Если бы меня спросили, нравится ли мне учиться в школе, то, положа руку на сердце, я бы честно признался, что школа — это не самое мое любимое место. Меня раздражают точные науки, и я искренне недоумеваю, зачем помнить наизусть формулу объема какого-нибудь конуса или тубуса, если эти знания негде применить на практике? Ах, простите, опять забыл, что математики почему-то называют тубус цилиндром, хотя форма у них абсолютно одинаковая. Я действительно не понимаю, зачем нужны эти формулы, теоремы и аксиомы? Единственный урок, который я посещаю с удовольствием — это литература. Во-первых, там нет никаких формул, во-вторых, наша учительница Раиса Яновна обычно рассказывает что-то интересное, а в-третьих, я сижу один на последней парте и весь урок предаюсь своему любимому занятию — считаю ворон! Да-да, в прямом смысле этого слова.

 

В центре школьного двора стоит раскидистый дуб, который облюбовали вороны и на каждой ветке обустроили гнезда. В моем северном городе в течение полугода за окном стоят унылые черно-белые пейзажи, поэтому владельцы гнезд видны как на ладони. Мне представляется, что дуб — это гигантский дом с коммунальными квартирами, ветки — этажи, а гнезда — комнаты. Дом этот очень беспокойный, ведь вороны не замолкают ни на минуту. Они кричат, спорят, возмущаются, иногда даже ссорятся. Я давно понял, кто у них там главный, — старый ворон Корнелиус Карлович. Точнее, Ко-о-орррррнелиус Ка-а-а-аррррлович — именно так он сам себя называет. На вид ему, наверное, лет сто, не меньше, а мудрости — на все триста. Строгим взглядом блестящих глаз-бусинок он способен потушить разгорающийся пожар начинающегося конфликта. Корнелиус Карлович, прихрамывая и крутя во все стороны головой, резво прыгает с ветки на ветку и сиплым голосом отдает указания:

 

— Чья бригада дежурит завтра, охраняя дом от одноглазого кота? Бригада Пташкина? Отлично! Заступаете в шесть утра, как только проснётся кот! Не забудьте поставить часовых внизу! Берите самых крепких парней, способных напугать неприятеля! Помните, враг хитер и коварен, а потому неожиданность и натиск — наша тактика! Кто там комментирует? Я сказал не «слабоумие и отвага», а «неожиданность и натиск»!

 

Я с интересом глянул вниз и увидел кота совершенно бандитского вида, зорко следящего за происходящим единственным глазом, уцелевшим в уличном бою. Полосатый злодей бесстрашно кидался в драку за каждую колбасную шкурку, найденную кем-то из бездомных животных на помойке. Вид у кота был зловещий, а поведение — агрессивным, поэтому беспокойство старого ворона было вполне обоснованным. А Корнелиус Карлович тем временем продолжал раздавать указания:

 

— Пал Сергеич, вы, безусловно, самый элегантный ворон в нашей округе, с этим никто не спорит, но будьте добры соблюдать график! Ваше время посещения ванной — ровно в семь утра. Если опоздали, чистите перышки в коридоре. Не спорьте, Пал Сергеич, опоздания не допускаются — за вами очередь, и всем нужно успеть на работу! Да, согласен, вы должны выглядеть безупречно, ведь вы дежурите на крыше Консерватории. Но, Пал Сергеич, у нас все работают, и труд каждого важен и почетен!

 

— Внимание, внимание! Поступила жалоба: из гнезда Крыловых с первого этажа ночью пропала серебряная ложечка! Елена Васильевна, к вам обращаюсь, загляните-ка под матрас! Внимательно посмотрите, проверьте среди монеток и цветных стёклышек. Нашли? Что вы говорите? Вы недоумеваете? Не знаете, как она там оказалась? Елена Васильевна, ну право, сколько можно? Вы ведь представительница интеллигенции, искусствовед в пятом поколении! Я прекрасно помню, что ваши предки имели родовое гнездо на крыше Эрмитажа, и вы неравнодушны ко всему прекрасному. Но прошу вас, держите себя в руках! Не вынуждайте меня привлекать дятла Степана — нашего строгого участкового!

 

Вороны одобрительно загалдели, выражая уважение к мудрости и справедливости Корнелиуса Карловича. А он, величественно подняв крыло, продолжил:

 

— И еще одно важное объявление! Завтра вечером к семье Клювиковых с шестого этажа прилетает тетя Фрида. Она возвращается с зимовки в северной части Африки! Гостеприимные Клювиковы приглашают всех послушать рассказы тети Фриды о заморской жизни. Как она туда попала, спрашиваете? Ну, право, мне трудно судить, но затейница Фрида уверяет, что ее доставила стая гусей. Я сам никогда не видел, чтобы ворона перемещалась верхом на гусе, но, господа, вспомните историю о лягушке-путешественнице, которую утки несли на прутике на прекрасный юг! Если бы она не квакнула от восторга от собственной сообразительности, то не сорвалась бы, и, возможно, добралась бы до конечной точки своего путешествия.

 

Вороны восхищённо закивали, гордясь тем, как Корнелиус Карлович так легко и непринуждённо обращается к шедеврам мировой литературы. А он тем временем командовал:

 

— Напоминаю правила безопасности: прошу всех равномерно распределиться по веткам и не раскачивать дом, аплодируя Фриде! Не кричите громко, не привлекайте внимание опасного полосатого соседа! Занимайте места не только на шестом, но и на пятом и седьмом этажах, чтобы ветки не сломались под тяжестью желающих увидеть путешественницу! Не волнуйтесь, я вас уверяю: вы услышите Фриду на любом этаже, ведь экстравагантная леди повествует о своих приключениях очень громко. Рассказы о заморской жизни услышит даже бригада Пташкина, которая дежурит внизу, охраняя дом от кота!

 

Вороны зашептались и опять дружно закивали, восторгаясь, какой же всё-таки Корнелиус Карлович заботливый и прозорливый! Обо всём подумал заранее, всё предусмотрел. Ах, мудрейший!

 

Какое же удовольствие слушать старого ворона во время урока литературы! Как ловко он раздаёт указания, распределяет обязанности, решает спорные вопросы! И вдруг среди многоголосия кричащих ворон я слышу свою фамилию, отчётливо произнесённую учительницей литературы Раисой Яновной:

 

— На городской конкурс по литературе от нашей школы отправляются ученики восьмого «Б» класса: Анастасия Компотова и Константин Верёвкин. Им предстоит написать нежное лирическое эссе на тему: «Лето — это маленькая жизнь».

 

Может, мне послышалось, и был назван вовсе не Верёвкин, а кто-то другой? Ладно, притворюсь спящим. Вдруг пронесёт, и я смогу дальше наблюдать за воронами из своего укромного штаба на последней парте. Ведь так интересно послушать, что у них там происходит! Но тут Раиса Яновна вплотную подошла ко мне, наклонилась и строго спросила:

 

— Константин, ты слышал, что я сейчас сказала?

 

Константин Верёвкин из восьмого «Б» — это я. Значит, вопрос об участии в литературном конкурсе был адресован именно мне, а в моё внезапное погружение в летаргический сон учительница не поверила. Я отбивался от участия в литературном конкурсе как мог: честно признался, что не смог написать работу про площадь тубуса по математике и что мне нужно переделывать табуретку, которой я на труде случайно отпилил ножку, поэтому у меня нет времени на написание эссе. Но учительница проявила удивительную настойчивость. Раиса Яновна почему-то видит меня писателем в будущем, хотя сам я готовлю себя к карьере дипломата. И тут я подумал, что переговоры с партнёром о сотрудничестве, сулящем взаимную выгоду, — это неотъемлемая часть моей будущей профессии, и вступил в дискуссию. После нескольких раундов переговоров с учительницей я согласился участвовать в конкурсе при условии, что она поставит мне по литературе четвёрку за четверть и прикроет перед математичкой, подтвердив, что меня срочно вызывают в библиотеку, если мне станет совсем невыносимо сидеть на математике.

 

Придя домой, я сел размышлять, о чем бы написать: о солнце, о море, о воздушном змее, о ночном костре, уходящем ввысь? Или о том, как Андрюха на папином мопеде въехал в болото и утопил «железного друга», за что был строго наказан? И тут в моем сознании возник образ Раисы Яновны, которая, стоя у доски и подняв указательный палец вверх, выразительно произносит:

 

— Помните, настоящий художник должен быть правдив! Не нужно приукрашивать действительность, если хотите затронуть самые тонкие струны души читателя!

 

Я учусь в восьмом «Б» классе в самой обычной районной школе, и у меня есть сестра-двойняшка Вера Верёвкина, ученица восьмого «Г» класса той же самой школы. Да, мы учимся в разных классах. Мы такие разные, что никто бы никогда не догадался, что мы родственники, если бы не одна на двоих фамилия. Я люблю зиму, а Вера обожает лето и считает, что зима нужна людям, чтобы успеть соскучиться по теплу и солнцу. Я терпеть не могу раннее утро, предпочитая всласть поспать, отложив все важные дела на вечер, а Вера всегда встречает рассвет. Я килограммами ем солёные огурчики, а Вера готова душу продать за сладкие печеньки. Я высокий, крепкий, темноволосый, голубоглазый, а Вера — маленькая, щуплая, светленькая, с глазками-буравчиками неопределённого цвета. Но это не страшно, ведь у женщин есть секретное оружие — косметика, которая любую превращает в красавицу. Если Вере нарисовать брови и накрасить ресницы, она преображается до неузнаваемости, а её глаза становятся большими и зелёными.

 

В начальной школе мы учились в одном классе, и это почему-то сильно забавляло учительницу физкультуры Людмилу Ивановну. Перед уроком мы всегда строились по росту, и получалось, что я возглавлял строй, а маленькая Вера замыкала его. Это было предметом вечных шуток Людмилы Ивановны:

 

— Сколь верёвочке ни виться, всё равно придёт конец: этот класс начинается с Верёвкиных и заканчивается Верёвкиными!

 

И однажды мы уговорили родителей перевести Веру в другой класс. Нет, вовсе не из-за Людмилы Ивановны, а по другой причине. У нас совершенно разные способности: Вера — математический гений, она сразу может сказать, чему равна площадь окружности, вписанной в какой-нибудь ромб, но совершенно не разбирается в гуманитарных науках. А я люблю литературу, знаю языки, но полный ноль в математике: трапецию от параллелограмма ни за что не отличу.

 

Мы подумали, что если будем учиться в параллельных классах, то контрольные у нас будут в разные дни. Если Верин класс пишет работу первым, она приносит мне решения, если мой класс пишет первым — я приношу ей готовую работу. Мы были уверены, что эта простая схема поможет улучшить успеваемость нам обоим. Самая большая трудность заключалась в том, чтобы уговорить родителей разрешить нам жить по разному расписанию. Но Вера всегда была стратегом, а я — дипломатом. Вера придумала отличную версию: мы должны учиться в разных классах якобы для того, чтобы каждый из нас мог проявить свои лидерские качества. Железный аргумент, я бы не додумался. А я удачно «продал» эту идею родителям, сыграв на том, что каждый родитель в глубине души мечтает, чтобы его ребёнок был вожаком в коллективе.

 

В учебном году каждый из нас придерживается своего графика, и, надо сказать, наш план отлично работает — наши оценки стали намного лучше . А лето у нас всегда общее, ведь мы проводим его вместе. Наши родители — учёные-археологи. Летом они обычно уезжают на раскопки — «в тундру комаров кормить», как говорит наша бабушка. Родители весь год изучают древние манускрипты, рисуют карты, чтобы летом отправиться на другой конец земли выкапывать древние черепки, закопанные какими-нибудь доисторическими племенами. А нас отправляют в деревню к нашей бабушке Барбаре Оттовне Кох.

Бабушка не просто так носит красивое немецкое имя. Она дочь бывшего пленного немца Отто Коха. Барбара Оттовна очень гордится тем, что она чистокровная немка, и обожает Германию — землю, подарившую миру Гёте и Шиллера, Бетховена и Баха, а также её знаменитого однофамильца — Генриха Германа Роберта Коха, укротителя туберкулёза, сибирской язвы и холеры. Бабушка уверена, что является прямым потомком великого медика, хотя никаких доказательств этому нет. А мы с Верой гордимся тем, что мы тоже немного немцы, но живём в дружной многонациональной семье.

 

Вы думаете, Барбара Оттовна — это бабушка-божий одуванчик, милая, добрая, пекущая пирожки любимым внукам? О, нет! Это не одуванчик, а чертополох какой-то! Знаете, кем работала Барбара Оттовна до выхода на пенсию? Шеф-поваром в воспитательной колонии! Сорок лет за колючей проволокой — это не шутки. Рассказывают, что Барбару Оттовну, или Барбароссу, как её звали за глаза, боялись все, включая самого начальника колонии. Своё прозвище она заслужила не только благодаря имени, но и из-за своего характера. Пирожков она не пекла ни разу в жизни, ведь Барбаросса привыкла готовить на работе совсем другие блюда: жидкий суп из шпрот, приправленный томатной пастой, и селёдка с макаронами считались у неё праздничным обедом. Вероятно, это были изысканные блюда высокой тюремной кухни. А высокой эта кухня была потому, что располагалась на третьем этаже. Да и есть надо было деревянной расписной ложкой из сувенирной лавки, ведь из алюминиевой можно сделать заточку!

 

Барбаросса — очень жёсткая, резкая в суждениях и требовательная — человек-вектор правильных поступков и бескомпромиссных решений. Выглядит она как метательница молота: высокий рост, абсолютно прямая спина, крепкие руки, способные, кажется, задушить четверых сразу. Смотрит она так, будто прощается навсегда, поэтому одного лёгкого движения её бровей достаточно, чтобы окружающие кидались исполнять указания без промедления. Барбара Оттовна немногословна: указания раздаёт отрывисто, резким голосом. Смеётся она редко, но так, что голуби тревожной стайкой взмывают к небу. В общем, в нашей немецкой бабушке Барбаре Оттовне Кох прекрасно всё: гренадерский рост, сильные руки, командный голос, кулинарные навыки, а также знание немецкого фольклора и военных маршей. Больше всего на свете она любит и ценит порядок.

 

— Константин, Вера, — обычно чеканит железным голосом Барбара Оттовна, — запомните: порядок — основа жизни! Беспорядок в доме рождает хаос в голове! Хрустальная ясность разума даёт чёткость понимания целей!

 

Как она умудрилась выйти замуж с таким характером — это загадка, которую не можем разгадать ни мы с Верой, ни наши родители. Семейная легенда гласит, что в далёкий северный город, куда был направлен пленный немец Отто Кох, на практику однажды прибыл весельчак и красавец Василий Верёвкин — молодой выпускник лётного училища. Бродя по городу, он из любопытства зашёл в единственный в городе костёл и был очарован высокой светловолосой немкой, певшей в церковном хоре. Её высокий чистый голос звучал, как лесной колокольчик, а в бездонных глазах отражалось небо. Так встретились молодой лётчик Василий Верёвкин и фройляйн Барбара Кох — наши будущие дедушка и бабушка. Оказалось, что Барбара обладала абсолютным музыкальным слухом и мечтала стать пианисткой, но Отто Кох не одобрил выбор дочери и велел учиться на повара, чтобы всегда иметь кусок хлеба. Василий был так очарован Барбарой, что, несмотря на протесты родных, переселился в далёкий северный город, где честно служил испытателем в авиационном полку. К несчастью, спустя много лет, его самолёт потерпел крушение во время испытаний, и подполковнику Верёвкину спастись не удалось. Барбара никогда не забывала любви всей своей жизни и каждое воскресенье ходила в костёл, где вспоминала Базиля — именно так, на немецкий манер, она называла своего Василия.

 

Наши родители Барбароссу побаивались. Даже наш отец, её единственный сын, старался никогда с ней не спорить. А весёлая остроумная мама, увидев бабушку, тут же притворялась глубоким интровертом, уходила в свой внутренний мир и не покидала его до тех пор, пока Барбаросса находилась рядом.

К тому времени, как мы с Верой перешли в восьмой класс, Барбара Оттовна вышла на пенсию. Мы полагали, что теперь она засядет дома и научится печь нам румяные пирожки, но как же мы ошибались!

 

Свою кипучую энергию она направила на хозяйство и решила завести огород. С немецкой педантичностью, вымеряя железной линейкой каждый миллиметр и подбадривая себя ритмичными мелодиями немецких военных маршей, она разбила участок возле дома на идеально ровные прямоугольные грядки. На них высадила всё, что только могло расти в нашем суровом климате: картошку, морковку, кабачки, лук, чеснок, укроп и ещё какие-то неведомые нам растения. Хорошо, хоть свиней не завела!

 

Из животных у нас был только старый Джип — немецкая овчарка, которая трудилась в колонии вместе с Барбароссой и была отправлена на пенсию по достижению почтенного возраста. Правда, Джип работал не на кухне, а числился в охране. Ночью он спал в своей будке, а днём привычно бодро маршировал по периметру участка, приподнимая губу и демонстрируя острый клык всем, кто смел приблизиться к нашему забору. Стоит ли говорить, что друзей в деревне у нас не было? Да что там друзей, у нас и времени-то не было!

 

Подъём в половине шестого утра, утреннее построение, расчёт на «первый-второй» и оглашение списка работ на день: прополоть, полить, скосить, убрать, окучить, проредить, собрать, удобрить — так выглядели наши с Верой унылые будни. Мы так осознали, в чём цель всех этих мероприятий, ведь всё лето мы боролись за урожай, чтобы осенью бороться с урожаем, не зная, куда пристроить полтонны морковки или грузовик кабачков.

При выходе за пределы двора Барбароссе нужно было предъявить пропуск или, как она его называла, «аусвайс», причём выписанный ею же. Мы с Верой так и не поняли, зачем понадобилась эта странная процедура, но немецкие гены явно оставили свой отпечаток. На наши робкие возражения, что хотелось бы посмотреть телевизор вместо работы в огороде, Барбара Оттовна отвечала командным голосом, привычно вставляя немецкие слова:

 

— Ахтунг! Вечернее построение в 18.00, буду проверять результаты! Если всё выполнено, я выделю фирцихь минутен на просмотр телепередач. Отбой ровно в 21.00! Приступаем к выполнению дневного плана! Шнеля!

 

В течение дня Барбаросса контролировала ход работ, наблюдая за нами через старинный немецкий бинокль, доставшийся ей по наследству от нашего прадеда Отто Коха. Смотровую вышку она оборудовала на чердаке. Не дай бог что-то шло не так! Барбаросса пулей слетала вниз, хватала длинный кожаный поводок Джипа и мчалась за нарушителем. Вере повезло — она маленькая, юркая, бегает быстро, а я не такой шустрый. Я как паровоз: мне нужно раскочегариться, сдвинуться с места, набрать скорость, и уже потом меня не остановить. Но пока я приводил в движение свою «колесную пару», то есть ноги, Барбаросса иногда успевала меня настичь и привести наказание в исполнение.

 

Мы с Верой молились всем богам, чтобы Барбароссу свалил какой-нибудь недуг. Ну, не совсем свалил, а временно нейтрализовал. На лето. И небеса нас услышали: однажды наша бабушка-адский чертополох неслась по огороду за быстроногой Верой, со свистом рассекая воздух поводком Джипа. Поняв, что Веру ей не догнать, Барбаросса сделала лассо из поводка и хотела было накинуть его Вере на шею, но зацепилась ногой за бортик аккуратной грядки и рухнула с высоты своего немаленького роста. Мы услышали витиеватый монолог, полный замысловатых оборотов и расцвеченный словами, каких от Барбары прежде никогда не слышали. Видимо, это было что-то, принесённое ею с работы.

 

Срочно был вызван сельский доктор — любезнейший Семён Аркадьевич, который констатировал перелом и наложил гипс. Он сообщил, что закрытый перелом заживает недели за три, но нас это никак не устраивало. Мы страстно желали, чтобы гипс не снимали до осени. Я отправился на переговоры к доктору, собрав весь арсенал своих дипломатических инструментов. Я блистал красноречием, сыпал цитатами, сверкал остроумием, испепелял взглядом, аргументировал, безбожно льстил и даже немного шантажировал милейшего Семёна Аркадьевича. Я преувеличенно расписывал его таланты, ставя в один ряд с Авиценной и Парацельсом, а также с нашим предполагаемым родственником Генрихом Германом Робертом Кохом — победителем туберкулёза, холеры и сибирской язвы. Не замечая насмешливого взгляда доктора, я называл его укротителем вирусов, повелителем бактерий, богом фармацевтики, гением хирургии и выдающимся педагогом. Вспомнил, как он мастерски справился с ситуацией, когда его старший сын Гриша, юный музыкант, вдруг решил бросить учиться играть на скрипке. Что сделал Семён Аркадьевич? Он купил Грише контрабас, предоставив ему выбор: играть или не играть. На самом деле, выбор был не между «играть» и «не играть», а между скрипкой и контрабасом. Но Гриша почувствовал себя важным, раз отец доверил ему судьбоносное решение. Контрабас был настолько огромным, что в его футляр спокойно помещался не только сам Гриша, но и его младший брат Миша. Поняв, что носить контрабас в музыкальную школу значительно сложнее, Гриша радостно вернулся к занятиям на скрипке. А в футляре контрабаса он прятал свой дневник с двойками по математике, о чём Семёну Аркадьевичу знать вовсе не обязательно.

 

То ли Семён Аркадьевич впечатлился моим ораторским искусством, то ли был просто милосердным человеком, но он согласился не снимать гипс до конца лета. Взамен он взял с нас с Верой клятву, что мы будем заботиться о бабушке: ухаживать за ней, готовить еду, а также поддерживать дом и огород в порядке. Чтобы окончательно убедить доктора, я пообещал, что бабушка летом подтянет Гришу по сольфеджио. Понятия не имею, что такое сольфеджио, но, кажется, это как-то связано с музыкой. Осталось только выяснить, владеет ли искусством сольфеджио Барбара Оттовна и готова ли она делиться знаниями с Гришей? Ладно, потом всё устрою — я же дипломат! Мы договорились, что Семён Аркадьевич будет заглядывать к нам каждую неделю, чтобы навестить пациентку и проверить, как мы держим слово. Это была моя первая серьёзная победа на дипломатическом поприще.

 

Барбаросса относилась к докторам с величайшим почтением и очень уважала Семёна Аркадьевича. Она была убеждена, что внутренний мир человека лучше всего раскрывается на операционном столе, а вскрытие — самая точная область медицины. Поэтому она старалась в точности выполнять все предписания доктора. Она верила, что ей необходим максимальный покой, и провела лето, почти не вставая с постели.

 

О чём она думала всё это время, одному Богу известно. Сначала Барбаросса привычно раздавала командным голосом указания, но потом стала говорить тише и спокойнее, видя, как хорошо мы управляемся с хозяйством. Мы заметили, что она вдруг начала напевать любимую песню нашего немецкого прадеда Отто Коха «Слышишь, как шумит Рейн», а не бодрящие немецкие военные марши. Наверное, впервые в жизни у неё появился шанс неторопливо предаться воспоминаниям. Она перебирала в памяти счастливые мгновения, нанизывая их, словно маленькие блестящие бусинки, на длинную нить своей жизни. В такие минуты бабушка преображалась: её глаза начинали сверкать, морщины разглаживались, а лицо озаряла та самая улыбка, как на старинной фотографии, где она в лёгком белом платье стоит на перроне с огромным букетом полевых цветов в ожидании поезда, на котором едет Василий, чтобы остаться с ней навсегда. Она как будто снова превращалась в молодую стройную блондинку — фройляйн Барбару, в глазах которой отражалось небо, а вокруг кружились невесомые бабочки.

 

А для нас с Верой это было лучшее лето в нашей жизни! Мы приручили Джипа, который оказался дружелюбным и игривым псом. К нам стали приходить соседские мальчишки и девчонки. Было всё: прогулки на велосипедах, ночные посиделки у костра, купание в озере, походы в лес, танцы! Оказалось, что без постоянной муштры мы вполне способны управляться с домом и садом: грядки были ухожены, дом прибран, холодильник полон продуктов. Сама Барбара Оттовна была тоже занята делами: утром она составляла план заданий на день, вечером принимала отчёты о работе, а днём самозабвенно занималась сольфеджио с Гришей. Не знаю, был ли доволен Гриша, но обещание, данное его отцу, я выполнил.

 

Когда к концу лета за нами приехали родители и были поражены, какими мы с Верой стали взрослыми и ответственными, как хорошо научились вести хозяйство. Оказалось, что родителям осенью предложили командировку в Китай, и они собирались оставить нас с бабушкой. Но, увидев, какими самостоятельными мы стали, они передумали и решили взять нас с собой в Китай!

 

Когда рассказ был закончен, я сообщил Раисе Яновне, что готов представить ей свою тонкую лирическую работу. Я вышел к доске и начал читать своё произведение о лете у Барбароссы. Помня наставление учительницы, я был предельно правдив, рассчитывая задеть самые чувствительные струны души Раисы Яновны. На третьей минуте я заметил, что стёкла её очков запотели, а по левой щеке медленно катится слеза.

 

«Да, — с удовлетворением подумал я, — она расчувствовалась, ведь её душа соприкоснулась с вечностью!» Я стал читать ещё громче и выразительнее, предвкушая триумф. И тут учительница прикрыла очки рукавом жакета, а её плечи беззвучно затряслись. «Катарсис!» — догадался я, чрезвычайно довольный произведённым эффектом. Мне даже стало как-то неловко, что мой рассказ о Барбароссе вызвал у Раисы Яновны столь глубокое душевное потрясение.

 

Я закончил читать и подошёл к учительнице, чтобы сказать, что мне, конечно, приятна её реакция, но не стоит так переживать, ведь всё закончилось хорошо. Однако, подойдя ближе, я понял, что она сняла очки и вытирает слёзы рукавом жакета, а её плечи трясутся вовсе не от рыданий, вызванных процессом очищения души через соприкосновение с прекрасным, а от дикого приступа смеха, сдерживать который уже не было сил.

 

— Костя, работа замечательная, но давай сделаем так: на конкурс лирических сочинений мы отправим Настю Компотову, а ты поучаствуешь в другом мероприятии, — сквозь смех и слёзы предложила Раиса Яновна.

— В каком другом? — не понял я.

— В конкурсе юмористических рассказов. Но надо чуть подшлифовать образ Бар-бар-барбароссы, — выдавила Раиса Яновна, пытаясь справиться с новой волной хохота.

 

Я уточнил для порядка, в силе ли наши договорённости насчёт четвёрки и прикрытия от математички, и согласился. Решил, что действительно стоит доработать рассказ: убрать мягкие черты моей лирической героини Барбароссы и добавить немного перчика.

Я пошёл править свою работу, а Раиса Яновна открыла журнал и дрожащей от смеха рукой вывела кривоватую четвёрку. Вот за что я люблю Раису Яновну, так это за то, что, она, конечно, дама высоких материй, но законы бизнеса уважает и слово своё держит.