ПАНЬКА И ТАТОЧКА

(сценки из жизни московской коммуналки)

 

Я – птеродактиль, внук пока ещё не спрашивает, видела ли я динозавров, и, кстати, да, я их не видела, но так уж сложилось, что какие-то моменты из моей далёкой московской жизни уносят меня именно сюда, в те родные моему сердцу места, в которых прожила-то всего ничего, каких-то девять лет. Остальные тридцать с лишним прошли в куда более комфортных условиях, но ноги – что ты с ними поделаешь! – сразу по приезде какое-то время назад повели меня на мою любимую Девичку, в мои родные плющихинские переулочки. Сразу скажу, я не буду в памяти изменять тому без лишних слов прекрасному Покровско-Стрешневскому парку, оказавшемуся чуть ли не у порога нового жилья, но… Но.

 

Всплывают особо яркие, запечатлённые памятью, моменты, порой комичные, порой почти драматичные, те самые моменты, которые мне, птеродактилю, видятся в картинках: мой дом начала прошлого века, как и положено – с чёрным ходом из кухни, внутренний дворик, полный ребятни, соседи по коммуналке, ставшей «уплотнёнкой» ещё в тридцатые… Соседи.

 

Панька была беззлобной старухой, скандальной разве что, но любая заварушка, ею же начатая, в конце концов заканчивалась сопливым перемирием. Все дни и ночи Панька бормотала молитвы, она их будто бы напевала, очень тихо и всегда на одной ноте. Поскандалив для поднятия боевого духа, она так же, с места в карьер, начинала свой заунывный монолог , где единственно различимыми были причитания – «прости мя, грешную». Худющая, маленького росточка, с седой загогулинкой на затылке, в неизменной безрукавке, застегнутой на разные пуговицы, и непременно в драных чулках – без неё в небольшой коммуналке на три семьи было бы скучновато. Во-первых, Панька была поставщиком всех самых главных сплетен – как государственного масштаба, так и местного значения. Например, «курей завезли» означало, что стоит поторопиться в магазин, расположенный на их улице, потому что через полчаса торопиться будет уже поздно. А однажды эти же куры сослужили Паньке плохую службу: ой, опять курей не завезли… и мяса седни нет, - огорчилась она слишком громко где-то недалеко от магазина. Там же, в очереди, к ней вдруг подошел неприметный с виду человек и, отозвав в сторону, сцедил сквозь зубы: что, курва старая, курей тебе захотелось?.. смотри мне… ещё раз услышу… Начало пятидесятых было. Насмерть напуганная Панька пришлёпала домой серая, как её затасканное пальтецо, от страха, пару дней не вылезала из своей комнатушки, где жила с сыном, появлявшимся эпизодически, от посадки до посадки, и только потом, как и положено, на кухне поведала соседкам о происшествии. Молчание ей было ответом…

Ожила Панька аккурат на сталинские похороны. Но это уже во-вторых.

Не оказалась бы Панька в те сурово-радостные дни (как говорится – кому что…) среди прощавшихся с покойным генералиссимусом, неизвестно, как сложилась бы жизнь у некоторых жильцов коммуналки, но только именно с той весенней поры, наполненной тревогой и ожиданиями, слезами и первыми цветочками, подтверждающими, что жизнь продолжается, многое вдруг увиделось в совершенно ином свете.

- Нет, пожалуйста, послушай меня, оставайся дома, не ходи! – говорил почти шепотом мужчина в трубке, но Альке казалось, что он кричит – так был сердит его голос.

- В такой день… - заговорила громко Алька, - в такой день! Как ты можешь…

Свекровь Анна Давыдовна оттащила Альку от телефона в коридоре, но та успела сказать громко и отчетливо: нет, мы пойдём! Кто мы? – в ответ уже закричала трубка – кто мы, не смей, не смей…

Алька, ведомая инстинктом любви и преданности к закатившемуся солнцу, не представляла себе, как можно не отдать дань тому, кто был всем… А свекровь Анна Давыдовна, вот же она, ходит по комнате и хватает себя за волосы, а то остановится и раскачивается из стороны в сторону, зажимая рот руками.

Что было потом Алька помнила лишь до какого-то момента – до того самого, когда вдруг оказалась в дикой толпе, попеременно то молчащей, то ревущей. Трёхлетняя дочурка начала хныкать. Чужие дяди и тёти толкали их с мамой со всех сторон, кто-то громко плакал, а кто-то молчал, но смотрел очень злыми глазами.

- Зачем с девочкой-то? – спросил вдруг кто-то прямо Альке в ухо.

Ангел пролетел – а как иначе объяснить неожиданное появление Паньки , почти приплюснутой к стене дома, мимо которого медленно передвигалась угрюмая толпа. Панька их не видела, соседку свою с девочкой. Повязанная своим старым платком почти на глаза, она таращила их, и лишь губы шевелились, наверное, шепча «прости мя, грешную».

Несколько секунд Алька раздумывала, вдруг осознав почти драматичность всего происходящего.

- Зачем с девочкой-то? Раздавят же… - снова спросил кто-то.

В ужасе Алька начала вертеть головой, ещё не понимая, что именно она хочет.увидеть. Выйти из медленно передвигающейся толпы было невозможно, хоть немного передвинуться на один-два ряда окружавших её людей поближе к тротуару было также невозможно – толпа передвигалась медленным сплоченным косяком, но Альке казалось, что окажись она на тротуаре, можно было бы протиснуться к дому и почувствовать хоть какую-то опору. Она снова завертела головой в ожидании уже какого-то чуда.

Шедший рядом мужчина в черной стёганке, тот, что спросил, мол, с девочкой-то зачем, пихнул Альку в бок:

- Давай девочку на плечо посажу, не дойдёте вы так…

Пока разворачивались да крутились, подсаживая дочурку на плечо доброму незнакомцу, Альку вдруг как будто прожёг чей-то взгляд, что-то почти родное мелькнуло. Мешали головы и плечи медленно передвигавшихся людей, но во внезапно образовавшемся проёме – да, это она, Панька, почти приклеенная к стене дома, так же, как и Алька вертящая головой и что-то пришёптывая худыми, в одну ниточку, губами.

-Паня. – закричала Алька, но разве бы та её услышала – однотонный гул перекрывал все другие звуки, а ещё один, даже маленький шаг, отдалявший Альку от прижатой к стене дома соседки, показался ей пропастью, в которую она сейчас упадёт. Упадёт вместе с дочкой.

- Дочку… соседка… передайте дочку… - почти обезумевшая Алька попыталась снять девочку с высокого плеча мужчины и тот, кажется, понял её. – Люди передадут… Там соседка… Паня… она возьмёт… маленькая, в сером платке…

Маленькая, в сером платке, надвинутом почти на глаза, боящаяся пошевелиться, потому что бесконечная мрачная толпа раздавила бы её в один момент, попытайся она двинуться вместе со всеми вперёд, Панька вдруг увидела, как по головам этой толпы передают из рук в руки … что передают?

-Девочку… домой… Паня… - передалось по головам, и толпа продолжила свой медленный суровый путь, изредка прерываемый чьим-то одиночным криком ли стоном, а может, и мольбой.

Панька, до той минуты отрешенно глядящая на медленно передвигающуюся многотысячную толпу, ахнула, когда ей прямо в руки вдруг разве что не сунули, но нет же, быстро передали плачущего ребенка, в котором она, ещё сильнее ахая, узнала соседскую девчушку, Алькину дочурку…

Увы, семейная история умалчивает, как же эти двое, маленькая старушенция в сером облезлом платке и трёхлетняя торопыжка, доползли до дому. На все вопросы, ставшая в те дни местной знаменитостью, Панька лишь чуть громче обычного заводила свою мантру – «прости мя, грешную», и нет сомнения, что все её грехи были прощены и забыты, а некоторые из соседей даже завидовали Паньке, особенно Таточка.

 

Таточка (а в миру всё было солиднее -Татьяна Фёдоровна) с того же дня, как объявили о покойном, когда все кто засуетился без явной причины, кто застывал в оцепенении, чуть ли не часами несла караул на своём законном месте – огромном, старинной работы сундуке, ещё при подселении в эту уплотнёнку засунутый ею не в комнатушку, а вот именно сюда, в коридор. Он мешал всем: Панька временами грозилась его поджечь, Анна Давыдовна, ведь с виду интеллигентная же женщина, а туда же: вы загородили проход к телефону… и внучка – возьми и напруди там, пока с папкой своим по телефону балакала, ножки свесив с сундука. Извинялись, конечно, мол, не специально…

Так вот Таточка в те скорбные дни с сундука своего не слезала, подушку принесла, одно, дырявое, одеяльце под свою худющую задницу подложила, другим накрылась: нас так просто не возьмёшь! А то ведь только отвернись, знамо дело!

Такая же худая, как и Панька, только выше той почти на голову, Таточка, в отличие от соседки, была немногословна, иной раз за целый день и слова не скажет, но скандал – а куда от него в коммуналке денешься – всегда подпитывался Таточкиным визгом: ещё секунду назад молчавшая Таточка, будто её и вовсе не касаются кухонные разборки, вдруг подавала голос в верхних регистрах, отчего маленькая соседская девчушка ушки затыкала и убегала к себе в комнату: ой, боюсь…

 

Мартовские события, как и положено весенней поре, развивались столь стремительно, что, казалось, вот вчера ещё коммуналка о трёх соседей в центре Москвы замерла в ожидании неизвестного и чего-то очень важного, но поди ж ты – и месяца не прошло, завертелось в воздухе, зазвенело по арбатским и плющихинским переулкам сначала весенней капелью, а потом и майским ветерком. Лёд тронулся на Москва-реке, нескорый поначалу, но в каких-то местах глубокими трещинами расширяя проталины и ставя одинокие льдины под углом к течению.

Ожила и коммуналка. Бесовские дни отошли в историю или приближались к ней, но мало что изменилось у жильцов уплотнёнки: Панька, говорит, что случайно, облила Таточкин сундук щами, да жирнющими к тому же, внучка Анны Давыдовны неловко слезала с сундука, да и зашиблась, Таточка, во избежание налёта, запаслась подушкой и одеяльцем.

Прости мя, грешную.

Помню.