её на разговоры вытягивала, ведь главное—не молчать наедине со своими невесёлыми. Под конец второго дня так обе договорились, что немка—которая с ними в комнате третьей лежала—благим берлинским матом возопила и в соседнюю палату убёгла. Ну, а Надя повеселела вся—и принесла в полночь богатыря, аж целых 4 кило. Вот так-то и стали Шлейдеры у Максимки крёстными, временно поверх магендовидов своих православные кресты привесив... Однако всему свой черёд—пред взглядом в прошлое стоит как следует к настоящему приглядеться.

Пока в просторной гостиной на двадцать втором этаже берлинской многоэтажки—что вздымалась с востока от легендарных Бранденбургских ворот—по-русски споро пердвигалась мебель и готовился плацдарм для грядущей новогодней вакханалии—на кухне ставился спектакль. Действующими лицами были исключительно представительницы прекрасного пола, первый акт вместе с декорациями включал в себя чистку картошки для винегрета, селёдки под шубой и гарнира к шашлыкам, а вот второй!—о-о, его охарактеризовать вряд ли бы удалось даже самомУ директору театра. Нет, ловкие женские руки по-прежнему продолжали умело закручивать спиралькой ленту картофельной кожуры, но только истинное действие пьесы разворачивалось уже отнюдь не здесь, а уносило зрителя (или слушателя) далеко-далеко от этих банальных мест:

-Анжел, я не пойму, что ему тогда не хватает?—не унималась прямолинейная Маша. –Если у вас всё так супер, так чё он выпендривается?

-Тс-с,--Анжела покосилась на дверь, слегка застенчиво сверкнув карими бусами глаз. –Может, закроем полностью? А то у моего музыкальный слух.

-Ну, ладно, для твоего спокойствия, -хозяйка встала и полностью притворила фелёнчатые створки в корридор. –А вообще, у них там так Машка Распутина орёт,что захотят—ничего не услышат. Да и к тому же мой твоего Артурчика уже пивком попотчевал—так что им счас и без наших «секретов» хорошо...

-Девчонки, а чем мы хуже?—неожиданно воскликнула Надежда. –Что нам мешает тоже начать старый год провожать—чтоб побыстрей прошёл и не возвращался.

Мария быстро, но пронзительно скользнула взглядом по Надиному лицу, словно углядев смысл между строк в этой её нехитрой реплике. Помедлила, потом шагнула к холодильнику и достала початую бутылку «Бакарди»:

-А мне кажется, подруженьки, жизнь нам гнать ни к чему. Какая бы ни была она—дорога нам теперь только одна—книзу. Так что давайте особо не разгоняться... –Маша помолчала, украдкой взглянула на Надю, словно предупреждая её мысли. –У меня-то тоже с моим не всегда мёд да сахар. Даже и теперь, а раньше—и подавно. Мать моя хоть и приезжая, но себя сама крутой москвичкой держит. А отец—тот вообще доктор, светило советской науки... Ну, и представьте себе Илюшку—не какой сейчас, а какой он семь лет назад был, когда со своей быдловки прибыл—чистый Тарас Бульба, только что обрезанный... –в уголках губ рассказчицы повисла многозначительная пауза. -Так вот, такой он к нам в дом и приходил—и каждый день являлся—ухаживал-то он настойчиво, что банный лист... Словом, всякое пришлось пережить, прежде чем всё перетёрлось... А теперь вот смотрю: гаврики растут не по дням, мы стареем—и так мне порой того времени вернуть хочется—когда только притирались, да когда нам по двадцать два годка было...

Маша расчувствованно умолкла. Она была самая старшая—располневшая, наименее привлекательная внешне и, на сегодняшний день, самая «благополучная» из подруг. Все трое призадумались—каждая о своём—и вместе с тем, об общем—их, женском, заложенном в глубинах русско-«совковского» воспитания и в их до смешного схожем понимании счастья. Схожем—даже если формулировала его каждая совершенно иными словами.

Через полчаса в проёме двери возник Илья—разгорячённый, с распахнутой грудью, нависшей буйной порослью над весьма чётко вырисовывающимся животом, свидетельствующим как минимум о его высокой оценке немецкого пивного многообразия.

-Ну, что, девчата, всем кости перемыли? –пробасил он лукаво. –А винегрета всё нэма?

-Так, Илюша, а тебе винегрета и не положено! -игриво парировала Надя с уже изрядно подрумяненными Бакарди щеками, -Ты же у нас на диете—или забыл?

-Якой такой диете? –едва ли не всерьёз оторопел Илья. –С коих это пор?

-Ну, как же—с тех самых! –продолжала Надежда в той же тональности. –Нам вот супруга твоя призналась: с нового года ты на диете. Ну, а учитывая известную мудрость, что, мол, как встретишь новый год, так и проведёшь—мы решили, начинать тебе нужно прямо сейчас—чтоб уж наверняка было...

-Чо-хо? –Илья слегка успокоился и стал подыгрывать Наде. –Вы чё меня, девки, прям на праздник заморить собрались? Вот те и благодарность за всё...-он повернулся к жене. –И чем это, жинка, я тебе такой не нравлюсь?

Пока Маша соображала, как бы так ответить в тон общему приколу, да ещё и муженька не особенно ужалить—а то Илюша при всей его открытой весёлости имел свойство непредвиденно обижаться порой—Надежда уже вворачивала в беседу новый финт:

-Да, да, Илюша, мы теперь живём на западе, а здесь женщина на себя иначе смотрит. Да и к любимому своему иные требования предъявляет. Ты не смейся, а лучше на ус мотай...

-И якие ж такие требования моя жинка ко мне предъявляет, что я того не знаю?

-Какие? –Надя всё больше входила в роль. –Ну, например, к вопросу о внешности мужчины... Вот, скажем, выдающийся авторитет впереди—он здесь в Европе совсем не в моде.

-Що-о?? –Илья хохотнул. –Так ты про то!.. Це у меня не авторитет, а трудовой мозоль—между прочим, кровью да потом в трудах на благо любимой же жинки и заработанный!.. Без него не мужик, а так—одно название. По нему работягу за версту от тунеядца отличить можно…

-Ладно, закроем тему, -Надя улыбнулась уже без иронии. –Если твоей теории верить, то моего тоже придётся в работяги записать .

-Ну, не знаю, кума, это тебе видней, -протянул Илья. –А, кстати, где он сам-то? Иль отрабатывать за вечер не собирается?.. Так ты передай, что надурняк здесь никого не кормят.

-Лучше, Илюшенька, ты сам ему это и передашь… Вообще-то, он уже часа три назад поехал Максимку к бабушке отвозить, да, наверное, заблудился, как всегда, на обратном пути, -ирония вновь вернулась в голос Надежды, но только другая—какая-то невесёлая, без запала.

-ДобрО, -подитожил Илья, тряхнув каштановыми, точь в точь как у дочери, кудрями, -теперь хоть знаем, что ему на новый год дарить—берлинскую карту общественного транспорта… Собирайся, тунеядец! –крикнул он подошедшему Артуру. –Счас поедем за пивком да лимонадом, а то уже час дня—немцы всё разберут и ничего на наш колхоз не останется.

-Что-о? –обиделся Артур. –Что за наезды средь бела дня?

-Малыш, не обращай внимания, -вступила в беседу Анжела своим бархатным голоском. –Это у него теория такая: если мужчина без живота—значит, работать не умеет… А ты у меня всё-равно самый лучший на свете!

Слегка смутишись, Артур растаявшим взглядом послал ей воздушный поцелуй.

-Ты видала? –спросил Илья у жены если и не с завистью, то с нескрываемым восхищением. –Вот это—любовь!

Маша лишь стрельнула глазами в своего простодушного муженька и задумчиво потупила взор...

 

Часов в шесть вечера вся компания была в сборе. Родители с обеих сторон, тётушки, дядюшки, двоюродные сетрицы с мужьями и без оных—в не по-европейски коротких юбках, с живыми карими глазами, заинтересованно смеривающими мужскую половину—прежде всего из числа новеньких, влившихся в их тусовку за последний год. Особенно часто ловил на себе любопытные взгляды Артур, являющийся единственным блондином из всей честной компании. И хотя это определённо ласкало его тщеславие, но вместе с тем внушало некий дискомфорт, тем более что Анжела присутствовала тут же, да ещё и перебрасывалась громкими репликами с Машей иль Надеждой—намного громче, чем говорили между собой сами родственники. «Вот эта никогда дискомфорта не почувствует!» -мелькнула в голове у Артура мысль—словно о совершенно чужом человеке. Он сам даже удивлся этому, внутренне растерялся ещё больше и—едва Илья отправился на балкон жарить шашлыки—с облегчением последовал за ним.

Сначала перекурили, осматривая с высоты празднично разукрашенный город, медленно опускающийся в свои последние в этом году сумерки. Это настраивало внутренне на задумчиво-лирические аккорды.

-Хорошая у тебя жена, -прервал молчание также вышедший на свежий воздух Леонид. –Такая вся аппетитная—и самая весёлая за столом.

Шмидт пожал плечами:

-А у тебя, можно подумать, хуже.

-У моей типаж другой, -протянул Леонид, подбирая правильные слова. –Моя—отличная мать и замечательная хозяйка. А вот с твоей в жизни веселее... Да и в чём другом, я думаю, тоже!..

Артур усмехнулся, а Илья щелчком отправил окурок своего Мальборо в затяжной пикирующий полёт:

-Ты, женский психолог! –брякнул он с напускной строгостью. –Ты лучше скажи, где пропадал весь день, пока мы здесь с Артухой седьмым потом умывались?

Лёня поглядел на Илью несколько секунд, пытаясь прочесть по лицу степень серьёзности последнего. Наконец он протянул с примирительной шутливостью, подстраиваясь под украинский говорок:

-Чёт ты, кум, сегодня якой-то весь не такой... Чё, жинка не даёт—иль, может, тебе налить уже треба?

Шлейдер понарошку замахнулся кулаком:

-Я тебе дам «не даёт»! Эт шо, у кого что болит, тот о том и говорит? –он не обратил внимания, как Леонид весь вдруг стушевался и тут же глянул на Артура—не приметил ли тот чего.

-Короче, я ничего не знаю, завтра после всего ты у нас отрабатываешь, -продолжил Илья со своим обычным полушутливо-полусерьёзным добродушием.

От затеи жарить шашлыки на гриле пришлось вскоре отказаться—даже прежде, чем угли, упершись столбом сизого дыма в вечереющее небо, толком занялись огнём. У подножия многоэтажки выстроилась группка прохожих—как видно, сохранявших бдительность даже в эти предпраздничные минуты.

-Сейчас пожарку вызывать будут, -хладнокровно констатировал Леонид происходящее внизу.

-Чо-хо?! –не на шутку переполошился Илья, до этого энергично работавший симпровизированными из стопки рекламных проспектов мехами. –Якую такую пожарку? –и перегнувшись через перила балкона он начал отчаянно размахивать руками, словно утопающий с палубы потерпевшего крушения судна.

-Алес ин орднунг! Кайн фойервер! Пожарку нэ треба, просто шашлыки жарим! –раздавалась из под крыши дома живая смесь немецкого и русско-украинского языков. -А сколько за вызов-то платить надо? –бросил Шлейдер озабоченно через плечо.

Артур с Леонидом переглянулись.

-Марок пятьсот, не меньше, -наконец изрёк последний значительно.

-Да ты шо, охерел?! –Илья едва не кувыркнулся через стальной парапет двадцатью двумя этажами ниже. –За ци гроши ж мне полмесяца спину гнуть!.. –он яростно махнул рукой. –Усё, сворачиваемся здесь! Лёха, неси воды—зальём угли и тикать с балкона—хай соби потом докажут, что мы были... А шашлыки на сковороде сварганим... иль внизу в ресторане закажем—всяк дешевле выйдет!

 

Проводы старого года начались в хлебосольной, изобилием блюд и напитков располагающей к застолью обстановке,—поначалу слегка натянутой, с показушным душком, но по мере воздействия крутых и не очень душесогревательных бальзамов принимающей всё более наши, былые, отечественные оттенки. Слева от Артура сидел отец Ильи—уже довольно пожилой, но такой же простой и разговорчивый, как сын его. Общий язык они нашли тут же, после первой рюмки Абсолюта. Едва старый Шлейдер узнал, что Шмидт служил срочную в Сибири, как тема их дальнейшей беседы на сегодняшний вечер была предопределена. Дед без конца вспоминал собственную военную молодость, прошедшую в тех самых местах, отчаянно жестикулировал, описывая боевую технику и коварных сибирских комаров, и если бы не Анжела, вытащившая мужа через сорок минут вместе с молодыми Шлейдерами курить на балкон, празднование нового года вполне могло обернуться для Артура неким подобием встречи однополчан.

Снаружи было ветренно. Прямо напротив балкона громоздилась «беременная игла»—как прозвали языкатые берлинцы возвышающуюся на Александерплатц телевышку. От выпитого спиртного она казалась почти рядом—протяни только руку, и уже проткнёшь пальцем горящие оконца распростёртого по периметру самОй «брюхатости» ресторана. Однако руку протянуть не удавалось—на ней повисла Анжела, вжавшись в парня своим обволакивающим теплом, ластясь и урча, словно кошка. Она почти всегда вела себя так—а не только вследствие выпитого спиртного—как наедине, так и в присутствии знакомых. Порой даже казалось, что посторонние взгляды лишь подогревали её страсть и нежность. От всего этого внутри головы Артура расплывался вязкий слащавый дурман, словно парализующий его суть,—сейчас как и прежде...

 

Вскоре после встречи московского нового года стала собираться компания—главным образом из молодых—решивших последовать доброму немецкому обычаю отправиться к двенадцати к Бранденбургским воротам—символу воссоединения Германии. Первые годы после объединения сюда стекались толпы народа со всей Европы, это стало своего рода последним писком нового поколения—пострелять фейерверки и раздавить бутылочку-другую шампанского в общей праздничной сутолоке под сенью старинных ребристых колонн, увенчанных стремительною квадригой. Именно там, где ещё несколько лет назад стыла в немом вопрошании мёртвая пограничная зона, обрамлённая зеркальными рубками гедеэровской «Штази» вкупе с её тогда ещё всесильным старшим наставником. И именно там, откуда брала своё начало легендарная Берлинская стена...

От шлейдеровской бетонки до этого места было минут 15 ходу. Далёкие от политических мотивов, молодые люди хотели, главным образом, развеяться со стола, растрястись после обильных закусок, подышать духом улицы и подготовить себя к новым телесным и душевным возлияниям—так сказать, к основной части программы. Пришпоренные «градусами» ноги быстро несли их по зигзагам асфальта—в шумном потоке местных горожан вперемежку с пёстрым туристским разношерстием. Впереди следовал Илья, расчищая широкой грудью дорогу остальным членам компании. За ним—рука об руку—Шмидты, рядом—одна из кузин по имени Катя—в не по-зимнему короткой мини и колготках с люриксом—пользующаяся нескрываемым вниманием со стороны мужской части прохожих. Замыкали шествие Леонид с бутылкой пива в руках и двумя едва вырвавшимися из «пуберитета» шлейдеровскими родственницами (Надежда осталась помогать хозяйке по кухне) и ещё одна тихая пара, производившая за столом довольно интеллигентное впечатление.

Тёмно-серое берлинское небо то и дело озарялось разноцветными вспышками фейрверков, разрывающихся то беззвучно, то с артиллерийским грохотом и даже порой сопровождающих свой полёт пронзительным завыванием и клёкотом. На улице поминутно трещали хлопушки и минибомбочки, выбрасываемые либо из окон домов, либо самими прохожими. Один из проплывающих мимо усатых прусаков, как видно, не пожелал ограничиться одним платоническим созерцанием обтянутых люриксом катиных ляжек—кинутая им бомбочка разорвалась едва ли не под каблуками девушки—однако вреда ей не причинила. Та лишь дико взвизгнула, обхватив за локоть Артура, на что Анжела метнула молнию своими выразительными, на выкате, глазами, принудив вконец стушевавшуюся Катерину ретироваться в хвост процессии. И только находчивый Илья успел своевременно отправить вдогонку поклоннику миниюбок увесистую хлопушку, которая едва не прожгла последнему штаны на наиделикатнейшем месте.

До самИх ворот добраться не получилось—слишком уж плотным кольцом обложила ликующая толпа эту мекку европейского туризма. Компания наша расположилась на Вильхельмштрассе, недалеко от английского посольства—метрах в стапятидесяти от цели. Достали напитки, ракеты, запасливый Шлейдер извлёк из кармана пластиковые стаканчики. Пробегающий мимо паренёк поинтересовался, не имеется ли в наличии лишней тары. Илья пересчитал стаканы и выделил ему две штучки, на что тот рассыпался в любезностях и ускакал прочь, выкрикивая лозунги типа «Гласность», «Перестройка» и «Русский есть карашо»...

Через несколько минут разом взорвавшееся небо вместе с земными возгласами восторга и треском откупориваемого шампанского возвестили о наступлении того самого, ради чего все здесь, собственно, и собрались. Белые пластиковые стаканчики упорно не желали издавать никакого подобия звона или другого, соответствующего торжественности момента, мало-мальски пристойного звука. Однако в этом и не было необходимости. У наших друзей уже звенели сердца, натянутые словно струны от переполнивших их чувств. И ещё—ярче рейхстаговских прожекторов горели глаза, устремлённые навстречу новому, пока только мерцающему искрами фейерверков, но уже реально ощутимому под тёмными сводами, девяносто шестому году...

 

Когда любители уличной романтики вернулись домой, за столом понемногу улёгся ажиотаж. Некоторые завершали телефонные поздравления родственников, другие подчищали блюда в ожидании уже испускающего из кухни животрепещущий аромат второго; кто курил на балконе, кто вёл неторопливо-сытые беседы с соседом. Дождавшись очереди на телефон, Артур позвонил домой поздравить родителей—они жили в часе езды, на восточной окраине города. Мать была слегка взволнована, как всегда, тут же справилась, всё ли в порядке. Долго благодарила за поздравления, присовокупив, что по гороскопу этот год для сына должен выйти особенно решающим и позитивным. Артура резанули просачивающиеся на поверхность откуда-то из артезианской глубины, тщательно замаскированные, но прекрасно известные парню, материнские тоска и надежда. Они тут же отдались эхом в нём, зассаднив в нутре—даже сквозь туман спиртного. Однако задерживаться на них не хотелось—только не сейчас—и Шмидт прогнал от себя прочь щемящую предвестницу боли—тем самым заслонившись непроницаемым щитом от боли материнской...

-Что, у тебя тоже этот год решающий? –вопрос проходящей мимо Надежды вывел Артура из оцепенения.

Несколько секунд он приходил в себя. Наконец нашёлся:

-Надь, с новым годом!.. А вот подслушивать чужие разговоры, кстати, не очень «гут»...

-Да никто и не подслушивает, Артурчик, -донёсся её звонкий голос уже с другого конца длиннющего корридора. –Мы же не виноваты, что ты прямо возле нашей кухонной обители общаться решил.

Мимо проплыли Маша Шлейдер и здоровенный поднос с пышащим слюноотделительным дурманом жарким. Шмидт направился в зал, сел возле Анжелы—правда, на этот раз с другой стороны, чтоб не рядом с отцом Ильи. Общаться как-то вдруг расхотелось. «Надо бы добавить, -подумал Артур, -всё-таки праздник»,- и он нашарил глазами на столе ближайшую от него бутылку Абсолюта. Словно прочитав его мысли, напротив раздался хрустальный голосок Надежды:

-Друзья, попрошу всех наполнить бокалы!.. Друзья-а...-повторила она, пытаясь привлечь к себе рассеянное поздним временем и выпивкой внимание. -Граждане собравшиеся!.. Дамы и господа... Родилось маленькое лирическое поздравление, у всех налито?..

Когда за столом немного стихло, она продолжала:

-Хочу всех вас, дорогие, поздравить с самым большим русским праздником, который мы даже здесь на чужбине образцово отмечаем чисто по-нашему—с русской теплотой и душевностью! Хочется пожелать вам сибирского здоровья, кавказского долголетия и намецкого благополучия!.. А ещё от себя лично хочу добавить, -голос её понизился, а глаза как-то странно заблестели, -чтобы та наша прекрасная компания, которая сложилась здесь за последнее время, продолжала и впредь отмечать все наши общие праздники в том количестве, что и сейчас. То есть... –она запнулась, -можно, конечно, и расширяться, новым прибывать—но только чтобы все старые оставались с нами—навсегда!..

Над столом зазвенели рюмки и бокалы, люди вновь продолжали закусывать и общаться, Илья брякнул шутливо, что, мол, в следующий раз по причине многословия Надежду третьей не возьмём, а Маша коротко пожурила его за это,—один лишь Артур сидел застывший в какой-то своей, глубокой умственной нирване. Его терзали сразу несколько мыслей. Во-первых, за всё время надиного тоста его не покидало ощущение, что она обращалась именно к нему... Но откуда ей было знать, что парень уже несколько раз собирался уйти от жены? Или же сама Анжелка сболтнула? Но разве она на такое способна? И как тогда на него смотрят её подруги?.. А может, и Илья с Леонидом тоже в курсе? Ведь, наверное, неспроста Лёнька выкинул сегодня реплику о достоинствах такой жены, как Анжела... Артуру вдруг привиделся скользкий тупик, в который он упирается лбом. Он тряхнул головой, хлебнул холодной Фанты—и мысли его черкнули в туманной пустоте зигзаг, как-то нехотя, тяжеловесно изменив траекторию своего полёта... Он посмотрел на Надю—она сидела прямо напротив и элегантно разделывалась с кусочком жаркого, одновременно смешливо переговариваясь с Машей и Анжелой. Это совмещение двух процессов выходило у неё так ловко и непринуждённо, что Артур невольно залюбовался молодой женщиной. Сам он так не умел—на виду у всех обгладывать косточки, разговаривать и при этом сохранять подобающий внешний вид, который бы не вызывал у него самого внутреннего неудобства. Сейчас Надежда была весела и румянна. Но десять минут назад, во время своего тоста и, особенно, когда она запнулась в конце него—она выглядела иначе—в этом Артур мог поклясться. Он не умел сейчас описать словами, что именно было в девушке «не так»—внезапно скользнувшая по лицу бледность, на какие-то мгновения сковавшие его «осУнутость» и чёткость линий—и было ли это вообще? Или лишь привиделось пьяному воображению парня? Однако первая, облачённая в слова мыслишка, прострелившая его сознание, звучала ошарашивающе: «Печать смерти». Кажется, именно так вынес Шмидт этот коварный образ из своей 28-милетней, не особенно искушённой в подобных делах, жизни...

Едва Артур охватил осознанным взором всю роковую фатальность коротенькой фразы, как он в ужасе опустил глаза... Так, потупившись и боясь шелохнуться, сидел долго, невидящим оком сверля чужую обувь и крошки под столом.

Большинство присутствущих были уже «совсем хорошие», поэтому на сидящего, словно в прострации, молодого человека—мужа сочной и трещащей без умолку кукольной брюнетки—не обращали никакого внимания. Наконец он поднял глаза—Надя, живая как никогда и жизнерадостная, перебрасывалась репликами со своими подругами и прочими участниками застолья, запивая всё это дело Крымским шампанским из высокого хрустального фужера... Артур посидел ещё несколько минут в растерянности, наконец махнул рукой и, бросив мысленно: «Пить надо меньше!» -отправился курить на балкон.

А потом было «продолжение банкета»—с тостами и без оных, с шутками, анекдотами, с достреливанием оставшихся праздничных боеприпасов и тщетными попытками уничтожения наготовленного в избытке щедрыми русскими хозяйками съестного. Домой Шмидты отправились после четырёх—в стельку довольные, шальные. От былой неопределённости у Артура не осталось и следа. При выходе их задержала Надежда:

-Так, вы завтра железно приходите? А то у меня к твоему муженьку деловое предложение!

-Ещё бы, Надь, -пропела Анжела, -у нас дома хоть шаром покати! –и тут же добавила с кокетством. –Ух, деловая ты, Надька стала—дальше некуда! К чужим мужьям предложения имеешь!.. –подруги звонко чмокнулись на прощанье.

По тону жены Артур уловил, что ей что-то известно о надином предложении, однако сейчас ему было всё фиолетово. Спустившись на улицу, супруги тут же поймали жёлтенький Мерседес, по случаю праздника уютно разукрашенный гирляндой по низу лобового стекла,—который за неполные десять минут доставил их домой.

 

2. Надя

 

На следующее утро, вернее, ближе к полудню—когда не обременённые заботами люди обычно просыпаются 1-го января—Артур успел свершить сразу три вещи. Во-первых, позаниматься любовью с женой—из-за ещё не выветрившегося хмеля и сонности Анжелы секс получился не ярким, так—где-то на «троечку»—тем не менее под конец оба остались вполне довольны своим супружьим началом года. Во-вторых, разузнать, что «деловое» предложение Надежды не таило в себе ничего таинственно-загадочного, а предполагало всего лишь просьбу отвезти её на машине Шмидтов («за вознаграждение, разумеется») в некий польский городок и обратно—«зачем, Артурчик, точно не знаю—сегодня сам об этом у неё и спросишь». Ну, и по-третьему пункту выяснилось, что вчерашние подозрения парня оказались отнюдь не напрасны—Анжелины подруги действительно знали(«только так, в-общих чертах») об их семейных распрях и недавних попытках Артура уйти: «Пойми, у меня ведь в Германии никого родного кроме тебя нет, и если ты вдруг собираешь вещи и прощаешься, то я хотя бы кому-то душу излить должна». Это было голой, наичистейшей правдой, и Шмидт откровенно пожалел женщину, которая вдруг снова стала для него такой близкой и родной, как когда-то. Жалость эта и желание успокоить её, встреченные лаской и нежностью жены, уже грозили перерости в нечто гораздо бОльшее, как внезапно зазвонил телефон.

-Вы, засони! –проурчал в трубке размеренный голосок Маши Шлейдер. –Мы за стол садимся. Ждём вас максимально 15 минут, потом ничего гарантировать не могу—а то мой Илюша голодный, «як звер»...

И так через 10 минут Шмидты уже неслись на своей красненькой Мазде по вымершим—и ужасно захламлённым после вчерашнего артобстрела—улицам Берлина.

 

Праздники просвистели мимо, как тот лихой фейерверк, что пёстрой вспышкой лишь на мгновения озаряет черноту жизни, оставляя после себя мрак и пустоту, да горький привкус похмелья. Для Нади второе число началось так же, как сотни прочих будних дней за последние её годы на чужбине—готовка обеда, одевание и кормление Максимки, короткие сборы и—марш-бросок на работу. К счастью, у Лёни в университете были каникулы, поэтому отпадала необходимость везти сына к бабке—на редкость неприятной шестидесятилетней матери мужа, которая своей закорючкой носа и сварливостью напоминала Надежде Бабу Ягу. Впрочем, неприятность её была выборочной—во внуке, например, она души не чаяла и несказанно баловала его. Та же самая история была и с сыном, который регулярно получал от матери довольно-таки солидные денежные подачки—«ты только подрабатывать не вздумай, твоё дело—учиться, а работает пусть ОНА». Так уж случилось, что Надю Кораблёву не взлюбили в родительском доме Лёни Завацкого. Не взлюбили сразу—безнадёжно и бесповодно—едва молодые приехали к ним из Питера на каникулы после первого курса института. Второй раз Леонид ездил уже один—поставить их в известность о беременности жены. Так думала тогда Надя. А оказалось, это был лишь предлог. Основной же причиной явилось оформление документов на выезд. И ещё—решение судьбы её, Надежды, которую родители никоим образом не желали видеть в роли своей невестки там, в Европе... Как показали дальнейшие события, Леонид был с ними не согласен, и по возвращению в Питер предложил жене эмигрировать вместе с ним...

Наде сейчас казалось, это случилось целую вечность тому назад. Долго, кажется, она тогда не раздумывала, только с отцом своим посоветовалась—он для неё оставался, как и в детстве, самым большим в мире авторитетом. «Главное, дочка, чтоб тебе хорошо было. Здесь у нас нынче, сама видишь, что творится—сплошной беспредел. А с мужем-евреем, да ещё в Европе, с голоду всяк не помрёшь. Если любишь его, то езжай!» -вынес Сергей Петрович Кораблёв своё лаконичное, выстраданное резюме и, отвернувшись к окну, часто-часто заморгал ресницами...

А Надя и вправду любила тогда—всего-то четыре с половиной года тому назад—любила настолько, что согласилась стать Завацкой, хоть прежде и обещалась отцу сохранить навеки его фамилию. Любила так сильно, что решилась бросить всё—родителей, друзей, институт, бросить любимый город на Неве, где прошло её детство. И отбыть в неведомый, непонятный, пугающий своей правильностью и напыщенностью, Берлин. Он должен был стать родным—для неё и того крошечного кусочка счастья, что трепетал в её чреве последние месяцы, наполнял её целью и силой, в которой она так нуждалась сейчас...

Иногда, особенно первые годы в Германии, Надя частенько спрашивала себя, когда же у них с Лёней прошла любовь, когда треснуло надвое то, что так крепко и, казалось, навечно срослось там, на холодной дождливой Родине, в замызганном студенческом общежитии. Вначале горько, до внутренней истерики, винила в душе тёщу, те проклятущие восемь месяцев, что провели вместе, вчетвером, в одной комнатёнке приёмного «хайма». Впрочем, под конец, с рождением Максимки, Надежда уже не могла держать за зубами всю ту жёлчь, что регулярно выплёскивалась на неё вёдрами слов и сотканных из ненависти пауз—выплёскивалась и тут же рикошетом пёрла из неё обратно, не вмещаясь более внутри ставших вдруг такими эфемерными оболочек скромности и интелигентности. Она стала огрызаться—поначалу тихонько, жалко так, словно побитая дворняжка—так что выцветшие губы под кривым носом ведьмы лишь искривлялись в ледяном презрении. Потом всё зубастее, изощрённее, приметив что витиевато-колкий, с достаточной внешней хОлодностью, сформулированный отпор оказывал на старую Завацкую значительно более убойное действие, нежели истерический крик... Так постепенно закладывалось начало новому, берлинскому рождению Нади, которая всё глубже погребала в недрах своей души былую тихую пай-скромницу и недотрогу...

Прежние благодарность и уважение к мужу, который вопреки увещаниям родителей вывез её в Германию, постепенно сменялись неприязнью и всё более усиливающимся презрением. Порой ей казалось, что во всём этом кажущемся благородстве тогда присутствовал лишь простой, как огурец, мужской расчёт. Ведь не секрет, что по какой-то косой случайности свободных девок в эмиграции оказывалось гораздо меньше, чем парней. Надя сама видела, как рысчут, словно голодные волки, холостые мужики из их «хайма» в поисках женской нежности и ласки. Её-то «Лёнечке», при всей его врождённой пассивности и вальяжности, без неё здесь разве что только на луну выть осталось...

«Лёнечка...» -припомнилось Надежде давно уже вышедшее из употребления имя мужа.

Кажется, именно эти его вальяжность, отношение к себе, как к чему-то особому, проявляющиеся во всём—в неторопливых движениях, поступках, витиеватых фразах—именно они и произвели на девушку поначалу наибольшее впечатление, по неопытности зачисленные ею на счёт глубокомыслия, значительности и жизненной мудрости. Увы, на самом деле всё оказалось иначе: под содранной бЫтом оболочкой на поверку остались лишь праздность и ленность душевные, не сдобренные более ничем приметным,—да ещё и изрядная мягкотелость в отношениях со своей волевой матерью.

Раньше, ещё до родов, Надежда многократно была готова бросить всё, плюнуть—и ринуться туда, обратно, лишь бы подальше с этой адской сковородки, что иссушала её душу, её суть, её молодое, прекрасное, созданное для любви и семейного счастья, тело. Но нет, не бросила... Теперь же было ни к чему—вместе с родами обрёлся смысл существования, слегка породнЕл Берлин, появились подруги—самые лучшие на свете, каких у неё и там-то не было—поскольку с этими ей довелось пройтись через самую жестокую горечь обыденной взрослой жизни.

Сынишку Надя покрестила. Сделать это было необходимо—дабы уберечь ребёнка от всех тех злых потоков, которые—она физически ощущала это—ежедневно перехлёстывали их жизненный путь. Русская православная церковь находилась не так уж далеко от их новой квартиры. Как-то в воскресенье Шлейдеры со всем выводком заехали за ней на машине, к концу службы подошли к попу, тот сразу же и согласился. Крёстной мамой быть, конечно же, Маше—тем паче, она плюс ко всему ещё в детстве в Успенском соборе крЕщена—так, на всякий случай, «от болезней». А вот с папой оказалось сложнее—Илью-то в семье с детства к иудейству приобщали—со всеми, как положено, атрибутами этого дела. Однако, к счастью, батюшка оказался по-европейски лояльным, понимающим специфику нашего брата-эмигранта. «Кем ей будешь, муж?» -кивнул святой отец на Машу, и получив утвердительный ответ, выдал Шлейдеру металлический крестик на нитке, который тот должен был на время обряда поместить на грудь. Так вот и прошла на немецкой земле нехитрая процедура обращение двухлетнего Максимки в русскую православную веру...

Леонид вернулся домой от родителей, когда трое взрослых и трое мелких—один из которых в высоком детском стульчике сиял гордостью новоявленного христианина—сидели на аккуратненькой кухонке Завацких и отмечали знаменательное событие. Медленно, как происходило вообще всё у Лёни, до него дошёл смысл торжества. Возможно, не будь здесь Шлейдеров, он, несмотря на свою флегматичность, закатил бы жене скандал. И Надя бы, скорее всего, ответила ему, что, мол, предварительно советоваться можно лишь с настоящими мужьями, которые приносят домой деньги, содержат семью, а не только числяться таковыми по паспорту да бегают каждые выходные к мамочке за подачками... На это бы Завацкий, возможно, смолчал—а мог бы и напомнить, благодаря кому Надежда сейчас пребывает в «сытой» Европе, и что, мол, «один его звонок в ратушу»—и не видать ей очередного продления визы, как своих ушей. Но об этом Леонид, конечно же, не стал сейчас—как когда-то—и заикаться, иначе его весьма чувствительная до сей темы супруга попросту разнесла бы его словесно-морально в пыль. В ту самую, куда плюют да растирают: тьфу—и всё, нет больше ни мужика, ни его достоинства...

Лёня прекрасно знал эту способность жены, тем более пугающую, что раньше за ней ничего подобного не водилось и в помине. Нет, Надежда однозначно изменилась за границей—«вкус сладкой жизни почуяла», как говаривала мать. Стала независимой, самостоятельной, менее женственной, чем прежде. В том смысле, в каком понимал женственность Леонид—менее слабой и беззащитной, а наоборот, умеющей ух как постоять за себя, пред чьим бы лицом этого не пришлось—лицом тёщи, мужа или же пьяного игрока-прилипалы на своей осточертевшей работёнке в «шпильке».

Увы, другая работёнка Наде покамест не светила. Только не с её визой—которую постные чиновники в «обезьяннике», как называли наши мрачное отделение по делам иностранцев—продливали каждый раз лишь на год, досконально сверив по бумагам, действительно ли гражданка такая-то проживала всё это время под одной крышей со своим «беженцем»-муженьком и сыном. ...И только не с её «арбайтсерлаубнисем» -разрешением на работу, которое выписывали в полиции всего-то на полгода—и то, лишь после предъявления письменного обязательства о трудоустройстве от владелицы «шпильки»... И до чего смешное ведь словцо придумали—«обязательство»! Как будто и впрямь Надежда наша вдруг становилась взаимно «обязанной» своей шефине. Эдакой расфуфыренной, распомаженной и разманикюренной Фриде, которую по габаритам было легче перепрыгнуть, нежели обойти—закатывающей в подворотню салона на своём «пятисотом эсс-классе», успевшей за двадцать лет пребывания в Германии уже порядком обкарнать республиканскую казну—и, впрочем, продолжавшей это делать до сих пор. Кроме двух «шпилек»—«Космоса» и «Фортуны», где работала Надя, бизнесменке принадлежали пятикомнатные хоромы в Берлине, собственная квартира в центре Киева и домишко на испанской Майорке, которую, впрочем, немцы давно уже превратили в собственную колонию. Гешефт свой Фрида знала на все сто. Ешё до недавнего времени она получала социальную помощь, а «Космос», фактической владелицей которого она являлась уже добрый десяток лет, числился за какой-то немецкой пенсионеркой. Взамен «альте фрау» имела трёхразовое питание и квалифицированный уход—осуществляемый нанятой за почти что символческую мзду русской медсестрой—и была совершенно без ума «от этих милых русских людей». От избытка чувств благодарная и одинокая старуха однажды подписала подсунутое Фридой завещание, по которому её роскошная трёхкомнатная квартиры после смерти переходила её благодетельнице. Так и вышло, долго ждать кончины восьмидесятитрёхлетней бабки не пришлось, а гордая наследница скорёхонько загнала едва ли не небом посланную ей недвижимость на очень выгодных условиям. Тут же подсуетившись и «выйдя из подполья», Фрида приобрела вторую «шпильку»—«Фортуну», в которую и взяла на работу Надежду.

В глазах ушлой предпринимательницы девушка была просто кладом—симпатичная, сообразительная и, главное, в совершенно безвыходной ситуации. Знала, такая будет пахать на любых условиях—сколько надо и за сколько надо—и уж жаловаться в полицию точно не побежит. Потому как права у неё сейчас в этой Германии даже не птичьи—а так, в лучшем случае, блошиные...

И Надя работала: с утра—как его понимали в игорном бизнесе—и до поздней ночи, пока у последнего клиента звенела монета в кармане; без праздников, без выходных—а лишь с редкими отгулами, без которых у человека, как без воздуха—если его, положим, в смрадную бочку замуровать—неминуемо произошло бы отравление крови. Порою Надежда ощущала себя пойманной рыбёшкой—эдаким брошенным на песок карасиком, шевелящим беспомощными дырявыми губами—на которого люди со свойственным им садистским любопытством капают водой—как, мол, протянет ещё чуток аль скорее протянет плавники?..

Но такие мыслишки случались, конечно, лишь в самые грустные минуты. А потом был снова дом—её любимая квартирка, которую уж она вылизала и обставила в духе последнего, доступного ей финансово, писка. Был её распрекрасный, становившийся день ото дня всё понятливее и разумнее, ангелочек—который хоть внешне и смахивал до смеху на папочку—но внутренними, душевными корнями своими шёл явно в их породу, кораблёвскую. Ещё были подруги, которые иногда даже навещали Надю в самОй «шпильке», устраивая ей «праздник для души»; был её любимый отец, которому она регулярно, раз в неделю, звонила по телефону; были, наконец, надежды—что, мол, жизнь-то её далека ещё от завершения и даже по теории вероятности после бочки дерьма должно хотя бы ложку мёду накапать. Много чего прочего было вокруг, что в сумме своей подавало Наде недвусмысленную весточку о том, что пожить-то на свете ещё ох как стоит!..

Так она и жила... Монотонной заводной машинкой прожужжали мимо второе число, третье, четвёртое—а за ними и вся неделя. Близился первый её в этом году отгул. Аж целых два дня, выпросить которые у Фриды стоило ей, Надежде, неимоверного труда. И которые, конечно же, были нужны ей не просто так—для праздного любования своими уютными комнатёнками—а с целью.

Вот уже десять месяцев, как её отец, Сергей Петрович Кораблёв, пытался спасти в Питере от закрытия один заводишко, главным инженером которого он являлся долгие годы. Столкнувшись с фактом, что продукция их в новой России никому не нужна, стал со свойственной ему обстоятельностью искать скупщиков за рубежом. Наконец нашёл в Польше, в небольшом городке М. к западу от Варшавы. Первая поставка прошла успешно, поляки остались довольны, тут же при получении расплатились наличкой. По неопытности, однако, Сергей Петрович, не включил в стоимость товара свою собственную зарплату, превратив её в выплачиваемые задним числом посреднические проценты. Таким образом, на компаньонах висел теперь должок в пять тысяч долларов, оплатить который они были готовы в любую минуту, но при этом его, конечно же, было крайне нежелательно пропускать через банковский счёт. Дело оставалось за малым: снарядить в Польшу надёжного человечка, потому как ехать самому сверхзанятый главный инженер не имел сейчас никакой возможности. После пересмотра своих человеческих ресурсов, Кораблёв обратился с вопросом к дочери—тем паче, что путь от Берлина до М. был значительно короче, чем от Питера. Надежда, готовая в любую минуту помочь своему обожаемому отцу, голодная нынче до всего нового, способного хоть как-то разнообразить её нудную повседневную шарманку, долго себя упрашивать не заставила.

Оставалось решить лишь техническую сторону дела. Ехать поездом—с пересадками, с ожиданиями на польских вокзальчиках, плюс такси там, на месте, плюс солидная сумма денег с собой—этот вариант казался девушке весьма ненадёжным. Оставался другой—«нанять» кого-нибудь из знакомых с машиной, что одновременно предполагало для неё хотя бы формальную мужскую поддержку.

После недолгих раздумий и звонков выбор пал на анжелкиного Артура—свободного времени у парня было предостаточно, «на постоянку» он не работал, а так—когда придётся подрабатывал водилой через посреднические фирмы. Да и попутчиком, по всей вероятности, он мог оказаться вполне приличным—в меру образованный, интеллигентный—с таким и поговорить в дороге есть о чём.

Надино предложение с похмелья после нового года Шмидт встретил несколько меланхолично, без эмоций и расспросов. Потом, хлебнув вдоволь пивка, воспрял—и даже с неким энтузиазмом заявил, что сам бы рад вырваться на время из этого опостылевшего Берлина, а посему, мол, денег с неё не возьмёт—пусть лишь за бензин заплатит. На это Надежда с запалом ответила, что поездка сама «именно по деньги»—а «оставлять инкассатора без его кровно заработанных считает абсолютно подлым надувательством». Артур усмехнулся и, буркнув: «Эх, Надюха, если такая богатая, ты б лучше меня на обратном пути в ресторан пригласила», - собрался выйти покурить. Проходящий мимо через залу Илья пробасил:

-Ну шо, Артуха, надбавку за повышенный риск себе выторговал?

Шмидт поначалу оторопел, дивясь поистине впечатляющей осведомлённости некоторых—кажется, практически всех, кроме него самого—членов их «шайки-лейки». Во-вторых, он не сразу понял шлейдеровский намёк насчёт риска.

-Ну, як же, -на этот раз удивился «хлопец», -ты шо, ничого про Польшу не слышал? Як там на дорогах наши рекетиры промышляют, тачки останавливают, пассажиров раздевают?.. –оценивая произведённое им на парня впечатление, он выдержал паузу, после чего с еле приметной под усами усмешкой продолжал:

–Так что, мой тебе совет, зёма, клёвые шмотки лучше дома оставь, а так—дырявые джинсы да калоши на себя напяль—и уперед с писнями!..

-Да ну тебя! –отмахнулся Артур. –Я думал, ты что-то дельное подскажешь, а ты только мозги людям пудрить... Ладно, сами с усами—к твоему сведению, братков наших на польских дорогах уже года два как «нэма»—с тех пор, как части из Германии повыводили!

-Нету—ну и ладно, тогда пошли опохмелимся, -с неожиданной готовностью подитожил Илья уже другим, по-хозяйски тёплым голосом. –Ты, главное, на меня не обижайся, я ж як лучше хочу—чтоб вы там бдительность по дороге не растеряли...

 

3. Что такое счастье

 

Первый день отгула у Нади почти целиком ушёл на получение визы в польском посольстве—«большом курятнике, где все куры кудахчут по-нашему, только петухи кукарекают по-пшецки»—как она после описала его подругам по телефону. Вечерком ещё приготовила пирожки на дорожку да куринный бульончик для Максимки. За домашними хлопотами лечь пораньше, как планировала, не получилось—да кабы и легла, всё-равно б не заснула—«игорный» график уже давно перезавёл по-своему её внутренние часики.

Следующее утро началось многообещающе: безоблачным голубым небом—отражающимся в придорожных лужах и островках снега на полях—что зимой не так уж часто баловало собой однообразные прусские ландшафты. Прямой, как стрела, автобан упирался в широченные синие щиты с надписью «Франкфурт-Одер», с лёгким жужжаньем мотора простреливал их на вылете и нёсся дальше—навстречу новому, манящему своей необычностью, дню.

Благодаря «русскому» любителю быстрой езды за рулём, которому оставаться таковым не мешала даже его типично немецкая фамилия, сотню километров до границы преодолели не более чем за сорок минут. Сонные «бундесовские» пограничники в стеклянных будках жмурились от ярких, даже агрессивно бивших со стороны недавнего соцлагеря солнечных лучей. Польский офицер подозрительно окинул взглядом спутника элегантной шатенки на красной Мазде, сверился по какой-то важной бумаженции и, шлёпнув печать в паспорт, «пшекнул» своё добрО.

Сведения Артура о дорожной географии Польши практически равнялись нулю, а посему на Надю теперь ложилась серьёзная ответственность штурмана. Воткнув в дверной карман термосок с кофе и сигареты и несколько пожалев о временном прекращении их ненавязчивой беседы, она достала из бардачка завалявшуюся потрёпанную, доживавшую свои последние километры, карту восточной Европы.

После ближайшей заправки, на которой залили под крышечку—благо местные цены на бензин процентов тридцать не дотягивали до немецких—дорога запестрила чрез сельскохозяйственные угодья. Польша производила странное впечатление: на Германию, конечно, уже не тянуло—ни качеством дорог, ни открывающейся по их краям перспективой—и в то же время ещё не типичный «совок»—с его тоскливо-бесшабашной печатью безхозности вокруг.

Сей факт Артур отметил лишь вскольз, без подключения философских либо ностальгических струнок своей души. Отнюдь, в даннный момент его внимание занимало другое: от самой бензоколонки за ними «висела» синяя «восьмёрка» с затемнёнными стёклами и польскими номерными знаками. Сейчас ему даже казалось, она «пасла» их аж с погранперехода, где была припаркована поодаль, за обменным пунктом, и где возле неё крутился какой-то бритоголовый молодчик в зелёном «Адидасе». Так ли? Кто они—и что им надобно от типично немецкой «середняковской» машинки с берлинскими номерами? Или всё это лишь отрыжка навеянных шлейдеровской посленовогодней болтовнёй впечатлений?..

По подсознанию внезапно резанула фраза: «...бьют-то ведь по роже, а не по паспорту»--кажется, из расказанного на той же гулянке илюхиным дядькой анекдота. Именно—по роже! А то, что у него самого рожа типично русская, это уж нашему Шмидту—вот уж нарочно не придумаешь!—приходилось слышать неоднократно. А тут ещё Надьке прям на границе приспичило за сигаретами выпрыгивать—и это-то в её «норке» да кожанных сапогах по колено—как, наверное, ни одна окрестная немка не вырядится! Так вот, «по рожам» их обоих и вычислили, и теперь приклеились сзади, словно репейник—мол, наши вы, такие же «совки», как и мы сами, хоть и заховались себе там, за «шенгенским» кордоном, как у Христа за пазухой. Но это всё лишь до поры до времени—уж мы-то вас всё-равно оттудова выудим—и снова в наше, родное, совковское дерьмо макнём. Так, мол, и знайте!..

Дабы не начинать панику раньше времени, Артур старался сохранять бесстрастность на лице. На ровном участке дороги щедро добавил газку ногой—Мазда обиженно заголосила высоким тенором и дёрнулась вперёд своим лёгким, словно игрушечным корпусом. «За восемь и девять секунд до ста!» -как частенько сообщал парень знакомым. Именно не за девять, а на одну десятую секунды быстрее—такая характеристика являлась предметом публичной гордости Шмидта, который невзирая ни на «непрестижность», ни на отсутствие свойственной немецким «тачкам» почти что «бронетанковой» солидности, любил эту шуструю и безотказную, как часы, японскую машинку.

И вот теперь она уносила их от погони, без особых усилий оставляя позади возможных преследователей. Минут через пять ворвавшись на скорости в заснеженный лесок и окончательно потеряв «восьмёрку» из виду, Артур вытер пот со лба. Застывшая по бокам зимняя сказочная идиллия подействовала успокаивающе, сея даже некоторое сомнение в душе: а действительно ли что-то было, какая-то реальная опасность от поспешавшей позади машины—или просто «галлюники» изнеженного западной «тепличностью» эмигранта? Откинувшись на спинку сиденья, Шмидт попросил у Нади сигарету.

Всё это время та усердно пыталась постичь на карте крупномасштабное хитросплетение дорожной паутины.

-Может, тебе вначале пирожок с кофейком? –спросила она с наивной улыбкой—девушке явно импонировала эдакая лихая, с ветерком, езда по просёлочной узкоколейке.

Едва Надежда успела завершить свой вопрос, как из-за деревьев буквально за их спиной на трассу выпрыгнула, словно жаба, огромная чёрная БМВ. Покачивая хищной акульей пастью над широченными покрышками и выплюнув сизое облако выхлопных газов, она вцепилась им прямо в хвост, угрожающе сигналя фарами. По всей вероятности, «беэмвуха» специально поджидала жертву на одной из лесных просек, предварительно получив данные от преследователей на «восьмёрке». Так или иначе, мощный вспрыск адреналина тут же отсёк у Шмидта всякое желание рассуждать. Инстинктивно пригнувшись, он слился воедино с этим жёстким велюровым сиденьем, с судорожно сжатым рулём и длинной узкой педалью в правом углу пола, которая сейчас решала его судьбу. А одновременно—и судьбу его спутницы... В последние годы жизни в Германии Артур вёл довольно спокойный образ жизни, практически лишённый физического риска—ну, а в подобные ситуации ему доселе вообще попадать не приходилось. Поэтому сейчас он абсолютно не мог себе предположить, чем для них с Надей могло это здесь закончиться. Краем глаза взглянув на неё, он отметил, что она держится молодцом—мгновенно всё осознав, тут же взяла себя в руки, пытаясь не терять самообладание и не мешать ему совершенно лишними в данной ситуации словами. На какую-то долю секунды мозг его пронзило неведомое раньше ощущение духовной близости к этой девушке, и вместе с тем—отголосок неясной, бессознательной жалости к ней...

Тем временем чёрная БМВ, взревев мотором, пошла на обгон. Высунувшаяся из окна справа рожа в спортивном «петушке» яростно замахала руками, приказывая им остановиться. Краем глаза Артуру привиделось в руке бандита нечто вроде офицерского «ТТ». «Стрелять не будут, -мелькнуло где-то в канале спинного мозга. –Это всего лишь для устрашения!» Он тут же синхронно отреагировал на манёвр, заняв середину узкого дорожного полотна и тем самым оттеснив преследователей назад. В следующую секунду толщу воздуха разрезал надин возглас:

-Осторожно, машина!!

Прямо по курсу им навстречу полз допотопный польский Фиат, прижавшись к обочине и панически сигналя фарами. Водитель его явно притормаживал, однако это не могло предотвратить неумолимый процесс сближения. Когда до поляка оставалось метров 20, Шмидт взял резко вправо, уступая дорогу. И ещё прежде, чем он успел что-либо сообразить, БМВ, со скоростью реактивного самолёта втиснувшись в стремительно сокращающееся пространство между Маздой и встречным тихоходом, вырвалась вперёд. Боковым зрением Артур запечатлел, как Фиат, уходя от неминуемого столкновения, вырулил вбок и, «пропахав» днищем по рыхлой пологой насыпи, застыл где-то внизу, у неровной стены молодняка, спугнув стайку возмущённых сорок... Впереди же теперь в злорадной близости маячил покатый широченный багажник с двумя зияющими гаубицами «выхлопушек» и зловеще отливающими на солнце цифрами 7 4 0.

БМВ шла по самой середине дороги, слегка сбавляя скорость, и обогнать её не представлялось никакой возможности. А тем временем в зеркале заднего вида вновь возникла, всё больше выростая в размерах, злополучная «восьмёрка»... Поединок был проигран. Ватные ноги Шмидта отказывались повиноваться, голову изнутри выстилала предательская пустота. Казалось, машина его катилась сейчас сама по себе, каким-то чудом повинуясь воле зажавших их в тиски бандитов.

Парень вновь взглянул на Надежду, встретившись с её взглядом. Странное дело—рядом с ним сидела другая женщина. Нет, не женщина—девчонка! Такой он не видел её никогда—потерянная, беспомощная, сжавшаяся вся, как затравленная ласка. С немым вопросом, застывшим в её чутких зелёных глазах, обращённых к нему, Артуру—с затаённой надеждой и мольбой. Вопросом, на который—увы—он не знал ответа...

Что-то, однако, всё же «закоротИло» внутри него под действием этого тихого—и вместе с тем истошного, словно вопль о помощи—женского взгляда. Как какой-то допинг, подстёгивающий дух и волю, вселяющий надежду в самой растоптанной, будто кусок степного кизяка, ситуации—заставляющий почувствовать себя человеком, способным на поступок... Протянув руку в сторону, Артур сжал холодные сосульки её пальцев. Несколько мгновений молчал, пытаясь подобрать слова—не дырявые, пустые—а способные согреть—хоть на самую малость. Так и не найдя ничего путного—протяжно выдохнул...

Под конвоем проследовала километра три. Потом все повернули направо. На пустынной развилке остановились. Слева к Мазде бок к боку подъехала «восьмёрка». Из приоткрытого окна показалась бритоголовая носатая физиономия—видимо, ещё тот, с границы:

Слушай хорошо! –произнёс преследователь с лёгким кавказским акцентом. -Будешь всё делать, как тебе говорят- ничего с тобой не случится! Ни с тобой, ни с твоей бабой... Сейчас тихо за ними поедешь, -он кивнул в сторону стоящей впереди БМВ. –Будешь так ехать, пока асфальт не кончится. Там остановишь, мотор выключишь, и на правое сиденье перелезешь. А она пусть сзади садится! Всё ясно?

Шмидт неопределённо кивнул.

-И смотри, без глупостей! –бросил «носатый» напоследок. –Себе же хуже сделаешь!.. –не успев толком договорить, он поднёс к уху зазвонивший радиотелефон.

Артур изподлобья огляделся по сторонам. Унылая опушка ответила ему сочувствующе-прищуренным взглядом серых прогалин. А чуть дальше, за слоем леса, белели свечи многоэтажек какого-то города. Отсюда казалось, до них можно дотянуться рукой... Там жили люди. Там светило солнце, отражаясь в невидимых отсюда окнах. Там текла нормальная, хоть и чужая, спокойная жизнь. «Жизнь, полная счастья!» -надрывно застучало в висках у Артура. Внезапно его осенило ответом на извечный людской вопрос—«что же такое счастье?»—столь тяжеловесный и тугодумный—и вместе с тем такой же простой и лёгкий—как воздух, которым он дышал...

С судорожной неожиданностью воткнув скорость в податливое нутро коробки передач, наш герой рванул с места. Мазда под ним завизжала, словно обиженный жеребец, и со всей силой резанув бампером угол мешающей впереди БМВ, понеслась по корявой бетонке прочь, устремляясь туда...

Не совладев с собой, что-то закричала Надя. Бандиты в боковом зеркале засуетились, выскочив из машин и размахивая руками. От удара их БМВ скатилась передком в неглубокий кювет и буксовала, пытаясь выпрыгнуть обратно на твёрдое покрытие. Двое принялись толкать её снизу, третий полез за чем-то в багажник ... Всё это промелькнуло перед Шмидтом словно в детском калейдоскопе—стремительно и нереально. А отчётливо он видел лишь одно—высотки незнакомого города пред собой, сверкающие в ярких лучах манящим блеском свободы—приближающиеся с каждой секундой всё ближе и ближе. Отныне это было не только «их», «тамошнее», недостижимое счастье, что привиделось недавнему пленнику пару минут назад,—нет, теперь это было счастье ИХ, собственное, которого у них с Надей уже было никому не отнять...

 

Так думал Артур тогда, поглядывая на свою спутницу, которая отвечала ему тёплым, исполненным слегка разбавленной испугом гордостью и затаённой нежностью, взглядом. Возможно, если бы кто-то увидел их—как они, держа друг друга за подрагивающие от недавней опасности руки, спустя 20 минут вошли в Макдональдс провинциального польского городишки и тут же уединились с пластиковыми стаканчиками прохладительного в уголке для курильщиков—возможно, их приняли бы за обычную влюблённую парочку. И вероятно, были б не столь далеки от истины. С одним лишь существенным «но»—это была НЕ обычная влюблённая парочка. Вернее, о своих чувствах друг к другу тогда они ещё не успели сложить определённого мнения—просто не имели на это времени, захлёснутые диким круговоротом событий. Да и кто уж знает наверняка, как они рождаются в нас—предтечи великих чувств, что берут штурмом города и пишут историю—либо же испепеляют медленно изнутри, разбившись о стену условностей иль равнодушия? Однако этим утром каждый из наших друзей увидел друг в друге то, о чём не ведал и не подозревал прежде—загадочное и притягательное, словно магнит,—и теперь оба постигали ЭТО изумлёнными, широко распахнутыми навстречу душами...

На почву действительности вернула неумолимая, как палач, стрелка часов. Близился полдень, а с городком М., где у Надежды была назначена встреча на час дня, их разделяла ещё добрая сотня километров. Подойдя к машине, Шмидт первым делом отогнул руками изрядно помятое от столкновения с «беэмвухой» крыло. Тонкая японская жесть сложилась гармошкой вместе с бампером, едва ли не цепляя переднее колесо при езде. О правой фаре и поворотнике не стоило и говорить—их просто не существовало более. Доехать в таком виде на место назначения и обратно, конечно, можно было, однако дальнейший ремонт машины вылетал в копеечку.

Тему подняла сама Надежда—когда они вновь неслись, подпрыгивая, по дырявой однообразной бетонке—как видно, не ремонтировавшейся со времён незабвенного Войцеха Ярузельского.

-Ты не думай,-начала она официальным—совсем другим, чем пять минут назад—голосом, -за ремонт я заплачу, сколько бы это ни стоило. Машина будет снова в том же состоянии, как ты сегодня утром за мной заехал...

Артур посмотрел на неё продолжительно, пытаясь объять мыслями её изменившийся голос и суть произнесённого ею. Нет, он не знал того, что знала Надежда о своём отце: что деньги—этот ожидаемый гонорар в пять тысяч долларов—принадлежат отнюдь не ему, а уйдут все без остатка на возвращение долга, взятого им под высокие—как это принято в деловых кругах России—проценты для необходимого санирования предприятия. Уйдут так же, как ещё многие-многие последующие выручки от продажи продукции, оставляя Сергея Петровича Кораблёва—фактического руководителя завода—ещё долгие месяцы влачить незавидное существование в одной из хиленьких коммуналок на задворках Васильевского Острова... Нет, об этом Шмидт знать не мог, однако, несколько разбираясь в ценах на ремонт автомобилей в Германии, был уверен, что Надя не имеет ни малейшего представления, во сколько ей это дело может обойтись. Оценивая реалистично и принимая во внимание дороговизну запчастей на «японцев»—как минимум, в половину суммы отцовского вознаграждения... Да нет же, такого удара нанести ей Артур не мог—только не после всего произошедшего с ними... и между ними. Поэтому теперь он лихорадочно прокручивал в голове варианты, ища наиболее безболезненный из них и ощущая себя кровно причастным к судьбе этого, ещё совсем недавно чужого ему, человека.

-Что молчишь? –спросила она неуверенно. –Или ты меня теперь и ответом не хочешь удостоить?

-Да нет, почему—просто думаю, что сказать... Кстати, Надь, папу-то придётся в известность ставить... Как он на это?.. –Шмидт словно зондировал почву—в поисках той самой единственной мины, которую ему, новоявленному сапёру, придётся обезвредить—или же просто броситься на неё плашмя, погребя опасность под своим телом. Погибнуть смертью героя! С пронзившим тебя на мгновение—единственное и последнее под этим небом—сознанием собственной исключительности и всепобеждающего самопожертвования... Мысли-скакуны понесли не в ту степь. Такое бывало с Артуром—когда он искал какое-то важное решение, которое всё увиливало из под носа, не давая ему сконцентрироваться и мутЯ водоворотом диковинные фантазии—чтобы потом неожиданно всплыть из омута сознания единственной Золотою Рыбкой...

Увы, для «подвига» у Шмидта попросту не было денег—все их нехитрые с Анжелой сбережения ушли на летнюю поездку в Израиль. Которая—благодаря гостеприимству родственников жены и созданной ими атмосферы сплошного праздника длиною в полтора месяца—временно сокрыла давно уже вырисовывающиеся противоречия между ними...

Итак, сам ремонтировать машину Артур не мог—его непостоянные «халтуры», как называл это отец, едва хватали на оплату квартирки да закупок в дешёвых супермаркетах. Не спасало финансы и наличие жены—безработной парикмахерши, уже около двух лет практически без знания языка пытающейся найти работу по специальности. Хотя, «пытающейся» для неё, наверное, слишком громко сказано. Поначалу «пытался» сам муж—выучить её немецкому, найти подходящее занятие, как-то приобщить к стране и культуре, в которой предстояло теперь жить до гроба. Ан не вышло—не из того оказалась теста. То ли к языкам не способная, то ли положение устраивало—что жить, в отличие от России, и без «спину гнуть» вполне получается. Попытался-помыкался Артур годик-другой—да и руки опустил... Тем более, к тому времени в мозгах его один червячок завёлся. Из тех самых, что поначалу лишь мимоходом нас посещают—серое вещество поточат чуток—и на попятный. Потом же входят во вкус, ненасытные,—ходы извилистые в полушариях прогрызают, прям целые катакомбы—пока не рухнет вся конструкция, словно труха. И остаёмся мы после свободными, как птицы в полёте—кто счастливыми, а кто и несчастными в этой своей новоиспечённой свободе...

Зовётся тот червь Бракоедом. Откуда уж он берётся—в точности неизвестно. Одни говорят: болезнь наследственная, дремлет себе в генах у нас до поры до времени, пока иммунитет не ослабнет. Другие во всём инфекцию винят, нечто вроде вируса,—что иль от мужа к жене, иль от жены к мужу, иль даже со стороны от кого прийти может. А третьи—на первых двух руками машут и всё чумной ветер времени ругают, коего раньше в краях наших, якобы, и в помине не было...

Кто знает, только вот червячок этот Надежде нашей тоже—ох как знаком был! Кажется, в голове её он ещё пораньше, чем у Шмидта, обосновался. Да только воли она ему не давала—боролась, как могла, вытравить пыталась—хоть и чуяла в душе, что на постоянку потуги её мал чего принесут. Ей-то бы хоть пару лет ещё визы на ПМЖ обождать—тогда хоть развернётся, человеком себя почувствует, а не пресмыкающимся под муженькиной подошвой... Потом вдруг резко ощущала вину свою—пред Богом и сыном своим—за мысли сии гаденькие и подлые. «Не христианские»—как бабушка её в детстве сказывала... И становилось ей от себя тошно. И поспешала Надя чрез весь город до работы на службу—и била поклоны, и батюшке натощак исповедывалась. А вечером с Лёней нежна была, как когда-то,—впервые за много месяцев... Так вот оно у них и крутилось—колёсико жизни—по своему безисходному заколдованному кругу.

Должно быть, поэтому Надежда и тост на новый год загнула. Просто на подругу свою глянула, да на мужа её, что в сторонке маялся, словно неприкаянный—как будто и не муж, а чужой уже, не из их компании вовсе. И тут же про СЕБЯ подумалось—про их житьё-бытиё с Леонидом. Про мысли свои недавние—предательские, подколодные—кои выкорчевать в самый раз—да на помойку. Потому как ежели в их привычном, подружьем кружке изменение какое произойдёт—так это уж непременно ценою внутренней гармонии и душевности, возможно, даже дружбы. А такими вещами Надежда рисковать не умела...

Вот так-то: оттого и тост сказануть решила—вроде как прощения у Бога просила, да деяния свои—осколки—обратно склеить пыталась...

Хотя—какие уж там деяния? Разве что только в помыслах... А так—мужу верна-вернёшенька, хоть и месяцами в разных комнатах спят; сынишку—словно ангела во плоти холит и лелеет; отцу—регулярно подарки с проводниками. О нём-то нынче заботится больше некому—с тех пор как мать умерла... И уж, конечно, ремонт машины сейчас на него повесить Надежда никак не смела—не имела на это моральной силы.

Поэтому всю дорогу после Макдональдса—когда оба собственными глазами запечатлели размер нанесённого им ущерба—она гадала лишь об одном: хватит ли на ремонт Мазды тысячи двухсот марок—единственного её сбережения. Всё порывалась спросить у Артура его оценки—вписывается ли хоть приблизительно она со своей суммишкой в рамки? Иль пальцем в небо попала?.. Возможно, именно эти опасливые сомнения и тормозили её, не давая рта раскрыть, словно свинец в челюсти вливши.

Затянувшееся молчание нарушил Шмидт неожиданно бодрым голосом:

-Надюха, чёт ты вообще потухла—выше нос! Вон он, видишь, твой городишко прям по курсу виднеется? Счас мы того... мани в кармани—и в гости поедем!.. У меня здесь неподалёку один да-авний дружок живёт. Такой давний, что я с ним года три уж как не общался. Но он меня помнит—как-никак два курса вместе в Киеве в институте проучились. Так вот, чую я пятой точкой своей, что он нам поможет... Иль хотя б что дельное подскажет!..

Нет, это была ещё не сама Золотая Рыбка—лишь намёк на неё. Но она плавала где-то рядом—Артур знал это точно—и уже улавливал сквозь толщу собственных мыслей её искрящиеся плавники.

-Короче, Надь, коль всё путЁво разрешится, ведёшь ты меня в ресторан, как договаривались, -подмигнул он ей.

Надежда ничего не ответила. Лишь посмотрела на Шмидта длинно так—как недавно в кафе—с совершенно несвойственным ей, прежней, выражением. «Я тебя не только в ресторан отведу», -захотелось ему прочитать в её бездонных изумрудных зрачках. Но это уже он придумал наверняка, подогретый собственным возбуждением...